– Да я сейчас устаю быстро, – смутилась Ася, укрывая пледом огромный живот.
– Конечно, голубушка, – замахал руками профессор, – но разве моё общество такое утомительное? Вот, теперь я вам сделаю чаю. Кофе даже и не просите. Да и потом, он у меня всё равно закончился. Вот, теперь сидите и отдыхайте. Я сейчас.
– Не на… – сказала было ему вслед Ася, как обычно, смущённая таким вниманием, но Игорь Львович уже скрылся за дверью.
– Сидите-сидите, – строго велел профессор, – не смейте даже двигаться!
Он подвинул к креслу маленький столик, расставил посуду, налил чаю в тонкие фарфоровые чашки.
– Мёд, Асенька, пробуйте непременно, вам полезно, это я в старых запасах на кухне нашёл случайно. А это… хм… у меня осталось немного муки, и вот… Собственно, я даже не знаю, как это блюдо рекомендовать – то ли оладьи, то ли печенья…
– Очень вкусно, – соврала Ася, откусив кусочек от серой жёсткой лепёшки.
– Правда? – удивился Игорь Львович, попробовал свою лепёшку, задумчиво пожал плечами. – А я-то считал, что кулинария – не моя стихия. Правда, вкусно?
Ася кивнула и улыбнулась.
– Вот и чудесно, можно будет открыть пекарню, когда настанут совсем плохие времена. Пойдёте ко мне помощницей, Асенька? Вам нужно будет только улыбаться посетителям, под вашу чудесную улыбку они проглотят даже мои кулинарные экзерсисы.
– А они настанут?
– Кто?
– Совсем плохие времена? То есть дальше будет ещё хуже?
– Асенька…
– Только не придумывайте ничего утешительного, Игорь Львович. Просто скажите мне правду, ладно? Мне сейчас и так все врут. Говорят, что мне волноваться нельзя, как будто их враньё меня успокоит. Алёша газеты прячет и какую-то ерунду вместо новостей рассказывает. Даже Митенька врёт, а ведь ему всего двенадцать, и он всегда был такой честный, я ведь ему вместо мамы, и он никогда раньше…
– Асенька, не волнуйтесь, я вам точно не стану врать, потому что не умею. Вы где видели учителя истории, который врёт?
– Да все они врали изрядные, – усмехнулась Ася и смахнула слёзы платком, который протянул ей Игорь Львович.
– Вот это верно, – покаянно подтвердил тот. Аккуратно вынул из рук девушки опустевшую чашку, налил чаю, поставил на блюдечко, подвинул к Асе. – Враль на врале. Почему, Асенька, думаете, я пошёл именно в историки?
– Потому что можно придумать любую ерунду и сказать, что так и было?
– Как вы обо мне дурно думаете! Потому что я хотел знать правду. И понял, что никто мне её не скажет, если я только сам её не отыщу.
– И как?
– Ну… – Игорь Львович вздохнул, откусил от своей лепёшки, повертел её с сомнением и отложил в сторону. – Это оказался такой долгий процесс…
– Так вы думаете, дальше будет хуже?
– С историей?
– Нет, с нашим временем.
– Понимаете, Асенька… иногда история, то есть всё происходящее, становится как лавина. И тут мы с вами уже ничего не можем изменить. Потому что запустить лавину может кто угодно… любой дурак, любая сволочь, которая окажется на горном склоне в нужное время и в нужном месте. Для этого надо просто что-нибудь громко прокричать в этом самом месте и в это время. Необязательно осмысленное. А после того, как лавина покатилась вниз, остановить её не может никто. Разве что какой-нибудь великан. Но великаны бывают только в сказках, а мы говорим про обыкновенную жизнь. А в обыкновенной жизни обыкновенных людей эта лавина сметёт и переломает. Всех, кто окажется на её пути. Даже таких замечательных, как вы, Асенька, и таких храбрых, как Алексей, а тем более таких неумелых изготовителей овсяных оладий, как ваш покорный слуга. Вот, ешьте лучше мёд.
– Значит, мы стоим под лавиной? – уточнила Ася.
– Образно говоря…
– Почему вы ещё не уехали, Игорь Львович?
– Что?
– Ну, вот Алёша мне всё говорит, что надо немедленно бежать. То есть я сейчас не могу, и он это понимает, но иногда начинает настаивать, что всё равно надо бежать немедленно, иначе будет поздно, и что он это чует. Но для того, чтобы бежать, я должна… мне надо измениться. Понимаете?
– Асенька, конечно, вам сейчас опасно…
– Не только. Знаете, я Алёше это не говорила, но мне кажется, даже после того, как родится ребёнок, и на него это уже не повлияет, даже тогда я не смогу… я не захочу… Я и раньше никогда не хотела…
– Я знаю, Асенька, – перебил её Игорь Львович. – Я знаю.
– И что мне делать? – дрогнувшим голосом спросила Ася.
Профессор вздохнул. Осторожно вынул чашку из судорожно сжатых Асиных пальцев, легонько сжал напряжённые ладошки в своих руках.
– Асенька, делайте то, что вам кажется правильным. То, что вы чувствуете. Потому что нет абсолютной правды и абсолютной истины. Это я вам как историк говорю. Есть правда, в которую мы верим и которую этой верой делаем настоящей. Поэтому делайте то, во что вы верите.
– А что, от лавины можно убежать? – усмехнувшись, тихо спросила Ася.
