История американской культуры — страница 6 из 20

Независимая страна

Гордость новой Америки

Люди ранга и склада Томаса Джефферсона и Джона Адамса не могли рассчитывать на культурное лидерство в колониальной Америке. Независимая страна, полностью оценив их таланты, уважая предпочтения, вознесла их на вершину национального признания. Приход к власти новой элиты неизбежно поставил вопрос о более современных этических и моральных нормах в отношении к религии, образованию, искусству, экономике, науке, политике, литературе. Следующим шагом в самоощущении независимого североамериканского государства было наличие посольств и консульств, регулировавших культурные и политические сношения Америки с другими странами. Особо тесными стали связи с Францией, являвшейся главным союзником США в борьбе с Великобританией и на рубеже XVIII–XIX веков переживавшей наполеоновскую эпопею. Символом теперешней ориентации может быть назван майор Пьер Шарль л'Анфан, французский архитектор, участник Войны за независимость, назначенный главным архитектором будущей столицы 9 марта 1791 года и создавший генеральный план столицы молодой независимой Америки.

Эскиз планировки столицы США Вашингтона, представленный Пьером Шарлем л'Анфаном Джорджу Вашингтону 19 августа 1791 года и переработанный в 1792 году Эндрю Элликоттом.

Взаимоотношения с Францией сказались, например, в том, что Людовик XVI подарил Гарварду ботанический сад, содержавший экзотические растения из королевской коллекции. Именно французы осуществили несколько путешествий по молодой стране и оставили примечательные описания. Американцы в некоторых случаях действовали чрезвычайно целенаправленно. Так, Американская академия искусств и наук приняла решение следовать скорее французскому, чем английскому, духу и вкусу и ориентироваться на французскую Академию, а не на Королевское общество.

Четыре важнейших обстоятельства на рубеже XVIII и XIX веков более всего повлияли на становление американской культуры: 1) успехи естественных наук во всей Западной Европе; 2) начало индустриальной революции в Англии; 3) французская философская мысль XVIII века; 4) интеллектуальные последствия Великой французской революции, Совокупное воздействие указанных факторов изменило интеллектуальный климат Америки. Научный скептицизм стал символом веры поколения мыслителей, политических деятелей и социальных лидеров, пришедшего к власти в пору обретения государством независимости, Ночь теологического закрепощения уступила место ясному и оптимистическому видению мыслителей, веривших в совершенствование природы и прогресс общества. Теократия ушла в исторические глубины, Лютеране, кальвинисты, пуритане, англикане – все они отошли от жестких церковных обычаев и традиций, освобождая мысль для научных исканий.

Место прежних активных религиозных верований заняла философия деизма, согласно которой Бог (в более радикальных версиях названный «Мировым разумом») когда-то действительно сотворил мир, природу, задав физические параметры ее развития, но в дальнейшем перестал вмешиваться в происходящее в мире. Деисты не верили в чудеса и отвергали саму возможность встречи человека с Богом, познать которого человек может, с их точки зрения, только с помощью разума, а не путем мистического откровения. Учение распространилось в XVII–XVIII веках и сыграло значительную роль в развитии европейского секуляризма и атеизма, а также политического свободомыслия. Деистами являлись Джефферсон, Дж. Адамс, Вашингтон, Мэдисон, Франклин, Пейн. Характерно, что автор Декларации американской независимости обращался к «богу Природы».

Интересно рассмотреть философские и культурные взгляды Джефферсона в контексте его детских воззрений. Идеализм Платона, популярного в то время, начисто отвергался Джефферсоном. Идеи древнегреческого ученого, считал он, базируются на мистической подоснове, непостижимой для человеческого разума, и поэтому некоторые из направлений христианской религии, воспринявшие идеи Платона, и держат паству в тумане отвлеченных догм.

Библия Джефферсона с его пометками.

Сократа Джефферсон воспринимал только в изложении Ксенофонта, а наиболее превратным его толкованием считал именно пересказ Платона. Сенека, по мнению Джефферсона, был выдающимся моральным философом. Учение Иисуса из Назарета он рассматривал как одно из ответвлений античной мысли, считая, что Эпиктет и Эпикур давали законы управления собой, а Иисус дополнил их учение обязанностями в отношении других, Христианство воспринималось Джефферсоном как этап в развитии философской мысли. Такие «искусственные» наслоения, как обожествление Христа, придание ему чудесной силы, Воскресение и т. п., он относил к произволу «ультрахристианских сект», исказивших учение благожелательного моралиста, которым в действительности являлся Иисус. Благодаря сектантам, продолжал рассуждать Джефферсон, фанатизм слишком долго удерживал господство над человеческим разумом.

Победный марш естественных наук от одного океана до другого в Соединенных Штатах Америки возглавил вышеупомянутый Бенджамин Франклин, еще при жизни, во всяком случае в Европе, увенчанный лаврами. Его коллега Б. Раш снискал признание своих открытий у лиц столь далеких от Америки, как русский царь и прусский король. Математическую науку на мировой арене достойно представлял Н. Баудич из Массачусетса, йельский профессор Б. Салливен возглавил химические исследования, ведущим орнитологом своего времени оказался Дж. Одюбон из Огайо, ботаником – К. Рафинеск Два важнейших изобретения более всего повлияли на американскую цивилизацию: машина для прядения хлопка и пароход. Жажду первопроходцев Льюиса и Кларка удовлетворяли далекие путешествия на Запад, благодаря которым были составлены карты дальнего Северо-Запада американского континента.

Идейные искания американских мыслителей объединило унаследованное независимой Америкой от колониальных времен Американское философское общество, участие в котором принимали представители всех штатов. Дебаты в обществе велись на самом высоком для тогдашнего мира уровне. Членами его являлись многие европейские научные светила.

Идея прогресса теперь уже окончательно завоевала умы думающих американцев. Это означало окончание пуританской монополии на свободу мысли, внушало восходящей буржуазии оптимизм и в целом знаменовало уверенность в будущем континента. Никакая идея не казалась слишком смелой. Труды восторженного сторонника прогресса француза Кондорсе были немедленно переведены в Соединенных Штатах (1796). Высшим национальным выразителем этой идеи в США был вначале все тот же Бенджамин Франклин, а затем и Томас Джефферсон, Последний, как уже отмечалось, явил собой блестящий образец всесторонне талантливого «гражданина мира», принятого в Париже как вестник новой цивилизации. В самой Америке он до поры до времени служил образцом античного республиканизма, ренессансного гуманизма и творческой эффективности нового континента. Джефферсон верил в возможность постоянного совершенствования человека и человечества, он, как уже говорилось, в высшей степени содействовал модернизации системы образования в США.

Благословением для Америки было то, что потрясения Войны за независимость, социальный и политический шок не только не ослабили художественно-артистические силы нации, но вызвали их заметный расцвет. В творческих исканиях мастеров молодой республики чувствовалась жизненная сила, исторический оптимизм, очевидный талант и безусловная оригинальность.

При этом следует помнить, что в Америке не было слоя богатой наследственной аристократии, которая в европейских странах традиционно опекала художественные таланты. Взамен в США возник массовый читатель и ценитель искусства – что было новым и давало творческий импульс. Посетители театров и читатели книг – вот за счет кого росли литература и искусство молодой страны. Предопределяющей ход культурного развития была сама обстановка, в которой творили писатели и художники новорожденных Штатов. Господствовали рационализм, гуманизм, демократизм, практицизм. В науке доминировала склонность к обобщениям, в культуре – обращение ко всем областям жизни. Вовлечение в общественную жизнь огромных народных масс, участвовавших в революции, пробудило интерес как к отвлеченным идеям, так и к проблемам социального существования. Это была новая обстановка, отличавшая США от большинства стран Европы, не говоря уже об остальном мире. Например, именно здесь оказалось возможным столь широкое, значимое для всех членов общества движение за реформу пенитенциарной (тюремной) системы, за отмену рабства, за распределение земли.

Освещая различные аспекты культурного своеобразия развивающейся страны, необходимо отметить, что здесь воцарился космополитизм особого рода. США осознавали себя частью общемирового процесса. События повсюду в мире – в Англии, во Франции, в Италии и других странах – касаются Америки; говорить об исключительности Штатов возможно было прежде всего в том смысле, что этот «град на холме» стал демократическим маяком для всего населения земного шара. В Нью-Йорке, Филадельфии и Бостоне европейские газеты выписывали и читали не для получения сведений о том, что происходит «где-то там», не как некий свод заокеанских курьезов, а как информацию о происходящем на фронтах продвижения человечества по дороге прогресса и всемирного единения.

В революционные времена некоторые формы искусства подверглись испытанию на общественную значимость. Так, Уильям Данлэп (1766–1839), справедливо названный «отцом американского театра», успешно отстаивал право драматического действа на существование в демократическом обществе. Драма, доказывал он, может стать способом поддержания республиканских идеалов и фактором улучшения социального устройства страны. В дебатах, последовавших в пенсильванской легислатуре, Р. Моррис указывал, что рациональное, поучительное развлечение, дающее талантливому человеку шанс проявить себя, совершенствует общественные нравы, усиливая тенденцию к разоблачению пороков. С пьесы Уильяма Данлэпа «Отец» (1789) начинается история американского театра, с самого своего основания включавшего в себя больше элементов шоу чем традиционно принято в европейском. Девизом Данлэпа, автора пятидесяти пьес, были, что характерно, слова: «Свобода, наука, мир, благополучие, моя страна». Соратниками и сторонниками Данлэпа стали близкие джефферсоновскому демократизму Дж. Баркер и М. Ноа.

Обложка к трагедии Уильяма Данлэпа «Андре».

Хью Брекенридж

Обращение к реализму стало свойственно не только драматургам, но и писателям наступившей эпохи независимости. На «правом» фланге рождающейся великой литературы стоял выпускник Гарварда и выходец из Бостона Ройал Тайлер (1757–1826), изобразивший американскую реальность с определенно консервативных позиций Севера. Тайлер писал в предисловии к своим сочинениям, что его проза – попытка удовлетворения потребности широких масс в художественном вымысле, тесно сплетающемся с обстоятельствами реальной жизни. Его герои вспоминают, что в начале их жизненного пути книга ассоциировалась с жителем прибрежного города и семьей священника. В конце же этого пути книги стали желанны и в кругу фермеров хинтерланда (территории, простирающиеся в глубь континента от береговой зоны морей и океанов), и в среде тех, кто осваивал и расширял границы, мостил дороги и строил каналы.

«Левый» фланг американской словесности был представлен Хью Брекенриджем, который дал «физиологический портрет» современной ему Америки. Отчасти он подражал Сервантесу, отчасти являлся бытописателем, и его героями были фермеры в приграничном районе Питсбурга, а читателями – такие же фермеры по всей стране. Демократические права и свободы нашли в нем своего певца. Однако значительно радикальнее Брекенриджа мыслил Чарльз Браун (1787–1842), прямой предтеча Купера и Готорна. Выходец из семьи квакеров, Браун, зная европейские языки, жадно следил за литературным процессом в Европе, Знаменем его был рационализм, побеждающий в борьбе с предрассудками. Возможно, это был первый американский автор, которого читали такие европейские авторитеты, как В. Скотт и П. Шелли.

Революционный переворот расколол надвое сообщество американских художников. Одна его часть выступила с аристократическими претензиями, вторая восприняла демократические идеалы. Среди последних наиболее заметным является Чарльз Пиль (1741–1828), создавший портреты лидеров революции. Именно он был организатором первой публичной выставки в Америке и убедил отцов города Филадельфии создать художественный музей. В конечном счете именно Филадельфия стала местом организации Академии художеств, целью которой было культивировать изящные искусства в Соединенных Штатах Америки. Соперником Пиля в области живописи стал Джон Трамбал (1740–1809) из Коннектикута. Знаменитые сцены из истории Войны за независимость были запечатлены для потомства именно этим бывшим полковником революционной армии, который стал автором психологически глубоких портретов.

Территориальное удвоение страны

Насколько тесно была связана Америка с происходящим в Европе, показывает случай, относящийся к периоду наполеоновских войн. Исторически сложилось так, что некой обширной областью на американском континенте – впоследствии эта область получила название Луизиана – владели французы, затем испанцы, после этого снова французы. Наполеон жаждал упрочить свои позиции в Северной Америке, однако начал с острова Сан-Доминго, ныне известного как Гаити. На Гаити его армию встретили местные жители, сражавшиеся, как принято говорить, «с отчаянием обреченных». Они разрушили дороги, отравили колодцы, среди французов началась эпидемия желтой лихорадки. И через год болезнью и партизанской войной был уничтожен весь наполеоновский экспедиционный корпус – 20 000 человек. Впервые наполеоновские войска потерпели поражение.

Наполеон уже не видел возможности удержать силой и Луизиану, его планы великой западной империи в Сан-Доминго потерпели крах в борьбе с чернокожим губернатором острова Туссеном Лувертюром погиб французский генерал Леклерк со своей армией. Между тем обстановка в Европе снова накалялась. Для осуществления экспансии в Средиземном море Наполеону нужны были корабли, те самые, которые он готовил к броску через Атлантику. Как кость в горле, на пути осуществления его средиземноморских планов стояла находившаяся во владении англичан Мальта, но еще больше – Гаити. Спор из-за маленького острова, имеющего большое стратегическое значение, перерос в общий конфликт стародавних конкурентов. Европа снова оказалась на краю военного вулкана. В масштабе глобального противоборства Франции и Англии вопрос о Луизиане приобрел локальное значение. Французам, кроме всего прочего, необходимо было заручиться американской поддержкой, раз они не желали усиления позиций Англии в Северной Америке. И 11 апреля 1803 года первый консул в Сен-Клу поставил точку: «Нет больше места нерешительности и размышлениям. Я отказываюсь от Луизианы».

Подписывая договор о покупке Луизианы, американский представитель Ливингстон сказал, что в долгой политической жизни страны этот шаг представляет собой самое благородное свершение. С этого момента Соединенные Штаты заняли место среди ведущих держав мира. Благодаря одному росчерку пера территория США фактически удвоилась, и Америка стала практически необоримой.

Субъективно президент Джефферсон, видимо, рассчитывал, что эта акция усилит средний слой населения, класс фермеров, но объективно путем проведения ряда правительственных мероприятий он способствовал по существу ускоренному экономическому развитию страны. Результат значительно превысил ожидаемый. Вместо устья Миссисипи с Новым Орлеаном и частью Флориды США получили огромную Луизиану. Овладение ею превзошло самые смелые проекты идеологов американской экспансии на запад континента.

