Он и сам, как видно, почувствовал, что хватил лишку. Забормотал что-то про головную боль, озноб и хроническую усталость. Я уже хотел было закончить дело какой-нибудь шуткой и вернуть Нестора Ивановича обществу, но тут заметил такое, что волосы встали дыбом на загривке. Так, наверное, чувствовал себя мой хвостатый предок, завидев в густоте листвы огненный взгляд ягуара. На бледном жильчатом виске сельского учителя пульсировала красная звезда!
Я обошёл стул, на котором сидел Нестор Иванович, и убедился, что такое же пятно имеется и на другом виске.
Как ни странно, но очевидность диагноза меня успокоила. Я тотчас развил бурную деятельность, действуя скорее уже как врач, нежели хозяин. Через десять минут Нестор Иванович был умыт, напоен чаем с валерьяной и отправлен на коляске домой. Всё это время он совершенно не упрямился и даже покорно попросил прощения у помещика. Смирягин его тут же простил. Гостям я объяснил, что Нестору Ивановичу нездоровится, и всё быстро улеглось.
Едва сели за карты, как в коридоре послышались тяжёлые шаги, и я было испугался, что это учитель вернулся завершить свой спич. Но тут же понял: маленький Нестор Иванович не может устроить столько шума. Через мгновение в залу вошёл Брумс, огромный и совершенно квадратный в своей чёрной форменной шинели. Заскорузлый башлык топорщился над его плечами, точно сложенные вороньи крылья. Сапоги и полы шинели были в засохшей жирной грязи. Огонь свечей отражался в золочёных пуговицах с масонскими знаками и круглых стёклах очков. В руках Брумс сжимал походящую на турнирное копьё полосатую землемерскую вешку.
– А вот и Гарольд Карлович! Что это вы, душа моя, не раздевшись, в залу? – обратился я к землемеру.
– Не мог, знаете, терпеть, хотел поделиться, – прохрипел Брумс. – Вот, извольте, сёртен оф май миссполайтнесс, – он расстегнул свою чудовищную шинель и выставил на стол каменную фигурку. – Там у Коровьего ручья берег подмыло, так я смотрю, торчит. Потянул за край, и вот вам, пожалуйста.
Перед нами был грубый идол, на манер монгольских баб. Гендерные признаки отсутствовали. Едва намечены были руки и ноги. Большая голова не содержала решительно никаких черт за исключением округлой дыры на месте рта и носа. Отверстие было не сквозное и оттого казалось, что пасть идола бездонна. Вырезанная из светлого камня фигурка была изляпана жирной красноватой грязью. Мне тут же вспомнился полевой госпиталь и тазы с отнятыми конечностями. Словно наяву в нос ударил тошнотворный запах корпии.
– Батюшки мои, да знаете ли, это ведь Поплак! – Ибисов в волнении склонил над находкой свою козлиную бородку.
– Кто-кто? – удивились мы со Смирягиным.
– А это, господа, презанятная штука. В древности края наши населяли племена сочуев, отсюда, кстати, и название уездного города – Сычёвка. Богов у сочуев было великое множество, но Поплак стоял особняком. К нему обращались, если что-то в жизни вдруг затягивалось. Вот, скажем, девица ходит пустая, а ей давно пора тяжелеть. Или ссора между родами долго не кончается. Или вот, к примеру, неурожай год от году. Тогда брали, стало быть, этот артефакт и приносили жертву.
– Кровавую, разумеется, – пробасил Смирягин. – Ох уж эти язычники!
– Отчасти вы правы, Фёдор Афанасьевич, – закивал аптекарь. – Кровь для Поплака лилась всегда. Однако в ритуале потребен был ещё элемент, как говорится, novum initium. Лучше всего была какая-нибудь свежая черта. Только что связанный лапоть, толика хлеба едва из печи, но более всего ценились вещи пришлых людей, чужаков. Чужое, стало быть, новое. Штуки эти, изволите видеть, как искра в пистолете. Вещь вроде никчёмная, но без неё порох не поджечь.
– А что сталось с этими сычами? – усмехнулся Смирягин.
– В начале четырнадцатого века в этих краях случился мор, а затем оставшихся вырезали татары Мамая.
– Ай да аптекарь! Целая лекция! – восхитился Брумс. – Откуда такая осведомлённость?
– Здесь ровным счётом никакой истории, – улыбнулся скромный Ибисов. – Когда я учился в Петербурге, у нас был клуб антропологии. Готовили, знаете, доклады, даже на раскопки в Крым ездили, к милейшему Косцюшко-Валюжиничу. Вот и про сочуев этих мне довелось материалец готовить. Да что там попусту ворошить? Давайте-ка мы его лучше от грязей отчистим.
Я попросил Тасю подготовить воды, но Ибисов сам вызвался обработать божка. Как-то очень трогательно притиснул фигурку к груди и потащил во флигель.
– Странный человек! – Смирягин покачал большой головой. – Образование столичное, а мается в нашей глухомани. Ну, вот хоть вы скажите, друг мой, на кой ляд здесь аптека? Да ещё какая! В Вязьме такой нет!
Я отвечал, что аптека-то как раз очень кстати, не нужно ждать лекарств из города. Однако признал, что и в самом деле чудно. Нужно сказать, что я об этом как-то никогда не задумывался. Есть аптека и есть. Но в словах Смирягина была логика.
Землемер Брумс в нашей дедукции участия не принимал. Сидел оцепенело за столом и смотрел на свечу. Как видно, устал шататься бездорожьем. Даже без шинели он походил на тролля из норвежских легенд, книгу которых мне как-то в другой жизни подарила Варя.
