Однако всему хорошему когда-нибудь да бывает конец, и очень скоро мерцающий туман рассеялся, а вместе с ним прекратились и все мыслимые (и немыслимые) ощущения. Все шестеро по-прежнему стояли кружком, но их двенадцать ног больше не упирались в гладкий ворс ковра, расстеленного в комнате ученого джентльмена, а ласкались о густую зеленую траву лесной лужайки. Там, где раньше был грязновато-желтоватый потолок чердачной квартиры дома на Фицрой-стрит, теперь простиралось бледно-голубое небо. Вместо стен и раскрашенного футляра для мумии наличествовали высокие деревья, преимущественно дубы и ясени, с могучими стволами и буйными темно-зелеными кронами, а под ними теснились взъерошенные кусты и ползучие побеги коричневого плюща. Изредка посреди этого растительного разнообразия встречались стоявшие в гордом одиночестве буки, под которыми не было ничего, кроме их же собственных пожелтевших листьев да отдельных жеманно поникших лапок папоротника.
Итак, все шестеро спокойно стояли себе посреди этих немного диковатых декораций и держались за руки, как дети, играющие в «тутовый куст» или «хоровод» (что, в принципе, одно и то же). Обыкновенные шестеро людей посреди обыкновенного леса. На первый взгляд, это и впрямь звучит на редкость буднично, но вспомните — ни один из этих обыкновенных людей не имел ни малейшего представления о том, что это был за лес, а также где и, самое главное, в каком времени он находился. Правда, какое-то смутное чувство подсказывало четверым нашим приятелем и ученому джентльмену, что их забросило в какое-то весьма и весьма отдаленное прошлое. Во всяком случае первые принялись с любопытством глазеть по сторонам, а последний, тяжело вздохнув, произнес:
— О Господи, еще один сон!
Что же до Имоджен, у которой все происходящее не вызывало ровно никаких чувств, кроме примитивного удивления, то она просто широко разинула рот и сильно выпучила глаза.
— Где мы? — спросил Сирил Псаммиада.
— В Британии, — ответил тот.
— А в каком времени? — спросила Антея.
— Примерно в пятьдесят пятом году до того момента, от которого вы ведете свое летоисчисление, — довольно злобно ответил Псаммиад. — У кого-нибудь есть еще какие-нибудь вопросы? — добавил он, высовывая голову из бесформенного подобия сумки, столь самоотверженно изготовленного Антеей из полы своего совсем нового голубого платья, и поводя по сторонам улиточьими глазками. — Я бывал в древней Британии и раньше, и, скажу вам, с тех пор здесь ничего не изменилось.
— Да, но почему нас занесло именно сюда? — спросила Антея.
— Ваш абсолютно безответственный ученый друг, — сказал Псаммиад, — пожелал найти такой дом, где были бы рады принять эту недозрелую и крайне непривлекательную особу женского пола, которую вы имели крайнюю неосторожность подцепить неведомо на какой помойке. В те золотые дни, когда на Земле еще водились мегатерии, хорошо воспитанные дети не имели обыкновения заговаривать с незнакомыми людьми в парках. Одним словом, ваш маловразумительный друг пожелал перенестись в место, где были бы рады принять эту маленькую замарашку, и вот вы здесь!
— Здесь-то мы здесь, — с сомнением покачала головой Антея. — Но почему? И с какой стати ты выбрал такое дикое время?
— Неужели вы всерьез можете предположить, что какой-нибудь более или менее рассудительный человек из вашего времени согласится принять к себе в дом эту маленькую дикарку? — раздраженно произнес Псаммиад. — Вы устроили в вашей дорогой стране такой потрясающий бардак, что в ней хватает места едва ли половине всех ваших детей. И уж, конечно, никто не собирается заботиться об оставшейся без места половине.
— Ну знаешь, мы в этом ни капельки не виноваты… — принялась оправдываться Антея.
— А кто виноват в том, — перебил ее Песчаный Эльф, достигая последней степени кипения, — что я очутился без своей любимой водонепроницаемой клееночки посреди древней Британии, прославившейся на весь мир своими дождями и туманами?
— На вот, возьми это! — сказал Роберт, стаскивая с плеч пиджак.
Антея расстелила пиджак на траве, посадила на него Псаммиада и осторожно сложила полы и рукава таким образом, что снаружи остались торчать одни лишь улиточьи глазки да мышиные ушки Песчаного Эльфа.
— Ну вот! — ободряюще сказала она. — Теперь даже если пойдет дождь, я смогу укрыть тебя целиком в считанные доли секунды. Ну ладно, что нам теперь делать?
Остальные пятеро, к тому времени уже давно расцепившие руки, сгрудились вокруг Антеи, горя желанием услышать ответ на ее последний вопрос. Рано радовались! В тот самый момент, когда Псаммиад собирался заговорить, Имоджен-Имоген не выдержала и самым что ни на есть благоговейным тоном прошептала:
— Да неужто цирковые обезьянки еще и говорить умеют? А я-то думала, что говорящие бывают только попугаи.
— Ты думала? — заорал вконец выведенный из себя Псаммиад. — Да неужто подзаборные кошки еще и думать умеют?! — И он с опереточным смехом принялся ввинчиваться за отворот робертова пиджака до тех, пока не исчез там полностью.