На следующий день после получения известия о покупке Луизианы на далекий Запад отправилась экспедиция Меривезера Льюиса (1774–1809), личного секретаря и близкого друга Джефферсона. Политик и ученый, Джефферсон всю свою жизнь поддерживал исследователей американского континента. Самый известный из его прежних протеже – упоминавшийся уже Джордж Кларк (1770–1838), исследовавший верхние притоки Миссисипи. На сей раз целью экспедиции был Тихий океан, обследование огромных пространств от Миссисипи до Калифорнии, Президент Джефферсон безоговорочно доверял лейтенанту Льюису. Он посылал его в экспедицию и как президент США, и как президент Американского философского общества.

Теперь Льюис и Кларк отправились к западным пределам континента, и привезенные ими образцы диковинной флоры и фауны усилили интерес всей страны к западной половине Америки. В конце июня 1803 года Джефферсон удалился в Монтичелло, где его дом заполнили трактаты – описания различных районов Луизианы – и географические карты. Через месяц из-под его пера вышло «Исследование о границах Луизианы».

В индейской политике Джефферсона в 1803 году ничего не осталось от гуманистической программы Просвещения. Теперь он провозглашал, что индейцев больше не нужно приглашать селиться на здешних землях. Напротив, их следует принудить к эвакуации. В 1804 году Конгресс дал президенту право «предлагать» индейцам земли за Миссисипи вместо их исконных поселений.

Карл Бодмер. Акварельный рисунок вождя одного из воинских обществ, 1834

Расширение государства на запад – после приобретения Луизианы – грозило совершенно подорвать политическое значение новоанглийских штатов. Среди федералистов Севера возникали проекты отделения, образования Северной Федерации. Смерть Александра Гамильтона (1755–1804) и политическая кончина вице-президента Аарона Бурра (1756–1836), потерпевшего от Гамильтона сокрушительное поражение на выборах губернатора Нью-Йорка (оскорбления Гамильтона понудили Бурра вызвать соперника на дуэль, где Гамильтон и был убит, однако политическая карьера победителя-убийцы на этом фактически закончилась), ослабили силы и надежды заговорщиков.

Просветители

Думая об укреплении национального единства, президент Джефферсон, в частности, разработал проект национального университета. После обсуждения с ведущими американскими учеными президент через сенатора Догана вынес законопроект о создании университета на обсуждение сената. Однако предложение не вызвало энтузиазма законодателей.

Все же созданный в 1819 году Вирджинский университет – главный памятник просветительской работы Джефферсона. Обучение в университете охватывало широкий круг дисциплин – древние и современные языки, математику и физику, право, управление, гуманитарные науки, литературу. Джефферсону принадлежала не только законодательная инициатива, но и материальное обеспечение, архитектурное планирование, создание системы обучения, выбор дисциплин и все прочее. Вирджинский университет впоследствии выпустил из своих стен немало известных людей, в том числе писателя Эдгара По и президента Вудро Вильсона.

Как отличалась страна от той, какую Джефферсон видел в юности! Эти перемены были не только внешними. Для поклонника философии Просвещения ускоряющийся ритм создания промышленных центров на севере означал начало нового пути. Капиталистическое развитие Америки оставляло все меньше возможностей размышлять об альтернативах. Мир, в котором имелось пароходное сообщение между Нью-Йорком и Канадой, являл собою уже другую реальность.

Дело не только в омрачавших пейзаж дымных трубах. Всегда в истории любой страны эпохи высокого идейного взлета и крайнего напряжения творческой мысли с их неизбежными разочарованиями временного характера сменяются периодами относительной апатии. После подъема политической мысли, характерного для эпохи революции и периода становления государства – с 1776 по начало 1800-х годов, постепенно наступал период относительного упадка. Буржуазный практицизм, вопросы дебета и кредита сменили революционный, новаторский дух предыдущей эпохи.

Постепенно правительство и Конгресс отказались от формулировки четкой политической доктрины, довольствуясь прагматической всеядностью. Путь, на который встала страна, уводил прочь от республики землевладельцев с приблизительно равным достатком. Америку второго десятилетия XIX века уже не интересовал вопрос «монархия или республика». На повестку дня встали реальные проблемы банковской ставки, постройки дорог, проведения каналов, роста и обогащения – то, что именуется развитием капитализма. Тон историческому развитию Америки задавала уже не южная Вирджиния, а индустриальные северные и центральные штаты, поддерживавшие рост западных поселений. Идеолог просвещенного гуманизма, Джефферсон самим ходом историко-экономического развития был осужден на фактическое одиночество в своем вирджинском поместье.

Отойдя от кипения политических страстей, Джефферсон посвятил себя чтению классической литературы, которое наполняло его душу восторгом, математическим истинам и здравой философии, равным образом безразличной к надежде и страху, дававшей ему утешение. В переписке с Джоном Адамсом, возобновленной после нескольких лет жизни в Монтичелло, Джефферсон дал своему корреспонденту совет, который говорит о его собственных жизненных правилах. Он призывал Адамса не стремиться к отдыху и с радостью встречать препятствия, которые ставит перед ним жизнь. Любовь к отдыху, по мнению Джефферсона, все шире разрастается в человеческой душе и ведет к отказу от физических упражнений, расслаблению разума, индифферентности ко всему окружающему, а в конечном счете – к анемичности тела и апатии ума, наиболее далеко отстоящим от счастья. Принципы философии счастья, по мнению Джефферсона, полнее других выразил Эпикур; согласно его учению, твердость является одной из четырех основных ценностей, без которых счастье невозможно. Встречать и преодолевать препятствия, а не бежать от них подобно трусам – вот поведение, характеризующее человека истинно счастливого.

К письму Адамсу Джефферсон, извиняясь за несколько лапидарный стиль, прилагал написанное двумя десятилетиями ранее краткое изложение столь почитаемой им философии Эпикура и сумму своих жизненных правил. Характерно, что моральные принципы он выводил из физических свойств Вселенной. Так, в фундаменте этической системы Джефферсона лежат представления о том, что Вселенная вечна, ее части, великие и малые, взаимосвязаны и взаимозависимы, существует лишь материя и пустота, движение внутренне присуще материи, которая обладает весом и падает. Далее следует утверждение о том, что существуют боги – создания более высокого порядка, чем ЛЮДИ; они наслаждаются в своей сфере собственными радостями, не касаясь забот смертных. Для смертных же высшая цель жизни – счастье, его основание – достоинство, мера достоинства – полезность. Существует и удовольствие, по своей природе активное и беспечное. Подлинная радость человеческой жизни – беспечность и отсутствие боли. Идеальное и искомое состояние, по Джефферсону – не испытывать телесной боли и волнений ума, быть благополучным, беспечным, спокойным. Чтобы достичь спокойствия ума, должно избегать желания и страха, двух главных болезней разума. Человек в своих действиях свободен. Его достоинства заключаются в благоразумии, выдержке, твердости и справедливости, Им противостоят глупость, желания, страх и ложь.

При помощи стоического мировосприятия Джефферсон хотел избежать моральных издержек, прежде всего разочарования, сохранить здоровое, спокойное и оптимистическое отношение к жизни. Характерно, что Джефферсон не обращался к религии. Религия для него была скорее суммой жизненных правил поведения. В одном из писем он писал, что всегда судил о религиозности других по их жизни, и предлагал судить себя по тому же критерию.

Из эпистолярного и литературно-публицистического наследия Джефферсона позднего периода его жизни встает портрет отнюдь не разочарованного и опустошенного государственного деятеля на досуге, а образ гармоничной, мужественной, целеустремленной, полной больших замыслов личности. Он говорил, что ведет свой челн, руководствуясь надеждой впереди, оставляя позади страх.

Разумеется, просветительская деятельность Джефферсона – далеко не единственный пример целенаправленной культурной активности. В галерее Монтичелло в первые десятилетия XIX века было собрано довольно много скульптурных и живописных портретов исторических и государственных деятелей, ученых. Напротив бюста Джефферсона стоял Гамильтон, а Вольтеру и Тюрго противостояли венценосные Наполеон и император Александр. Со стен смотрели портреты Колумба, Ньютона, Локка, Бэкона, Вашингтона, Адамса, Франклина и Мэдисона. Помимо висевших в зале портретов государственных деятелей, в Монтичелло имелась художественная галерея, где посетители могли любоваться картинами трех великих мастеров: Рафаэля («Святое семейство»), Рубенса («Бичевание Христа»), Пуссена («Вознесение»). Такой подбор, между прочим, отражал вкусы Джефферсона, которому была по душе возвышенная, спокойно-величавая и безгранично богатая оптимизмом жизненная философия мастеров. Проникновенность Рафаэля, полнота бытия Рубенса, задумчиво-патетическая тональность Пуссена больше всего трогали его.

Посетители галереи с интересом рассматривали также экспонаты небольшого палеонтологического музея.

Самые многочисленные жители культурных оазисов Америки – книги, громоздившиеся на огромных стеллажах. Личное книжное собрание Джефферсона послужило основанием Библиотеки конгресса, ныне одной из крупнейших в мире (в 1814 году накопленные Джефферсоном за пятьдесят лет жизни книги отвезли в одиннадцати фургонах в сожженный англичанами Вашингтон). Джефферсон оставался президентом Американского философского общества – практически американской Академии наук – вплоть до 1814 года, когда он попросил избавить себя от этой «синекуры». Его вкладом в работу Общества явилась критика философии Юма и Блекстона, разбор философии эпикурейцев, сравнительный анализ классификаций органического мира Линнея, Кювье и Блюменбаха, описание и характеристика американских и сибирских ископаемых, разбор новой испанской конституции, работы по математике, стандартам мер и весов, языкознанию.

Джефферсон словно предсказывал появление таких фигур, как президенты Эндрю Джексон и особенно Авраам Линкольн, которые возглавили страну, выйдя отнюдь не из чопорной Новой Англии, а из гущи поселенцев Запада.

Новые веяния охватывали Америку, страна уже забывала о своем прошлом суверене – английском короле, росло третье поколение американцев, не знавших британского господства. Архитектура становилась одним из наиболее востребованных в Америке искусств.

Окончание Ренессанса и новый Ренессанс

К концу XVIII века эпоха неоспоримого доминирования замечательной плеяды людей американского Ренессанса в обществе и в культуре окончилась. Снизился общий интеллектуальный ценз общества, центром внимания стал поселенец, живущий на границе цивилизованного мира. Избрание в 1828 году президентом демократа – генерала Эндрю Джексона – было знаковым. Европейски-космополитический лоск уступил место грубоватой силе строителя и фермера, героя индейской границы, оторвавшегося от европейской пуповины.

Война всколыхнула все слои общества, каждого человека поставив перед выбором и способствовав росту гражданских чувств. Созидательная энергия Америки получила стимул, обращенный, в конечном счете, к росту материальной и духовной культуры – однако эта духовность была уже другого толка.

Независимость принесла смену общественных идеалов, эстетических норм, условий формирования культуры. Науки и искусства получили долговременный и стабильный стимул к развитию. Внешний мир – от столиц Старого Света до китайских портов – шире и шире открывался для молодого государства. В страну устремились новые потоки эмигрантов, теперь уже не связанные обязательной лояльностью к английской короне и более свободно раскрывающие свой культурный потенциал. Отступило консервативное, угодливое; вперед выступило смелое, энергичное, своеобразное.

Теология отходила на второй план, мощные идеи революционного периода завладели общественным вниманием. Те, кто не был востребован в узких рамках колониального уклада, смело вышли на национальную арену независимой государственности. Основание единой столицы объединенных штатов содействовало формированию в умах американцев нового культурного миропорядка, в таком контексте секулярного (секуляризм – программное отделение власти церкви от власти государства) и основанного на самых просвещенных принципах века. Исчезновение с национальной сцены королевских чиновников высшего звена (губернаторов, военачальников, судей, крупных землевладельцев) привело к возвышению прежде стоявших на вторых ролях торговцев, фермеров, городских буржуа, средних землевладельцев. Это, несомненно, демократизировало всю систему общественных отношений в Соединенных Штатах, привнесло в культуру те элементы демократизма, которых и следовало ожидать от самой большой республики своего времени.

Укрепление двухпартийной системы

Невозможно представить себе американскую цивилизацию без двухпартийной системы. В своем современном виде она возникла и укрепилась до Гражданской войны. В 1828 году возникла демократическая партия, а в 1858 году – республиканская.

Основатель демократической партии – президент Эндрю Джексон – заявил в 1834 году, что избираемый всем населением президент представляет весь народ Соединенных Штатов, а каждый конгрессмен – лишь малую часть этого народа. Тогда возмущенный Дэниэл Вебстер, великий оратор, правда, не сумевший победить в президентской гонке, ответил, что Конституция не говорит таким языком, Конституция нигде и никогда не называла президента представителем американского народа, по меньшей мере прямым и единственным.

Эндрю Джексон

Именно этим разногласиям Соединенные Штаты и обязаны созданию двухпартийной системы – одного из важнейших оснований политической культуры страны.

Для того чтобы показать перспективу развития идей Эндрю Джексона, укажем, что у представляющего «новых демократов» профессора Вудро Вильсона в конце девятнадцатого века уже не было колебаний. Он твердо стоял на стороне доктрины, заложенной более чем полустолетием назад генералом-президентом Джексоном, то есть на стороне тех, кто видел в федеральной власти выразителя общенациональных интересов.

Ей, федеральной власти, и решать назревающие проблемы современности. Президент сам их должен конкретизировать в условиях кризиса, Он может взять столько власти, сколько ему покажется нужным. Именно он характеризует баланс сил в определении пределов гражданских свобод, в фиксации законов, в характеристике морального подхода к главным общественным проблемам. Президент является единственным лицом, определяющим внешнюю политику страны. И если народ его поддерживает – он неуязвим, так как вся страна проникается единым пафосом и действует через посредство президентских прерогатив.

