[76].
Итак, первые объекты увековечения памяти о тотально депортированных народах были созданы – еще в 1990-е годы (а самые первые – и вовсе в 1989 году) – самими депортированными народами – немцами, корейцами, калмыками, чеченцами и ингушами. При этом в случае немцев колоссальное значение имела так называемая Трудармия – специфическая репрессия, сочетающая в себе черты депортации и ГУЛАГа. Первые памятники трудармейцам стали появляться на Урале – в Нижнем Тагиле, Краснотурьинске и Челябинске, а также в крупных селах в бывших ареалах их насильственного расселения. Ареалы депортационного исхода немцев, напротив, оказались совершенно не охваченными этим процессом.
У корейцев, напротив, единственные памятные знаки на территории России оказались связанными с ареалами их исхода[77].
К немцам и корейцам по времени пробуждения материальной памяти об общенародной трагедии примыкают также вайнахи, корейцы и калмыки: в 1992 году появились первые памятники в Грозном и Элисте, затем, в 1996 году, в Элисте появился впечатляющий монумент работы Эрнста Неизвестного, в 1997 году – во Владивостоке и в Магасе, при этом в Ингушетии открылся не просто мемориал, но и первый на постсоветском пространстве музей, посвященный репрессированному народу.
У остальных депортированных народов Кавказа и Крыма, судя по данным, которыми мы располагаем, это пробуждение наступило лишь в 2000-е годы, причем огромную роль при этом сыграли соответствующие 60-летние юбилеи, пришедшиеся на 2004–2005 гг.
В музеефикации депортационной темы дальше всего продвинулись Ингушетия и Кабардино-Балкария. Мемориал в Назрани с самого начала являлся музеем, а мемориал депортированных балкарцев в Нальчике имеет неплохие предпосылки для того, чтобы им стать. Специальная выставка была приготовлена и в Симферополе, но не закрепилась в основной экспозиции и осела в запасниках.
Интересным новым «трендом» на Северном Кавказе стал всплеск любви к увековечению памяти… Никиты Хрущева. В Нальчике, Грозном и др. городах собирались присвоить его имя одной из новых улиц или площадей, а в Грозном и Магасе (новой столице Ингушетии) открыть ему памятники, а бывший президент Ингушетии Зязиков взял да и присвоил Никите Сергеевичу высший в республике орден «За заслуги» (посмертно).
За этим «трендом» кроется наивно-поверхностное и исторически нерелевантное представление о роли начальства в истории. Н.С. Хрущев был такой же точно послушный проводник сталинской репрессивной политики, как и все другие члены Политбюро, однако после смерти вождя он счел целесообразным начать публичные разоблачения этой политики. На этом основании лично ему приписываются совершенно не принадлежащие ему заслуги в восстановлении исторической справедливости в отношении прав и свобод репрессированных народов, что в конечном итоге привело к их реабилитации и возвращению на родину.
В то же время симптоматичным и характерным является почти полное устранение федерального центра в каком бы то ни было участии в этом процессе. Единственная в Москве экспозиция, специально расказывающая о депортациях, находится в Сахаровском центре – региональной общественной и самоуправляющейся организации. Логично было бы ожидать увидеть ее и в обновленном московском «Музее ГУЛАГа».
В то же время региональные центры власти, как правило, охотно идут навстречу соответствующим пожеланиям и нередко даже сами их инициируют, причем это касается не только «титульных» для депортированных народов регионов (таких как Карачаево-Черкесия, Кабардино-Балкария, Ингушетия и, особенно, Калмыкия), но и регионов, куда их депортировали (прежде всего – уральских областей). С этим статусом соизмерим и тот, что был в свое время завоеван (буквально!) крымскими татарами в Крымской Республике в составе Украины.
Гораздо труднее приходится корейцам, немцам, финнам и, по-видимому, полякам и туркам-месхетин– цам, не имеющим своей «титульной» государственности в составе Российской Федерации и действующим в рамках своих культурных автономий и исторических инициатив. Это приводит, в частности, к тому, что некоторые из этих инициатив реализуются вне России, в частности, на территории суверенно-титульных Германии и Польши, а возможно и Финляндии, Южной Кореи и Турции[78].
Оговоримся и даже подчеркнем, что многие контингенты, охваченные в свое время нетотальными советскими депортациями, довольно хорошо мемориализированы, но вне России. Это связано прежде всего с тем, что «за ними», как правило, стоят суверенные сегодня государства, в чьих исторических дискурсах и историографических доктринах эти депортации играют более чем знаковую роль: так, в странах Балтии бросается в глаза девальвирующее желание представить их как акты геноцида.
