Вначале гимнастами назывались у эллинов обычные учителя в гимнасиях и палестрах, тренировавшие юных греков. Однако впоследствии это звание носил не столько тренер, сколько человек, понимающий целебную силу физических упражнений. Как метод лечения гимнастика возникла значительно позже спорта: в своем медицинском значении это слово родилось лишь в Y веке до н. э. И местом его рождения были античные стадионы.
Так, Иккос из Тарента, первый из греков начавший лечить физическими упражнениями, называл себя еще просто педотрибом. Примечательно, что в 446 году до н. э. Иккос стал олимпиоником.
Кстати, диету как способ лечения в Элладе ввели впервые именно гимнасты и педотрибы, а не врачи.
Теоретические обобщения рождались на основе многолетнего опыта атлетов и их воспитателей. У Павсания есть рассказ о Гисимоне из Элиды, который «…когда был еще мальчиком, страдал простудой мышц (т. е. ревматизмом. – Ю. Ш.) и решил заняться пятиборьем, чтобы с помощью упражнений стать здоровым человеком. Впоследствии он победил в Олимпии и в Немее».[326]
Очень много подобных повествований находим у древнегреческих прозаиков не только классического, но и эллинистического и даже римского периодов. Упражнения делают больного человека атлетом, победителем – этот мотив широко распространен в древнегреческой литературе, начиная с V века до н. э. и кончая III веком н. э.
В этом отношении интересен рассказ Элиана о некоем Стратоне: «Принадлежа к знатному роду, он, однако, совершенно пренебрегал телесными упражнениями. Но когда стал страдать болезнью селезенки и врачи предписали ему упражняться в гимнасии, Стратой сначала предавался этому настолько, насколько было необходимо для здоровья. Постепенно делая успехи в этих занятиях и отдавшись им безраздельно, Стратон во время Олимпийских игр оказался в один день победителем в борьбе и панкратии. Он и вторично завоевал победу в Олимпии, а также отличился на Немейских, Пифийских и Истмийских играх».[327]
Многие античные врачи были хорошими атлетами. Сам Гиппократ не раз выходил победителем в борьбе и на конных состязаниях.
Отец медицины был очень высокого мнения о целебных свойствах физических упражнений, о практической смекалке и открытиях учителей гимнастики. В своем труде «О древней медицине» Гиппократ писал: «…Те, которые заведуют гимнастикой и укреплением сил, постоянно открывают что-нибудь, посредством чего всякий, пользуясь известной пищей и питьем, может наилегче достигать укрепления и делаться могучим и здоровым»,[328] Почти в каждом труде отца медицины можно прочесть рекомендации гимнастического характера с целью лечения различных заболеваний.
Большое значение придавал Гиппократ образу жизни людей, всегда связывая их здоровье и склонности с существующими социальными условиями. Великий медик имел возможность сравнивать образ жизни различных народов и делает несомненно социальный вывод: «…от покоя и лености возрастает трусость, а от упражнений и трудов – храбрость».[329]
Наконец, публичные чтения писателями и учеными своих произведений перед олимпийской или даже просто гимнасийной аудиторией тоже являются свидетельством неуклонно возрастающей роли интеллекта.
Критика «спортивной идиотии». Ксенофан. Две триады
В это время многие уже начинают понимать пагубность нездорового ажиотажа, который разгорается на стадионах. Почти обожествляя атлетов-любимцев, публика нередко превозносила их лишь за силу кулачного удара или умение изуродовать противника, оставаясь в рамках жестких параграфов Олимпийского устава. Против этого страстно выступали Еврипид, Аристофан, Исократ, Эпиктет, Дион Хрисостом и другие.
Итак, «…уже в древности восставали против спортивной идиотии, ратуя за разумный спорт, против его переоценки вообще и теневых сторон в особенности».[330]
Из всех древнегреческих поэтов классической эпохи подобная критика наиболее широко представлена у Ксенофана.
В одной из его элегий[331] выражена досада и горькая ирония по поводу бессмысленного возвеличивания недалеких и ограниченных атлетов, победы которых не приносят никакой общественно-практической пользы полису и соотечественникам.
В то же время ученые, поэты и другие люди, ежедневно думающие и пекущиеся о благе отечества, остаются в тени. Поэт сетует по поводу того, что удачливый пятиборец, кулачный боец, борец, всадник, даже жестокий панкратиаст, завоевав олимпийский приз, прославится среди земляков, получит от них дары и пожизненное содержание, хотя действительных заслуг у него значительно меньше, чем у тех, чье «искусство выше всякой силы коня или мужа» (с. 1-12).