В культурном и политическом становлении Америки феноменальное значение имела периодическая печать. Органы периодической печати во множестве возникали во всех штатах, северных и южных, старых и новых. В начале XIX века в США выходило около четырехсот газет. Между ними шла жесткая политическая борьба. Скажем, Гамильтон поддерживал нью-йоркскую «Газету Соединенных Штатов», а его оппонент Джефферсон – филадельфийскую «Национальную газету». Именно в периодических изданиях пробовали перо те, кто позднее составил славу американской литературы. На страницах обсуждались все возможные проблемы, впервые стали появляться научно-популярные статьи. Если ежедневная пресса с неизбежностью плотно завязла в текущей политике, то еженедельники и ежемесячники делали упор на литературу, поэзию, на огромное множество идей, за несколько десятилетий перекочевавших из кабинетов избранных в умы простых горожан.

Определенную роль в культурном развитии Америки сыграло быстрое развитие мореплавания. Из дальних стран по ту сторону Тихого океана бостонские капитаны привозили предметы восточного искусства, бесчисленные вазы, статуэтки, шелк – и, разумеется, увлекательные рассказы о чудесах неведомых цивилизаций. Твердыня пуританизма могла выдержать многое, но не это бесконечное расширение идейного поля, не эту безграничность нового знания, прямо связанного с практикой. С другой стороны, накопление богатств у купцов, формирование целых купеческих династий – Адамсов, Бруксов, Паркменов, Тикноров, которые для образования своих детей способны были пойти на многое, – увеличивало потенциал культурного развития страны.

Историческая культура

Главное место в американской историографии постепенно стал занимать гарвардский историк Френсис Паркмен (1823–1893), посвятивший свою долгую жизнь изучению англо-французского соперничества в Северной Америке. Обладая высоким литературным мастерством, Паркмен после многих лет длительного и кропотливого труда создал полуторавековую эпопею военной истории колониального времени. Он представил столкновение Франции и Англии как борьбу королевского деспотизма с конституционной свободой. Характеризуя английские колонии как более совершенные предгосударственные образования, Паркмен подчеркивал, что преимущества в соперничестве на североамериканском континенте были на стороне Англии, ставшей на путь капиталистического развития, а не у абсолютистской Франции, и этим объяснял окончательную победу английских колоний.

Паркмен трактовал исторический процесс в стиле, близком английскому историку Карлейлю, – отдавая предпочтение выдающимся личностям, направляющим ход мирового развития. Паркмен не избежал «антропологического» объяснения конечной победы англичан. В работе «Старый режим в Канаде» он сравнивал «англосаксов» и «французских кельтов». По его утверждению, в германской расе преобладает мужское начало, и потому она наиболее приспособлена к самоуправлению, в отличие от более импульсивных французов, которых всегда восхищает оппозиционность сама по себе и которые, в конечном счете, попадают под ярмо деспотизма. Расистские «аргументы» Паркмена были восприняты теоретиками «тевтонского» происхождения американских социальных институтов.

Френсис Паркмен

Историки романтического направления господствовали в американской историографии до последней четверти XIX века. Романтизм в Америке возник под влиянием одноименного явления в Европе, но отличался от него многими чертами. Банкрофт и его последователи «романтизировали» американскую революцию, представляли ее как путь к высшей ступени национального развития и тем самым ставили США во главе мирового прогресса. Такое изображение американского опыта вело к утверждению особого пути Америки, «американской исключительности». Уже первое поколение «романтиков» нашло своего критика в лице упомянутого выше Ричарда Хилдрета, расходившегося с представителями «раннеромантической школы» по важным вопросам. В дальнейшем романтический историзм в Америке пришел в упадок.

Новый тип иммигрантов

Голод в Британии середины 1840-х годов, вызванный загадочной болезнью картофеля и усугубленный некомпетентностью британского правительства, повлек за собой массовое переселение в Америку ирландцев, озлобленных политикой Лондона и ожесточенных в отношении англичан. Это привело к образованию в США первого крупного этнического меньшинства, политически весьма активного, консолидированного и готового противостоять англосаксонской культуре.

В этой обстановке сформировались предпосылки возникновения межнациональной розни, так как в те времена население Америки вовсе не было расположено воспринимать как часть американского общего наследства религиозные убеждения и культурные особенности переселенцев, уже в момент прибытия склонных к противостоянию. Взрывной темперамент бесшабашных ирландцев-католиков наткнулся на жесткое противодействие большинства населения страны, традиционно подозрительного в отношении католицизма. В мае-июле 1844 года произошли первые массовые акты насилия в отношении ирландцев. Родилась проблема различия этносов – постоянная американская проблема с тех пор и до наших дней.

Лишь к середине XX века большинство американских протестантов признало, что католичество не противоречит идее американской национальной идентичности. Свидетельством этому было избрание первого католика – Джона Кеннеди – президентом Соединенных Штатов.

Ирландцы лишь слегка «разбавили» весьма впечатляющую однородность американского общества. К тому времени американцы уже привыкли смотреть на себя как на бунтарей, потрясших основы Британской империи. В отличие от ирландцев, трудолюбивые немцы из самых разных государств не объединенной еще Бисмарком Германии продемонстрировали удивительную способность вливаться и ассимилироваться в новом мире. Значителен был и приток переселенцев из скандинавских стран – европейского оплота протестантизма в мире. Неудивительно, что в Америке эти трудолюбивые граждане не встретили неприязни, Примерно до 1880 года основная масса иммигрантов прибывала в Америку из Британии, Германии, Скандинавии. То был последний массовый поток представителей сравнительно мало антагонистичных наций, легко совместимых с уже установившимся на осваиваемом континенте социально-культурным порядком. В будущем к государственному монолиту подступила иная этническая стихия, но до этого момента пока еще было далеко.

Проблема самоутверждения независимого государства представляла уже чисто исторический интерес. Страна росла в направлении долины реки Миссисипи, а затем – в необозримую даль до побережья Тихого океана. Вопросы независимости Америки, джефферсоновской демократии, определения места государства в атлантическом мире отступили на второй план перед трансформацией континентального масштаба. Направление, в котором формировался интеллектуальный климат, проходили философские изыскания, художественное творчество и литературные поиски, радикальным образом изменилось.

Техническая революция делала путь на запад материка отличным от овладения атлантическим побережьем. По рекам и каналам дымили пароходы, а на повестку дня выступило новое феноменальное изобретение – железная дорога. Демократия президента Эндрю Джексона (руководил страной в 1828–1836 годах) качественно отличалась от демократии Вашингтона – Джефферсона прежде всего тем, что в руках растущего населения Америки были значительно более мощные инструменты овладения природой. В этом контексте преувеличить воздействие промышленной революции на культурное развитие страны просто невозможно. Изменились интеллектуальные интересы, эстетические пристрастия, инструменты распространения идей, социальные институции, особенно в области образования. Новое для Америки – сталелитейные предприятия, строительство железных дорог, огромные текстильные производства – трансформировали как классовый состав населения, так и его вкусы, пристрастия. Возник знаменитый американский «средний класс», носитель идей стабильности, упорядоченной передачи опыта, стремящийся усовершенствовать социальную систему и оптимизировать образование.

С другой стороны, в каждом из штатов были приняты законопроекты, позволяющие облагать налогами новые состояния: так появлялись средства для строительства школ и колледжей. Америка становилась богаче и могла позволить себе многое из того, что было недоступно менее удачливым странам.

Росли города. За полвека Нью-Йорк удесятерил свое население, достигнув полумиллиона жителей. В неведомых прежде городах Цинциннати и Чикаго жило больше горожан, чем во всей Америке эпохи начала независимого существования. Городская культура давала импульс формированию национального самосознания. Массовое производство не могло не отразиться на вкусах и пристрастиях всего народа. Первые проявления консьюмеризма (философии потребления) ощутимы были именно здесь – практически на самой дальней границе западного мира.

Традиционный порядок рушился со скоростью локомотива, пересекающего долину Миссисипи. Телеграф, с одной стороны, и более совершенные печатные машины, с другой, подняли книгопечатание и весь журналистский бизнес на новую высоту. Появилась газета стоимостью в пенни. Образовался невиданный по масштабу инструмент распространения социальных и научных идей, а дух научного приключенчества и феноменальных побед над природой стимулировал исконный оптимизм пионеров – основу их культурного существования.

Еще раз подчеркнем важность обширнейшего притока новых американских граждан, исповедовавших все возможные верования, следовавших всем возможным обычаям и традициям. «Плавильный тигель» Америки работал на полную мощность, но ясно было также, что новые волны поселенцев оказывают влияние на самую душу государства. Число иммигрантов-неанглосаксов побило все прежние рекорды, и характер страны стал соответственно меняться. Золото Калифорнии и свободные земли великих прерий притягивали наиболее энергичных представителей всех рас и народов. Впервые католики обрели видное общественное положение в базово протестантской стране, впервые принципы свободы вероисповедания с необходимостью реализовались в конкретных условиях жизни миллионов людей. В культурном развитии Америки впервые в полную мощь проявились те обстоятельства, что в стране отсутствовала объединяющая всех монархия, что здесь не было класса аристократии, который владел бы политической властью и диктовал все особенности жизни – от норм морали до моды в одежде. И, напротив, по стране бродили сонмы никому неведомых лекторов, пропагандистов, проповедников, работали сотни издательств, выходили в свет тысячи независимых периодических изданий. В каждом городе были общественные школы, в крупных городах появлялись музеи. Почти каждый год страну сотрясали выборы губернаторов, судей, работников легислатуры и т. п.

Чарльз Диккенс

Таким путешественникам, как Чарльз Диккенс, это месиво не внушало симпатии, европейски дисциплинированные умы не воспринимали американскую мозаику и мало чего ждали от нее в смысле культурных достижений. Но трудно было отрицать и огромную живительную силу народа, сумевшего в несколько десятилетий освоить колоссальные просторы; народа, обладающего мужеством, предприимчивостью, трезвостью суждений, способностью к компромиссу, желающего блага своим детям – и не жалеющего средств для воспитания и образования нового поколения.

В первой половине XIX века в американской культуре произошел примечательный слом: вчерашние восторженные поклонники всего французского (рационализм, атеизм, вера в разум, убежденность в происходящем прогрессе) начали менять кумиров. На первый план вышел новый образец для подражания – Германия Канта и Гете, германская «критика чистого разума», германский романтизм, германская система образования. Именно в Германию устремился поток американских студентов, разочарованных католической реакцией мыслителей типа Жозефа де Местра, проповедовавшего необходимость императорской власти и ненавидевшего революцию. В моду входила германская трансцендентальная философия, и вместе с ней – такие поклонники немецкой культуры, как англичанин С. Т. Кольридж, такие певцы феодального романтизма, как Т. Карлейль.

Лидирующим в культурном и экономическом отношениях регионом Америки продолжали оставаться Северо-Восток, Новая Англия и срединные штаты. Отсюда шли все культурные нововведения, в огромных городах этого региона формировались литературные вкусы и художественные пристрастия. Здесь воцарилась прикладная наука, в местных университетах росли те, кто давал Америке новые идеи, нес новое слово.

Им предстояло доказать, что политическая демократия и индустриальный подъем совместимы – это была принципиально новая постановка вопроса по сравнению с аграрной политикой Джефферсона, – и что демократия универсальна и жизнеспособна даже в том случае, если несет значительное социальное расслоение.

В созидании культуры нового типа наука объединялась с американской деловитостью. Селекция семян, система орошения, овладение пространством при помощи железных дорог, рационализация фабричного производства, новые невиданные станки – все это резко меняло культурное лицо страны, впервые обнаружившей благо массового производства. Природа стала полем битвы, познание ее законов способствовало продвижению целой нации вперед. Именно наука дала вполне рядовому американцу подлинно революционное представление о мире как арене постоянного приложения разума, непрерывной оптимизации человеческих действий, неустанного продвижения в борьбе с уязвимостью и нищетой.

Северо-Восток выходит вперед

В результате целого ряда идейных преобразований и смены приоритетов связь с английским и французским Просвещением очевидным образом ослабла. Прежние духовные ориентиры – Лондон и Париж – уступили место германским университетам. Если теперь американцы и читали Карлейля и Колриджа, знакомясь с передовой английской мыслью, то параллельно они сверялись с германскими ориентирами, особенно с прессой и встречавшимися в немецких источниках комментариями. Своеобразным лидером американских германофилов в это время стали профессор Тикнор из Гарварда и уже упомянутый историк Джордж Банкрофт. Германское влияние на американскую культуру проявлялось через произведения Гете, Шиллера, Канта, Гердера – во всей их поэтической и философской силе.

Именно в это время в полной мере сказалось то обстоятельство, что Соединенные Штаты никогда не имели своего Средневековья и американцам были чужды Вальтер Скотт или герои Виктора Гюго. Жителям Штатов было бессмысленно искать в своей истории аналоги Айвенго или Мальборо, Нельсона или Наполеона. В то же время романтизм немцев привлекал силой непосредственного чувства.

Как уже говорилось, Северо-Восток стал богатейшим регионом независимой страны, и именно здесь университеты формировали современного человека. Неудивительно, что и литература, дитя достатка и досуга, возникла именно здесь, причем это уже был корпус по-настоящему оригинальных произведений.

Нужно при этом отметить, что быстрая индустриализация Америки, особенно Севера, вызвала крушение прежних, традиционных устоев жизни, а значит, и культурную реакцию. Один из властителей дум современников, Генри Торо, демонстративно ушел от дымных труб в леса. Другие художники, мыслители начали борьбу с бездушным индустриализмом, не покидая индустриальных центров. Американские писатели решительно заняли место основных поставщиков интеллектуального продукта для американских читателей. Если еще в 1820 году лишь треть печатаемого в США принадлежала американским авторам, то в середине века эта цифра достигла уже восьмидесяти процентов: Америка обрела когорту писателей и журналистов мирового уровня.

Невероятный успех сочинений Фенимора Купера и Натаниэля Готорна сделал их звездами мировой величины, а американскую литературу в целом поднял до высшего уровня современности. Где еще в мире автор мог похвалиться миллионным тиражом своих книг, подобно Гарриет Бичер Стоу с ее «Хижиной дяди Тома»? Это был результат и подъема благосостояния, и роста культурного уровня в стране. Молодые люди в городах могли теперь делать культуру смыслом своей жизни – для этого уже существовали объективные обстоятельства, среди которых были вышеупомянутые материальные факторы. Возникла также и профессиональная литературная критика, имеющая перед глазами мировые стандарты, а не колониальную упрощенность прежних поколений.

