праведность; ее средство — воздержание, ее отдельное проявление — избежание проступка или греха (hamartoma); это — идеал фарисейский (в объективном смысле этого слова).
Принцип соревнования («агонистический»), столь характерный для античности, содействовал положительному направлению ее нравственности, побуждая каждого человека к совершению подвигов в смысле доблести или добродетели. Нравственные требования, сюда относящиеся, определяли обязанности человека по отношению к богам, семье, челяди, согражданам и пришлым гостям — различные в различных случаях.
Всякое нравственное требование предполагает большую или меньшую способность человека исполнить его или не исполнить, то есть большую или меньшую свободу его воли. Догмату свободы воли противополагается догмат ее связанности, которая может быть либо внешней, либо внутренней. Учение о внешней связанности воли мы называем фатализмом («делай что хочешь, но если тебе суждено убить твоего отца, то ты его убьешь». — Кем суждено? — Роком, fatum, Мойрой-Moira; см. ниже, с.53); учение о внутренней связанности — детерминизмом («ты, собственно, ничего от себя не хочешь, так как твоя воля — необходимое следствие независимых от тебя причин»). Фатализм может быть либо безусловным (приведенный пример), либо обусловленным («если ты родишь сына, то он тебя убьет, — но ты можешь его и не родить»). Детерминизм тоже двух родов: он может быть религиозным («моя воля — действие вселившегося в меня доброго или злого духа»; на наивысшей ступени отсюда развивается христианское учение о благодати) или естественным («моя воля — продукт естественных задатков моего характера и внешней обстановки»).
Античность ахейской эпохи, в принципе, признает свободу человеческой воли и, следовательно, ответственность человека за его деяния; все же она недостаточно оценивает ее нравственное значение, ставя свой приговор о совершенном деянии в зависимость не от обнаруженной при его совершении злой воли, а от внешнего наличного факта. Так, совершенное убийство во всяком случае требовало возмездия, даже если оно было совершено нечаянно или бессознательно (Ил. XXIII, 85 сл.).
Но наряду с этим прогрессирующим сознанием, которому принадлежало будущее, мы находим и элементы и пережитки других. Мы встречаем фатализм — и, смутно, в его безусловном виде (Ил. VI, 486 сл.) и, ясно и настойчиво, в обусловленном (Од. I, 32 сл. — очень важное место). Последний особенно интересен, так как на нем основано столь характерное для античной культуры ведовство (ниже, с.55), сводящееся к узнанию условий отвратимости злой судьбы. Мы встречаем затем и детерминизм как факт, смягчающий человеческую ответственность, и притом в его религиозном виде. Человек замечал, что иногда «страсть» заставляла его поступать так, как он «не хотел» поступить и во вред ему же; в этой независимой от него силе он усматривал извне в него вселяющегося злого духа — олицетворенный грех, Amy (Ate; см. интересную притчу о ней: Ил. XIX, 90 сл.).
Но все эти посторонние элементы только ограничивали более или менее принцип свободы человеческой воли, но не упраздняли его; он остался в силе как главный устой самосовершенствуемости человека, а стало быть, и культурного прогресса.
Еще осталось ответить на вопрос о ценности жизни для человека ахейского периода. Ответ вообще может быть двойной — положительный или отрицательный: первый мы называем оптимистическим, второй — пессимистическим. Пессимизм может быть либо абсолютным, либо относительным, причем последний сводится к низкой оценке земной жизни в сравнении с той, которая нас ждет за пределами смерти, и вполне совместим с абсолютно положительной оценкой первой. Для ахейской эпохи относительный пессимизм отпадает (см. ниже, с.46).
Как же отвечал ахеец на вопрос о ценности жизни? Странным образом — двояко: в теории он — пессимист, на практике — оптимист.
И все же это естественно. Теоретический ответ дается тогда, когда человек, до тех пор действующий, останавливается и озирается на свой жизненный путь. Он видит самое видимое — кругом невзгоды, впереди старость и смерть; он не видит силы собственного духа, данной ему для борьбы с невзгодами, сокровенной радости жизни, вступающей в сознание только при приближении насильственной смерти, и таинственных филономических уз, связывающих нас с нашими детьми и побеждающих этим старость и смерть; под влиянием этой иллюзии он решает, что жить не стоит (слова Зевса Ил. XVII, 446 сл.; притча о двух чанах Ил. XXIV, 525 сл.). Но на практике действуют именно эти несознаваемые силы, заставляя нас стремиться и творить, находить удовлетворение в этой деятельности и не отдавать жизни без крайней борьбы. И действительно, самоубийство у Гомера почти не встречается: гомеровский человек изредка решается кончить с собой под влиянием страшного греха (Эпикаста, Од. XI, 277) или страшного горя (Ахилл, Ил. XVIII, 32 сл.), но никогда — под влиянием «разочарования в жизни», то есть несознавания ее ценностей вследствие худосочности и расслабленности собственного организма.