Поэт подчеркивает, что знание, умение, общий интеллект, наука, искусство приносят обществу неизмеримо большую пользу, нежели простая быстрота ног или бездумная сила могучих рук. Предостерегая сограждан от чрезмерного и нездорового увлечения «агонистической идиотией», Ксенофан концентрирует в элегии доводы убедительные и горькие по своей сути. Впрочем, лучше всего привести здесь это произведение полностью:
Если кто в беге других превзойдет
или как пятиборец
В роще Зевеса себя
выкажет прочих сильней.
Там, над Писейским потоком в Олимпии,
или в борьбе он.
Или в кулачном бою
к тяжкой победе придет,
Или же в схватке жестокой,
(что всеми зовется панкратий), —
То благодарны вовек
будут ему земляки.
Впредь и на играх ему
предоставят почетное место,
И от сограждан всегда
будет еду получать,
И от народа дары —
все, что лучшего в городе сыщут.
Первый на скачках, – опять
слава ему и почет,
Хоть по заслугам уступит он мне:
ведь искусство поэта
Выше, чем конская прыть
или уловки борца.
Все же, увы, не в почете оно.
А ведь несправедливо,
Если искусству ума
силу народ предпочтет.
Пусть и могучих кулачных бойцов
не имеет наш город,
Нет ни борцов-крепышей,
ни пятиборцев лихих,
Ни бегуна быстроногого
(как средоточия мощи,
Что в состязаньи мужи ценят превыше всего),
Но все равно в благоденствии
город цветущий пребудет.
Радости ж мало для всех,
если в упорной борьбе
Стать победителем в Писе удастся кому-то:
Город ведь мой оттого
вовсе не станет сильней.[332]
Наивно было бы полагать, что большинство завсегдатаев античных стадионов было настроено столь же критически. Несомненно, что было как раз наоборот. Тем больше чести поэту, смело выступившему против далеко не прогрессивного общественного мнения. И неудивительно, что в поэтической запальчивости Ксенофан несколько «перегнул палку», начисто отрицал всякие заслуги атлетов перед родным городом вообще. Тем не менее в новых общественных слоях Греции зарождается все более отчетливая критика жестокой спортивной агонистики, критика серьезная и умно аргументированная, Однако дух соревнования на античных стадионах ничуть не ослабевает. Этому способствует и система полисов, и национальный характер греков.
Эллада была раздроблена на множество городов-государств, которые без устали соперничали друг с другом за первенство как на политической, так и на спортивной арене.
Ἁρετή Ксенофана синтезирует в себе тезисы патриотизма и служения государству как у Тиртея и Архилоха. Однако его «доблесть» – более всеобъемлюща. Ксенофан воспевает гармоническое телесное развитие в соединении с мудростью, наукой и искусством. Причем поэт открыто отдает предпочтение интеллектуальному перед физическим. Он выступает с откровенной критикой позиции новых общественных слоев ионийского полиса. Эта критика – отзвук длительного спора между физической и умственной культурой. Но, выступая против агонистики, Ксенофан показывает себя глубоким ее знатоком. В частности, в упомянутой элегии Олимпийские состязания перечислены именно в той последовательности, в какой они чередовались на берегах Алфея.
Французский ученый Л. Гарро отмечает, что Ксенофан «…в своей знаменитой элегии умно и яростно атакует давние, традиционные идеалы аристократии и одновременно вредные увлечения богачей молодых полисов».[333]
Ἁρετή прочно становится основным, определяющим пунктом классовой этики. Но это общественное понятие со временем не только меняет, но и, как видим, расширяет свое смысловое и социальное значение.
Нередко, объединившись в полисе, аристократия и молодая поросль богачей стремятся наряду с военно-спортивным совершенством силового характера и к определенным эстетическим идеалам.[334]
Влияние ἁρετή на внешность представителей правящих слоев древнегреческого общества в VI–V веках до н. э. ничуть не ослабевает, хотя носит уже иной характер, нежели во времена Архилоха и Тиртея.
Все более расцветает и крепнет калокагатия. Каждый свободный (и зажиточный) гражданин полиса должен быть хорошо воспитан как в духовном, так и в физическом отношении.[335]
Не только в поэмах Гомера, не только у Тиртея, Архилоха, Феогнида и Ксенофана, но и (как увидим далее) в эпиникиях Пиндара, Симонида Кеосского неизменно ощущаются социальные признаки, видны штрихи общественной жизни, которые не могут заслонить нагромождения мифологических деталей и имен. Это характерно почти для всей поэзии классического периода древнегреческой литературы.