Прищур узкоглазого на миг стал ещё больше. Он быстро скосил взгляд на своих. Короткая перестрелка глазами. Хозяева здания, казалось, ничего не заметили. Китаец встал – он понял, что умный римлянин хорошо подыгрывает врагу. Малейшая неточность – и будет по меньшей мере большой шум, даже не нужна будет диверсия. Если информация о случившемся скандале попадёт к журналистам, которых тут сейчас по трое на метр, – размолвки между державами не миновать. Официальный Пекин должен следить за своими людьми. И неважно, что его посланников поменяли против их воли.
Они вышли. Иноземец молча шёл следом, буравя затылок. Ни слова не сказал и в туалете. Угрюмо думал, искал подвох. Конечно, хитрость была. Римлянин знал, какая именно. А китаец силился понять, почему один из лучших солдат империи проявляет такое подобострастие. Хотя эти, из главного города мира, рациональны до чёртиков. Вражеский претор логичен на сто процентов, он пытается избежать малейшей стычки. Но тут однозначно какая-то уловка. И диверсанта это сильно напрягало.
Так же, без единого слова, вернулись.
– Полисвет? – Начальник гарнизона при космодроме был стариком и мог позволить себе нарушить субординацию, разница в чинах невелика. Он склонился над картой и позвал не глядя.
Претор подошёл и смотрел свысока, заложив руки за спину.
– Да?
– Каюсь, тут на отшибе не успеваешь следить за всеми нововведениями. А век нынче быстрый, уже не по моим скоростям.
– Предполагаю, вы не слышали о том, что преторы теперь должны сопровождаться повсюду? Это новейшее предписание.
Китайцы тайком переглянулись, но старый римлянин не заметил этого – он уже смотрел на Полисвета.
– Да, это в новинку для меня.
Он помолчал, держа подрагивавший карандаш, и продолжил, не меняясь в лице:
– Вы ведь из когорты безупречно честных, господин претор?
– Конечно. Но при чём здесь это?
– Простите, не к месту спросил. Мне, старику, должно быть, померещилось… Извините ещё раз! – Начальник гарнизона снова вернулся к карте.
Предположительно – старик догадался.
Была ещё одна хорошая сторона в найденном решении – теперь хотя бы один лазутчик привязан к претору.
Если бы Полисвет был обычным гражданином, носящим титул совершенно честного, он не придумал бы столь изящной ловушки. И даже сообразив, отмёл бы как неприемлемую для своей чести.
Но претор разведки был выращен человеком, прежде всего находившим нестандартные ходы и выходы. Конечно, велик риск потерять почётный титул. Но Рим прежде всего!
После долгого совещания комиссия двинулась к ракете. Наступал час икс.
– Извините меня покорнейше, господин претор. Я ведь был юн в те времена, когда не было этой когорты… не лгущих ни при каких обстоятельствах, – начальник гарнизона, идя рядом, забормотал заискивающе.
– То есть? – Полисвет смотрел в конец коридора, никак не реагируя на радостную ноту.
– Виноват, очень виноват перед вами. Право, очень стыдно… Даже не знаю. Вы ведь русский?
– Да. А что?
– Я тоже… Ну да ладно, это ни при чём совершенно, – старик повёл челюстью и поправил воротник. – Прошу прощения, но я позвонил вашему легату.
– И? – Претор намеренно спросил так, надеясь, что подслушивавшие разговор китайцы всё же хоть самую малость уступают в знании тонкостей латыни.
– Да, это новое указание. Поступило в армию перед самой вашей поездкой сюда. Право, мне так стыдно! Простите, прошу вас, я рос в другое время.
Претор задумчиво шёл, затем произнёс:
– Не стоит беспокоиться по этому поводу. Если вы хотите избавиться от чувства вины, могу попросить вас о небольшом одолжении, – при этих словах тренированный глаз разведчика оценил китайцев периферическим зрением.
Те вели себя так, будто им ни до чего нет дела. За такую невозмутимость китайцев стоило уважать.
– Да, конечно. Всё, что угодно! – Начальник гарнизона склонил голову.
– Сергилий Каролинг здесь?
– Разумеется.
– Если можно, хотелось бы его автограф.
– Такой пустяк? С радостью помогу, господин претор!
– Хорошо. Я сейчас отлучусь. Совещание затянулось, а я немного простыл, простите за физиологические подробности.
– А-а-а… Я-то думаю – что у вас с губой?
– Да, отвык от родных морозов. Я догоню, извините, – сказав, Полисвет взмахом подозвал китайца, сопроводить по уже известному маршруту.
Претор, входя в туалет, был уже уверен, что засада наготове. Поэтому прошёл совершенно буднично до самого конца помещения, к самому дальнему писсуару – не хотел, чтобы случайно забрызгали кровью. Не обращая внимания на секундный шум, сделал дело и вышел из туалета, обойдя убитого и кивком поблагодарив легионеров.
Затея удалась.
Ракета, сотрясая землю, словно стотонный исполин, улетела.
Полисвет стоял вместе со всеми, задрав голову, сияя от восторга, как мальчишка. Разом все закричали, засвистели, бросились обниматься. Мало кто знал, какая опасность прошла в миллиметре. А разведчика беспокоило только одно – как теперь будет с его честью, оставят ли ему титул или всё же «закон есть закон»?
Китайцев решили похоронить подальше отсюда, но с воинскими почестями – несколько грузовиков с трупами и солдатами уже уехало.
– Господин претор, вас к телефону. Легат Квадрум.
Пройдя в секретарскую, хитроумный решатель безнадёжных задач улыбался совершенно неподобающим образом – легионер, подавший трубку, посмотрел весьма красноречиво.
– Полисвет… – Легат старательно подбирал слова. – Даже ведь не знаю, что сказать. Ты в одиночку решил судьбу целого мира. Видит Один, никто не предполагал такого поворота. Да, каюсь, решили тебя наказать. И отправили вместо обычного претора. И тот парень, что должен был ехать, если бы тебя не угораздило провиниться, не нашёл бы выхода. А ты, с твоей нетривиальной головой, оказался в нужном месте в нужное время!
Легат замолчал, и претор этим воспользовался:
– Это моя работа и долг гражданина Рима. Но хотел бы узнать, сохранят ли мне титул честности? Или закон не знает исключений?
– Боюсь, не понял, о чём ты? – Начальник явно хитрил.
– Я ведь солгал.
– Когда?
– Для того чтобы провести операцию, придумал легенду о том, что преторы сопровождаются повсюду как минимум одним солдатом.
– Несколько странно… Даже растерялся. Это ведь абсолютная правда!
– То есть? – Претор настолько изменился в лице, что легионер в комнате опять обратил внимание, подняв голову от бумаг.
– Императорским указом данное правило введено во всех войсках за день до твоего отъезда к космодрому… – Легат откровенно наслаждался сказанным. – Сам августейший и божественный пошёл тебе навстречу, подписав выдуманное тобой распоряжение для того, чтобы не подвергать сомнению твою безусловную честность. Указ был издан задним числом.
Помолчали секунд пять.