Эти ценности с точки зрения ахейской эпохи суть следующие: само чувство жизни и созерцание «милого» света; здоровье, сила и красота; ум и сила воли; брак и дети (это — необходимое условие счастья для каждой здоровой эпохи и мерило ее здоровья); уважение окружающих; достаток, прием гостей и веселое общение с ними, услаждаемое трапезой и песней (Од. IX, 1 сл.); хороводы; рассказы о прошлом и о чужих краях и т.д. Все это — блага, тем выше стоящие в оценке человека, чем здоровее он сам; а люди были так здоровы, что их здоровья, сосредоточенного в гомеровских поэмах, хватило на много последующих веков.
Глава II. Наука
§ 7. Наука — отражение истины в человеческом уме. Поскольку обнаружение истины — единственная задача научной работы, мы имеем дело с чистой наукой (episteme); поскольку эта задача подчинена другой — доставлению пользы, мы говорим о науке прикладной (techne). Прикладными знаниями в большей или меньшей степени обладали многие народы древности; стремление к чистой науке мы находим только у греков, а затем у тех народов, которые переняли у них их культуру.
Примечание. Следует знать, что только наличие стремления к чистой науке может обеспечить прогресс также и науке прикладной: на почве чистой науки делаются те «открытия», за которыми следуют практические «изобретения» в разных областях науки прикладной. Так, наука об электричестве занимает ныне одно из первых мест в ряду прикладных наук; но, конечно, никто не мог этого ожидать от той игрушечной силы, которая действует в потертом куске янтаря (elektron); ее исследование было делом чистой науки, далекой от всяких утилитарных соображений. Это — пример поучительный. Наука — богатая невеста, очень заманчивая для практически настроенных женихов; но в то же время она — гордая красавица, требующая, чтобы ее любили ради нее самой, а не ради ее приданого.
I. В нашу эпоху прикладное знание должно было быть довольно развито, как это доказывает наличие скотоводства, земледелия, разных ремесел, мореходства и т.д.; знаем мы о нем очень мало. Укажем несколько сюда относящихся фактов, интересных для позднейшего развития также и чистых наук.
1. Скотоводчество вмещало в себе заботу о поиске полезных для кормления скота трав и растений. Таковые назывались по-гречески (от boton — «скотина») — botanai; посвященная им прикладная наука стала одним из двух корней слова «ботаника» (о другом ниже, под пунктом 6).
2. Искусство ведовства религии Зевса, поскольку оно основывалось на толковании полета и голосов птиц, заставляло людей внимательно следить за их жизнью (Эсх. Пром. 488 сл.); это дало толчок к развитию орнитологии, первой по времени отрасли зоологии.
3. Равным образом, искусство ведовства по внутренностям жертвенных животных внушило людям интерес к анатомии, ставшей позднее основой медицины.
4. Земледелие, превращая землю в частную собственность, неизбежно повело к возникновению землемерия, то есть геометрии; правда, есть основание предполагать, что слабые самостоятельные попытки в этом направлении в нашу эпоху были отодвинуты на задний план более совершенной техникой египтян, основанной на опыте тысячелетий. Но это случилось лишь в следующую эпоху.
То же земледелие, поскольку оно сводилось к культуре определенных овощей, злаков и деревьев, должно было содействовать и интересу к ботанике. Но, за ограниченностью предметов, это содействие в области систематической ботаники не могло быть значительным.
5. Мореходство обратило взоры человека к небу. Пути солнца определили четыре главных направления. Ясное ночное небо научило отличать всегда занимающую (почти) то же место и не погружающуюся в море Медведицу от прочих созвездий; место, которое она занимала на небе, так и было названо (Arktos — «медведица» — «север», отсюда «арктический»); им руководствовались пловцы, направляя бег судна в открытом море. А впрочем, так как не всегда можно было поручиться за ясность неба, а его облачность при отсутствии компаса ставила кормчего в безвыходное положение (ср. Гор. Оды. II, 16 нач.), то всегда предпочитали плыть вдоль берегов — так дело обстояло в течение всех периодов античности. Было далее замечено, что восходы и закаты созвездий — вечерние и утренние — приходятся в одно и то же время года; этим воспользовалось земледелие для определения времени полевых работ и создания примитивного календаря (записанного позднее Гесиодом, ниже, II, § 16). И еще была замечена правильность лунных движений и фазисов, что повело к празднованию новолуний и обычаю считать по ним дни. Из планет обратили на себя внимание звезда вечерняя (Hesperos) и утренняя (Phosphoros); открытие их тождества было сделано лишь позднее.