В то время понятий «коллаборанты» или «коллаборационисты» как таковых еще не существовало. Их аналогом было понятие «власовцы», трактуемое крайне широко и отнюдь не сводящееся к военнослужащим РОА, успевших присягнуть и Сталину, и Гитлеру. Как правило, они получали по шесть лет, и с ними как с априори предателями не церемонились и не цацкались (для отбытия наказания их, как правило, отправляли на Колыму). Отдельные коллаборанты из числа бывших советских военнопленных, такие как сам генерал Власов, атаман Доманов или же члены соединений СС или СД, были казнены.
Остальных же бывших военнопленных после фильтрации или демобилизовывали и отпускали домой (рядовыми в запризывном возрасте), или, наоборот, вновь призывали в армию (и некоторые из них успели даже немного повоевать – с Германией или с Японией; разновидностью этого стала работа в советских репатриационных и демонтажных миссиях в советских оккупационных зонах и Польше). Весьма распространенной вариацией судьбы военнопленного-репатрианта была мобилизация в трудовые батальоны Наркомата обороны – формально добровольная, а по сути (и по режиму содержания) столь же насильственная и репрессивная.
Но все-таки надо четко сказать: расхожее представление о репатриации советских граждан, в том числе и бывших военнопленных, как о почти поголовной репрессии и передаче их в ГУЛАГ – не соответствует действительности. Это один из мифов Холодной войны, вспыхнувшей между вчерашними союзниками вскоре после их общей и безоговорочной Победы над общим врагом[220].
Таким же мифом-«страшилкой» являлись и рассказы о поголовных – под звуки ревущих двигателей, мужских хоров или других глушителей – расстрелах без суда и следствия членов коллаборантских соединений, передававшихся англичанами и американцами в союзнические советские руки в буквальном соответствии с Ялтинскими соглашениями (и иногда и без такого соответствия).
Другое дело, что бывшие военнопленные действительно и довольно массово пополняли собой контингент ГУЛАГа, но происходило это уже вне всякой связи с репатриацией.
Очень многих из них СМЕРШ и ведомство Филиппа Голикова (Управление по делам репатриации при Совмине СССР) после войны передавали вместе с картотеками на контроль и дальнейшую пастьбу в руки МВД или МГБ. Эти органы держали бывших военнопленных на коротком поводке и на своеобразном крючке, следя за ними, вызывая для бесед, вербуя в ряды своих осведомителей.
В зависимости от их реакции, от кагэбэшных разнарядок и от конъюнктуры «рынка» лагерного труда у тех репатриантов, кто уже худо-бедно интегрировался в новую послевоенную жизнь страны, шансы загреметь в ГУЛАГ могли резко возрасти. Еще выше они были у тех бывших военнопленных, кто уже отсидел небольшие сроки. Так что конец 1940-х и начало 1950-х гг. – это время пусть и индивидуальных, но ощутимо массовых посадок, а отмена смертной казни дала необычайный прирост средней продолжительности присуждаемых сроков.
Передо мной не опубликованные еще воспоминания москвича Анатолия Баканичева, 1920 года рождения, одного из таких «героев»[221]. Летом 1939 года он поступил на биофак МГУ, и его тут же призвали в Красную армию. Горьковские, Гороховецкие лагеря, переброски по направлению Прибалтики и Молдавии и, наконец, марш-бросок в Лиду, завершившийся буквально 21 июня 1941 года. В последующие дни – окружение, попытки из него вырваться и, наконец, 6 июля – попадание в плен, вереница лагерей, из которых последним – и рабочим – был лагерь Штайерберг под Ганновером. В тех местах он и встретил свое освобождение из плена американцами.
Потом советская репатриационная миссия, Берлин, Ной-Руппин, фильтрация, на которой в качестве станции назначения он назвал Можайск (Москва была для него закрыта). Немного схитрив, он саморепатриировался – и до Москвы. Прописался он с большим скрипом, поступил сначала в Губкинский нефтяной, а потом в Тимирязевский сельскохозяйственный вузы, но от лестных предложений сотрудничать с органами упорно отказывался.
В итоге 19 февраля 1948 года он был арестован и получил 15 лет каторжных работ (были недолгое время и такие в эти годы) – «за избиение военнопленного С. во время нахождения в плену»! (Суров закон, не правда ли?) Отбывать начал в Норильске, в одном из горлагов. Предпринял попытку побега, правда, неудачную.
И освободился только в 1956 году, по хрущевской амнистии.
Реальный же итог принудительной репатриации – это: на всю оставшуюся жизнь большая черная клякса в анкете и отчетливая дискредитация в повседневной жизни и на карьерных траекториях (единичные исключения были, но погоды не делали). Добавим сюда и повышенный риск быть арестованным!
В этом и только в этом смысле – в плане их социальный второсортности – справедливо говорить о бывших военнопленных как о жертвах не только немецкой, но и советской диктатуры. Но в таком случае лукавят и подличают те, кто утверждают: судьба советских репатриантов на родине – такая же, как и остальных граждан Союза.
