В некоторых странах соответствующие законы (или законопроекты) имеют более широкую, нежели Холокост, сферу применения. В Италии – на родине фашизма – уголовно наказуемы, например, пропаганда расового превосходства, акты дискриминации по национальному признаку либо побуждение к ним. В Польше понятием Холокост или геноцид не оперируют: начиная с 1998 года денежным штрафом или тюремным, до 3 лет, наказанием там карается отрицание фактов как национал-социалистического, так и коммунистического преследования. Чехия от Польши отличается, главным образом, словоупотреблением: подсуден как нацистский, так и коммунистический геноцид. Впрочем, Дэвиду Ирвингу вообще нечего опасаться в Польше: польский закон распространяется почему-то только на польских граждан различных национальностей, а также на поляков – граждан других государств.
Тем не менее, с юридической точки зрения тема уголовного преследования за отрицание Холокоста выглядит не так уж бесспорно, а правовые рамки и основания для преследования отрицателей далеко не страдают однозначностью толкований. Вполне ощутима конфронтация соответствующих законов с первой поправкой к Конституции США и со статьей 10 Европейской конвенции прав человека, гарантирующими гражданам свободу слова и выражения.
Это неотвратимо ведет к конфликтам между национальным и международным правом, между правом и справедливостью и т. д. Именно отсюда проистекают такие явления, как поддержка Хомским Форисона или пересмотр Конституционным судом Испании мер по преследованию отрицателей.
Разумеется, эта проблематика в контексте свободы слова была знакома и немецким законодателям. Но Верховный Суд ФРГ еще в конце 1979 года разрешил ее иначе, квалифицировав уничтожение евреев и полуевреев в Третьем Рейхе фактом столь неоспоримо задокументированным и бесспорным, что его отрицание не может быть выражением мнений (допустим, ошибочных, но тем не менее искренних) или взглядов (допустим, не вполне корректных, но тем не менее научных), а может быть единственно лишь заведомой клеветой, а также оскорблением и дискриминацией уцелевших в годы Холокоста и всех остальных ныне живущих евреев.
«…Невозможно отрицать суверенное право любой демократии жестко бороться с ростками коричневой заразы в обществе, не дожидаясь факельных шествий на улицах ее городов, – пишет Антон Носик. – Однако же сам по себе запрет на отрицание Холокоста достаточно ущербен смыслово и логически»[647]. Ведь отрицание не поддается однозначно четкой формализации, так что применение закона – даже чисто технически – может быть только избирательным, а стало быть, – и чреватым произволом и двойными стандартами. Из антисемитов в этом процессе неизбежно выковывается то, о чем они и помечтать не могли: эдакие гонимые диссиденты, сотрясатели основ, мученики за идею и чуть ли не жертвы произвола!
Выход из юридической дилеммы видится в сочетании обоих принципов: да, каждый имеет право на свободу слова, мысли и их выражения, но каждый обязан и отвечать за то, что у него в результате слетело с уст или пера. И если слетело нечто, что разжигает страсти, плодит ненависть, оскорбляет память жертв и т. д., то решать так это или не так следует суду, как и устанавливать меру ответственности за это.
Решение Конституционного суда Испании, кстати, – это вовсе не победа отрицателей. Оно, повторим, создало принципиально важный прецедент: наказуемым должно быть не отрицание Холокоста, а его оправдание (то есть солидаризация с палачами) и пропаганда этого оправдания. Область же «чистого отрицания» должна регулироваться всеобщими конституционными положениями о свободе мысли и слова, а также запретами на возбуждение ненависти и т. д.
Министр иностранных дел Латвии Артис Пабрикс попытался аргументировать это же самое так: «Только дурак может отрицать Холокост, но при этом людей нельзя сажать в тюрьму только за то, что у них такие дурацкие взгляды»[648]. Однако министр не столько шутит, сколько лукавит: отрицатели не столько дураки, сколько антисемиты, то есть люди с убеждениями и принципами. И едва ли убежденного антисемита можно перевоспитать – даже в тюрьме. Как мания, как душевное уродство оно практически не поддается лечению: Гитлер и в предсмертной записке не забыл о евреях и попросил о том, чтобы кто-нибудь продолжил его святое дело очищения от них Германии.
Однако сегодня введение запрета способно сделать из отрицателей самых настоящих жертв и героев и, благодаря их статусной «гонимости», заметно повысить их же привлекательность еще и как «страдальцев».