Остальные беспомощно переглянулись.
— Да ведь это же всего лишь сон, — успокоил детей ученый джентльмен, — а в снах непременно происходят разнообразные вещи. Только следует всячески сдерживать себя от пробуждения.
Он оказался прав. В следующую секунду рядом с поляной начали происходить разнообразные вещи, а именно: сонную тишину векового леса прорезали веселый смех и звуки детских голосов.
— Я думаю, нужно пойти и посмотреть, — сказал Сирил.
— Это же только сон, — повторил ученый джентльмен специально для Джейн, которая, заслышав предложение Сирила, испуганно отпрянула назад. — Если ты не будешь следовать дорогами сна, если будешь сопротивляться его необратимому течению, то непременно проснешься. А ведь ты этого не хочешь, не правда ли?
У Джейн было на этот счет особое мнение, но она не осмелилась произнести его вслух.
Нужно сказать, что в зарослях кустарника, как раз в том месте, откуда раздавались голоса, имелся небольшой просвет, который человек с помутненным рассудком вполне мог бы принять за тропинку. А так как сознание четверых детей и ученого джентльмена еще не совсем прояснилось после гибели Атлантиды, то они (с ученым джентльменом во главе) бодро направились по нему, ступая след в след, как начитавшиеся мистера Фенимора Купера американские индейцы.
Довольно скоро они вышли на огромную поляну, посреди которой было разбросано несколько убогих домишек (я бы лично назвала их хижинами, но ведь лично меня там не было), окруженных обмазанным грязью деревянным плетнем.
— Ужасно похоже на ту доисторическую египетскую деревушку, — прошептала Антея.
И, согласитесь, очень верно подметила.
За изгородью несколько абсолютно голых ребятишек увлеченно играли в неизбежный «тутовый куст» (он же русский «хоровод»). Возможно, они называли свою игру как-нибудь по-другому, но выглядело это абсолютно так же — они, как заведенные, носились по кругу и при этом держались за руки. Неподалеку от них, на невысокой, заросшей мхом скамейке, сидели несколько женщин в бело-голубых платьях и накидках из звериных шкур. За неимением других дел, они молча созерцали сложные перипетии детской игры.
Дети с Фицрой-стрит неподвижно стояли на опушке леса и поочередно посматривали то на игроков, то на болельщиков. Одна из женщин сидела немного поодаль от остальных. У нее были прекрасные льняные волосы, перевязанные черной лентой. И еще у нее было такое печальное выражение глаз — особенно когда она смотрела на резвившихся перед нею детей, — что Антея невольно почувствовала, как ее сердобольную душу переполняет печаль и сострадание. «Ни одну из этих маленьких девочек она не может назвать дочерью», подумала она.
И тут маленькая лондонская замарашка отчаянно дернула Антею за рукав.
— Послушай! — зашептала она. — Вон та, что сидит отдельно, страх как похожа на мою дорогую мамочку. У той тоже были такие же ладные волосы, да только ей никогда не хватало времени их расчесать. Эх, живи мы здесь, моя бедная мамочка уж точно не стала бы выколачивать из меня пыль чем под руку попадется! Не думаю, что в здешних краях можно сыскать пивную где-нибудь ближе Эппинга. Правда ведь, мисс?
Позабыв от волнения о всякой осторожности, маленькая замарашка выступила из-под защиты густой листвы. Женщина с печальными глазами тут же заметила ее. Она порывисто поднялась со скамьи и протянула руки по направлению к бедной лондонской девочке, причем в этот незабываемый момент лица и той и другой словно бы озарились светом внезапно появившегося из-за туч солнца.
— Имогена! — закричала белокурая женщина, называя маленькую замарашку почти тем же самым именем, которое она привыкла носить в лондонских трущобах. — Моя Имогена!
То, что последовало далее, в русской театральной традиции принято называть «немой сценой». Маленькие обнаженные бритты окаменели в причудливых хороводных позах, их матери зависли в воздухе с поднятыми для всплеска руками, и даже четверо наших ко всему уже привычных приятелей приобрели некоторую статуеобразность. Единственным движущимся предметом во всем лесу была маленькая алмазная слезинка, катившаяся по щеке у Антеи.
— Мама! Это же моя мама! — закричала маленькая Имоджен-Имоген-Имогена и бросилась бежать через луг, отделявший деревню от леса. Женщина изо всех сил поспешала ей навстречу. На середине луга они сшиблись, как два боевых скакуна, и замерли в долгом и крепком объятии, сразу же став похожими на олицетворяющую материнство статую.
Через минуту к ним подоспели остальные женщины.
— Это моя Имогена! — кричала женщина. — Конечно же, это она! И вовсе ее не съели волки. Она вернулась ко мне, моя маленькая девочка! Расскажи же, моя дорогая, как тебе удалось убежать? Где ты была все это время? Кто кормил и одевал тебя?
— Ничегошеньки-то я не знаю, — находчиво ответила теперь уже окончательно и бесповоротно Имогена.
— Бедное дитя! — принялись вздыхать собравшиеся вокруг счастливой родительницы женщины. — Она потеряла рассудок от страха перед волками.