Сладко не было тогда никому, но даже в бесправовом обществе есть свои «перемены тяжелого», как говорил Виталий Семин, и свои ступени бесправия.
Репатрианты – и бывшие военнопленные – это граждане второго сорта. Они это пережили и это знают, для них это не миф, а жизненный фон, жизненные опыт и правда.
Первая тому иллюстрация – продолжающаяся апология практики и теории репатриации по-советски! Свое отражение она нашла в работах В. Земскова, А. Шевякова и Ю. Арзамаскина, несших, наряду с эмпирической, и идеологическую нагрузку. Так, В. Земсков в статье 1993 года взялся за трудную работу по «демифологизации» репатриации советских граждан.
Но и большинство западных суждений и оценок столь же мало опираются на специальные исследования и почти столь же политизированы, как и советские. Так, общим местом, например, был тезис о чуть ли не поголовном нежелании возвращаться в СССР украинцев или жителей Прибалтики или же об их поголовной отправке в лагеря.
Казалось бы, открывшиеся – и первому именно В.Н. Земскову – архивы позволили прояснить ситуацию и нарисовать правдивую и сложную картину. Но ученый предпочел сделать тематическую выборку и развенчать западные стереотипы (от которых, кстати, на Западе уже отошли и без таких сверхусилий со стороны Земскова), сохранив при этом и даже как бы упрочив стереотипы советские (на деле ничуть не меньше заслуживающие критического анализа и «демифологизации»).
Проследим за ходом его – в высшей степени симптоматических – рассуждений.
Начнем с первого из трех разоблачаемых им мифов: «Все хотели остаться на Западе».
Согласно Земскову, западные источники утверждают, что большинство советских военнопленных были враждебно настроены к СССР и не желали возвращаться на родину. Советские же военные разведчики, сообщает Земсков, имели прямо противоположные сведения: «основная масса пленных желает возвратиться в СССР, хотя и опасается расследований, ожидающих их по возвращении домой»[222].
Но мало того. Оказывается, сотрудники НКВД, НКГБ и СМЕРШ, осуществлявшие проверку и фильтрацию репатриантов, имели основательные опасения в том, что «довольно длительное бесконтрольное пребывание за границей серьезно повлияло на их мировоззрение и политические настроения»[223]. Так вот, по ходу деликатной работы этих специалистов все эти опасения, в основном, рассеялись.
Остается только порадоваться мировоззренческой зрелости и стойкости наших граждан, как и гуманистической толерантности чекистов. Знай это Филипп Голиков загодя, не понадобились бы лагеря и прочие беспокойства и старания!
Во-вторых, вслед за оперативниками, В.Н.Земсков разделил неделимое – советских граждан – на «восточников» и на «западников» (точно такое же различение делали и союзники, но так называемых «западников» они за граждан СССР просто не считали):
«По объяснительным запискам репатриантов можно примерно установить, что среди “восточных рабочих” твердых возвращенцев было не менее 70 %, невозвращенцев – около 5 %, остальные 25 % составляли так называемые колеблющиеся (в большинстве они были не против возвращения, но опасались репрессий). Примерно такое же соотношение было и среди военнопленных. Концлагерники же (политические заключенные) почти все хотели вернуться на Родину»[224].
Но иначе, оказывается, с «западниками». Лишь около 15 % из них (в основном беднейшие крестьяне и бывшие заключенные концлагерей) твердо решили вернуться на родину. Примерно столько же, по Земскову, и твердых невозвращенцев (в основном руководителей и активистов различных национальных группировок, кружков, комитетов и т. п.). Kолеблющихся – не менее 70 %.
Если довериться этим цифрам, то получается, что уровень наивности в СССР имел ярко выраженный восточный градиент. Большинство «западников» не разделяло той несколько странной уверенности, что в Союзе «ни за что – не сажают». Может быть потому, что за несколько месяцев советизации многие из них уже успели убедиться, что прекрасно «сажают» – и ни за что.
Признать объективными или точными цифры, приводимые В.Н. Земсковым, крайне затруднительно, если учесть их источник (анкетирование органами СМЕРШ) и хотя бы на минуточку представить себе обстоятельства составления «объяснительных записок».
Миф второй: «Благородные союзники – и кровожадные большевики». Утверждается, ставит себе задачу Земсков, что американцы и англичане хотели спасти советских граждан от обязательной репатриации, но не могли устоять перед ультимативными требованиями СССР об их выдаче.
Все не так просто, говорит Земсков, и он прав. Перефразируя заголовок классической книги Кристиана Штрайта «Keine Kameraden!» («Никакие они нам не товарищи»), скажу: «Keine Gentlemen» – никакие они не джентльмены, наши славные союзники, а просто-напросто реалисты и прагматики: им и своих пленных назад хотелось