– Господин легат, поскольку я скорбным образом лишён всех сопровождавших меня сюда, дозволительно ли отступить на время от нового порядка пребывания преторов? Или необходимо найти сопровождающего из числа солдат гарнизона? – При этих словах легионер за столом секретаря посмотрел с опаской.
– Я возьму на себя риск от неисполнения постановления. Можете расслабиться, Полисвет. Вы и без того теперь национальный герой!
Претор положил трубку и, улыбаясь, смотрел сквозь окно на остывающие мачты далёкой стартовой площадки, раскинувшиеся в стороны, словно цветок.
Алекс Бор, Алиса БеловаСтранники
Часть первая
(21 сентября 7521 года. 20.00, «Чёрная кошка».
Я ничего не записывал уже недели три. И потому собираюсь изложить все свои приключения; и теперь – в новом, электронном, а не бумажном журнале. Удобны планшеты тем, что можно писать где и когда угодно, и никто не обратит на это внимания. Тем лучше.)
Люблю её голос и то магическое впечатление, что он оказывает. Каждый раз, когда прихожу в «Чёрную кошку», подгадываю, чтобы в этот вечер пела именно она. Анна – воплощение женственности. Она сексуальна, но гораздо больше – её голос. В атмосфере клуба, в его приглушённом свете, в ароматах приготовленных блюд, в голосе Анны, от которого стихали все разговоры, едва он заполнял зал, есть то, что заставляет меня приходить одному и ни с кем не делить этот клок пространства и времени. Может быть, в одной из параллельных вселенных есть дороги, по которым мы с Анной ходили только вдвоём. Может быть. Но пусть эта выдумка растворится в тёплом сумраке клуба «Чёрная кошка».
Я родился под иным небом. Девятнадцать лет поднимая глаза к небосводу, я не догадывался о его истинной красоте. О том, как оно высоко и свободно, и что не начинается оно на востоке и не заканчивается на западе, а простирается намного шире и дальше. И не нужны ему никакие границы, как нас учили прежде.
Если верить матери, родился я, не дождавшись рассвета. Быть может, поэтому так влекут меня дела ночные и прекрасные девушки в блёклом лунном свете. Всем недавно случившимся со мной приключениям виною мой любовный пыл. В новом, недавно начавшемся учебном году в нашу группу перевелась Анисья. Она переехала из пригорода Петербурга в Москву. Нельзя сказать, что Анисья отличалась особенной привлекательностью, но, впрочем, фигурка и лицо её были приятны и миловидны. Однако же девушка обладала тем характером, крутым и своевольным, который мне поначалу был симпатичен, пока я совершенно в нём не разочаровался. Я всегда мечтал встретить девушку упрямую, в меру рискованную и дерзкую, хотя бы дерзость её проявлялась лишь в том, чтобы выкрасила она волосы в голубой цвет, на что решится не каждая хорошо воспитанная девушка в столь благонравном обществе, как наше.
Проснулся я первого сентября в том настроении, которое иных удручает или расслабляет, тогда как меня оно только раздражает. Виною такому самочувствию было желание накануне отпраздновать окончание лета. Я проснулся в своей постели: наверняка Иван вновь проводил меня домой. Он поступал так всегда, как хорошо ни прошли бы вечер и ночь, и с кем бы я их ни провёл, потому что знал, как волновалась ещё за меня мать. Я много не думал о том, почему мой друг так заботился о спокойствии моей мамы, и каждый раз списывал его тревогу на то, что у него самого матери нет. Однако для меня оставалось загадкой, что по утрам Иван никогда не знал плохого настроения. Несмотря на то, что спал я долго, мы успели к третьей паре; увы, то была история, с долгами по которой я не расстался ещё с прошлой сессии. Теперь же я не уверен, что буду вовсе её пересдавать.
Я обратил внимание на Анисью только потому, что она заняла мою парту в первом ряду. Конечно, я мог и уступить ей, и переменить место, но эта мысль пришла чуть позже, а в ту минуту я был раздражён. Однако во всей аудитории для Анисьи и её новой знакомой нашлось место непременно за спинами у нас с Иваном. В конце концов, и без того сложная для запоминания из-за большого количества дат история слилась с девичьими трелями. Но по мере всё большего пробуждения и всё-таки необходимости присутствовать на паре, некоторые даты истории, как позже оказалось, подделанные великими летописцами в угоду вымышленной истории, были записаны, но и в рассказе Анисьи тоже стала появляться ясность. Она сказала, что её отец был мэром небольшого городка, откуда она переехала, и теперь её отец собирался выйти за ограждение и поохотиться на динозавров, хотя это и не приветствовалось. Тогда я обернулся и, увидев девушку уже совершенно чётко, заговорил с ней. Если она захочет, предложил я, то может составить мне и моим друзьям компанию, а может долго ждать разрешения и поохотиться тогда, когда её отец покинет наш свет, а у неё уже не останется никаких сил на охоту. В большинстве случаев желающим действительно подписывали разрешение, но уже в то время, когда мысль быть раздавленным стопой динозавра была более мила, чем приближение старческой немощи. Стоит признаться, что тогда у меня не было никаких планов, как всё это осуществить. Тем интересней казалась задумка. Анисья засомневалась, хватит ли мне смелости выполнить обещание, а Иван смотрел в мою сторону с укором за то, что я так легко поддался на девичью провокацию. Может, хотя и маловероятно, я оставил бы идею с охотой, если бы Анисья не сказала, что пойдёт с нами только в том случае, если возьмёт с собой своего друга, которому доверяет в подобных делах и который мог пройти через ограду, так как имел в друзьях одного из постовых.
Уже к вечеру, собравшись у меня на квартире, мы вчетвером, – я, мой лучший друг Иван, Анисья и её многоумный, но чрезмерно бледнолицый друг Аркадий, – порешили, что в пятницу вечером, сообщив родственникам, будто собираемся отпраздновать начало учебного года, выйдем за стену, а вернёмся к утру воскресенья. До пятницы Аркадий нашёл для всех нас автоматы, Иван же купил две палатки, рюкзаки и продукты, хотя я говорил ему, что одну ночь можно и обойтись без этого. Вероятно, именно поэтому у Ивана никогда не болела по утрам голова, мой друг заведомо заботился о своём состоянии и делах. А у меня такой привычки никогда не было. Могу только предположить, что подобное различие и стало причиной нашей дружбы.