Следующая культурная эпоха проходила под девизом «Прочь имитацию». Это раньше американские дома строились на европейский манер, на книжных полках стояли зарубежные авторы, а собственно американские вкусы определялись «прошлым и далеким». Но ведь дух творит везде, где он жив. И художник должен иметь свои, а не заемные идеалы. Таким собственным эстетическим идеалом для американских деятелей искусств стало сочетание красоты, удобства жизни, величия мысли и удачного ее выражения. Начиная с 1820-х годов столица страны – Вашингтон – стала в массовом порядке покупать картины и скульптуры, украшая новую республику.

Гарриет Бичер-Стоу, 1811–1896. Писательница, аболиционистка, автор всемирно известного романа «Хижина дяди Тома». Гравюра, 1853

Деятели культуры порой существовали между Новым и Старым Светом. Так, Эммануэль Готлиб Лойтце провел детство в Филадельфии, но затем вернулся на родину предков, в Дюссельдорф, и стал своего рода культурным послом Соединенных Штатов, принимая у себя американских художников. Он охотно и плодотворно писал картины из американской истории, эпизоды Войны за независимость. По возвращении в США он получил комиссию на украшение только что отстроенного в Вашингтоне Капитолия.

Фенимор Купер

Быстрое распространение поселений в западном направлении и стремительный идейный рост влияли на культурное созревание нации, Американские писатели руководствовались общим правилом, согласно которому им не следовало имитировать европейские образцы. Собственно, в этих словах и заключался манифест американской зрелости, Из-за «европейской пуповины» он не мог появиться и быть осознан ранее; но возник, когда США, отстояв свою независимость во второй войне с Англией (1812–1814), стали еще более успешно конкурировать с ней в промышленности, науке и культуре.

Очевидная независимость и самостоятельность американской культуры сказалась, возможно, прежде всего в выборе тем, столь оригинальных у Фенимора Купера, Вашингтона Ирвинга, Натаниэля Готорна. Тематическое своеобразие принесло писателям удачу. Если бы они начали состязаться с Бальзаком и Вальтером Скоттом, «европеизируя» свои сюжеты, то их шансы, скорее всего, были бы невелики. Но они обратились к оригинальным сюжетам, незнакомым европейским гениям, – и тем заложили прочный фундамент на долгие десятилетия.

Под пером Фенимора Купера (1789–1851) возникла галерея образов, по которым мир безошибочно «узнавал» и узнает Америку: пионеры, индейцы, граница, дикая природа, работорговля, шпионы, пираты, необычные женщины. Америка выступила в индивидуальном обличье, ей открылась собственная судьба, а американская культура способствовала смягчению острых углов жизни, воспитывала, образовывала, представляла страну чужеземцам.

Джон Уэсли Джарвис. Джеймс Фенимор Купер, 1822

Именно тогда на столах американцев рядом с Библией появился «Кожаный чулок» Фенимора Купера. Мир быстро признал значение нового культурного феномена. Английский писатель Уильям Теккерей считал Купера ровней Скотту и Гюго. Позднее Джозеф Конрад назвал Купера своим учителем. Существуя в той же системе ценностей, реалист Бальзак провозгласил, что Скотт – писатель «от истории», а Купер – «от природы». Возможно, важнее оценок великих мастеров была возникшая – и не исчезающая с тех пор – любовь всего читающего мира к американским героям Купера. Новая американская литература поселила в душах жителей старого мира чувство симпатии. Теперь уже все знали об энергичных и добрых людях, осваивающих новый континент. Вместе с Чингачгуком завоевывала симпатии и американская демократия.

Первые шаги искусства

А рядом зрела национальная живопись. Восхитительный живописец Калеб Бингхэм (1811–1879) выставил в 1845 году свою картину «Торговцы мехами» в Американском союзе художников (Нью-Йорк) наряду с полотнами на схожую тему индейцы и меха. Американская публика впервые увидела далекий штат Миссури, трапперов границы, нередко женившихся на индианках. Меховой торговлей занимались, уже путешествуя на пароходах, а не на каноэ. В Нью-Йорке Бингхэма называли «певцом Запада», сумевшим воплотить дух коренных жителей Миссури, Теперь на Атлантическом побережье говорили: после Купера и Бингхэма появилось нечто, что отличает американскую культуру от прочих.

Заострим внимание: Бингхэм учился в Филадельфии, здесь покупал приглянувшиеся предметы искусства, копировал классику, искал свой стиль. Получив признание, художник вернулся в Вашингтон, где создал три портрета Генри Клея – одного из ведущих политиков своего времени.

Калеб Бингхэм. «Сборщики меха плывут вниз по Миссури», 1845

По-настоящему «американским характером» характеризуется живопись другого мастера – Уинслоу Гомера (1836–1910), в работах которого чувствуется психологическое напряжение и типичная для реалистов острота художественного фокуса. Пик его известности пришелся на более поздний период – на время после Гражданской войны.

Только самые первые произведения изобразительного искусства в США имели библейские сюжеты. В отличие от Европы, классическая мифология и античная история не пользовались здесь широкой популярностью. Предпочтительнее были натюрморты, портретная живопись, пейзажи. Художник Томас Коул (1801–1848) заметил, что живописцы, пишущие здешние ландшафты, имеют несравненное преимущество перед приверженцами традиционной европейской образности. Природа здесь действительно была нова для искусства – никакой чересполосицы, никакого вмешательства человеческих рук – и ждала своих певцов, Такие художники не замедлили явиться.

Любимым местом Коула была долина Гудзона, почти девственная в те времена. В 1839 году он стал главой нью-йоркского объединения «Поклонники Аполлона», позже переименованного в Американский художественный союз. Здесь постоянно проводились аукционы, собирались любители американской живописи, тогда еще пребывавшей в колыбели.

В эти же годы Коул основал и «Школу реки Гудзон», помогавшую обрести свою аудиторию оригинальным американским талантам – таким, например, как Фредерик Эдвин Черч (1826–1900), обессмертивший водопад Ниагару в одном из самых знаменитых полотен («Ниагара», 1857), Картина производила настолько поразительное впечатление, что в одиночестве экспонировалась в специальном зале Нью-Йорка. Ее называли лучшей, возбуждающей всю полноту чувств работой, созданной американцем. Именно с этого времени Ниагара стала своего рода эмблемой Америки, привлекающей массы туристов. Но Черч не стремился к этой цели. Его идея была иной: художник как бы стоит в одиночестве перед «восьмым чудом света», пораженный силой природы. Радуга дает водопаду своеобразное новое измерение. Даже Чарльз Диккенс, скептически, как уже упоминалось, относившийся к идее американской культуры в целом, заметил, что созерцание полотна породило в нем ощущение близости к Создателю.

Томас Коул. Водопад Каатерскил. 1826

Галереи Нью-Йорка с успехом продавали полотна Фредерика Эдвина Черча. Благодаря его поразительным ландшафтам стала очевидна подлинная мощь американской природы.

Америка давала художникам возможность увидеть невообразимые природные чудеса и феномены. Живописец Мартин Джонсон Хед (1819–1904) увидел и воплотил изысканную прелесть ферм атлантического побережья (Род-Айленд, Нью-Джерси), и на его полотнах запечатлены безграничные луга и светлые ручьи, небольшие стада коров, Высокое небо у американских пейзажистов никогда не бывает грозовым, свет льется отовсюду. Все располагает к безмятежному размышлению. Не зря эту школу назвали «люминистами» (от латинского lumen – «свет») – любителями изображать потоки света.

Очередным шагом вперед стала восхитительная картина Джорджа Калеба Бингхэма «Сборщики меха плывут вниз по Миссури» (1845). Прелестное раннее утро, контраст между деревьями и рекой, угасающий туман, две ярко одетые фигуры. Здесь царствует миф о простой, счастливой деревенской жизни. В Нью-Йорке картину купили за жалкие 75 долларов; сейчас она украшает национальную галерею.

Подчеркнем, что в некоторых странах, в частности в Америке, разговор о национальной школе в изобразительном искусстве возник после вспышек освободительного движения или войн за независимость. Достоинство народа, осознавшего себя свободным, требовало выражения в эстетической сфере. К тому же во второй половине XIX столетия реализм помогал осознать самоценность и огромную значимость обычной жизни, прекрасной, несмотря на несходство с античной историей или мифом.

Так было и с художниками, жившими в Соединенных Штатах Америки. Ясный ум и преклонение перед реальным миром, его красотой, изменчивостью, простотой и поэзией сформировало мировоззрение Джеймса Эббота Мак-Нейла Уистлера (1834–1903). Мальчиком он жил в России, отец работал на строительстве железной дороги между Москвой и Петербургом. Юный Джеймс посещал занятия в Петербургской Академии художеств. После смерти главы семьи вдова и сын вернулись на родину. В 1855 году Уистлер переехал в Париж. Там он познакомился и сблизился с Эдуардом Мане, выставлялся вместе с ним в Салоне отверженных, организованном Наполеоном III в 1863 году. Резкая реакция публики, не желавшей принять новое искусство, раздражала новаторов, начинавших вести себя с буржуа вызывающе, с оттенком презрения, Добавилось и то, что произведения Уистлера были разруганы английским искусствоведом Рескином. В описании Анри Перрюшо (книга «Жизнь Мане») Уистлер выглядит как «эксцентричный джентльмен, нарочито манерный, не лишенный заносчивости: нетерпеливо поигрывая моноклем и немного гнусавя, он пересыпает свою речь язвительными репликами; пронзительный хохот еще подчеркивает нарочитую нагловатость его слов». А искусство его было вдумчивым, поэтичным и очень искренним, Эти качества проявились прежде всего в портретах современников – причем постепенно для Уистлера цветовые соотношения стали не менее важными, чем психологическая характеристика модели. Недаром некоторые портреты названы по соотношению цветов, а не только по имени изображенного на них человека («Портрет мисс Сайсли Александер. Композиция серого с черным», «Портрет мистера Карлейля. Гармония серого с зеленым»).

Эдвин Черч. «Ниагара», 1857

Джеймс Уистлер. Принцесса с веером

В творчестве Джона Сингера Сарджента (1856–1925) эстетика психологического портрета уживалась со следованием традиции парадных изображений, поверхностных, но роскошных. Особенно интересны работы, на которых Сарджент изображает детей: непосредственные и полные очарования, они написаны ярко, живо, порой даны в мимолетном, сиюминутном повороте и движении.

Художник пробовал одну манеру за другой, переключаясь с салонной живописи на импрессионизм, с этюдной манеры на жанровые картины. Пожалуй, такое вживание в открытия современности можно назвать основным художественным принципом американской живописной школы.

Эпоха словно толкала художников к восприятию и осмыслению открытий, сделанных коллегами. А Сарджент был предрасположен к такой адаптации еще и тем, как складывалась его жизнь. Выходец из состоятельной семьи (отец его был врачом), юноша, рано проявивший способности к рисованию, сначала учился в Риме у Карла Уэша, американца немецкого происхождения, затем поступил во флорентийскую Академию художеств, после этого переехал в Париж, учился в Школе изящных искусств, затем перешел в студию модного портретиста Каролюс-Дюрана. Путешествие от одного живописного языка к другому отразилось на его работах: мы то видим «импрессионистские» полотна в духе Мане или Уистлера, то с удивлением обнаруживаем на портретах приемы, свойственные великому испанцу Веласкесу то вдруг наблюдаем след увлечения Пюви де Шаванном. А в портретах заметна близость к английским прерафаэлитам – а отсюда один шаг до ар-нуво или модерна.

Сарджент – салонный художник, признанный парижским жюри в 1878 году, член Национальной Академии Нью-Йорка, Королевской Академии художеств Лондона, кавалер французского ордена Почетного Легиона. И хотя он иногда слишком увлекался внешними эффектами (блеском драгоценностей или фактурами дорогих тканей), его моделям все же присуща элегантность и неподдельное изящество. Американской национальной школе живописи вообще свойственен легкий налет иронии, с которым художники относятся к «сильным мира сего»: богатые заказчики изображены такими, какими являются на самом деле, порой они выглядят самовлюбленными, хищными, туповатыми, неискренними. Зато и современники-интеллектуалы предстают перед нами во всей сложности психологических особенностей – как знаменитый писатель Роберт Льюис Стивенсон на портрете работы Сарджента.

В американском искусстве шла ассимиляция важнейших открытий в живописи. С одной стороны, художники заимствовали язык романтизма, создавая условные работы, окрашенные мистическим чувством, Быть может, в американском искусстве даже раньше, чем в европейском, начали оформляться зачатки символизма. С другой – нарождалось реалистическое направление, которое выразилось в живописи художников «Школы реки Гудзон» («Гудзонской школы»). Название школе дало место, где живописцы любили делать этюды. Конечно, только на Гудзоне они не сосредотачивались, ездили по штату Пенсильвания, Нью-Йорк, пользуясь живописностью Новой Англии. Причем в целом ряде случаев романтическое, символико-мистическое и реалистическое начала в их работах сливались – как в творчестве Санфорда Робинсона Гиффорда (1823–1880), писавшего виды великой реки на закате, на восходе, в солнечные дни и в дождь, добиваясь живой выразительности каждого созданного образа.

Как уже говорилось, основателем «Гудзонской школы» был ученик великого английского пейзажиста У. Тернера Томас Коул, который совмещал необузданные эмоциональные порывы, романтические, мистические настроения с тщательным, педантичным следованием «натуре». Считается, что честь открытия красоты реальной американской природы – ну во всяком случае, в Новой Англии, – принадлежит именно ему. Коул даже построил себе поместье на берегу Гудзона с тем, чтобы быть в полном смысле «ближе к природе», ни на минуту не отвлекаясь от своей величественной и мощной модели.

А поместье Фредерика Эдвина Черча, одного из учеников Коула, находилось на другом берегу. Черч интересовался не только мирными, располагающими к созерцанию окрестностями Гудзона. Он много путешествовал по стране, не останавливаясь перед опасностями, и в результате перед взорами ошеломленной публики представали то вулканы, словно готовые начать извергаться, то айсберги северных вод, то Ниагарский водопад, ужасающий и притягивающий в своем величии. На некоторых холстах живописец показывает и природную катастрофу – как, например, извержение вулкана в Андах, вызывавшее у современников ассоциации с социальными катаклизмами, происходившими тогда в американском обществе.

