ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
ВВЕДЕНИЕ
Битву при Херонее в августе 338 г. принято считать переломным моментом в истории античной Греции.
Затяжной и всесторонний кризис, парализовавший общественную жизнь всех греческих полисов и особенно тяжело поразивший Афины, завершился установлением македонского господства во всей Элладе. Зажиточные круги греческого населения уже в начале IV в. лелеяли мечты о сильной монархической власти, способной указать выход из кризиса и предотвратить выступления безземельного обездоленного люда и рабов. В трудах Ксенофонта, Исократа и других обосновывалась необходимость общеэллинского объединения под властью одного человека.
В 336 г. умер Филипп Македонский. Его преемник, 20-летний Александр, за 11 лет своего царствования раздвинул границы государства от берегов Черного моря и Нила до реки Сыр-Дарьи, на берегу которой возник один из 70 новых городов, названных именем завоевателя — Александрия Крайняя (совр. Ленинабад). Греко-македонская армия Александра прошла по землям Африки, Европы и Азии. Александр мечтал о покорении всего мира и о создании единого государства с этнически однородным населением, возникшим после планомерных переселений и смешений различных народов. Смерть неожиданно застигла Александра в Вавилоне накануне похода в Индию.
После смерти Александра между его полководцами (диадохами) началась длительная и упорная борьба за власть. В ходе этой борьбы вместо единой и централизованной монархии возникли новые государства, возглавляемые полководцами Александра и представлявшие собой военно-бюрократические монархии. Наиболее крупными и влиятельными из них были Египет, доставшийся Птолемею, Сирия — Селевку и Македония с Грецией — Антипатру.
Трехсотлетний исторический период от воцарения Александра до покорения Римом последнего «послеалександровского» государства, Египта, в 31—30 гг. до н. э. в науке называется эллинистическим, или эллинизмом. Этот термин был введен в научный обиход в прошлом веке, и его условность в том, что он подразумевает лишь одностороннюю связь Эллады с другими странами, подчинившимися ее влиянию. В действительности же наряду с греческим (т. е. эллинским) воздействием на Восток имело место не меньшее влияние Востока на Элладу. Причудливое сочетание греческих и восточных элементов отмечалось во всех областях общественной жизни. Вместо демократических или аристократических полисов, городов-государств, представлявших собой общину свободных граждан, сохранившую характер племенного объединения, некогда связанного кровным родством, возникли монархии. Бывшие полководцы Александра провозгласили себя царями и объявили свою власть наследственной. Царь являлся собственником всей земли и имел монополию на наиболее доходные отрасли промышленности. Царь управлял страной с помощью греко-македонского войска и целого штата чиновников, среди которых было незначительное число представителей местной знати. Основная же масса свободного населения была отстранена от участия в государственных делах.
В эллинистическую эпоху греческий язык, распространившийся в завоеванных странах, утратил прежние диалектные разновидности. Так возник единый общегреческий язык (койне), созданный на основе аттического диалекта, ставшего в течение IV в. основным литературным языком греческой прозы; к аттическому присоединились отдельные элементы ионийского диалекта, преимущественно ионийская лексика, и единичные доризмы. Этим языком должен был владеть каждый, кто хотел читать или торговать — македонянин, сириец, этруск или римлянин.
Резко изменился весь уклад жизни. Вместо небольших и замкнутых полисов появились города — центры товарного производства, землевладения и торговли. Центром мировой торговли сделалось Средиземное море. Торговля и мореплавание, связанные с длительными и дальними путешествиями, считались наиболее доходными и выгодными занятиями. Суда перевозили золото из Испании и Индии, медь и лес с острова Кипра, железо и шелк из Китая, скот, рыбу, воск, зерно и лен из причерноморских земель, из Сирии — драгоценности и благовония, из Александрии — папирус и полотно.
Практические потребности эллинистической эпохи стимулировали расцвет точных и естественных наук, подготовленный еще в IV в. до н. э. Эллинизм был периодом необычайного подъема и развития математики, астрономии, механики, физики, географии, медицины и физиологии.