…Только в понедельник утром мы решились признаться друг другу в том, что заблудились. Мы вышли за стену в пятницу днём и были уверены, что пройдём не более тридцати километров от Московско-Петербургского кольца до Псковско-Смоленского; мы предполагали переночевать поближе к Смоленским стенам, а наутро повернуть к родным стенам и вечером уже быть дома. Но, пройдя километров десять, вынуждены были остановиться, так как начинало темнеть. Костёр разводить мы не стали, чтобы не привлекать внимание патрульных вертолётов. Всю ночь прислушивались мы, не идут ли динозавры, но к утру сон нас всё-таки одолел. Возвращаться без добычи никто не желал, поэтому в субботу мы продолжили путь в сторону Псковско-Смоленской стены. И карта, и компас всё время оставались у Ивана, посему ни один из нас не сомневался в том, что мы идём в нужном направлении. Даже Анисья, то и дело пытавшаяся взять лидерство на себя, безоговорочно соглашалась с Иваном. Вероятно, за непоколебимым спокойствием девятнадцатилетнего юноши она видела умудрённого опытом взрослого человека, а может, его молчание она принимала за уверенность. Пройдя же тридцать километров на северо-запад, мы удивились, почему до сих пор не дошли до стены. (К слову сказать, пройденное расстояние мы рассчитывали из времени, потраченного на дорогу, а скорость человека около трёх или четырёх километров в час.) Аркадий к вечеру субботы побледнел больше обычного, он заметно потел и волновался. Пока совсем не стемнело, он предложил забраться на сосну и немного оглядеться. Не дожидаясь нашего одобрения, Аркадий тотчас же принялся карабкаться по дереву, но сразу стало понятно, что без нашей помощи ему не добраться и до нижних ветвей. Докарабкавшись до того места, откуда можно было видеть лес во все стороны, Аркадий закричал. Через мгновение он уже сполз вниз по стволу, перепачкавшись смолой, из-за чего ещё пару дней мы с Иваном называли его между собой «янтарём». Как только Аркадий обеими ногами встал на землю, мы принялись расспрашивать его о том, что он видел сверху. Он сначала отмахивался от нас, а затем почти шёпотом сказал, что ничего, совершенно ничего, кроме леса, кругом не видно. Анисья, которая стояла рядом и переминалась с ноги на ногу, спросила, не видел ли её многоумный друг динозавров. Аркадий вновь замахал руками и судорожно затряс головой, но так ничего не ответил. Всё воскресенье мы упрямо шли на северо-запад. К тому времени я, говоря честно, уже устал; Анисья теперь хмуро поглядывала то на меня, то на Аркадия, который постоянно вытирал рукавом куртки пот со лба, и то мрачно смотрел себе под ноги, то встревоженно оглядывался и прислушивался к каждому шороху. Иван же за всю дорогу не проронил ни слова. Он, похоже, вспомнил главное правило, которому нас учили ещё в начальных классах школы: «Если вы попали за стену из-за авиа- или железнодорожной катастрофы, не поддавайтесь панике». Может быть, он вспоминал лекции по истории, которую, без сомнения, учил, в отличие от меня, или лекции по географии России. Может быть… Но я не спрашивал. Я натёр себе большую мозоль, и сейчас хотелось просто отдохнуть, нормально поесть и спокойно поспать. Я боялся, как бы Аркадий не умер от страха, и потому предложил Ивану назавтра повернуть обратно. Вечером Иван ровным тоном объяснял Аркадию, что компас подвести не может, и поэтому завтра развернёмся и точной дорогой пойдём к Московско-Петербургской стене и уже к полудню вторника будем дома. Тем временем Анисья подсела ко мне и, как видно, в поиске чувства надёжности, обняла меня и положила голову на плечо. Тогда вечером, увидев её испуганные глаза, я понял, что в ней не было и половины той смелости и дерзости, которые она пыталась изобразить в аудитории, задирая меня и споря со мной. С одной стороны, можно было ответить ей на прикосновения и объятия, но я очень устал, да и не хотелось мне выяснять, в каких отношениях с ней Аркадий и что станет для него спусковым крючком; а с другой стороны, не найдя того огонька, который поначалу привлёк меня, я совсем к ней остыл.
В понедельник мы пошли в обратный путь. Было около одиннадцати утра, когда Иван вдруг отозвал меня в сторону и сказал, что не знает, куда дальше идти, потому как компас начал сбиваться. Но Иван признался честно, что, возможно, ошибается и он, потому что никогда прежде по компасу дорогу не сверял. Мы растерянно смотрели друг на друга минут десять. Потом Иван спокойно сказал, что можно ориентироваться и по солнцу, и даже по звёздам, но самым лучшим было бы немедленно позвонить домой. Я набрал номер на сотовом, который всё время пути был отключён и потому не разрядился. Телефон сообщал, что связи нет. Тогда мы с Иваном решили ориентироваться по солнцу и идти на юго-восток, и позвонить, как только появится сигнал. Договорившись так, мы вернулись к своим друзьям и как можно бодрее продолжили путь, делая вид, что ничего особенного не случилось. Однако когда Аркадий во второй раз приметил, что Иван потряхивает компас, то вдруг заорал и бросился в глубь леса. Мы прождали Аркадия без малого часа три. И когда Иван решил идти дальше, несмотря на просьбы Анисьи подождать ещё немного, Аркадий выбежал к нам. Леший знает, как он нашёл нас, – вероятно, снова залазил на деревья. Наш многоумный друг кричал, что пристрелил динозавра, но нигде не может найти его тушу. Переглянувшись с Иваном, мы пообещали Аркадию, что если он смог подстрелить одного, то обязательно пристрелит и другого, и двинулись вместе в путь. Вечером в понедельник Иван объяснял Анисье, как ориентироваться по солнцу, на случай, если с нами что-либо произойдёт, и что она должна идти на юго-восток, независимо от того, что будет кричать Аркадий, и чтобы она немедленно позвонила, как только появится связь. Мне казалось, он повторял ей одно и то же по нескольку раз.
Иван разбудил меня, как только начало светать, и сказал, что пора собираться в дорогу. Вдвоём мы тронулись, даже не позавтракав. До полудня шли молча. Я не спрашивал Ивана, почему он принял такое решение. За шесть часов пути Иван только однажды сухо сказал, что оставил половину воды Анисье. И мы шли дальше. Но чем дольше мы шли, тем больше я удивлялся тому, что за всю дорогу не встретили ни одного динозавра, которыми, как нас стращали с детства, должен кишеть весь лес, и почему, пройдя гораздо больше, чем тридцать километров, мы так и не пришли к Псковско-Смоленской стене. Утром лес окружал нас птичьей трелью. А после обеда случилось то, чего мы больше всего опасались: небо затянуло и, более того, заморосил дождь. Но набежавшие тучи не грозились зависнуть надолго. Мы опустились под ширококронную сосну и покорно стали ждать, когда на небе появится просвет. Тогда – да, пожалуй, именно тогда – я почувствовал себя виноватым. Мой друг всегда был немногословен, но сейчас это стало невыносимым, и я в душе пожелал себе быть проклятым, если моя выходка, к тому же не принёсшая мне никакой радости, обернётся ссорой с другом. Словно читая мои мысли, Иван вздохнул и тихо обозвал меня отягощённым похотью. Я не знал, то ли обидеться на моего друга и обозвать его тоже как-нибудь в ответ, то ли с ним согласиться.
