Другим обстоятельством благоприятным для искусства в Ганноверскую эпоху, было аристократическое влияние, которое окрашивало не только политику, но и многие другие аспекты жизни. Аристократический слой общества тех дней включал не только крупную знать, но и сквайров, и более богатое духовенство, и образованный средний класс, который вступал с ними в близкие отношения. Этот обширный слой, достаточно многочисленный и имевший неоспоримые социальные привилегии, мог позволить себе требовать во всем прежде высокое качество. Высшие слои этой аристократии задавали той буржуазии и интеллигенции, а они за это отдавали знати свои умственные способности и идеи – как, например, Берк снабжал своими идеями лорда Рокингэма, Лидеров общества XVIII века не мучил постоянный зуд стремления доставать все больше и больше денег, производить все больше и больше товаров, неважно какого сорта, как это было с могущественными детьми Маммоны, которые в XIX веке задавали тон в Англии, Америке и во всем мире. Аристократическая атмосфера была более благоприятна для искусства и вкуса, чем буржуазная и демократическая, установившаяся позднее в Англии, или тоталитарная – в Европе.
Действительно, аристократия была даже лучшим покровителем искусства и литературы, чем королевская власть в ее старомодной форме. Монархия иногда может иметь вкус, как это было во Франции во времена Людовика XIV и Людовика XV, но он существовал только при дворе, как единственном признанном центре просвещенности и прогресса. Английская же аристократия имела не один центр, а сотни, разбросанные по всей стране в «жилищах джентльменов» и провинциальных городах, каждый из которых был центром учености и вкуса, что вполне возмещало упадок учености в официальных университетах и упадок вкуса при ганноверском дворе. Георг II покровительствовал только музыке Генделя и ничему больше. Но это не имело большого значения, так как покровительство оказывали тысячи других лиц – хотя, однако, еще не миллионы. Оксфордский университет ничего не сделал для Гиббона, а король не нашел ничего лучшего, как сказать ему: «Ну, ну, мистер Гиббон, пишите, пишите, пишите». Но читающая публика тех дней была достаточно многочисленна и разборчива, чтобы должным образом оценить его величие в тот момент, когда появился первый том его сочинений (1776).
Вкус XVIII века не был совершенным. Ограниченность его симпатий в литературе хорошо известна. Даже в искусстве слишком много, может быть, думали о Рейнольдсе и недостаточно – о Хогарте и Гейнсборо. Основанием Королевской академии в 1768 году Джошуа Рейнольдс сделал покупкукартин модным занятием среди поднимающегося среднего класса, который стремился «приобщиться» к знати. Без сомнения, он обеспечивал этим материальные выгоды для своих собратьев-художников, создавая более широкий спрос на их товары. Но не подготовил ли невольно этот наиболее благородный рыцарь путь для вульгаризации искусства? И не послужила ли его Королевская академия тому, что отдельные виды живописи и скульптуры стали слишком стереотипными?
Романтические обстоятельства, открытие погребенных под пеплом городов Геркуланума и Помпеи, возбудили огромное любопытство, которое, может быть, имело более благоприятные последствия для археологии, чем для искусства. Греко-римская скульптура второго разряда была взята как мерило суждения, и следующее поколение скульпторов Академии, Ноллекенс и Флаксман, настаивало на том, что все статуи, даже современных британских государственных деятелей, должны отливаться по этому образцу, должны быть задрапированы в тогу древних (подобно статуе Фокса в Блумсбери-сквер), да и в других отношениях скульптура должна перестать следовать традиции подлинного Ренессанса Рубийяка (умершего в 1762 году). Но, как это ни странно, в то же самое время Бенджамен Уэст отказался применить этот закон об одежде к исторической живописи: вопреки серьезным, но дружеским протестам самого Рейнольдса Уэст настоял, чтобы его картина осмерти Вольфа (выставленная в Академии в 1771 году) изображала генерала и его людей в современной британской форме, а не в древних доспехах, в каких эти современные герои сражений хотели быть изображенными для большей известности. Своей настойчивостью, проявленной им в борьбе за это смелое нововведение, Уэст добился хартии вольности для школы исторической живописи, которую он основал и сделал чрезвычайно популярной, особенно благодаря распространению гравюр.
Но, несмотря на капризы моды в искусстве и большое разнообразие талантов его выдающихся представителей, весь характер XVIII века был благоприятен для высокого развития искусства и ремесла. В Англии было полно всяких прекрасных вещей всех сортов, старых и новых, местных и иностранных. Дома в городе и деревне были так же богаты, как музеи и художественные галереи, но книги, гравюры, фарфор, мебель и картины не выставлялись напоказ, а находились в домах гостеприимных хозяев на своих естественных местах как предметы домашнего обихода.