Так, еще в 1990 году в Литве, у железнодорожного вокзала Новая Вильна в Вильнюсе был открыт памятник работы скульптора В. Гиликиса, а в 1996 году в рамках экспозиции Литовского этнографического музея под открытым небом в деревне Румшишкес около Каунаса был установлен так называемй «Вагон депортированных»[79]. В Эстонии, в Нарве, близ железнодорожного вокзала в память о жертвах депортации в 1992 году был установлен камень «Мементо» (скульптор Э.Келлер). А в Латвии, в Риге, около железнодорожной станции Торнякалс в 2001 году был поставлен памятник жертвам коммунистического террора «Занесенные снегом» (скульптор Паулс Яунземс, архитектор Юрис Пога).
В 2013 году памятник депортированным открыт и в Кишиневе – бронзовая скульптура высотой в 3 и длиной в 12 метров (скульптор Ю. Платон) в сквере у железнодорожного вокзала. Он назван «Поезд боли» и представляет собой аллегорию динамического движения множества людей к бесконечности и вечности. Это движение поезда, сформированного из человеческих тел, который несет боль, страдание и смерть. У поезда три составляющие: в первой люди все еще люди, ва второй – они уже часть поезда, в третьей уже и не понять, люди это или куски металла от поезда, который отправлялся в Сибирь и Казахстан?[80]
Что касается депортаций поляков, то в 1995 году в Варшаве был открыт «Памятник умершим и замученным на Востоке. Жертвам советского нападения. 17.IX.1939 + 17.IX.1995» (автор Максимилиан Бискупский). Это, по выражению И. Флиге, «кладбище на колесах»: памятник представляет собой железнодорожную платформу, сплошь заставленную крестами и другими характерными видами надгробий. На постаменте, как и «на шпалах», – географические названия: Якутск, Колыма, Хабаровск, Иркутск, Омск. Аналогичный памятник «Памяти ссыльных, умерших и расстрелянных в Сибири и Казахстане в 1939–1956» был установлен в Быстрице Клодзкой в 2000 году.
Как видим, тема вокзала, товарного вагона и вообще железной дороги является ведущей и чуть ли не сквозной при мемориализации депортаций.
Бросается в глаза блистательное отсутствие какой бы то ни было мемориализации памяти о депортациях не-этнических контингентов, которых ныне и след простыл и у которых нет организационного механизма для инициатив в области политики памяти. В частности, депортированных крестьян, или «кулаков».
Железный Феликс: музеон или музей?
Феликс Эдмундович Дзержинский (1877–1926), сын польского мелкопоместного дворянина-учителя, имел за плечами бурную революционную молодость (аресты, тюрьмы, ссылки, побеги). Во время октябрьского «майдана» 1917 года «брал» почту и телеграф, а последующие 8,5 лет и до самой смерти – не вылезал из большевистского правительства, открыв собой черный список руководителей красных карательных органов – ВЧК («чрезвычайки»), «ГПУ» и «НКВД».
Он искренне и по праву считал себя «мечом революции». Суды он находил пережитком и излишком прошлого, чем-то вроде аппендицита. Он широко практиковал заложничество с угрозой расстрела и боролся за право чекистов на аресты без санкций и расстрелы без суда: в противном случае получалось бы, что чекисты вводили заложников в заблуждение, что непорядочно. Если меченосцы иной раз схватят и шлепнут безвинного, он находил это приемлемым.
Собственно говоря, он и был лицом «Красного террора», террористом № 1, причем террористом по должности, чем и гордился. Среди его жертв не только монархисты и белогвардейцы, но и священники («церковники»), бастующие железнодорожники, гнилые интеллигенты, сопротивляющиеся крестьяне, да кто угодно!
В ряде городов России были приняты муниципальные законы о том, что их улицы не должны носить имена террористов: это привело к тому, что эти города уже распростились с улицами Халтурина, Желябова или Александра Ульянова. Но почему то же самое не распространяется на Дзержинского?
Пять раз Дзержинского бросали на руление разными карательными органами, не считая того, что он был основатель чекистского спортивного общества – «Динамо». Но даже не-чекистские его должности и обязанности звучали грозно: например, председатель Главного комитета по всеобщей трудовой повинности (Главкомтруд) или «МеталлЧК» при ВСНХ.
Его серьезные не-чекистские должности – Наркомат путей сообщения и ВСНХ. Возглавляя коммунистическое хозяйство, он был и председателем комиссии «по улучшению жизни детей» (то есть по борьбе с детской беспризорностью). Елеем и патокой переполняются губы, а слезами умиления – глаза и носовые платки нынешних поклонников Феликса Эдмундовича, когда они заговаривают о его заботе о детях революции. Он только что какашки за ними не убирал! Хотя на самом деле беспризорники, шпана, были для него лишь фактором не контролируемого государством террора над гражданами, потому и недопустимого. Ничего иного, сюсюкающего, тут не имелось в виду.
Однажды, с 8 июля по 22 августа, Дзержинский даже уходил в отставку с поста председателя ВЧК – для того, чтобы принять участие в кач