Мои недолгие размышления прервали голоса людей. Позабыв про дождь, мы ринулись на звуки пуще нашего многоумного друга, всё-таки оставшегося живым, как потом выяснилось. Иван вдруг резко остановил меня, и мы уже спокойно вышли к людям. И тут, на наше удивление, мы увидели в лесу дорогу – чего никак не ожидали. По ней, волоча тележку, шли двое пожилых людей – седой мужчина и невысокая женщина с убранными под косынку волосами. Мы неспешно пошли за ними, стараясь остаться незамеченными. Чем дальше мы шли, тем реже становился лес, тем чаще нам попадались навстречу люди, а вдоль дороги – дома. Вскоре и вовсе стало ясно, что мы пришли не в какой-нибудь захолустный посёлок, а в современный город с высотными зданиями, чему мы с Иваном были несказанно рады. Между собой мы порешили, что этот город, видимо, один из кольца Псковско-Смоленских, а то, что мы этого кольца-стены не заметили, списали на собственную усталость и невнимательность. Первым делом мы собрались плотно пообедать в кафе и уж потом думать о возвращении в родные стены. Но как только стали появляться вывески и реклама на улицах, мы заметили, что все они на финском языке. Нас это поразило, но не расстроило, ибо финский учили со второго класса, как-нибудь и я его подучивал. Однако поняли, что если оказались в другой стране, то остались без денег, а значит, и без обеда, и огорчило нас именно это. И я, и мой желудок дольше голодать отказывались. Тогда я решил взять дело в свои руки, а именно – познакомиться с какой-нибудь привлекательной девушкой, однако для начала эти самые руки нужно было помыть, да и лицо тоже. Говоря честно, подобное с девушками проделывал я уже не раз, когда денег на столовую между лекциями не оставалось, поскольку они были потрачены ещё накануне вечером. Иван не одобрил мою затею, но, вероятно, он также ничего лучше придумать не мог.
Проснувшись утром на следующий день в мягкой постели, я некоторое время не хотел раскрывать глаза и говорил себе, что всё-всё было только привидевшимся сном. Но резкий и непривычный аромат с кухни перебил мои мечтания и заставил открыть глаза. Хотел было я тут же подняться с кровати, но увидел, что напротив меня сидит грузный мужчина и с укором меня разглядывает. Раннее утро не лучшее время, чтобы объясняться на иностранном языке, поэтому я только и смог, что пожелать ему доброго утра. Побагровев, мужчина, имени которого я так и не узнал, – но то, вероятно, был отец девушки, с которой я вчера отужинал, – медленно встал и удалился из комнаты. Не долго думая, я надел на себя всё то, что полагается надеть, и, вспоминая, где же мы расстались с Иваном, поспешил выйти, но тотчас встретился с ещё одним грузным мужчиной, выходившим из соседней комнаты. Поняв по его неприветливому лицу, что беда моя близко, я что есть духу выбежал из квартиры и направился на встречу с Иваном, по дороге вспоминая вчерашний вечер. В то время, когда я искал уже не только ужина, но и завтрака, Иван, в большей степени способный к иностранным языкам, разговорился с молодым человеком по имени Вилхо, у которого он и собирался переночевать и куда я направился в надежде позавтракать. Вилхо было двадцать один год, на вид он был крепким парнем с суровым лицом, хотя и усыпанным веснушками, а его мелкие чёрные глазки смотрели в упор на собеседника. Вилхо жил один в небольшом домике, учился в аспирантуре на факультете геологии, в том же университете и преподавал.
Когда я подъехал на такси по адресу, записанному вчера на клочке бумажки, Иван курил на крохотной веранде. Он встретил меня, дружески улыбаясь, полюбившимися ему словами: «…Тот плохо кончит, жертва баб». На мой немой вопрос он ответил, что на мне чужая одежда. Спохватившись, я было собрался рассказать ему о том, что чуть не произошло утром, но тут на крыльцо вышел здоровяк Вилхо, и мы пожали друг другу руки. Пока мы завтракали – Вилхо угостил нас крепким кофе с бутербродами и омлетом с ветчиной, – Иван рассказал мне о том, что узнал вчера от нового знакомого. Слова Ивана поразили меня настолько, что я даже не поверил им сразу. Прежде всего, Иван сказал, что нет никакого Псковско-Смоленского кольца, не было, как оказалось, вообще никакого другого кольца-стены, кроме Московско-Петербургской. И не было никаких динозавров, бедняги вымерли ещё многие миллионы лет назад. Уже после этого стоило бы помолчать, чтобы опомниться, но Иван продолжал пересказывать вчерашнюю беседу с Вилхо, а позже и сам парень поведал много интересного. С его слов, лет двести назад Россия после проигранной войны потеряла многие свои земли, огородилась каменным кольцом и поныне выплачивает дань своим соседям – Финляндии, покорившей земли с севера и запада, Турции и Византии, что находились с юга и востока, – и постоянно продлевает договор о перемирии и ненападении. Соседи же наши потому так просто соглашаются на подобную сделку, что не считают нынешнюю Россию угрозой для себя или же земли северные её плодородными. Мы рассказали Вилхо, как нам читали по истории, что русские области многочисленны и огорожены, потому что леса между ними чудовищно опасны. А Вилхо спросил нас, бывали ли мы когда-нибудь в других областях России, на что мы ответили отрицательно. Путешествия считались у нас уделом лентяев, тогда как добропорядочные граждане должны быть заняты полезными делами, Тут у нас с Вилхо возникли разногласия, так как, первее всего, развивали у нас в стране именно военное дело и не только для обороны, но и для завоевания новых территорий, – о чём, оказывается, наши соседи не предполагали. Пока Иван рассуждал, после какой проигранной войны мы начали выплачивать дань и зачем было выдумывать покойных динозавров и стращать ими людей, мне подумалось, что нет ничего дурного в том, что я никогда не мог запомнить вымышленных дат. Моему воображению представилось тогда, как беспечно и прекрасно могут жить люди по всему миру, не зная каменных стен, задевающих небо. А ведь нас учили, что подобные нашим областям есть не только в России, но и на всех европейских землях. И мне немедленно захотелось увидеть какой-нибудь другой город или же страну… Но Иван посоветовал не торопиться, ведь у нас с собой нет никаких документов и, тем более, виз. Тем не менее, имея характер скептический, Иван согласился с моей идеей, потому что не хотел верить всему на слово. Вилхо же нас обрадовал – для путешествий внутри страны не требовалось никаких документов, особенно, если мы притворимся финнами. Тогда Иван спросил Вилхо, как же мы с ним расплатимся за все поездки. И наш знакомый ответил, что ему гораздо интереснее то, что мы ему рассказали, к тому же не так дороги билеты на поезда и самолёты, как предполагал Иван. Порешив так, мы в тот день собирались с Иваном гулять по незнакомому городу, а как только Вилхо взял бы отпуск на несколько дней, уехать в другой город. Наша беседа затянулась, и Вилхо поспешил в университет, оставив нам немного денег. Весь день мы ходили по городу, ища различия с нашими, но внешних почти не находилось: город отличался от родного не больше, чем отличались города между собой в нашей области. Высотные здания, кафе, музыка из окон, реклама и афиши – все они были знакомы. Лишь зайдя после обеда в интернет-салон, мы узнали, что Сеть не только представляет собой локальный справочник с адресами, телефонами и аккаунтами друзей, но имеет выход на гораздо большее количество сайтов и ресурсов, чем мы могли себе вообразить. Там же мы узнали, что почти по всему миру ведётся летосчисление от Рождества Христова, – нас же учили, что христианство есть местная религия на Ближнем Востоке, и год нынче шёл две тысячи двенадцатый, а не семь тысяч пятьсот двадцать первый от сотворения мира. Там же, в Сети, мы с Иваном отыскали и карту мира, значительно отличавшуюся от привычной нам. На найденной карте Россия представляла собой лишь зелёный островок между прочими европейскими и восточными государствами, а за Уральскими горами простирался великий Китай. От таких открытий много печальных дум пришло в голову и сжалось сердце от обиды за некогда Великую Родину.