В III в. до н. э. астроном Аристарх Самосский установил, что центром мироздания является солнце, а не земля, которая вращается вокруг солнца и своей оси. Открытие Аристарха не встретило поддержки, и в дальнейшем восторжествовала геоцентрическая система Птолемея (II в. н. э.), продолжателя Аристотеля. Лишь в XVI в. гелиоцентризм был научно обоснован Коперником. Евклид, современник Аристарха, написал «Элементы геометрии», сочинение, которое поныне остается классическим изложением основ геометрии. История не сохранила имен изобретателей оптических линз, водяных часов, водяных мельниц и ряда других механизмов, созданных в эпоху эллинизма. В III в. до н. э. в городе Сиракузах (Сицилия) был построен первый в мире планетарий. Его создателем был математик, инженер и механик Архимед, основоположник теоретической механики, автор многочисленных книг по различным вопросам техники, строитель осадных машин и катапульт. В одно время с Архимедом в городе Александрия в Египте жил Эратосфен, поэт, философ, литературовед, математик и географ. Он первым измерил длину окружности Земли, высказал предположение о существовании западного материка и о том, что в Индию можно попасть из Испании, обогнув Африку[94]. Греческие врачи познакомились с восточной медициной и вывели ее за пороги храмов, изъяв из рук жрецов. Поэтому медицина далеко шагнула вперед. Помимо открытия диетологии, в эпоху эллинизма врачи предвосхитили открытие Гарвея и установили наличие движения крови в артериях, связь пульсации с сердцебиением, различие в функциях мозга и мозжечка. Тогда же начали делать смелые операции, и больших успехов достигла анатомия, так как в научную практику было введено анатомическое рассечение трупов.
Стараниями эллинистических ученых, которые строили свои выводы на личных наблюдениях и накопленных фактах, единая наука греков, синтезированная и подытоженная Аристотелем, видоизменилась и расчленилась на отдельные и самостоятельные отрасли знания.
От времени правления Александра унаследовала вся эллинистическая эпоха мегаломанию как тягу ко всему грандиозному. Повсюду возникали новые огромные города, первым среди которых была Александрия, основанная Александром в устье Нила на месте маленького египетского селения и через несколько десятилетий ставшая самым крупным городом мира. Архитектору Дейнократу принадлежала мысль о создании гигантской статуи Александра. Согласно проекту, ее постаментом должна была служить гора Афон. В протянутой руке Александра предполагалось разместить целый город, через другую руку, опущенную вниз, выпустить все ручьи, текущие с горы. Этот замысел не был претворен в жизнь, но его возникновение свидетельствовало о большом опыте и о размахе технической мысли того времени, нашедшей реальное воплощение в трех величественных сооружениях III в. до н. э., включенных в число семи прославленных чудес древнего мира. Ими были надгробный памятник царю Мавсолу в городе Галикарнасе, на родине Геродота (мавзолей), колосс Родосский — огромная статуя бога Солнца, стоявшая у входа в родосскую гавань и рухнувшая спустя полстолетия во время сильного землетрясения, и, наконец, Фаросский маяк в Александрии — стодвадцатиметровая трехэтажная башня (фары).
В эллинистическом искусстве, отошедшем от прежней классической сдержанности и строгого величия, определяются две основные тенденции. С одной стороны, ему свойственно стремление к монументализму и декоративной пышности, но с другой, для него же характерно увлечение мелочами и детализацией, приверженность к патетике и попытка индивидуализации образов. Выдающимся открытием раннего эллинистического искусства было изображение ребенка, в облике которого раскрывалась особая сущность детского мира.
Жизнь в новых эллинистических городах внешне протекала в условиях начавшейся стандартизации. Так, единообразными были планировки всех новых городов, и в каждом городе, независимо от его местоположения, обязательными были свой храм, дворец, театр и гимнасий, повторяющие по своей архитектуре аналогичные здания в других городах. С утратой коллективной солидарности и крушением социальных чувств гражданственности росло индивидуальное самосознание и личность начинала обособляться от государства, от которого требовалось прежде всего обеспечение покоя и материального благополучия. На смену полисным представлениям о богах приходили суеверия, вера в судьбу (Тиха), в переменчивый и ненадежный случай (Кайрос). Росло увлечение астрологией, которую греки, заимствовав на востоке, преобразовали в целую стройную систему. Столкновение греческой и восточной религий (религиозный синкретизм) привело к увеличению числа богов и к отождествлению их. Дионис, например, отождествился с Сераписом, Осирисом, Таммузом и другими умирающими и воскресающими богами природы. Деметра и Афродита отождествились с Исидой, Астартой и Кибелой и стали почитаться в едином образе Матери. Интересно, что в первые века христианства ее статуи сохранялись и считались изображениями Богоматери. Новым и странным представлялся грекам распространенный на востоке обычай обожествления монархов, усиленно насаждавшийся Александром. Их отношение к факту прижизненного обожествления последнего выразил один афинский оратор, сказав: «... предоставим Александру именоваться богом, если ему этого хочется». В восточных странах, особенно в Египте, обожествление греко-македонских монархов и их культ распространился и был принят как нечто привычное.