И внутренний вид домов, и все, что находилось вне их стен, говорило о том, что Англия была прекрасной страной. Деятельность человека, пожалуй, не только не уменьшала, но даже увеличивала красоту природы. Фермерские строения и домики местного стиля и из местного материала органически входили в спокойный ландшафт и гармонически разнообразили и украшали его. Поля, окруженные каймой ежевики и боярышника, обсаженные высокими вязами, и новые насаждения дуба и бука были прекрасной заменой голых открытых полей, вересковых степей и густого кустарника прежних дней. Правда, не все это исчезло. Еще почти в каждой деревне был парк при господском доме, с группами больших деревьев, под которыми олени ощипывали побеги.
В последнее десятилетие века возникла известная школа художников-пейзажистов, главным образом акварелистов, – за Гертином и юным Тэрнером скоро последовали многие другие, включая Крома и Котмана из нориджской школы и самого Констебля. Они рисовали Англию в наиболее совершенный момент ее жизни, прежде чем началось поругание ее красоты. Вначале модный спрос на портреты и сюжетные картины был больше, чем на пейзажи, несмотря на талант, проявленный в этом жанре Гейнсборо и Ричардом Уилсоном. Но затем в течение всего этого периода возрастало сознательное восхищение пейзажем, ландшафтом в его более широких очертаниях. Оно отражалось и поощрялось литературой, начиная с первого появления «Времен года» Томсона в 1726 году, а затем сказалось и в произведениях Каупера, пока Вордсворт наконец не преобразил и не возвысил эту тему. Но никакое печатное слово не могло выразить единственную в своем роде красоту нашего острова, которую могли показать только художники, – меняющиеся свет и тени неба, земли и листвы в нашей насыщенной водой атмосфере. Таким образом, восхищение англичан своей страной получило отражение в литературе и искусстве, в работах Вордсворта и художников-пейзажистов именно тогда, когда XVIII век кончился и началась новая эра.
Уже в царствование Георга II это новое увлечение и интерес, проявляемый к более дикому и обширному ландшафту, изменил манеру разбивки парков в загородных особняках. Английские сады, преобладавшие при Вильгельме III и Анне, аллеи, украшенные свинцовыми статуэтками в голландском стиле, и живые изгороди из кустов тиса (которым, подстригая их, придавали самую фантастическую форму) исчезали, чтобы дать доступ траве и деревьям парка к стенам помещичьего дома. Фруктовый сад и огород внутри высоких кирпичных стен теперь рассматривались как существенная принадлежность сельского дома, но размещались они не перед окнами фасада, а на небольшом расстоянии.
Без сомнения, при этом были и потери, и выигрыши. Печально, что сотни прелестных свинцовых фигур были уничтожены, переплавленные в пули для стрельбы в американцев и французов. Но уничтожение голландских садов для того, чтобы освободить место для травянистых склонов и деревьев, видимых из окон, свидетельствовало о растущем восхищении природой, которое вскоре заставило англичан находить удовольствие даже в гористых пейзажах, побудило их отправляться в Озерную область, а в следующее столетие – в шотландские горы и Альпы, прежде внушавшие цивилизованным людям отвращение.
Это инстинктивное тяготение к более ярким картинам неукрощенной природы было неизбежной реакцией со стороны все более цивилизирующегося общества. В прежние времена леса и чащи были повсюду совсем рядом, и человек постоянно вел войну с дикой природой; в те дни он искал разнообразия и развлечения от этой борьбы в образцовых садах. Теперь же он победил. Сельская местность, все еще прекрасная, была принесена в жертву живым изгородям и насаждениям. Поэтому теперь природу в ее нетронутом виде следовало искать где-нибудь вдали, согласно мистическим доктринам Руссо.
Пристрастие к горам, появившееся в конце XVIII века, сопровождалось столь же горячей любовью к морскому побережью, доселе пренебрегаемому. Правда, в первой половине века новый обычай посещения приморских мест преследовал медицинские цели. По совету докторов люди отправлялись вдыхать морской воздух в деревне Брайтельмстон (Брайтон), пить целебные воды в Скарборо и даже погружаться в волны. Картина побережья Скарборо в 1735 году показывает плавающих посетителей-мужчин; а в Маргете около 1750 года «передвижная купальня Била», запряженная лошадьми, въезжала прямо в море и из нее представители того или иного пола спускались в воду по закрытой от посторонних взоров лестнице и затем, если желали, могли плыть дальше.
Но те, кто приезжал сюда, чтобы лечить тело, находили также лекарство и для души. Созерцание моря и берегового пейзажа привлекало все больше людей к утесам и отмелям, прежде всего ради здоровья, но также и для духовного наслаждения, которое было одним из средств улучшения здоровья. Знаменательно, что в конце царствования Георга III морские волны были впервые правдиво и любовно изображены Тэрнером. Прежде реально изображали лишь корабли, но не воду, по которой они плавали. Поэты тогда часто описывали ужасы океана; теперь они описывали его красоту и призывали его волноваться!