Следующие четыре дня мы перелетали из города в город, ходили по улицам когда-то бывших русских городов, где теперь встречали, хотя и немногих, совсем чернолицых людей и косоглазых китайцев. Но ни разу из самолёта не видели мы огороженных в кольцо земель. Мы видели небо, бескрайнее свободное небо, как только редела вата облаков. Я ощутил тогда в себе силы необъятные, и мне захотелось пройти по всем дорогам земного шара, повстречать самых мудрых людей и, говоря откровенно, увидеть всех прекраснейших девушек на свете. Однако же Иван каждый раз из подобных мечтаний резко возвращал меня на землю. Не отступил он и теперь, сказав, что пора возвращаться домой, где он ещё не передумал окончить университет, а за меня уже давно волновалась мать. Я не стал возражать, потому как тогда идея остаться выглядела неразумной. Мы попрощались с Вилхо, обменявшись адресами, почтовыми и электронными, и двинулись в обратный путь. С новым компасом, который успел купить Иван. Выйдя на рассвете, до темноты мы дошли к стене, к тому же месту, откуда и вышли, и где, на наше счастье, стоял знакомый постовой – друг Анисьи. С великой радостью он обнял нас и сказал, что не надеялся на наше возвращение. Тогда же мы узнали, что Анисья и Аркадий благополучно вернулись в родные стены ещё в прошлый вторник вечером.
Во вторник же, выспавшись, мы пришли в университет. Нас тепло встретили, и даже Анисья, а всё ещё ликующий Аркадий взахлёб рассказывал о том, как подстрелил динозавра, но сил у него не хватило, чтобы дотащить могучую тушу. Анисья лишь робко вторила другу. Сразу после занятий нас вызвали и привезли на расспрос, – что, вероятно, случилось ранее и с Анисьей, и с Аркадием. Тогда ни у меня, ни у Ивана не было задумки уехать в чужую сторону, поэтому, только переглянувшись, мы решили всё отрицать. Мужчина в деловом костюме, с седыми усами и в очках на носу чинно вышагивал по кабинету, обставленному дубовой мебелью, и спрашивал нас, где мы были и что видели, кроме сосен, берёз и болот. Удовлетворившись нашими ответами, он отпустил нас домой и строго наказал более никогда не пытаться охотиться на динозавров. Мы пообещали, сказав, что и сами порядком напугались за время путешествия.
Я же через пару дней во всём признался матери. Я рассказал ей, где мы были на самом деле, что видели, чего не встретили, – о нашем путешествии. Также поделился с ней желанием немедленно уехать из кольца, лучше вместе с ней. В том, что уедет Иван, я не был уверен, хотя надеялся его уговорить. Я объяснил матери, что был ещё раз у известного седоусого мужчины и во всём признался ему, и он ответил, что непременно отпустит меня с одним условием – чтобы я никогда не возвращался. Я говорил ей о переезде, потому как оставаться и смотреть в окольцованное небо я уже не мог. Тогда мать сказала мне то, что я менее всего хотел услышать: она обо всём знала от Ивана. Помолчав с минуту, я ровно спросил её, поедет ли она со мной, с Иваном, или же останется здесь. Моя мать, говоря честно, одна из красивейших женщин, высокая, с длинными русыми волосами, – взяла меня за руку и сказала, что, пока Иван не закончит учиться, они будут жить здесь, и мне советовала взяться за ум. Я вышел на балкон, мне стало не только тесно в каменном лживом кольце, но и душно в собственной квартире. Тогда, наверное, впервые в жизни я принял хоть и поспешное, но серьёзное решение. Затем я поднял глаза к обвенчанному с несвободой небу и пожелал, чтобы немедленно оно затянулось тучами и пролился дождь.
Кто я есть в этом мире? Юноша девятнадцати лет, названный ещё до рассвета Фёдором. Я сын мужчины, который пятнадцать лет назад ушёл на охоту за кольцо и не вернулся. Я остался один среди бесконечных ветвлений, ложных или нет, истории и параллельно существующих вселенных. Может быть, в одной из них я родился засветло в семье, живущей под нескованным небосводом, и, повзрослев, ходил охотиться на глухарей вместе с отцом. Но я родился под иным небом, где у меня был лучший друг и непредавшая мать, небом фальшивым и горделивым, стиснутым в каменное кольцо.
Пой песню, Анна! Спой ещё! И ещё раз! Пой, пока играет музыка! Пока я не ушёл в далёкую сторону…
А ты останешься здесь, под иным небом.
Часть вторая
Небо бездонное, полное звёздами, небо тысячи глаз, смотрящих на людей, что знаешь ты о судьбе путников, идущих в ночи, и что расскажешь ты им? Расскажешь ли ты нам о том, кто они и куда ведёт их стезя? Как много дорог под тобою встречаются, как много расходятся, утопая во тьме. И путник, взирая на луну многодетную, ищет приюта в тусклом её свете. Но, улыбнувшись мыслям своим вольным, противным ясному дню, он идёт дальше, забыв про усталость.
В то время как звёзды катились к закату, Федора, осыпая проклятьями свою неистребимую охоту к приключениям, тащила по пыльной дороге меч. То было оружие настоящих воинов, которые никогда не взяли бы в руки автомат или пулемёт, чтобы не посчитали их малосильными. Порой и Федора хотела быть крепким юношей, но уготовано ей судьбою иметь обличье женское, на что ни раз сетовала в душе Федора, кляня тот поздний час, в который родилась, когда солнце уже покинуло небосклон. Много бед имела мать с Федорой, потому как характер дочери не был пригоден для уготованных ей девичьих радостей: всегда стремилась Федора туда, где происходили драки, или, пуще того, ввязывалась в них сама. Но как пришла весна к Федоре, углядела мать ещё большую беду, и немедленно выдали родители дочь замуж. Но брак, как и рождение сына, не усмирили девятнадцатилетнюю девушку.
На рассвете вернулась Федора домой на машине подруги Яны и тихо, насколько то было возможно, затащила в дом меч. Но не удалось ей беззвучно пройти в дом: муж Федоры имел тот мерзкий нюх, которым обычно хвастаются стареющие женщины, и просыпался спозаранку каждый раз, когда его жена не ночевала дома. На то, конечно, у неё было много причин – и бои без правил поздним вечером, и ночные автогонки, – но ни в одну из них Степан, муж Федоры, не верил, предполагая иную и единственную причину, и потому грозился запереть жену в доме или вовсе хватить её топором. Однако его угрозы каждый раз растворялись в воздухе, ибо не имел муж в глазах Федоры никакого веса. Уже на пороге супруги обменялись укоризненными взглядами. Федора, пройдя в гостиную, удобно устроилась в кресле. И Степан ясно высказался о том, что меч в руках женщины – это уже слишком. Как всегда, Федора лишь молча мерила взглядом мужа, выслушивая ещё и его домыслы о её отношениях с кузнецом. Громко хмыкнув и побожившись Юпитером, что ежели муж ещё раз скажет подобное, то следующий их сын – она поклялась – будет похож на Громовержца, и прошла к себе в комнату, попросив мужа приготовить завтрак ребёнку.