В религии теперь люди искали личного утешения и спасения. Поэтому столь популярными оказались такие мистические культы, от которых ожидали очищения и спасения (культ Диониса, орфические таинства и т. д.). На роль наставительницы и утешительницы стала претендовать также философия, которая погрузилась в этические проблемы, отыскивая пути к личному счастью и душевному спокойствию.
По-прежнему центром философской жизни оставались Афины, где продолжали существовать Академия Платона и перипатетическая школа Аристотеля. Но их влияние отошло на второй план перед новыми учениями — стоицизмом, эпикуреизмом и кинизмом.
Основателем стоической школы был финикиец Зенон, поселившийся в конце IV в. в Афинах и встречавшийся со своими учениками в Пестрой Стое (крытом портике), определившем название зеноновской школы. Ее приверженцы выдвинули идеал мудреца, руководствующегося одними лишь доводами разума, контролирующего все его чувства и желания. Они говорили о том, что только мудрец может быть богатым и свободным, подразумевая под этим духовные богатства и свободу и призывая жить согласно природе. Они же пропагандировали идею «мирового государства», объединяющего все человечество, и утверждали «разумность» всего существующего. По Зенону, Логос, или Мировой Разум, представляющий собой материю в ее тончайшей форме пылающего эфира, является тем созидательным началом, которое проникает повсюду, подобно тому как мед распространяется по сотам. Так как Логос всем управляет и все составляет, то все противоречия в мире только видимы и мнимы. Эти же воззрения стоики переносили в этику, составлявшую основу их учения. Они много занимались вопросами религии, отыскивая для нее аллегорические истолкования. Стоическая философия с ее запутанной и противоречивой этикой, с ее политической, социальной и религиозной терпимостью была очень популярна в самых различных кругах эллинистического общества, а благодаря деятельности Панетия и Посидония во II и I вв. до н. э. широко распространилась на Западе, в Риме.
Самым выдающимся киническим философом был Диоген из Синопы, которого называли кусающей собакой[95]. Целью деятельности Диогена было развенчание всех общепринятых ценностей. Призывая к опрощению и отвергая цивилизацию, он и его последователи искали путей, ведущих человечество назад к здоровой и естественной жизни. Эти проповеди, построенные в форме непринужденной беседы со слушателями (диатриба), были очень популярны главным образом среди социальных низов. Киники сами сочиняли и распространяли всевозможные поэтические пародии и небольшие сатирические стихотворения. Рождение диатрибы, диалогической полемической беседы с острой шуткой и язвительной сатирой, связывают с именем Биона Борисфенского[96], произведения которого дошли до нас в незначительных фрагментах. Своеобразный облик принимает философская диатриба у Мениппа из Гадары, бывшего сначала рабом, а затем выкупившегося на волю и ставшего фиванским гражданином. В своих диатрибах, чередуя прозу со стихами, Менипп высмеивал обывательскую глупость, философский догматизм, чрезмерную приверженность земным благам и т. д. и т. п. Менипп, следуя кинической традиции, любил пародировать «высокие жанры» — эпос и трагедию. Произведения Мениппа использовали римские писатели. На их основе возник тот жанр римской сатиры, который впоследствии считали искони римским видом литературы. Близки к Мениппу «Менипповские сатиры» Варрона, «Сатирикон» Петрония и «Отыквление божественного Клавдия» Сенеки. Широко использовал творчество Мениппа греческий сатирик Лукиан.
Идеи киников нашли свое отражение во многих литературных произведениях III в. до н. э. Сохранились фрагменты из «Мелиямбов» Керкида, сатирических стихотворений с моралистической тенденцией, т. е. ямбических по содержанию, но написанных в лирических размерах. Писателем и поэтом был Тимон из Флиунта на Пелопоннесе, автор поэмы «Силлы», сатирического обозрения, посвященного разным философским школам и сочиненного в гекзаметрах. Начало поэмы — изложение спора догматиков и скептиков — представляет собой пародию на проэмий «Илиады»: «что же заставило их состязаться в непримиримой вражде? Бог Эхо, разгневанный на тех, кто любит молчать, ниспослал людям страсть к болтовне, которая погубила уже многих...». Далее поэт спускается в царство мертвых и там древний философ и поэт Ксенофан рассказывает ему о различных философах.
