Однако задачи агонистики и требования, предъявлявшиеся к атлетам, во времена Гомера, Архилоха и Пиндара не были одинановыми. В разные периоды истории античного общества существовали различные (в зависимости от господствующих взглядов и социальных условий) мнения о взаимосвязи спортивной агонистики и гражданского долга.
Период VI–V веков до н. э. в определенном смысле можно назвать «золотым веком» эллинской гимнастики и атлетики. Предлагали даже назвать этот отрезок истории Олимпийских игр «агональным» (Г. Буркхардт, Э. Эренберг, Г. Дюпперон).
Но в недрах «золотого века» вызревают новые взгляды, опрокидывающие прежние представления о человеческой доблести.
Формируется и крепнет древнегреческий полис. Вступают в свои права экономические законы полисной системы. Необходимость постоянной обороны полиса способствует новому возрождению и распространению среди его граждан стройной системы физической культуры.
В это время «аристократическому идеалу физической силы, олицетворенному в фигурах гомеровских героев, зажиточные слои ремесленников и торговцев из ионийских городов противопоставили новые ценности. Исходя из общественно важной мудрости, дающей силу экономике, главной доблестью является денежное богатство – важное условие жизни в полисе».[310]
Одновременно все больше усиливается классовое расслоение эллинского общества, все резче очерчиваются контуры рабовладельческого государства, те контуры, которые у Гомера иногда носят еще несколько расплывчатый характер. И все отчетливее против аристократического блеска спортивной агонистики выступает народное течение. Оно выражается в иронической критике атлетов. Сначала здоровое и разумное, отвергающее лишь «чистую» агонистику, это течение позднее, в эпоху эллинизма доходит до почти полного отрицания агонов (например, киники, о которых шла речь в главе I).
Итак, культ силы, с одной стороны, и культ богатства на фоне интеллекта – с другой. Несомненным выражением этого раздвоения взглядов в гимнасиях был двойной культ Геракла и Гермеса (см. главу II данной работы), первый из которых олицетворял физическую силу, а второй – интеллект и коммерческую смекалку. Кроме того, промежуточное место занимает культ Тесея – более изящного и утонченного, чем Геракл, но, конечно, в гораздо большей степени атлета, чем Гермес. Все трое мирно уживались в эллинских гимнасиях, что явствует из уже упомянутого описания мессенского гимнасия у Павсания.[311] То, что начинает лишь вырисовываться у Гомера, теперь обретает силу и полноправие. Как заметил Б. Билинский в уже упомянутой работе, «многоумный Одиссей все явственней опережает быстроногого Ахилла».[312]
Все нарастая, звучит в поэзии того периода тема служения родному полису, т. е. патриотическая тема. В стихах идет речь и о «прикладном» значении агонистики.
Архилох, Тиртей, Феогнид о гражданской доблести
Помимо знаменитого «Тройственного каллиника», до нас дошло очень немного произведений Архилоха, где звучала бы агонистическая тема. Несомненно, однако, что она была близка и понятна темпераментному, искреннему и отважному поэту. Это мы видим хотя бы в области сравнений, к которым Архилох прибегает в стихах. В известной эпиграмме, посвященной некоей Состене, поэт сравнивает лысый череп надменной «красавицы» не с круглым камнем-голышом, не с шарообразным сыром, а с мячом,
…что в палестре бросают
юноши друг другу.[313]
Воин и патриот, Архилох не прельщается внешней, показной и демонстративно-декоративной стороной состязаний. Он ценит в своих согражданах лишь те качества, которые могут принести пользу отечеству, пригодиться не только на стадионе, но и в бою. Вот как оценивает он двух вождей:
Нет, мне не нравится вождь горделивый,
с изящной походкой
И завитыми красиво кудрями,
надменный, холеный.
Пусть малорослый иной,
пусть бежит он слегка косолапо, —
Только бы твердо ступал по земле
и был сердцем отважен![314]
Приведенные строки отчетливо характеризуют арет?) в представлении Архилоха. Тут нет речи ни о богатстве, ни о благородном (а то и божественном) происхождении. Ибо, участник многих битв, поэт знал настоящую цену всему этому. Архилох был поэтом, который «полной рукой черпал из сокровищницы человеческого гения, облагородив и форму, и содержание греческой литературы».[315] К этому следует добавить, что Архилох был социальным творцом, остро ощущавшим дух и требования времени.