Символическое начало в пейзаже присуще и Альберту Бирштадту (1830–1902). Он родился в Германии, в 1832 году его семья переехала в США, а учиться будущего художника отправили в Дюссельдорфскую Академию художеств. С 1857 года живописец принимал участие в американских художественных выставках, а когда ему исполнилось тридцать лет, стал действительным членом Национальной Академии дизайна в Нью-Йорке. Огромные полотна с изображенными на них горами, пиками, похожими на башни, горными озерами, лесами, Сьерра-Невада, «красные леса» Калифорнии в исполнении Бирштадта вызывали в 1860-х годах всеобщее восхищение.

Бирштадт сосредоточился на изображении природы американского Запада – во многих местах дикой, не освоенной людьми. Часто он рисовал и писал индейцев в их исконных условиях жизни: по-своему и этот художник отдал дань поиску «естественного человека», свойственному романтикам. Критики порой упрекали живописца в злоупотреблении оптическими и цветовыми эффектами, но для него это было органичным проявлением творческого темперамента, а не стремлением к быстрому успеху.

К «Школе реки Гудзон» был близок Роберт Скотт Дункансон (1821–1872). Его популярности в США способствовала монументальная роспись, выполненная им в одном из общественных зданий Белмонта, Позже, завоевав прочную популярность, Дункансон путешествовал по Канаде и Европе, был в Италии, Англии, Шотландии. К молодым примыкали и мастера, принадлежавшие к старшему поколению, как Алван Фишер (1792–1863), начинавший как классицист, но почти сразу избравший романтическую живопись и пейзаж как наилучшее средство самовыражения. Знакомство с творчеством художников парижского Салона сделало Фишера «американским парижанином» – так звали его современники. К французской и английской традиции тяготел и Джон Кенсетт (1816–1872), учившийся в Париже и в Лондоне, избравший для своей живописи окрестности Нью-Йорка. Замечательны сделанные им виды Ниагары: художник очень тщательно выстраивал пространственные отношения в своих работах, благодаря чему возникает на них особое ощущение объема.

Той же цели добивался и Чарльз Кодман (1814–1900), последовательный романтик, приверженец синтеза романтического и реалистического начал. Что же касается Джеспера Кропси (1823–1900), то он, так же как и Кенсетт, находился под сильным влиянием английской традиции – только не Тернера, а Констебля. Не забудем, что революция в пейзажном жанре произошла не где-нибудь, а в Англии, чье воздействие на культуру Америки огромно. У Констебля Кропси научился более непосредственному видению и воспроизведению натуры, реалистическим световым эффектам, его работы более жизненны, чем у многих современников, иногда даже трогательны. То же самое можно сказать и о работах Дэвида Джонсона (1827–1908), соученика и единомышленника Кропси, или Джона Денисона Крокера (1822–1907), который был не только живописцем, но и ювелиром, и владельцем ресторана. Причем на всех поприщах он достиг успеха – известный пейзажист «Гудзонской школы» и портретист, он руководил сетью закусочных и патентовал новые приспособления для приготовления пищи.

Чарльз Кодман. Пейзаж, 1830

Было бы трудно говорить об американской национальной школе, если бы художники не организовывали, как это всегда было принято в Европе, своих студий, ателье, мастерских и не давали бы уроков любителям и профессионалам. Так, художник Джон Касилир (1811–1893) учился у Ашера Дюрана и у Джона Кенсетта. У своих учителей он заимствовал подход к пейзажу прежде всего горному – топографическую точность, узнаваемость, сопряженную с эмоциональностью. Ашер Браун Дюран (1796–1886) был прекрасным гравером (его гравюры использовались для денежных купюр) и профессионалом высочайшего класса, что лишний раз подтверждается его членством и в Нью-Йоркской Художественной ассоциации, и в Национальной Академии дизайна. Как и Крокер, Дюран был удачливым бизнесменом, но в некоторые периоды жизни оставлял дела и занимался только живописью – в основном портретной, но также и пейзажной. А в конце жизни и вовсе оставил бизнес, целиком посвятив себя искусству. Что же касается Уильяма Холбрука Берда, то он занимался изобразительным искусством, работая в пейзажном жанре.

В целом жажда обрести национальную пейзажную школу стала ведущей чертой культуры США. Одним из наиболее талантливых художников этого направления стал Уинслоу Гомер. Это был первый американский живописец мирового уровня. Начал он свою карьеру газетным иллюстратором (сотрудничал в «Харперс Уикли»). Влекла его к себе и фотография. Первая известная работа Гомера – «Долгий завтрак» (1869).

Уже упомянутый выходец из Массачусетса Альберт Бирштадт начал в 1859 году писать серию пейзажей Дальнего Запада – каньоны, прерии и горы. Его работы оказали несомненное воздействие на Европу, воспламенив ее артистическое воображение. Замечательно, например, полотно «Среди гор Сьерра-Невада в Калифорнии» (1859). По мнению газеты «Бостон Пост», Бирштадт изображал американскую природу такой, какой она была на самом деле. Его картины с успехом выставлялись в Берлине и Риме. Под воздействием его живописи возникали идеи космического, планетарного толка, вроде выраженной Джоном Салливаном: он писал, что очевидное предназначение американцев и состоит в освоении континента, данного самим Провидением для все новых миллионов жителей. Через посредство Бирштадта европейцы начали знакомиться и с обожаемым им Тернером.

В США постепенно появлялись меценаты национального искусства, Это Альбин Адамс из Уотертауна или группа финансистов строительства дороги «Сентрал Пасифик». Тем временем историк Паркмен возвестил всему миру о суровой и естественной поэзии диких уголков Америки.

Страна любила природу. Йеллоустонский национальный парк был одним из первых проектов сбережения в первозданном виде облика наиболее живописных частей Америки. А затем последовало решение сохранить под именем Йосемитского национального парка калифорнийскую Сьерра-Невада. В Нью-Йорке Фредерик Лоу Олмстед, ландшафтный архитектор, спроектировал и создал для горожан Центральный парк.

Эмерсон

Молодой поросли будущих американских гениев были близки принципы индивидуализма. Грядущие таланты Америки переключились на изображение природы, обратились к внутренним ресурсам искусства в надежде создать национальную культуру, основанную на уникальности американского исторического и духовного опыта. Лидером этого движения, человеком разносторонне талантливым, был Ралф Уолдо Эмерсон (1803–1882).

Своего рода вторую декларацию американской независимости – на сей раз интеллектуальной – Эмерсон провозгласил в 1837 году. Он писал, что на исходе третьего десятилетия века период культурной зависимости, долгого ученичества, скрупулезного и внимательного освоения опыта других стран подходили к концу. Миллионы американцев, вступивших в жизнь, не могли уже насыщаться, так сказать, остатками зарубежных пиршеств. Происходили такие события, которые воодушевляли на самостоятельное творчество. И появлялись небывалые ранее творческие подходы, делались открытия, зовущие к новому творчеству. Порыв к созиданию отражал спонтанное и органическое чувство добра и справедливости, воцарившееся в душе и разуме американцев.

Со всей страстью Эмерсон, провозгласивший зрелость американской культуры, призывал к решению мировых проблем человека – здесь, на американской земле, вырабатывая собственный подход к мирозданию, а не легковесно подражая иным нациям, не совершая «обязательные» путешествия в Европу, не занижая значимость собственного американского опыта.

Первоначально Эмерсон готовил себя к карьере унитарного священника (унитарная церковь отличалась исключительной терпимостью). Но впоследствии на него оказала глубочайшее воздействие философия великого француза Мишеля Монтеня, которая как бы призывала американского мыслителя обратиться к природе. Бесстрастная божественность, распространенная в космосе, побудила Эмерсона внимательно присмотреться и к восточным религиям, в частности, к индийской Вишну-Пурана. Достижение спокойной безмятежности стало его задачей и принципом.

Ралф Уолдо Эмерсон

В середине 1830-х годов Эмерсон написал своего рода манифест, обращенный к лучшим, наиболее культурным людям своего поколения («Обращение Фи Бета Каппа» – в названии употреблено старейшее корпоративное прозвище американских студентов и выпускников колледжей). Он обращался к новому историческому типу людей – поколению «американских ученых». Один из его талантливых единомышленников, Оливер Уэнделл Холмс (старший), и приветствовал этот манифест как интеллектуальную декларацию независимости. Собираясь в одном из городов Массачусетса – Кембридже или Конкорде, духовно близкие молодые люди объединялись вокруг того, что может быть названо первой самостоятельной американской «научно-философской школой». В нее вошли писатели и ученые Генри Торо, Натаниэль Готорн, Оливер Уэнделл Холмс, Орестес Браунсон, Маргарет Фуллер, Теодор Паркер, Джонс Вери, Элизабет Пибоди.

Не все согласились с тезисом Эмерсона, что церковь мертва и все формы священнического служения являются анахронизмом. Но авторитет лидера был огромен. Лучшая часть думающих людей Америки (заметим, что речь идет об интеллектуалах, раздвигающих горизонты цивилизации в старейших штатах, не тратящих силы и энергию на борьбу с дикой природой на западной границе) долго хранила верность естественно появившемуся главе интеллектуального сообщества. Статьи Эмерсона, его эссе и лекции, заложив основы мышления, оказались своеобразным краеугольным камнем американской культуры. Эмерсон был признан лучшим в своем поколении: он первенствовал как оратор, мыслитель, писатель, в чьих произведениях оригинальные суждения удивительно и талантливо соединялись с принципами восточной космогонии и германской философии.

Эмерсон считал, что признаком культурной зрелости Америки является выход на арену общенационального поэта – Уолта Уитмена. Эмерсон рассылал друзьям «Листья травы» Уитмена с припиской, гласившей, что американцы, находившиеся за границей, могут возвращаться в родную страну, где появилась настоящая поэтическая личность. Самому поэту Эмерсон написал, что созданное им есть самое выдающееся проявление ума и мудрости, высказанное Америкой. И если мир прежде зачитывался Теннисоном, то во второй половине века даже в далекой Японии читали Уитмена. А рядом уже высились такие столпы мировой культуры, как Генри Дэвид Торо, впервые в Новое время сознательно порвавший с суетой и ушедший в леса, бросивший вызов и церкви и государству, призвавший к естественной жизни. Это была талантливая и эмоциональная реакция на наступавший век машин, провоцирующий и усиливавший отчуждение людей друг от друга.

Эмерсон назвал Торо воплощением подлинно американских качеств, Сам Эмерсон был, пожалуй, первым в этом поколении американцев, кто встал вровень с высшими проявлениями мировой культуры своего времени. Он говорил об эволюции в природе задолго до Дарвина и о социальной революции задолго до Спенсера, Маркса и Энгельса.

Эмерсон обладал счастливым талантом объединять людей, и скоро яркое скопление индивидуальностей собралось под эгидой «Трансцендентального клуба». Такая Америка уже никак не могла считаться «провинциальной». Впервые заокеанские умы следили за расположившимся на «Ферме Брука» «Трансцендентальным клубом», где выдвигались идеи всемирного значения. Мир внимал историческому оптимизму Эмерсона и зачитывался глубоким пессимистом-психологом Готорном, вплетавшим оригинальную американскую литературу в общемировой венок поэзии.

Герман Мелвилл

Новую славу американской литературы укрепил гений Германа Мелвилла (1819–1891). Роман «Моби Дик» навсегда останется одной из вершин американской культуры, достойной сагой новоанглийских мореплавателей.

В его творчестве мифы пронизывают все, Причем мифы не одного народа, страны, материка. Наибольшую роль играет мифология греков и Ветхого Завета. С их помощью Мелвилл решает главную, онтологическую проблему своего творчества – взаимоотношения Человека и Всевышнего. Народы давно ушедших времен, обитатели разных континентов плотно заселяют пространство главного романа Мелвила – «Моби Дик». В этой пестрой толпе действуют персы, греки, египтяне, турки, венецианцы, перуанцы, филистимляне, гавайцы, иудеи, датчане, англичане, голландцы, халдеи, испанцы, жители Азорских островов, мидийцы и даже «златокудрая черкешенка», и исчезнувшие хетты.

Герман Мелвилл

Экипаж корабля «Пекод» – это подлинный интернационал. Плавание «Пекода» – история современного Мелвиллу человечества. Оно начинается с рождества Христова. С самого начала романа автор дает читателю варианты общения человека с Богом. Это моления, проповедь, «рамадан». Писатель никогда не довольствуется только повествованием. Он вновь и вновь повторяет излюбленные мотивы, на основе риторических приемов выстраивая своеобразную структуру произведения.

Все персонажи Мелвилла так или иначе наказаны Богом. Своему главному герою он дает имя библейского царя Ахава. История этого царя также связана с предупреждениями, непослушанием и наказанием. Несколько раз повторяет Бог через пророка Илию об уклонении Ахава с истинного пути. Однако Ахав не внемлет пророчествам, упорствуя, продолжая и даже увеличивая свои прегрешения. В результате – позорная, страшная смерть: Ахав не способен что-либо слышать.

В изображении Мелвилла другой герой, Прометей, обладает как бы двумя сторонами единой личности – это коварный и хитрый, но в то же время заблудившийся, искренний и благородный в своих побуждениях человек. С его помощью легче всего понять капитана Ахава. Внимательное прочтение текста книги позволяет увидеть, что наряду с открытой линией «Книги Ионы» своеобразной формулой умолчания идет другая книга Ветхого завета – «Книга Иова». В конце плавания «Пекод» встречается с кораблем под названием «Рахиль», чей капитан оплакивает своего сына. Библейский миф об Ионе позволяет Мелвиллу сформулировать Идею Служения.

Многослойность присуща всем художественным явлениям в «Моби Дике». И во всем этом есть что-то от шутки.

Метафора в «Моби Дике» присутствует как на макро-, так и на микроуровне. Удивительна метафора «корабль-человек». Сфинкс и пирамиды – устойчивый символ Высшего в творчестве Мелвилла. И убить кита – не значит приблизиться к высшим законам. А мир – это океан, ведь есть какая-то непонятная, таинственная прелесть в море, чье ласковое смертоносное колыхание словно повествует о живой душе, таящейся в темных глубинах.

Свободен ли человек в своих поступках, или он марионетка в руках высших сил? Писатель-философ Герман Мелвилл первым в американской культуре поставил этот вопрос. Энциклопедизм «Моби Дика» поражает. Американская культура сделала с ним важный шаг вперед.