Из многочисленных философских школ и направлений эллинизма последовательно материалистическим был эпикуреизм. Его основоположник афинянин Эпикур (341—271) еще в юности увлекся Демокритом, учение которого стало фундаментом его философской системы. После длительного странствования Эпикур в 306 г. вернулся в Афины, где начал читать лекции в саду своего дома (Сады Эпикура). Более 30 лет существовала школа Эпикура, ученики которой были тесно связаны между собой и боготворили своего учителя, обладавшего, помимо всего прочего, огромным личным обаянием. Основное сочинение Эпикура носило традиционное название «О природе». В нем, материалистически решая основной вопрос философии о соотношении бытия и сознания, Эпикур отрицал роль богов в развитии мира и их участие в судьбе человека. Античный атеизм никогда не мог подняться до полного отрицания богов, но веру в участие богов в жизни природы и людей, и религию, основанную на страхе перед богами, Эпикур называл величайшим заблуждением человечества[97]. «Эпикур... был подлинным радикальным просветителем древности, он открыто нападал на античную религию, и от него ведет свое начало атеизм римлян...»[98]. Этические воззрения Эпикура, обусловленные исторической обстановкой того времени, отличались некоторой эклектичностью. Эпикур определял философию как деятельность, создающую путем рассуждения и аргументации блаженную жизнь. Высшим «наслаждением жизни», доступным только мудрецу, Эпикур считал «безмятежность» (атараксия), обретенную в познании истины и освобождающую человека от ошибок и заблуждений. Безмятежность души, по Эпикуру, дает человеку внутреннюю независимость и душевное спокойствие. Государство, основанное на взаимном договоре людей, предоставляет гражданам возможность достигнуть жизненного идеала, однако подлинная сфера человека — частная жизнь, которая должна строиться на принципах гуманного отношения к окружающим. Таковы основные положения эпикуровской этики, не имеющей ничего общего с проповедью грубых удовольствий, какой представляли философию Эпикура ее враги.
Эпикур очень много писал. До нашего времени, помимо разрозненных фрагментов, сохранился подробный перечень его произведений, многочисленные афоризмы и изречения, так называемые «Основные мысли», и три письма, авторство одного из них — спорно. Во время раскопок в Геркулануме, южноиталийском городе, погибшем при извержении Везувия в 79 г., было найдено много полуобгоревших свитков из библиотеки неизвестного эпикурейца, представлявших собой компилятивные изложения эпикурейской философии. К числу греческих источников наших сведений об Эпикуре и его деятельности относятся полемические сочинения Плутарха (II—I вв. н. э.). Главным же источником является латинская поэма Лукреция «О природе».
Вплоть до римского завоевания Афины продолжали оставаться «школой» эллинистического мира, но центром эллинистической культуры и мировой торговли стал город Александрия. Этот город уже не был полисом в прежнем смысле этого слова, настолько пестрым было его население, съехавшееся сюда из разных стран и городов. Александрия была резиденцией новых правителей Египта. Первые Птолемеи пригласили в свою столицу немало замечательных людей того времени и приложили много сил и стараний, чтобы собрать воедино все наследие греческой мысли. В Александрии был построен Музей (храм Муз), где предстояло жить и трудиться деятелям искусства и литературы, освобожденным от материальных забот и имеющим все необходимое для своей работы. В Александрийской библиотеке, план создания которой был задуман Птолемеем I и осуществлен его сыном, Птолемеем II, были собраны все памятники греческой литературы. Насколько интенсивным было комплектование этой библиотеки, видно из того, что через 30—40 лет после ее создания в ней насчитывалось 490 000 свитков книг, а в другой, подсобной библиотеке, — 42 800 свитков. В Александрии развилась и процветала книжная торговля, и основным предметом экспорта стал папирус, считавшийся самым лучшим материалом для письма. Во времена первых Птолемеев появляются иллюстрированные книги. В стенах Музея и библиотеки в Александрии зародилась новая наука о словесном творчестве — филология. Она возникла из практической потребности разобрать и классифицировать привезенные книги. К этому делу были привлечены известные ученые, писатели и поэты, которые проделали огромный труд, чтобы изучить, объяснить и издать тексты. Они составляли первые каталоги и словари непонятных слов (глоссарии), отыскивали биографические сведения об авторах, изучали и сравнивали художественные особенности литературных произведений. Этим первым филологам мы обязаны тем, что памятники классической греческой литературы дошли до нашего времени. Александрийские ученые начали свою кропотливую работу с изучения Гомера. В начале III в. до н. э. Зенодот подготовил первое издание Гомера, его продолжателями были Эратосфен, Аристофан Византийский и Аристарх Самофракийский, которые в своих изданиях стремились восстановить первоначальный текст поэм, устранив ошибки и вставки. Наряду с такой работой александрийские ученые занимались и переводами. В тот же период в Александрии был переведен на греческий язык Ветхий завет, памятник древнееврейской литературы и фольклора.