Его современник (или живший несколько позже) Тиртей ненамного уступал Архилоху в эмоциональности. Выразитель интересов Спарты, он был ярким и тенденциозным поэтом. Его понимание и оценка ἁρετή во многом совпадают с оценкой Архилоха.
Наивысшей доблестью человека и гражданина Тиртей считает воинское умение, опирающееся на физическую мощь. У него эта тема звучит еще более целенаправленно, нежели у Архилоха, круг интересов которого был несравненно шире, чем у вдохновителя лакедемонян.
В одном из стихотворений[316] Тиртей наставляет молодежь:
Я не считаю ни памяти доброй, ни славы достойным
Мужа за ног быстроту или за силу в борьбе,
Хоть бы он даже был равен циклопам и ростом, и силой,
Или фракийский Борей в беге ему уступал,
Хоть бы он видом был даже прелестней красавца Тифона
Или богатством своим Мида с Киниром затмил.
Хоть бы он царственней был Танталова сына Пелопа.
Или Адрастов язык сладкоречивый имел,
Хоть бы он всякую славу стяжал, кроме доблестной силы!
Ибо не будет никто доблестным мужем в войне,
Если не будет отважно стоять в виду сечи кровавой
Или стремиться вперед в бой рукопашный с врагом:
Эта лишь доблесть и этот лишь подвиг для юного мужа
Лучше, прекраснее всех прочих похвал средь людей.[317]
Когда у знаменитого Леонида спросили его мнение о Тиртее, тот ответил: «αγαθος νεων φυχας αικαλλειν» (способен возбуждать души юношей).[318]
Как видим, и Архилох, и Тиртей, оба творившие приблизительно в середине VII века до н. э., во многом одинаково определяют роль и место спортивной агонистики в жизни человеческого общества. Правда, Тиртей предъявляет к соотечественникам более определенные требования. Но у обоих поэтов сила и телесная красота могут войти как составные элементы в понятие доблести и чести лишь на службе у отечества – у родного города.
Все чаще физическая универсальность уступает первенство моральным качествам и порой богатству. Примечательно, что несколько позднее Платон в своем «Государстве»[319] выше всего ценил в гражданах именно эти качества: быть защитником отечеству и в физическом, и в экономическом аспектах.
Почти на столетие позже Архилоха и Тиртея выступил со своими элегиями Феогнид. К этому времени власть денег в полисах настолько усилилась, что это нашло многократное отражение в стихах поэта.
В начале Первой элегии, наставляя Кирна, Феогнид говорит тому, что верный друг всегда дороже золота и серебра.[320] Чуть дальше поэт сообщает, что главное в человеческой жизни – счастье. Оно выше богатства тоже.[321] Подойдя к середине элегии, Феогнид, однако, вынужден констатировать, что бедность – страшнейшее несчастье для человека.[322] И еще через несколько стихов признается:
Для большинства же людей наивысшая
доблесть – богатство,[323]
Новое веяние проступает в этих строках прямолинейно и недвусмысленно. Наиболее всесторонне и обоснованно в этот период аристократическую агонистику и аристократические идеалы вообще критикует Ксенофан. К тому времени здоровые корни древнегреческого спорта уже весьма основательно были поражены микробами профессионализма.
Атлетика и медицина
Победить на Олимпийском стадионе теперь мог лишь тот, кто тренировался систематически и упорно, отложив все остальные занятия. Или же, как было сказано, те выходцы из мастеровых, торговцев и бедноты, которые в силу жизненной необходимости стали атлетами-профессионалами и выступали на играх за деньги.
С другой стороны, все возрастает роль искусства и знаний в жизни древнегреческих государств. У науки возникают общие точки соприкосновения с агонистикой: педотрибы и гимнасты постигают начатки медицины и физиологии, зарождаются не только основы лечебной физкультуры, но и определенные методы тренировок атлетов.
В одном из своих диалогов Платон влагает в уста Сократа такие слова: «…в общем служении телу я вижу две части: гимнастику и медицину. И эти части, взятые вместе, относясь к одному и тому же предмету, находятся во взаимном общении, хотя и отличаются одна от другой».[324]
Аристотель с большим уважением писал о педотрибе Геродике из Селимврии. Современник Гиппократа, этот тренер, когда заболел, придумал для себя систему упражнений. Специальной тренировкой он добился того, что организм лучше усваивал пищу и окреп.