Topo и другие

Ближайшим сподвижником и самым талантливым продолжателем идей Эмерсона стал Генри Дэвид Торо (1817–1862), его ученик, сосед и коллега. Он заручился помощью прогрессивных издателей, готовых печатать его работы, и к нему благосклонно отнеслись жители и власти его родного города Конкорд – даже сборщики налогов, которым Торо отказывался платить.

Торо жил в «естественном мире» – в мире природы Новой Англии, Он отрицал низменность буржуазных взглядов на мир, на индийского Брахму смотрел как на воплощение трансцендентализма. Именно отталкиваясь от естественных ценностей, хотел он начать философское обновление общества, полного несообразностей.

Как и его друг Эмерсон (а впоследствии также и Уитмен), Торо был своего рода проповедником индивидуализма. Он призывал порвать связи с обществом, не способным решить базовые человеческие проблемы, и создать свой собственный мир неколебимой безмятежности. «Уолден, или Жизнь в лесу» – тоже своего рода манифест американской культуры.

Это произведение по сию пору является знаковым для Америки. Перед нами целая философия, предписывающая не сопротивляться течению дней, плыть по течению, погружаясь в глубинные тайны натуры, быть свободным во всем – от дыхания до высоких мыслей. Торо поселился в почти девственном лесу, ведя дневник и «очищаясь» от цивилизации. Благодаря ему примитивизм не потерял своей необычайной привлекательности. Он в определенном смысле пошел дальше Эмерсона. Отныне каждое поколение американцев ссылалось на него, если восставало против установленных норм. «Уолден» приобрел вес «новой Библии». Гражданское несогласие черпало из него мотивы вдохновения.

Спокойное, даже вялотекущее действие «Уолдена» революционизировало устоявшееся миропонимание своим отношением к властям, к традиционным нормам, к правилам социально отрегулированной жизни. Это скрытый под листвой дубрав призыв к восстанию против всего, что покушается на человеческое естество. При этом Торо – несомненный поэт. Он облекает свой текст в форму, которую трудно забыть. Аллегория всегда живет в его строках, даже путевые заметки волнуют и радуют.

Генри Дэвид Topo

Американские трансценденталисты изумленно смотрят на созданный Богом мир. При этом их относительно мало волнует гражданское общество, народ как таковой, личность как величайшая ценность, Стремление постичь связь времен в их философии почти неощутимо, Словно Брахма взял колесо истории в свои руки: прошлое, настоящее и будущее слились в одно, и художник пасует перед социальными вопросами. Он созерцатель и философ, но не революционер и не социальный инженер.

Возможно, на формирование подобного мировоззрения подействовал окружающий мыслителей мир. В Новой Англии ничто особенно не напоминало о седой древности, о легендах и преданиях, клятвах и заветах: вот, по сути, оборотная сторона отсутствия в американской культуре феодального прошлого, которое можно было бы романтизировать, сделав его источником героических мотивов. Народ как таковой лишался величия всемирного деятеля: спокойная, размеренная жизнь гасила великие порывы. Вокруг не было ни замков, ни старинных домов, мир выглядел первозданным, не было и руин, порождающих легенды (при этом, правда, Вашингтон Ирвинг демонстрировал недюжинный юмор, пародируя вечно бродящих в развалинах лирических героев английской поэзии). Даже церкви всюду были недавно построенными.

Особенностью Соединенных Штатов было наличие единого языка с наиболее культурно развитой частью Европы. В отсутствие прав на интеллектуальную собственность американские издатели без малейших колебаний перепечатывали крупных английских авторов, что, с одной стороны, способствовало идейному и духовному обогащению Америки, а с другой – «подавляло» местную литературу, сразу же очень высоко поднимая планку. И, разумеется, для американских литераторов слово английской критики было неимоверно важным. Английские журналы на какое-то время словно овладели судейским жезлом, милуя и карая поднимающуюся до мирового уровня американскую культуру.

Показателем обращенности к литературному миру Лондона может служить, в частности, и то, что выпускаемая с 1841 года американским издательством «Хармер» серия мировых романов в своих шестистах томах содержала лишь восемь написанных американскими авторами. Пиетет перед культурой Старого Света мы видим даже в оригинальнейших произведениях Генри Лонгфелло (1807–1882), создателя «Гайаваты», Восхищение традициями Данте и Шекспира являлось отличительной чертой американской культуры периода до начала Гражданской войны, В области исторической литературы это заметно сказалось в творчестве упомянутого Вашингтона Ирвинга (1783–1859), создавшего биографию Колумба, влюбленного в Испанию; в работах Банкрофта, поклонника германской исторической школы; в сочинениях Джеймса Мотли, создателя истории Голландии. В годы, когда будущая королева Англии Виктория получала образование, знаменитый английский писатель, историк и политический деятель Томас Бабингтон Маколей рекомендовал знакомиться с историей испанской литературы по работам американца Джорджа Тикнора.

Абсолютное господство романа как ведущего литературного жанра не могло установиться, поскольку умами владели и гениальные поэты – Альфред Теннисон и Виктор Гюго в Европе и Генри Лонгфелло в Америке. Они поражали воображение современников своей лирикой, буйством и причудливостью фантазии.

В Соединенных Штатах Лонгфелло был не менее популярен, чем Теннисон в Англии. Среди его несомненных заслуг – и перевод «Божественной комедии» Данте, и создание той фантастической лирики, которая была не менее популярной, чем индивидуализм Эмерсона.

Важно отметить, что американское общество, менее закоснелое и менее стратифицированное, чем в Старом Свете, становилось все более приспособленным к веку науки, с каждым годом дававшей западному миру удивительные открытия – это свойство Америки все ярче проявлялось с каждым десятилетием. Между 1820 и 1835 годами основные университеты – Гарвард, Принстон, Колумбия, Йель, Дартмут – включили в свое расписание изучение рынка и основ бизнеса, то есть сделали шаг вперед, на который европейцы осмелились лишь через столетие.

Утопический социализм

Америка оказалась уязвимой для развившегося в Европе утопического социализма. Особенно это сказалось на практике формирования социалистических общин: земли было изобилие, она была относительно дешева, а самое главное, здесь уже давно утвердилась традиция снисходительного отношения к любым формам человеческого общежития, в частности, к способам землеустройства отдельных социальных групп, Еще в 1694 году в Пенсильвании возникло «Общество женщин, живущих в глуши». И в начале XVIII века на обширной территории от Мэна на севере до Техаса на юге в Америке начали создаваться различные сообщества, представляющие самые разнообразные идейные течения.

Наиболее известными были образовавшиеся в Новой Англии общины последователей социалиста-утописта Франсуа Мари Шарля Фурье, отражавшие его влияние на умы новоанглийской молодежи и последователей романтизма. В Новой Англии наиболее известными фурьеристами были Эмерсон, Готорн, Маргарет Фуллер, С. А. Дана. Увлеченные фурьеристы создали «фаланги» (виды поселений) в Брук-Фарме и в Фрутсландсе. Готорн очень живо описал жизнь такой фаланги в «Блисдейлском романсе», произведении, оканчивающемся трагически.

В Нью-Йорке того же направления придерживались Альберт Брисбейн, Хорас Грили, Генри Джеймс. Это были талантливые люди с сильными характерами. Созданные ими десятки общежитий нового типа существовали в разных углах Америки в поисках того, что они называли «Гармонией». Особо отличалась «Новая гармония» в Иллинойсе, для которой формулировал правила талантливый Роберт Оуэн. Он мечтал о городе, построенном и функционирующем по некоей идеальной модели, и постарался создать его в реальном Нью-Ланарке. Рабочие получили хорошие дома, школы, места отдыха. Оуэн устраивал лекции, писал книги и памфлеты, привлекая немалые массы молодежи. Его поселения назывались «кооперативами»; рабочие создавали общие потребительские союзы, пользовались преимуществом общественных закупок.

Социальные инженеры – начиная с Адама Смита, Дэвида Рикардо, Томаса Мальтуса, Дж. Б. Сэя, Фредерика Бастиа, Дж. С. Милля – соглашались в том, что существующая экономическая система фундаментально неверна. Мыслители и практики утверждали, что нашли вечные законы экономической жизни, основываясь на законах природы, – им нужно подчиняться, словно законам гравитации. «Laissezfaire»[2] (принцип невмешательства, доктрина, согласно которой государственное вмешательство в экономику минимально) воспевался как базовая основа экономики.

Нужно сказать, что в отличие от религиозных сект «анти-экономические» фаланги просуществовали недолго – всего лишь несколько лет, значительно меньше, чем такие религиозные движения как «трясуны», «амиши», «Моравские братья», не говоря уже о меннонитах, которые выжили, несмотря на давление основной массы общества. У фурьеристов не было объединяющей мощи религиозного порыва, страстной убежденности, истовости, которая отличала христианские секты периода «религиозного возрождения». Отсутствие организационного ядра, единой для всех «догмы» сказалось на том, что фурьеристские фаланги продержались только на первоначальном импульсе. Индивидуализм оказался слабо объединяющим фактором. Строго говоря, это движение никак не привлекло массы. Одиночки шли к «ферме Брука», квазиреволюционное движение на глазах превращалось в приключение. Группа талантливых людей думала о самоусовершенствовании, но вовсе не о вовлечении народа в общественное движение. Новоанглийские трансценденталисты сами отошли от идеи социального переворота. По целому ряду причин их способности не стали всеобщим достоянием. Страна жила своей жизнью, не приобщаясь к идеям талантливой молодежи. А их героем и идеалом заведомо был одиночка, «герой без толпы», мыслитель, по собственной воле ушедший в глушь – как Торо, как непобедимый охотник Натти Бумпо из романов Фенимора Купера. Эти восхитительные одиночки могли многое, но они не могли указать путь фурьеристским фалангам.

Это было своеобразное и интересное время, совсем не похожее на трепет революционной эпохи. Свежие умы начала XIX века критически относились к ходу мировой истории и нередко убедительно отрицали исторический прогресс. Утопия была их мыслительным горизонтом, планы создать идеальное общество заступили место революционного рвения, стремления достичь независимости. Периодические кризисы окрепшей американской экономики ставили в тупик как массы их жертв, пополнявших ряды безработных, так и хозяев предприятий – обескураженных, разоряющихся врагов неизбежного, как оказалось, экономического цикла.

Упадок трудового энтузиазма вел к моральной деградации, но прятаться в девственных лесах американцы уже не могли – как бы их ни звали туда Торо и Купер. Меж тем подъем массового производства вырабатывал у эстетов чувство непреодолимого презрения к материальным основам американского общества. Преобладание цифр над духом, над культурой возмущала многих.

Эдгар Аллан По

Сильнее остальных оказалось влияние на американский культурный мир Эдгара Аллана По (1809–1849). Насколько мощно пробивала себе дорогу глубокая оригинальность американской культуры, видно на примере именно его творчества как документа духовной истории XIX века.

Эдгар Аллан По

Этот американский поэт и писатель, мир его идей и даже его внешность оказали большое воздействие не только на американскую культуру середины XIX века. С большим трудом, преодолевая консерватизм и враждебность, По вторгся в мировую литературу. Возможно, он не смог бы пробиться сквозь крайне нетерпимые оценки критики, когда бы не поразительное музыкальное звучание его произведений, заключающих глубокие философские смыслы. Испытывающий в молодости сильное влияние Байрона, Колриджа, Гофмана, Э. По вписал яркую страницу в эпоху зрелого американского романтизма. Это был период «нативизма» – романтического освоения американской действительности, Американский романтизм в большей мере, чем европейский, обнаруживает глубинную связь с философско-эстетическими принципами эпохи Просвещения. Начало зрелого романтизма условно связывают с потрясшим основы американского общества экономическим кризисом 1837 года. Деятельность ряда демократических литературных журналов, в частности, «Демократик Ревью» О. Салливена, создавала атмосферу творческой свободы, сыгравшей значительнейшую роль в эволюции романтического сознания американских художников.

В ходе зарождения национальной художественной критики как части литературного процесса творчество Э. По было существенным фактором. Пристально вглядываясь в современное американское сознание, писатель был поглощен исследованием психических состояний человека.

По на целый век опережает своих современников, создав строгую эстетическую концепцию, теорию рассказа. Эти идеи изложены в статьях «Философия творчества», «Поэтический принцип», «Теория стиха», в различных литературных рецензиях.

По писал, что ни в каком произведении не должно быть ни одного слова, которое прямо или косвенно не вело бы к единой задуманной цели. Принято отмечать точность, выстроенность его произведений. Он одним из первых пришел к пониманию необходимости изменения человеческого сознания, включенного в творческий процесс, к идее синтеза, а не противопоставления логического мышления и воображения.

Однако никакие теоретические построения не позволяют разгадать магию прозы и поэзии художника. В его прозе обнаруживается удивительное слияние фантастического и реалистического, пародийного и серьезного. Механизм творчества приводится в движение двумя противоположными силами: скрупулезной деятельностью сознания (черта реалистического мировоззрения) и полетом фантазии, интуиции. При этом По достигает удивительного синтеза, который побуждает к такому мировидению, когда, по словам самого писателя, дерево одновременно и остается, и перестает быть деревом.

Такой подход позже вдохновил писателей и художников символизма, но в середине XIX века это было мощное противопоставление своей творческой самости господствующему рационализму. На пути к символизму возникла еще одна крайность в виде «чистой поэзии», «чистого искусства», но к нему Эдгар Алан По никогда не принадлежал: как бы странно это ни звучало, но он всегда крепко стоял на земле, исходя из подлинно глубокого понимания законов жизни молодой североамериканской республики, из социальной реальности, которую знал и понимал превосходно.

Неудавшаяся жажда действия, презрение к окружающему убожеству, калькуляторскому прагматизму создали в его творчестве конфликт нравственного и эстетического, свойственный определенной традиции художественной культуры Европы, начиная с Сократа, Платона, Аврелия, Августина, далее Оскара Уайльда, Льва Толстого, Шарля Бодлера и др, Кстати, именно Бодлеру Европа обязана знакомством с немеркнущими шедеврами По: «Ворон», «Аннабель Ли», «Город среди моря», «Улялюм», «Эльдорадо» и др.