– Нельзя, – кивнул профессор. – Но можно отойти в сторону. И обождать, пока она прокатится мимо.
Они помолчали, держась за руки, будто пытаясь убедить друг друга, что ещё не поздно, что ещё есть время услышать грохот летящей сверху лавины и отойти в сторону.
– Игорь Львович, – спохватилась Ася. – Я ведь пришла, потому что хотела спросить… узнать, может ли так быть… И что это значит, если…
Она запуталась и замолчала. Собеседник терпеливо и спокойно ждал. Ася решилась и выпалила:
– Мне кажется, что Алёша превращается в волка…
Она потом часто вспоминала тот разговор, когда Игорь Львович почти убедил её, что нет ничего страшного. Мол, каждый выбирает для себя то, что ему нужнее всего именно сейчас. Быть служебным псом, верным командиру и присяге, или одиночкой, которому важнее защитить свою семью.
«Если он смог, – думала Ася, – если он смог измениться ради меня, почему я не могу?» Она знала, что ребёнок – это просто отговорка. Что и потом для неё всё будет так же. И чувствовала себя виноватой.
Перетряхнув в соседней комнате ящики стола и потыкав штыком в диванные подушки, Куровский остановился и принюхался, поводя мордой в разные стороны.
– Чуешь? – спросил он.
– Что?
– Опять размяк, салага? – презрительно бросил он Павлу. – Личико строим, как баре? Обожди, ещё поучу тебя жизни, щенок, живо забудешь у меня лица корчить на своей морде. Сперва только найдём, что он тут защищал.
– Кто? – спросил Павел, на всякий случай отступая от оскалившегося Куровского подальше.
– Да волчара этот, – Лёнька опять шумно вдохнул, прикрывая глаза. Ухмыльнулся. – Или кого.
И, повернувшись, рысью метнулся по лестнице на второй этаж.
Первая комната была пуста. Вторая – заперта. Принюхавшись к щели между дверью и косяком, Куровский довольно заворчал.
– А ну-ка, – велел он, – навались!
И, отскочив, боком прыгнул на дверь. Та затрещала. Павел послушно ударил плечом следом. Дверь с грохотом выпала в комнату.
Напротив окна стояла женщина с ребёнком на руках и молча смотрела на налётчиков. Они оба замерли на пороге. Куровский – от неожиданности, потому что уже очень давно им не встречалось человеческих лиц.
А Павел – потому, что он её сразу узнал.
– А это что за картина? – спросил Павлик.
– Это икона, – поправил отец Иоанн.
– Значит, тут бог?
– Да. И богоматерь.
Павлик с сомнением уставился на икону, совершенно, с его точки зрения, неправильную. То есть она была, конечно, красивая. Очень красивая, эта богоматерь. И, наверное, добрая, судя по улыбке. Это Павлику больше всего и понравилось. Нежная улыбка, будто обещающая что-то очень хорошее всем, кто на неё смотрел. И Павлику тоже. Поэтому на неё хотелось смотреть снова и снова. Верить обещанию. Хотя он и знал, что это враньё, просто картинка, которую нарисовал кто-то, кому тоже захотелось чего-то хорошего, чего не хватало в настоящей жизни. А насчёт иконы отец Иоанн, верно, пошутил – потому что это была совершенно обычная человеческая женщина. И ребёнок на её руках – тоже человеческий. Поэтому Павлик сказал, гордый тем, что его не проведёшь просто так:
– Так ведь бог должен быть… то есть если мы – по его образу и подобию, значит, он должен быть…
– Вот именно, – с улыбкой подтвердил отец Иоанн.
И хотя он улыбнулся, Павлик понял – не шутит. И растерялся. Потому что дальше отец Иоанн объяснять не стал. Мол, хочешь – сам додумывай.
Отец Иоанн был неправильный священник. Прихожан у него почти не было. Не то что в центральной большой церкви, где все иконы – правильные, привычные, со звероподобными ликами. И священники такие же, и одежды у них – богатые, расшитые золотом, не то что штопаная старая ряса отца Иоанна. И молился он неправильно. Нет бы, как положено, свечечки да яркие иконки продавать, да деньги собирать за здравие и упокой, он, простофиля, норовил всё бесплатно делать да ещё помогал разным нищебродам то едой, то одеждой. Одним словом, никакого уважения у приличных людей ни он, ни его церковь не вызывали. Поговаривали, что её вообще собирались закрывать.
Но так получилось, что Павлик к нему часто забегал. Потихоньку, конечно, чтоб другие не увидели. Сперва – потому что ему просто деваться было некуда. В последнее время от мамани с папаней никакого житья не было. Папаня и раньше выпить любил, а тут чуть не каждый день зачастил. А после первой стопки он сразу человеческий облик терял, и маманя тут же подхватывалась. Сцеплялись они, как кошка с собакой, – в буквальном смысле. Папаня гавкает да рычит, маманя шипит да визжит; зубы клацают, когти скрежещут, посуда бьётся, шерсть клочьями. Старшенькие дети от такого дела по гулянкам сбегали, а младшенькому, Павлуше, деваться было некуда. Сперва он под столом или на печке от родительского буйства прятался. Но и туда иногда долетало. А потом стал из дома уходить. И однажды его, замёрзшего, зазвал в гости отец Иоанн. Напоил горячим чаем, угостил засохшей баранкой. И с те