Проснувшись после полудня, Федора плотно отобедала и, взяв с собой меч и рабыню-китаянку, – вторую же оставила с годовалым сыном, – зашла к Яне, жившей двумя этажами ниже. Три недели назад с войны, принёсшей новые победы Великой Руси, вернулись воины, и самым славным среди них был Онисий, которого приветствовал родной город. И Федоре тотчас захотелось с ними встретиться, услышать их бравые истории и помечтать о том, чтобы и самой когда-нибудь поучаствовать в победоносных походах. Больше двух недель болеющий ребёнок не отпускал её. Но нынче направилась Федора со своей подругой к Онисию, адрес которого накануне разузнала Яна. Федора решила предложить Онисию и его верным друзьям отправиться в Западную Сибирь к храму Минервы, куда уже более ста лет не ступала нога путешественника. Яна отговаривала подругу от затеи, напоминая о том, что никто ещё из путешествия в храм Мудрости не вернулся. Федора же считала подобные рассуждения лишь отговоркой подруги, которой просто-напросто не хотелось покидать своего, как ей верилось, любимого мужа и детей и променять уют современной квартиры на походные условия. Не советовала Яна и теперь Федоре ходить в дом Онисия без мужа. Не из любовных чувств к Степану, а больше из-за нежелания слышать пересуды за спиной, Федора отправила к Онисию рабыню, договориться о встрече в летнем кафе неподалёку. Онисию было двадцать лет, и имел он те черты лица – орлиный нос, твёрдый подбородок, тёмно-синие глаза – и такую стать, которые привлекали всегда Федору в мужчинах и которые до замужества, минуя долгие раздумья, вели к зелёной любви. Бледный же и учёный Степан не мог изменить нрава Федоры, разве только бремя и пеленания младенца на время отвлекли её от прежних развлечений и радостей. Как только Федора вновь ощутила свободу и небольшие крылья у себя за спиной, она тотчас же отправилась к кузнецу в деревню за городом, чтобы мастер выковал ей настоящий меч, и подоспел он как раз к возвращению героев. Тогда же и появилась затея у Федоры поехать в Сибирь. За день до того Федора обратилась к жрецам – получить благословение на поездку. Для себя она давно решила, что отправится в путь в любом случае – с воинами, с Яной либо одна. Однако, не получив даже одобрения, Федора не оставила свою затею, и тем более интересней ей стало, что же она найдёт в храме Мудрости. Жрецы предупредили Федору, что прежде чем узнать самую мудрость, ей предстоит встретиться с чудовищем, вселяющим страха больше, чем сама смерть. Но кто в век атомной физики и информационных технологий верит в чудовищ, и когда это Федора верила тому, что прорицали жрецы.
Заметила Федора, что Онисий слушал её, хотя и был ровесником, с отеческой улыбкой, и тем более она удивилась, когда он согласился отправиться в путешествие. Раньше сентября ему не удавалось решить свои дела, а покамест он посоветовал Федоре тренироваться с мечом. Условившись собраться на площади Меркурия в первую субботу сентября, все трое разошлись.
Хмурым сентябрьским днём молодые люди вылетели из родного Владимира в город Новосибирск. Они предполагали продолжить путь по области и отыскать храм, некогда построенный великими воинами Римской империи, покорявшими дикую Сибирь. Прославленный и знаменитый ныне в обеих империях, он был возведён людьми, что находились далеко от своей родины, хотя и приумножали её земли. На восточном пути воины возвели храм Минерве, но как возвращались они на запад, заселили в него чудище, чтобы не каждый, даже отважившийся пройти так далеко, смог обрести истинную мудрость. Не однажды путешественники искали правду вдали от дома, но никто из них не воротился. В поисках правды летели туда теперь и две девушки и четверо молодых людей. Онисий и Федора молчали о том, что желали отыскать. Ответом на вопросы для всех остальных, как следовало из разговоров, были лишь каменные стены храма. Осенний аквилон подогнал дождь, и потому половину пути Федора не выглядывала из иллюминатора самолёта, увлёкшись книгой о любимой астрономии. Так она старалась заглушить свои тревоги – ведь летела первый раз в жизни, а тут ещё, возможно, она вновь была обременена, это неимоверно раздражало её, и ещё больше – что причиной этого бремени был муж, а не славный воин Онисий. Город Владимир провожал путников моросью, а Новосибирск встретил ласковым солнцем. Молодые люди решили пройтись по старым улицам города, посмотреть на древние и новые храмы и только утром отправиться дальше. Почти всё следующее, затянувшееся в поезде утро Яна говорила Федоре, что затея её дурна, что уже и её, Яну, муж подозревал в делах бесстыдных и развратных, и потому вышла у них большая ссора, и что Федоре следовало бы поехать со Степаном. Федора же ей ответила, что никогда она ещё не спрашивала у своего мужа, что и как ей делать, с кем и куда ехать, а ежели ему что не нравится, пусть попробует ей это запретить, и уж тогда – клялась Федора Громовержцем – отец её, жрец храма Юпитера, нашлёт на Степана великие несчастия. Однако Степан полагал, что все они на него уже снизошли. Никогда не могла понять Яна, как отец Федоры, должный все её выходки запретить, поддерживал дочь в любом начинании: и сейчас, когда она уехала в самый центр Руси, и даже тогда, когда Федора, только освободившись от бремени, настояла на том, чтобы пойти учиться в Академию. Неслыханная дерзость для девушки – высшее образование. На то отец Федоры отвечал Яне, что всегда мечтал он о сыне, – разве в том вина Федоры? – мечтал ходить с ним на охоту и стрелять глухарей и куропаток, но, видно, прогневал он под небом в этой Вселенной богов, за что и был наказан ими. Сама же Яна, как ей представлялось, жила правильно: в школе училась примерно, вышла замуж, как и Федора, по шестнадцати лет, родила одним разом двух славных сыновей, и никогда в ней не сомневались ни муж, ни отец с матерью. И теперь она поклялась мужу, что эта поездка с Федорой – последнее их с подругой приключение, в чём ныне и призналась Федоре. Тогда же Федора сказала, что считает себя тяжёлой, потому в ближайшую пару лет она и сама затевать ничего не собирается. Тому обрадовалась Яна, но грустно стало Федоре от её радости.