Бодлер писал, что поэзия По, как и любое высокое поэтическое творчество, вне всяких философских систем постигает раньше всего внутренние и тайные соотношения между вещами. Россия была второй страной после Франции, проявившей глубокий интерес к его творчеству. Русские символисты видели в нем своего непосредственного предшественника. Им свойственна романтизация личности американского поэта. Особое значение придавалось музыкальному звучанию поэтических произведений. О популярности По в России можно судить по количеству переводов. В частности, «Ворона» переводили С. Андреевский, Дм. Мережковский, К. Бальмонт, В. Брюсов, Н. Галь, В. Топоров и др.

С 50-х годов XIX века печатаются новеллы и рассказы художника. По ввел в литературу жанр малой художественной формы. В его выразительных повествованиях нет ничего лишнего, никаких избыточных элементов, авторская идея всегда раскрывается минимумом необходимых слов. Писатель не отвлекался от основного замысла, создавая своего рода концентрат мыслей, образов и слов. Лишь через столетие американская литература в полной мере оценила краткие рассказы Эдгара Алана По, сделав эту форму одним из излюбленных и популярнейших жанров, Характер, ситуацию, атмосферу произведения писатель никогда не переставал аналитически контролировать, последовательно ведя читателя к раскрытию центральной мысли. Вместе с тем его индивидуальный стиль изобилует приемами романтизма, прежде всего проявляющегося в несомненной тяге к сверхъестественному. По как бы смеялся над примитивностью реализма, постоянно поднимаясь на поэтические высоты и философски обнимая печальный мир. Он сделал шаг к символизму, не теряя при этом связи с собственно американской почвой, с особенной американской культурой.

Эдгар Аллан По стал также основателем детективного рассказа, который в Америке (и не только здесь) ждало большое будущее. Глубокий и скептический ум, характер, идущий всему вопреки, отвергли банальности современности и создали явление мирового значения, собственную эстетическую школу, открыли новые горизонты поэтического воображения. Не зря Гегель, завершая «Философию истории», говорил об Америке как о стране будущего – таланты ее граждан уже обещали сделать это будущее ярким.

Основные особенности американской науки

Через десять лет после электромагнетических опытов Фарадея на американской земле Сэмюэл Морзе изобрел телеграф. Существенно и то, что в период между 1815–1860 годами американские геологи, географы, этнологи, статистики в национальном масштабе объединились в профессиональные сообщества. В 1847 году была создана Американская ассоциация развития наук, способствовавшая организации и систематизации научных исследований. Естественные дисциплины явно лидировали. Процветали разнообразные научные общества. В 1846 году был основан объединяющий ученых Смитсоновский институт.

Уже известный нам французский писатель Алексис де Токвиль объяснял американское лидерство в прикладных дисциплинах тем, что социальные условия и институты демократии готовили граждан к поискам немедленных и полезных практических результатов. В отличие от этого, европейские общества, построенные по принципу неравенства граждан в общегосударственной иерархии, более располагали к стерильным поискам абстрактных истин, составлявшим содержание гуманитарного знания. Эта тенденция, с точки зрения Токвиля, естественна и неизбежна.

Акцент на теоретизировании, на обобщении не стал органической чертой американской культуры. Долгое время Америка не могла породить ни одного великого интеллектуала-интерпретатора. Но она воспитала огромную массу ученых, которая подходила к фактам жизни без предубеждения и проявляла свой талант в создании полезных вещей. В 1841 году в Вашингтоне был открыт самый большой в Америке зал для демонстрации подобного рода изобретений.

Для примера укажем, что лучшая техника для дантистов уже создавалась в США в первой половине XIX века. Именно американцы выдвинули в это же время идею анестезии. С тех пор страна совершенно очевидно для всех лидирует в этой области.

Однако не будем преувеличивать – всю первую половину позапрошлого столетия Америка в основном импортировала ту чудесную механику, порожденную промышленной революцией, которая впоследствии составила стране славу. Это прежде всего локомотивы, паровые машины, текстильные станки и многое другое. Америке еще предстоял культурный бросок в эру самодостаточности, пока же она, безусловно, зависела от заморских центров развития передовых технологий.

Горожане жаждали комфорта. В американских городах вслед за Европой стали сооружать тротуары, в 1858 году муниципалитет Нью-Йорка начал создание Центрального парка, за ним следовали Филадельфия и Бостон. Полиция впервые надела униформу. Омнибусы побежали по городским улицам.

Важные для культурной судьбы государства выводы сделали американские экономисты. Вопреки господствующим (прежде всего на «фабрике мира» – в Англии) идеям свободной торговли, они выдвинули справедливый тезис, что доктрина, базирующаяся на психологии гипотетического «экономического человека», автоматически действующего сугубо в собственных интересах, ошибочна с самого начала и опасна в применении к реальной жизни. Ей была противопоставлена доктрина национального интереса. Это означало императивную необходимость в прикрытии тарифами и капиталовложениями слабых или лишь создаваемых отраслей национальной промышленности.

Историческая наука

Выше уже говорилось о трудах и научной школе гарвардского историка Френсиса Паркмена, чей вклад в американскую науку нельзя оценить однозначно: с одной стороны, он отличатся целым рядом совершенных профессиональных приемов, с другой – дал почву для расцвета расизма и национализма. Чтобы понять, как идеи Паркмена развивались и влияли на умы его соотечественников, следует более широко представить себе актуальный для той поры интеллектуальный контекст.

В американской историографии до конца 1870-х годов господствовали традиции романтизма. Лишь в последней четверти века проявились новые тенденции. Взгляд на историю становился более широким, освещение явлений – более многосторонним, внимание сосредоточивалось на социальных и экономических моментах. Продолжалась публикация архивных материалов, налаживалась регулярная, а не разовая, как в прошлые эпохи, связь с хранилищами Англии, Франции, Германии и Испании. Возникали новые исторические общества, активизировалась деятельность прежних. Характерно для этого времени оживление интереса к ранней поре американской истории, к вопросам колониального прошлого.

Образование кафедр американской истории в университетах (первая появилась в Корнелле) положило начало академическому изучению прошлого страны. Напомним, что Банкрофт, Хилдрет и даже Паркмен не являлись университетскими учеными. Увеличение числа профессионалов привело к созданию в 1884 году Американской исторической ассоциации. «Ученые записки» университетов стали регулярно публиковать научные статьи. Расширилась тематика исследований.

Тогда же в Америке зародился биографический жанр, ставший традиционным для здешней литературы. Героем первой биографии стал Джордж Вашингтон. Научным отцом американской исторической биографии стал Джеред Спаркс, создавший жизнеописание Вашингтона в двенадцати томах и Франклина в десяти. Это сделало науку о прошлом популярной среди читателей. Позже события Гражданской войны (1861–1865) пробудили интерес к истолкованию причин национального кризиса. Опасность развала союза штатов послужила импульсом к исследованию событий, положивших начало этому союзу.

Успехи естественных наук и впечатление, ими произведенное, в последней четверти XIX века заметным образом повлияли на методологию американской историографии. В стремлении обосновать научность метода и, следовательно, достоверность и исследовательскую ценность своих произведений историки разделились на два довольно четко видных направления. Первое возвело в абсолют исторический факт, отказалось от широких обобщений и отвергло всякую философию истории. Второе видело в развитии общества продолжение и отражение процесса развития природы; для этого направления характерным было перенесение (или распространение, с некоторой модификаций) законов естественной истории на историю общественную. Однако, при всех различиях, оба направления требовали введения в оборот максимального числа фактов и тщательного определения достоверности каждого из них.

Кроме особенного внимания к фактам, «научность» требовала выяснения причинных связей, и в этом отдельные американские историки испытали влияние европейских «романистов» и «германистов», чьи дебаты были широко распространены в то время. Возвращение американских стипендиатов из европейских (преимущественно германских) университетов перенесло в американские колледжи теорию об общности происхождения германских и англосаксонских общественных институтов.

Глубокое влияние на многих американских историков оказало «Происхождение видов» Чарльза Дарвина. Возникший так называемый социал-дарвинизм тоже поставил во главу угла исторических изысканий изучение социальных образований. Колониальный период американской истории подвергся новой интерпретации и в этом смысле. Раздуваемый «романтической школой» пафос уступил место педантичному теоретизированию. Опыт колониальных поселений интересовал представителей «научного подхода» как еще одно ответвление и дальнейшее распространение общественных установлений германских племен, как продолжение движения англосаксов с берегов Рейна через Британские острова на запад.

«Тевтонская» теория происхождения американских институций, основы которой содержатся в учении Паркмена, поддерживалась положениями социал-дарвинизма, требовавшего выведения общественной эволюции из первоначального «зерна». Характерным представителем сторонников синтеза социал-дарвинизма и «тевтонской теории» был Герберт Бакстер Адамс (1850–1901). Во многих работах, а особенно в «Германском происхождении новоанглийских городов» и «Норманнских констеблях в Америке» он искал и утверждал сходство пуританских общин с их мнимыми прототипами в германских лесах. Герберт Адамс стал главою влиятельной группы историков в университете Джонса Гопкинса. Его убеждение, что все проблемы нужно изучать последовательно – вначале в местном, затем в национальном и в конечном счете в международном масштабе, – приобрели известность и имели многочисленных последователей.

«Тевтонская теория» обернулась откровенным национализмом в книгах Джона Фиске (1842–1901). Фиске объяснял, что центр мирового развития переместился из района Средиземного моря на Рейн, а затем через Атлантику утвердился в долине Миссисипи. Англосаксы якобы приняли от Древнего Рима лидерство в мировом процессе. Некритический характер его писаний, полных бесконечного теоретизирования, был ясен уже современникам. Критикам типа Чарльза Осгуда была очевидна бедность его документальной базы и шаткость общего основания, Известность сочинениям Фиске принесло его умение подать материал в неожиданном ракурсе, выбор наиболее ярких эпизодов и литературные достоинства. Скоропалительные выводы Фиске содержались в его книге «Старая Вирджиния и ее соседи», в которой он всемерно подчеркивал, будто бы решающее значение для образования правящей касты Вирджинии имела эмиграция дворянства из Англии в период между актами 1649 и 1660 годов, когда революция упразднила королевскую власть и страну толпами покидали представители аристократических семейств. На несостоятельность выводов Фиске указал Филипп Брюс. Он в целом опроверг утверждения о происхождении верхних слоев Вирджинии от эмигрантов-дворян.

Порочность методологии Фиске обесценивала его деятельность как одного из основных представителей «научного» подхода. Фиске эволюционировал в сторону крайнего расизма и стал проповедником преимуществ «арийской расы».

Дагеротип

Предшественником фотографии был дагеротип, созданный французом Луи-Жаком Дагером в результате опытов 1827 года. Мода на дагеротипные портреты приобрела в Америке характер страстного повального увлечения. Первая студия производства дагеротипов в Нью-Йорке возникла в 1840 году, а к 1853 году таких здесь было уже 86, За сезон 1854–1855 годов в Бостоне было сделано 400 000 изображений. Неожиданностью для очень многих горожан стала возможность получить свой портрет всего за два доллара. Цена довольно быстро опустилась до двенадцати центов. И времени тратилось значительно меньше, чем в студии живописца – всего несколько минут. Американский средний класс не упустил возможности запечатлеть себя для потомков.

Натаниэль Готорн писал, что дагеротип способен отобразить характер человека гораздо точнее, чем лучший психологический портрет, Вскоре Уильям Толбот изобрел собственно фотографию, найдя способ печатать негативы – правда, пока еще со стеклянных пластинок. Его «Открытая дверь» (1843) больше говорит о своем времени, чем многие тома. Тогда же начали печататься книги с фотоиллюстрациями, а вскоре хорошее фото успешно конкурировало с посредственными живописными произведениями.

Фотография стала новым медиумом искусства. Фотограф часто останавливал свой взор на том, что обычный человек в жизни игнорировал и воспринимал лишь как художественный факт. Случайный луч света, тень, опустившаяся на тропинку, сверкнувший в песчанике камень – все это волновало фотографа и создавало фотоискусство в собственном смысле слова.

Фотография

Фотография со времени изобретения в 1840-е годы поражала и поражает современников, давая живой образ быстротекущих событий, вызывая небывалый восторг у зрителей. Америка с тех пор практически лидирует в области фотографии.

К 1850-м годам техническая ограниченность фотографии оказалась преодоленной, и сразу стали очевидными ее огромные возможности, Французы первыми (в 1862 году) признали фотографию искусством, и американцы вполне согласились с этим мнением. Правда, художники боялись, что фотокамера убьет изобразительное искусство, но если кто и пострадал, то только портретисты. Фотография была зримым подспорьем реализма.

В годы Гражданской войны в Америке искусство фотографии взметнулось на невиданную прежде высоту. Американцы были на переднем крае прогресса. Пораженный зритель получил неслыханную и немыслимую прежде возможность лицезреть поля битвы и эпизоды жестоких сражений.

Некто Мэтью Брэди создал группу из двадцати фотокорреспондентов для освещения основных событий Гражданской войны. Самый блестящий из этой группы – Тимоти О'Салливан – фотографировал все, включая погибших солдат, следы мародерства, поле битвы при Геттисберге (штат Пенсильвания), на котором в июле 1863 года произошло решающее сражение между юнионистами (армия Севера) и конфедератами (армия Юга), закончившееся полной победой северян и переломившее ход войны. В конце сражения президент Линкольн произнес знаменитую речь, и этот момент тоже оказался запечатлен фотографом.

Были созданы более чувствительные фотопластинки, увеличилась скорость снимков. Эдвард Муйбридж стал фотографировать движения животных, жизнь природы, смену времен года. Художник Томас Икинс (1844–1916) помогал фотографам, не питая отвращения к «мертвой живописи» (бытовало и такое мнение, ведь сказал же великий скульптор Роден о том, что художник говорит правду, а фотография лжет).

Тимоти О'Салливан. Место гибели генерала Рейнолдса, поле боя под Геттисбергом, Пенсильвания, 1863 год.

Мир думал иначе, чем Роден, и фотоизображения со временем стали полноправной частью высокой культуры. Джекоб Риис создал относительно компактную камеру (1888), и фотография пошла по миру победным маршем. Мы видим бедные районы Нью-Йорка, беды и радости американцев всех слоев общества. Особенно фотоподборки впечатляют в книгах социологов, таких как Риис. Великие живописцы Курбе, Милле, Икинс любили фотографии и делали слайды.