В США, как замечает А.Носик, «верят в способность здорового общества победить вздорную идеологию в открытой борьбе мнений, не прибегая к помощи полицейской дубинки. И понимают, что нельзя быть наполовину беременной. Либо законодатель самоустраняется от регулирования мнений в головах людей и навязывания идеологий, либо он должен шаг за шагом пройти путь контроля за умами до конца. Сперва запрет на идеологию, потом на идеи, потом на книги, содержащие эти идеи, потом на музыку, фильмы, фотокадры, а дальше, глядишь, к каждому блогу по околоточному приставим, чтоб за умами надзирал…»[649]
Против цензуры и судебных преследований за сомнения и отрицания общепризнанных истин, в том числе и Холокоста, выступает не только Хомский, но и другие интеллектуалы, например, Тимоти Гартон Эш, посвятивший этому статью в газете «Гардиан». По его мнению, с отрицанием Холокоста «надо бороться в наших школах, университетах и СМИ, а не в полицейских участках и судах»[650]. В качестве альтернативы закону о запрете рассматривается политграмота – введение национальных образовательных программы по теме Холокоста[651].
С этой точки зрения поучителен опыт интернет-проекта «Ницкор[652]», основанного в начале 1990-х гг. Кеном Мак-Вэем (Ken McVay), гражданином Канады и США, и посвященного открытой полемике с отрицателями Холокоста. Соответствующий портал аккумулирует тексты и сведения как о Холокосте, так и о его отрицании и лично об отрицателях. К.Мак-Вэй – активный поборник свободы слова, и в этих дебатах он придерживается мнения, что важнее отвечать на аргументы отрицателей и вести разъяснительную работу в Интернете, чем вводить в нем цензуру: в 1996 году он выступил в парламенте Канады с критикой канадского закона, регулирующего распространение ненависти в Интернете. В конце 1990-х гг. Центр имени С. Визенталя упрекнул «Ницкор» в том, что объективно они-де способствуют рекламе отрицательства.
Возможным выходом из создавшегося положения могло бы стать учреждение авторитетного Международного Исторического Арбитража, наподобие тех юридических судов-арбитражей, которые существуют в настоящее время в Гааге и Страсбурге. Существуя под двойным патронажем ООН и, например, Всемирного Союза Историков, он должен иметь в своем составе аппарат, способный в короткие сроки мобилизовать экспертные группы по самым различным историческим дисциплинам или проблемам[653]. Это потребует заранее разработанных критериев и процедур, признаваемых и «истцами».
Стороны, имеющие серьезные сомнения в истинности тех или иных общепризнанных исторических фактов, должны быть готовы тщательно обосновать свои сомнения, упаковать их в исковые формуляры, четкие и не оставляющие лазеек для множественности толкований, и, наконец, привести все аргументы и доказательства своей правоты, как и доказательства неправоты тех, кого они считают своими оппонентами. Арбитраж основательно и подробно рассматривал бы подобные фундированные «иски» и «спорные случаи» и готовил бы авторитетные научные заключения о реальном состоянии дел в той проблеме, по которой поставлен запрос[654].
Для того чтобы выяснить, что это: клевета или не клевета, ложь или правда, – нужна авторитетная комиссия, которая бы по заранее оговоренной процедуре запрашивала экспертов. Тогда бы возникали прецеденты и оспоренного знания, и одновременно реакции исторического сообщества. Эта комиссия могла бы работать и с участием самих подателей «иска». Тогда можно было бы на что-то опереться, а не бесконечно ходить по кругу – ведь многие ответы уже существуют. В результате образуется фонд суждений, на которых сможет базироваться в случае необходимости и суд, который решит, в том числе, и вопрос о принадлежности конкретных утверждений к замаскированному антисемитизму, например (сам Исторический арбитраж, разумеется, имеет куда более широкий профиль компетенции).
У него должен быть высочайший научный международный авторитет. Ни в коем случае ни одна национальная историография не должна иметь монополии на решение своих национальных историографических вопросов, потому что история уж точно всегда была глобальна, задолго до нынешней глобализации. Дело в том, что национальные историографии конфликтуют друг с другом, имеют свои приоритеты и особенности, а в ситуации стран с полузакрытыми или закрытыми архивами может и утаиваться, и замалчиваться часть источников. Тогда начинаются конфликты с другой историографией. Прошлое-то у нас общее, двустороннее, многостороннее, а вот колокольни разные. Сам я с трудом могу представить независимого, в том числе украинского, историка, с чьей колокольни Бандера был бы героем.
Но политики утверждают: и герой, и символ, – и переименовывают Московский проспект в Киеве в проспект Степана Бандеры. А вот предлагаемый арбитраж – не Дума и не Рада, не Майдан и не Болотная, а место встречи авторитетных историков и корпуса эмпирических источников.