Как солнце только начало клониться к западу, путники прибыли в посёлок Пригорный, отобедали там и сразу же, поскольку старинных каменных изваяний в посёлке не было, тронулись в путь. Дорога шла точно на север через сосновый лес, идти предстояло дня четыре, не меньше. На выходе из посёлка встретилась путникам седая старуха в тёмно-зелёной кофте, надетой поверх чёрного платья. Она лишь перекрестилась, поравнявшись с ними, и, поправив шерстяной платок, поторопилась дальше. Удивились путешественники тому, что затесалось в самом центре Руси поселение, перенявшее когда-то христианскую веру с Ближнего Востока, – ведь выжгла давно её Римская империя на своих землях, так и оставив верование там, где оно и родилось. Путешественники шли дальше и, когда солнце покинуло небо, развели костёр. Онисий отвечал на вопросы Федоры, рассказывал о долгих походах в центр Африки, о том, что немало друзей его осталось лежать под лучами жаркого солнца песчаной страны. Он рассказывал о тех великих чудесах, которым тысячи лет, и даже о том, что однажды видел и крокодила, и жирафа, – не в зоопарке, как прежде, – а там, где положено им родиться и жить, и что мечтал он теперь вернуться туда и охотиться днём, а вечером наблюдать многоотличные от наших закаты. Он говорил так, и восхищённо смотрела в его тёмно-синие глаза Федора; и заснула уставшая Яна, и захрапели бравые друзья, и после того уснули и зелёные любовники. Пришёл новый день, и, позавтракав, пошли путники дальше. Открывался им лес исхоженными тропками, и ничего не боялись они; и так, в окружении весёлых утренних птиц, дошли путники до реки. Но не было моста. И повалили тогда дерево юноши, и помогли перейти по нему девушкам. Дальше же шли по дикому лесу, то и дело размахивая перед собой топорами, как если бы оказались в джунглях реки Амазонки. Больше прежнего устав, раньше устроили привал. Весь вечер кляла Яна Федору и умоляла повернуть обратно, но Федора была непреклонна: конечно, прежде много раз она бросала дело на середине, но на то у неё были свои причины. Немного думала Федора о подруге, но больше было других мыслей. Она и сама рада была нынче развернуться, лес уже не казался таким приветливым, каким был до реки, и нагонял страхов, заставляя вспомнить истории, которыми пугали с детства. Но перевешивали думы о том, что, вернувшись, она совсем растяжелеет, – мнилось, будто лес мог избавить её от этого бремени, – что услышит она о себе много сплетен из-за того, что пошла в долгий путь без мужа, а с воином молодым и красивым, и ещё немало услышит от Степана и от матери. Онисий же признался, что, отдохнув, хотел вернуться в строй, и потому уныло было Федоре. Тот, кто родился воином, быть счастлив мог только на поле боя. Думала она уйти от мужа и жить в бесчисленных ожиданиях Онисия с войны, но и эта мысль наводила тоску, потому как не ждать его она хотела, а быть рядом. Потом она думала сама поехать в Африку, но тогда уж точно отец её топора хватится, но уже не угроз ради. Так мысли на ночь шли, и были все они печальны.
К обеду следующего дня путешественники вышли сквозь редеющий лес к заброшенной деревне. Яна хмуро оглядывалась вокруг и старалась не смотреть в окна. Онисий и его друзья были посмелее и заходили в дома – вдруг есть кто живой. Но никого не нашли. Федора не из страха, а больше из лени заглядывала в дома только через окна. Яна сказала, что догадывается, почему никто ещё назад не вернулся – небось, поумирали от страха. Федора громко хмыкнула, но один из друзей Онисия с Яной согласился. И тут заметила Федора, что и Онисий побледнел и, видно, считал так же, как и её подруга, но не хватало ему смелости в том признаться. Тотчас же Яна прижалась к Федоре и решительно сказала, что в деревне кто-то наверняка есть. Закивали и друзья Онисия. Но то было всего лишь немое молчание, какое опускается днём на деревню и лес после того, как утренние шорохи умолкнут. Не долго думая, Федора предложила идти дальше, ежели никто оставаться в деревне не желает. И путники тронулись. Теперь по редкому лесу они шли свободно и быстро, но иногда Яна, да и Онисий, затаив дыхание, оборачивались, всё мнилось им, будто кто-то идёт вслед за ними. Федора притомилась настолько, что страх, спотыкаясь об усталость, не мог до неё добраться, а потому предавалась фантазиям. Прежде всего она думала, как бы дозвониться до отца, чтобы не идти весь путь обратно, но понятно было, что связи в таких глухих местах нет, – и как хорошо будет, если бы прилетел за ними вертолёт. Ко всему, тёрли о плечи лямки рюкзака. Когда Яна собирала для них двоих снаряжение, руководствуясь журналом для путешественников, Федора подумала, что так много якобы необходимых вещей берут с собой, ежели готовятся к походу от Владимира до Пензы. Так думая, шла она, напевая себе под нос популярную песенку.
Утром, когда Федора ещё не вышла из палатки, а Яна, только проснувшись, одевалась, послышался громкий крик, а затем незнакомое рычание. Не долго думая, Федора собрала длинные чёрные волосы в хвост и, взяв в руки меч, выбралась из палатки. За ней и Яна, схватив ружьё. И они увидели то, чего Федора поначалу даже не поняла. По полянке полз на коленях Онисий и громко кричал. Три же друга его держали в руках автоматы, – о, Марс, воины ухватились не за мечи, а за автоматы! – и смотрели куда-то в лес. Но тут головоломка сложилась – из леса, порыкивая, вышел медведь. Федора, крепче взяв меч, собралась уже броситься зверю навстречу и зарубить его, но выстрел Яны опередил её. Подбитый медведь было ринулся на юношей – и немедленно получил от них пули. Животное рухнуло на угли вчерашнего костра. Стараясь даже не дышать, путники прислушивались к лесу, не выйдет ли ещё один медведь, затем – к туше, вокруг которой появилась тёмно-красная лужица, затем снова – к лесу. Заслышав шорохи, подняли ружья все, у кого они были, и через пару минут на поляне валялась ещё одна туша. Яна присела на землю, стараясь сдержать дрожь, юноши же опустили ружья и одновременно тяжело выдохнули. Федора тем временем подошла к Онисию, помогла ему дойти до палатки. Он же вытер раскрасневшееся лицо холодными руками и заполз на дрожащих коленях в свою палатку.
Вскоре путники тронулись дальше. Полдня шли они молча, вздрагивая от каждого шуршания или треска сучков. К обеду страх отпустил их, и путники мирно поели. Спросила Федора у Онисия, как получилось, что взяли они с собой не мечи, а автоматы. Онисий не отвечал, а только стыдливо отворачивался, прикусывая губу. Спросила Федора, неужто и в Африке, и в других боях, берут с собой автоматы, на что он уже с укоризной отрицательно ответил. Он попросил Федору никогда не напоминать о произошедшем с утра, она пообещала. Но тоскливо стало на сердце у Федоры. Храбрый облик Онисия поблёк. Как могли такие воины дойти до половины Африки, как могли завоевать и поработить Китай полтысячи лет назад? И подумала она, что всё то были простые мужчины со своими страхами и причудами, не как боги Олимпийские, а как её отец, дед, Степан или кузнец. Такие они, но с помощью богов, наверняка, создали две могучие империи, Римскую и Русскую, недаром обе процветают, в мирном союзе покоряя весь свет. Почему по здешним тропинкам сто лет не хаживал ни один путник? Да потому, что великие державы порабощали Ближний Восток и Африку. Велись и другие войны, и потому мужчинам не хватало ни дней, ни ночей на свои семьи, что и говорить было о путешествиях к храму Минервы. В планы же империй входила и колонизация англоязычной Северной Америки и вовсе дикой – Южной, а прежде хотели они и отправить людей в космос. Везде на Земле проникла их мощь и сила. Но тем унылее были думы Федоры: если в таких державах могучих жили простые мужи, то где же искать того храброго и сердцем отважного, с которым могла бы жить она долгие годы, не кляня судьбу, посылающую ей детей, и к которому ей захотелось бы уйти от мужа. К Онисию уже не желала она переезжать, а к кузнецу никогда и не собиралась. Такие мысли печалили её, пока путники не сделали привал. За вечерним костром, водя фонариком по карте, заключили путешественники, что идти до храма оставалось километров восемь, и потому решили для завтрашних подвигов набраться сил и как следует выспаться.