Люди гибнут за металл

В двадцати километрах к северу от Сан-Франциско стоит деревянная крепость, при виде которой екнет русское сердце. Бревенчатые стены, вырубленные амбразуры, знакомые маковки куполов. Путник, остановись на секунду – это крайняя точка продвижения наших соотечественников, когда-либо удалявшихся от России в глубь Америки: разница во времени с Москвой равна двенадцати часам. Небольшая крепостица, а великий знак полземли прошагали и проплыли наши предки, чтобы остановиться в самой малонаселенной части земли.

Трудно представить, но исторический факт – тогда Калифорния равнялась по численности населения самому малому государству современности, расположенному на атолле Науру. Всего несколько тысяч человек. Даже на русской Аляске людей жило больше.

На дворе стоял 1841 год, император Николай уже опробовал чудо железной дороги и готовился соединить ею две российские столицы. Дотянуться же до крепости в калифорнийской пустыне не виделось никакой возможности, и поэтому было принято решение продать бревенчатый форт. Покупателем выступил некто Саттер (так несколько сот американцев окрест переиначили немецкую фамилию Шуттер). Русские ушли к Аляске, но сохранили память о нечестном поступке – Саттер так и не заплатил за русскую крепость в Северной Калифорнии.

Однако не этим Саттер вошел в историю. В струях пробегавшего по его землям ручейка блеснул однажды металл, издавна завороживший наш мир. Джеймс Маршалл обнаружил золото на берегах реки Американской в январе 1848 года.

Слишком долго искал Колумб и его наследники золото в Америке, чтобы Маршаллу и Саттеру поверили сразу и легко. Девять месяцев понадобилось, чтобы новость пересекла континент. Только 19 августа 1848 года газета «Нью-Йорк Геральд» оповестила о находке восточное побережье. Но и тогда газете, несмотря на всю ее солидность и заслуженную репутацию, не поверили. Лишь когда первое лицо в государстве – президент Полк – 5 декабря 1848 года подтвердил сообщение о находке золота в Калифорнии, воображение людское воспламенилось по-настоящему.

Первое судно с дрожащими от нетерпения золотоискателями причалило к девственному берегу 28 февраля 1849 года. Удивителен путь этого суденышка. Носившее название «Калифорния», оно вышло из гавани Нью-Йорка пустым. Будущие пассажиры бросились к Панамскому перешейку, и вот здесь «Калифорния», обогнувшая мыс Горн, подобрала полторы тысячи самых нетерпеливых.

Если вы, читатель, желаете знать, что было дальше, вспомните о пороках, предательстве, корысти. О тщете человеческой… Однако на проблему алчности нужно взглянуть объективно. Во всей этой истории есть две стороны.

Первая – слабость человека, та легкость, с которой жажда золота убивала его лучшие качества и свойства. Из месяца в месяц нарастала враждебность американцев к иностранцам. Особенно косо смотрели они на чилийцев, сколотивших солидные капиталы. На приисках недолюбливали бывших каторжников, прибывших из Австралии, а также ирландцев – больших пьяниц и дебоширов. Самыми мудрыми считались немцы. Что касается французов, то они не находили взаимопонимания со всеми другими золотоискателями, кроме мексиканцев. Де Лаперуз сообщает, что уже через два или три месяца на приисках возникли разногласия, взаимное непонимание, вынуждавшие каждого золотоискателя разрабатывать свой участок самостоятельно, в одиночестве утрачивая шансы на, казалось бы, вероятную удачу.

Стремление к обогащению помогало преодолеть все лишения: стоя по пояс в ледяной воде, с головой, открытой обжигающему летнему солнцу, с постоянной болью в спине от изнурительной работы киркой и лопатой, золотоискатели упорно шли к своей цели. В этой борьбе выживали только самые выносливые. К смертельной усталости от работы на россыпях прибавлялись еще и цинга, дизентерия, лихорадка, пьянство, раны от пуль, стрел и ножей. Многие накладывали на себя руки, не в силах перенести трудности и одиночество. Люди становились циничными и безразличными друг к другу. Одной из характерных особенностей золотых россыпей постепенно становился ужасающий, жесточайший эгоизм, охватывавший решительно все души, как писал, исходя из личного опыта, Леонард Кип.

Приведем один эпизод, о котором повествует Дж. Кэрсон. Однажды умер некий золотоискатель, которого все любили. Могила была вырыта в нескольких сотнях метров от лагеря, и пастор прочитал длинную главу из Библии. Дело затянулось, и по ходу похорон окружающие заметили, что в отброшенной земле сверкнуло золото. Пастор остановился, чтобы видеть, что же взволновало его аудиторию. Очень спокойно он спросил: «Золото? Боже правый! Это та земля, которую мы искали». Нет нужды говорить, что в итоге покойник не был погребен в той могиле: его вынули из богатой золотом ямы и вырыли новую могилу, высоко на склоне горы. Корысть застила все другие человеческие свойства. Да, золотой дьявол был силен, и ничто, казалось, не способно было остановить развитие низменных инстинктов.

Но это только одна сторона. История «золотой лихорадки» имеет и другую. Англичанин Т. Уорвик-Брукс пришел к выводу, что Калифорния была дикой страной солнца и цветов, безумных надежд и отчаяния, грубости, благодаря которой все человеческие недостатки многократно усугублялись, и в то же время страной нежной, почти рыцарской преданности, где все хорошее, что есть в человеке, становилось лучше. История «золотой лихорадки» свидетельствует также и о том, что даже последний европейский сапожник и ненужный этому миру китайский кули могли при определенных обстоятельствах открыть в себе бездонную героическую сущность.

Из невежества и ошибок, из глупых материальных устремлений, из заблуждений и абсолютного перекоса сознания человек творил сагу о самом себе. Этой истории не видно начала, и ей нет конца. Оседлав очередного Росинанта, глупое человечество по пути к неведомому начинает удивительно умнеть. И часто неважно то, что борется человек с ветряными мельницами; важно, что он борется со всеми силами природы, со всеми вольными и невольными силами зла. В порыве к очередной мечте люди проявляют свою настоящую героическую природу.

Поразительна история охватившей всех американцев страсти – неведомой силы, что выбросила многие тысячи людей на край ойкумены середины девятнадцатого века. Они преодолели все – от желтой лихорадки до желтого безумия. Было ли в истории менее привлекавшее homo sapiens место, чем Калифорния до 1848 года? Представьте себе – всего пятнадцать тысяч человек, которые копошатся у стен брошенных францисканцами монастырей. Там, где ныне пейзаж двадцать первого века, где разместился самый могучий штат современной Америки, они гибли сотнями, но не отступали перед преградами.

В 1848 году здесь не могли избрать шерифа, а сейчас самый густонаселенный штат Америки дает Вашингтону более пятидесяти конгрессменов, самое большое число выборщиков. В 1848 году любой американский президент жил, как минимум, в трех тысячах километров от Калифорнии, а сейчас здесь самое большое число экс-президентов: вот играет в гольф Джеральд Форд, неподалеку живет выписавшийся из клиники Рональд Рейган. В Линда Йорбе родился Ричард Никсон, русскую историю изучают в Стэнфорде, в основанном местным жителем – президентом Гербертом Гувером – Институте войны, мира и революции. Не золото подняло Калифорнию, а те люди, которые за золотом пришли. Далеко не всем им достались тяжеловесные слитки, но они удивительным образом изменили жизнь самой затрапезной окраины западного мира, превратив ее в авангард науки, индустрии, постоянной умственной революции. Все, что делает Америку великой, начинается на земле «золотой лихорадки» – в Калифорнии. Здесь больше нобелевских лауреатов, чем шерифов накануне «голден раш» – периода погони за желтым металлом.

Гражданская война и ее последствия в культуре

Следующим переломным событием в истории США, равным по масштабу Войне за независимость, стала Гражданская война (1861–1865), вооруженный конфликт между буржуазными штатами Севера и рабовладельческими – Юга. Противоречия между двумя экономическими системами, в основе одной из которых лежало рабовладение (Юг), а другой – свободный труд по найму (Север), к середине XIX века стали вопиющими и вылились в общегосударственное противостояние двух антагонистических лагерей. Важной также являлась и аграрная проблема – экстенсивный, как мы уже видели на примере табачных плантаций, способ обработки земли требовал расширения владений плантаторов; вместе с тем на свободные земли претендовали новые волны иммигрантов, мечтавших получить в США свой земельный надел.

Неприятие рабства росло и в самом обществе – об этом свидетельствует организованная деятельность аболюционистов и поддержка их политики со стороны населения. Ядром борьбы с рабовладением стала республиканская партия под предводительством Абрахама Линкольна, победившего в I860 году на президентских выборах, Выбранная Линкольном линия поведения побудила одиннадцать южных штатов (Южная Каролина, Миссисипи, Флорида, Алабама, Джорджия, Луизиана, Техас, Вирджиния, Арканзас, Теннеси, Северная Каролина) выйти из состава Союза. Изначальные цели войны – экономическое доминирование Севера – постепенно приобретали иной характер: в ходе конфликта они оказались четко сформулированы как борьба с рабовладением и категорическое требование полной ликвидации этого социального института. 30 декабря 1862 года Линкольн подписал «Прокламацию об освобождении» рабов с 1 января 1863 года. Кровопролитные сражения велись с переменным успехом, однако в конце войны успех окончательно закрепился на стороне северного Союза, южная Конфедерация прекратила свое существование. Правда, на алтарь победы была принесена жертва – жизнь Линкольна: 14 апреля 1865 года на него было совершено покушение, ранение оказалось смертельным, и президент, не приходя в сознание, скончался утром следующего дня.

На американскую культуру оказала определенное влияние политическая проза Абрахама Линкольна. Пост, который он занял, словно в одночасье, резко расширил его мыслительный горизонт. Слова обращений Линкольна к стране приобретали философский смысл. Он как бы поднимался над схваткой, и звучали его глубокие суждения о насилии, справедливости, трагедии жизни. В противоположность философской высоте Линкольна еще один гений этого периода – поэт Уолт Уитмен (1819–1892) – подошел к анализу жизненных явлений совсем с противоположной стороны. Его видение Америки не воспаряло над эпохами и континентами, а сосредоточивалось на почти невидимых чертах ландшафта, на обычной траве, дороже которой нет ничего в жизни человека. И даже смерть – это всего лишь уход одного человека на фоне бессмертной природы, равнодушно взирающей на мучительную агонию.

А рядом Джеймс Рассел Лоуэлл (1819–1891) в классических «Записках Биглоу», охватывающих войну США с Мексикой и последующий период, обращался не к мировым столицам, а к забытым уголкам Новой Англии. После кровавых полей Гражданской войны Уитмен и Лоуэлл обращались к милым сердцу полям и прудам родного края, чья безмятежность ближе к людскому счастью, чем скрежет клинков на полях боев национальной бойни.

В это же время врач и писатель Оливер Уэнделл Холмс-старший (1809–1894; отец известного судьи Верховного суда США) делал медицинские открытия, спасающие жизнь американских рожениц. Человек мысли и науки, Холмс-старший непосредственно участвовал в культурном подъеме Америки. Поколения гарвардских студентов прошли его школу. Он неутомимо боролся с косностью, утверждая новую тогда дисциплину – гигиену – как безусловное условие жизни американцев, Особенно это было важно в начинающийся индустриальный век, когда промышленные компании в погоне за прибылями поставили часть американского народа в невыносимое положение.

Холмс был певцом гуманизма, он ушел от эпических славословий в мир гуманной прозы жизни, в замкнутое пространство семьи. Недаром для растущей Америки он оказался примером служения обществу. Он не только стремился к физической и нравственной чистоте жизни, но и воспевал ее – как в поэзии, так и в прозе. Его поэмы и вдохновляли читателей, и воодушевляли на общественную активность. Проза его («Самодержец обеденного стола», «За чашкой чая» и др.) исполнена оригинальных размышлений. Холмс ненавидел «заборы респектабельности», за которыми пряталось безразличие к бедам общества, к его потребностям. В культурной истории американского общества художественные творения и философия Холмса, сторонника идеи поэтического в частной обыденной жизни, стали вехой трезвого служения человечеству.

Повесть Холмса «Моя охота за капитаном» рассказывает о поисках отцом своего сына, раненного в одной из битв Гражданской войны. На книжных полках художественные произведения писателя стоят вперемежку с его сугубо научными произведениями, в частности, об анормальной психологии, о шизофрении. Высокий моральный облик бостонского врача повышал общий уровень американской культурной жизни. Генри Джеймс писал, что Холмс демонстрировал «высшую интеллигентность, сопряженную с подлинной скромностью».

Оливер Уэнделл Холмс-младший стал выдающимся судьей, и его деятельность сказалась на культуре правосудия в США. Его впечатляющая работа в деле распространения справедливости подняла культурно-цивилизационный уровень Америки. В отличие от отца он был примерным материалистом, типичным для своего времени. Своими страстными речами Холмс-младший продемонстрировал немалое искусство красноречия и немало страсти в утверждении справедливости, Благодаря ему американская юстиция набирала высоту – подъем осуществлялся и в этой области культуры.

Контрольные вопросы

1. Какие четыре важнейших обстоятельства повлияли на рубеже ХVIII – ХІХ веков на становление американской культуры?

2. Какой политический акт способствовал фактическому удвоению территории США?

3. Охарактеризуйте просветительскую деятельность Т. Джефферсона как пример целенаправленной культурной активности.

4. Какие изменения в социальной стратификации способствовали демократизации общественных отношений в США?

5. В чем суть расхождений во взглядах основателей демократической и республиканской политических партий – Эндрю Джексона и Дэниэла Вебстера?

6. Какую роль в культурном и политическом становлении Америки играла периодическая печать?

7. Какова суть романтического историзма в Америке? В чем состоит роль Френсиса Паркмена в развитии американской историографии XIX века?

8. Как проявилось воздействие промышленной революции на культурное развитие страны?

9. Почему жажда обрести национальную пейзажную школу стала ведущей чертой художественной культуры США?

10. Каковы предпосылки создания интеллектуальной декларации независимости Эмерсона?

11. Кого объединяла первая независимая «научно-философская школа» и «трансцендентальный клуб»?

12. Каковы особенности литературного творчества Генри Дэвида Торо?

13. Охарактеризуйте попытки реализации идей утопического социализма в Америке XIX века.

14. Каковы отличительные черты американской историографии последней четверти XIX века?

15. Каковы причины Гражданской войны в Америке?

Глава пятая