Я хотел было спросить Брумса, не желает ли он, чтобы ему уже постелили, как вдруг в гостиную ворвался извозчик Селиван.
– Беда, барин, уж простите, что без спросу, беда! – Извозчик был явно напуган. – Нестор Ваныч, это… Ох! Святые угодники!
– Что ещё за ох? – Смирягин, суровый и тяжёлый, встал из-за стола. – Что стряслось, солдат? Доложись!
Опыт службы немедленно помог, и Селиван заговорил членораздельно, поминутно отирая потный лоб рукавом.
– Едем мы, сталбыть, Нестор Ваныч спит. У Метелиц, сталбыть, проснулись, сходили по нужде. А как к Лютожне подъехали, видим – шум, огни, крики. Нестор Ваныч, сталбыть, говорит: «Правь туда». Мне что? Велят – значит, едем. Свернули с тракта, подъехали к селу, а там мужики перепились и посад жгут.
– Что значит жгут? – нахмурился Смирягин. – Ты что несёшь, скотина?
– А вот так жгут, как есть жгут. Нам, кричат, оно больше не нужно. Мы, мол, в город пойдём, на завод работать.
– Та-ак, – мрачно протянул помещик, – значит, бунт? А что же Нестор Иванович?
– А они, учитель наш, сталбыть, вдруг сделалися очень прытки. Как на землю сиганёт, да как завопит: «Народ мой, внемли!» И шасть в самую толпу. Ну, думаю, пропал батюшка Нестор Иваныч, и скорее к вам поехал. Что делать-то, барин? Нешто исправников звать?
– Да какие испгавники сгеди ночи? Самим нужно ехать! – Смирягин заметался по комнате. – Надо бы слуг с собой взять, да ко мне далеко. Не поспеем. Доктор, вы ведь из дворян? – Я отвечал, что из колокольных. Но помещик только рукой махнул, мол, всё едино. – Гарольд Карлович? Вы?
Мы с Брумсом переглянулись и молча поднялись. Ах, если бы выпитое не ударило нам в голову! Всё могло сложиться иначе. Но тогда нас охватило какое-то лихое единодушие, как у бравых мушкетёров из романов Дюма.
В прихожей испуганная Тася схватила меня за рукав и просила напрасно не рисковать.
Хотели звать Ибисова, но потом раздумали и решили оставить старика на хозяйстве.
Ехали на двух колясках. Мы с Брумсом на Селиване, а Смирягин в своей. Я прихватил с собой трофейный австрийский револьвер. У землемера тоже было что-то огнестрельное. Помещик сказал, что всегда возит с собой ружьё и кинжал.
Вот так, вооружённые, точно башибузуки, ворвались мы в злополучную Лютожню.
В селе и правда бушевал пожар. Непотребство, как видно, началось с окраинных домов, где жили бобыли и бедняки, а теперь смута переместилась к центру, где теснились подворья кулаков и белела колокольня церкви Архангела.
Мы стали продвигаться к центру и вскоре увидели толпу. Что-то препятствовало их продвижению. Оказалось, мужики разделились на две группы. Одни желали жечь, другие этому противостояли. Предводитель запальщиков выступил вперёд, и я с удивлением узнал в нём Матвея Нежильца.
Навстречу киклопу вышел приземистый крепкий мужик, по виду староста.
– Что ты творишь, Матвей? – начал он укоризненно, словно выговаривал ребёнку. – Зачем с огнём балуешь? Нешто водки тебе мало? Так давай я ещё налью.
– Не нужна мне твоя водка, – громыхнул Матвей. – Неужто не видишь, что творится вокруг? Всё менять нужно. В города идти.
– Опомнись, оглашенный! Какие города? Кто тебя там знает? Эти хотят идти? Фрол да Фома? – Староста презрительно глянул на толпящихся за спиной Матвея мужиков, сплюнул. – Пущай катятся! Ничего здесь не нажили, может, хоть там ума наберутся. Но ты-то семейный крепкий мужик. У тебя двор, скотина, дети. Куда собрался? Нешто ты цыган? Отец с матерью на тебя с неба глядят и плачут.
– Ты отцом мне не тычь, – пробасил Нежилец. – Он тебе всё завещал: и дом, и конюшню.
– А-а, вона тебе чего, – протянул староста. – Да на! Забирай половину. Нет! Всё бери!
– Не надо мне! Пусть всё общее будет.
– Общее? – сощурился староста. – Это с кем же? С этими безалабами?
– А хоть бы и с ними!
– Да ты никак рехнулся? Всё, Матвей! Я тебя предупредил. Отступись или…
– Брата убьёшь? – как-то неожиданно плаксиво спросил Нежилец. – Возьмёшь грех на душу?
– Возьму, – просто ответил староста и шагнул вперёд.
За его спиной подобрались дюжие батраки. Навстречу им шатнулась пьяная и угрюмая толпа. И тут Смирягин выстрелил в воздух. Громовой звук заставил спорящих застыть на месте, и мы весьма эффектно ступили в круг света, блистая своим арсеналом.
– Что, свиньи? Бунтова-ать?! – взревел Смирягин, потрясая ружьём. – Вас в острог за это, в кандалы, в Сибирь!
Огромный и страшный, как медведь-шатун, он пошёл на толпу. Мужики, ощутив за ним силу, отступили к воротам ближнего подворья. Только Нежилец остался на месте, точно верстовой столб, по ошибке вкопанный посреди дороги. Смирягин прошёл мимо, не замечая его, продолжая бичевать пьяниц угрозами и бранью. Мы с Брумсом держали мужиков под прицелом.
– Расходитесь по домам, православные! – внёс лепту староста. – Уйдёте сейчас – всё простится.