Полночи дремала Федора, но ранним утром сон совсем покинул её. Как только звёзды стали меркнуть, Федора, собрав густые волосы в хвост, взяла с собою меч и двинулась в путь одна. Она шла ровно на север, где, думала она, ночи длиннее других. Шла и смотрела на гаснущие звёзды на востоке, а позже – как осыпались они на зеленеющем небе запада. Федора не страшилась чудища и не боялась погибнуть от когтей или зубов его острых, ибо милее ей были они, чем колкие слова мужа, матери и соседей, предательство подруги, клявшейся более не сопровождать её в подобных авантюрах, милее, чем бремя ненужным ребёнком или испуганное лицо доблестного воина. Быть может, в другом мире, в одной из параллельных вселенных, она встретила юношу с голубыми глазами и храбрым сердцем, и не зависели они от воли родителей, и путешествовали по всей земле и по всей вселенной, радуясь каждому дню и каждой ночи. Но в этой вселенной всё когда-то пошло не так – быть может, о том сказано ещё в древних летописях. А может быть, Федора просто родилась не в том мире.
На холме завиднелся храм. Федора крепче ухватила рукоять меча и пошла уверенным шагом. Поднявшись к храму, Федора прислушалась, не храпит ли чудище, не выйдет ли из леса медведь. Но всё было тихо. Она огляделась: заря уже опалила горизонт, вокруг же храма вниз от холма простирались долины, и чуть поодаль была широкая река. Тогда толкнула Федора медную дверь мечом, и в храм пролился утренний свет. Внутри храма было пусто, лишь посреди стояла статуя Минервы со свёртком в вытянутой руке. Федора вошла, прислушалась ещё раз и, не услыхав ни звука, поставила меч к постаменту, взяла осторожно свёрток, боясь, что он рассыплется, аккуратно развернула его. «Ступай обратно», – гласила надпись. Федора присела на постамент, вздохнула, и тут взору её предстал ровный ряд мечей с одной стороны от порога, и кучка костей, черепов и кинжалов – с другой. Федора упрямо разглядывала черепа. Слёзы покатились по её щекам. Она опустилась на пол, села рядом с костями и, беря в руки, разглядывала их, как если бы они были изрисованы причудливыми узорами. Она перебирала кости и черепа один за другим, и стекали со щёк слёзы на них. Глубоко вздохнула Федора, опустила голову, подняла с пола и крепко сжала она дрожавшей рукой кинжал неизвестного путника. Поднялась Федора, когда янтарный свет залил храм, и лениво передвинула свой меч к остальным. Слёзы немою рекою текли по щекам оттого, что прижала к груди Федора кинжал, тогда подошла она к открытой двери храма и решила проститься с небом. Глядела Федора в голубеющее небо, думала тяжёлые думы. Неужто на всё воля неба, неужели над ним ничего нету? Вспомнила – есть. Космос над ним. И печаль отступила: решила Федора просить отца, чтоб разрешил лететь в космос. Или испросить-таки дозволения у него вступить в строй, на равных с юношами, и отправиться покорять Америки. Обессилев, присела Федора и слушала только сердце своё. Отдохнув же, вернула кинжал она груде сиротливых костей, и скомкала свёрток липкой ладонью, сунула его в карман походных брюк для того, чтобы больше никто не вздумал колоть себя кинжалом, и вышла из храма. Спустилась она к реке умыться и погодя поняла, что хотя и запоздалый, но пришёл день узнать, что нисколько она не потяжелела. Нынче же и подоспели её друзья. Она смотрела, как вошли они в храм и как обошли его со всех сторон. Ничего не найдя, спросили Федору, видела ли она кого. Она отрицательно мотнула головой, а после предложила похоронить бедолаг, рассыпавшихся в углу храма. Пока юноши перетаскивали кости и присыпали их землёй, Яна стояла в храме и, обратившись к Минерве, благодарила её за то, что хранила их всю дорогу, и просила богиню охранять их и на обратном пути. Федора же, опустившись на зелёную, ещё летнюю траву, слушала пение ранних птиц и шум быстрых, холодных вод реки. И вдруг послышался гул вертолёта.
Кто она в мире вездесущего солнечного света и великих империй? Девятнадцатилетняя девушка, родившаяся в 2748 году от основания Рима в семье жреца и служителя храма Юпитера. Она, будучи шести лет от роду, застала отца с юной весталкой, о чём никогда и никому не рассказывала. Но в сердцах грозилась поведать об увиденном самому Великому понтифику каждый раз, как только отец собирался Федоре что-либо запретить.
О, новый день, предатель и обманщик. Твой солнечный свет, двойственный по своей природе, двуличен и в делах своих: он открывает взору земные просторы и дали, и манит, обещая многое, но он же и порабощает путников тяготами и заботами. Голубизна дневного неба обманчива, и только ночь дарит нам подлинный цвет космоса, обнимающего землю.
Эпилог
Федя стоял у окна, обнимая Анюту. Её волосы, окрашенные в синий цвет, пахли каштаном и розами, и он целовал их, самые красивые волосы в мире. Он любил её светлую тонкую кожу, алые губы и бездонно-синие глаза. Влюблённые смотрели в иллюминатор и наблюдали, как луна поднимается над родной планетой. Отсюда, из космического корабля, Земля ещё величественней и прекрасней. И думал Федя, что ни одна из параллельно существующих, как доказывал учитель физики, вселенных, не нужна ему сейчас. Вдруг в них, много или мало отличных от нашей, они с Анютой не встретятся или никогда не найдут друг друга?
Федя целовал за ушко, проколотое из подростковой вредности тремя серёжками, самую смелую девочку, не побоявшуюся сбежать из дома и полететь с ним тайком от всех на корабле в космос. Такой подарок сделал Федя девушке на шестнадцатилетие перед началом учебного года, а раньше она ему подарила щенка, которого они единодушно назвали Джоном. Теперь, когда полёт затянулся и вернуться получится только к Рождеству, они оба успели соскучиться и по родителям, и по земным просторам, российским дорогам, по отчему дому, по наверняка уже подросшему Джону, по школьным друзьям, которым изо дня в день присылали новые виды планет, далёких звёзд, комет и других космических путников и странников.