Во II в. до н. э. Дионисий Фракийский составил первую в мире грамматику, которая представляла собой школьный учебник и начиналась словами: «Грамматика есть осведомленность в большей части того, что говорится у поэтов и прозаиков». Грамматика Дионисия послужила основой всех последующих грамматик, вплоть до нового времени.
С начала III в. до н. э. в литературном прозаическом языке происходят значительные изменения. Соразмерно расчлененному и четко построенному стилю периодической речи, выработанной Исократом и его последователями, теперь противопоставляется новый стиль, слояшвшийся в Малой Азии и получивший название азианского. Азианский стиль, основоположником которого был Гигесий, отличался необычностью языковых форм, стремительным чередованием кратких колонов[99] и удивительным нагромождением смысловых и звуковых фигур. Но и этот стиль, свидетельствующий о начавшемся оскудении содержания, не был однородным. Один из его видов характеризовался особой манерностью, противопоставленной легковесности мысли, для другого типичным был пафос.
Но III в. в литературе ознаменован господством поэзии, и основные достижения эллинистической литературы эпохи ее расцвета относятся к области поэзии.
Литература, изобразительное искусство и наука эллинистического периода уже не имели той широкой социальной базы, как в предшествующую эпоху. Правители и их двор оказывали большое давление на деятелей культуры, создание благоприятных условий для творчества определялось не волей и потребностями народа, а прихотями монарха и его приближенных.
Литература эллинизма отошла от больших социальных проблем. Сузился круг литературных тем, но расширилась аудитория читателей и увеличилось число писателей. В то время появилась литература для развлекательного чтения (беллетристика).
В эллинистической литературе впервые объектом художественного изображения стал отдельный человек со всем его личным миром, человек, живущий своей частной жизнью. В этом представлении о человеке, замкнутом сферой личных интересов, проявилась известная ограниченность эллинистической литературы по сравнению с предшествующим периодом, для которого, говоря словами Аристотеля, человек был прежде всего «общественным существом». Однако в новом видении человека и в новом отношении к нему писателей была огромная заслуга эллинистической литературы и ее известное преимущество перед литературой классического периода.
Первый период эллинизма, завершившийся около 250 г. до н. э., несмотря на свою двойственность, был эпохой величайших и своеобразных достижений во многих областях социальной и культурной жизни. Но поздняя античность оказалась бессильной продолжить и развить его начинания, многие из которых были погребены или преданы впоследствии длительному забвению. Поэтому позднюю античность можно считать переходным временем, завершившим классическую античность и послужившим почвой для возникновения нового мира.
1. НОВОАТТИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ. МЕНАНДР
Несмотря на те изменения, которые претерпели в эллинистическую эпоху различные поэтические жанры, драма неизменно продолжает оставаться любимым видом зрелищ. В новых эллинистических государствах драматические представления обязательны для каждого празднества. В городах материковой Греции в театре ищут подтверждение незыблемости прежних традиций, былой автономии полисов и устойчивости веры в старых богов, хранителей благополучия. В Афинах по-прежнему ставятся трагедии, о которых нам ничего неизвестно. Особое предпочтение оказывается комедии, процветавшей в конце IV — начале III вв. до н. э. и получившей название новоаттической. Эта своеобразная комедия, продолжавшая традиции древней и средней, сделалась бытовой драмой нравов или характеров. Основными ее темами стала семейная жизнь, любовь; персонажи были унаследованы из средней комедии; их составляли влюбленные юноши, старики, гетеры, рабы и рабыни, богатые жены, сводники, повара и прихлебатели (параситы). Сюжеты были довольно однообразны, почерпнуты из мифов или сказок, но перенесены в бытовую обстановку афинской действительности. Освобождение девушки, попавшей к своднику, узнание родителями некогда подкинутого ими ребенка — наиболее частые сюжеты новой комедии. Искусство поэта проявлялось в разработке интриги, в структуре действия, в создании характеров действующих лиц.
Этическая философия IV—III вв. много занималась изучением и классификацией характеров, понимая под этим совокупность врожденных и неизменных свойств отдельного человека. Ученик и преемник Аристотеля Феофраст написал специальный трактат «Характеры», представляющий собой тридцать зарисовок отдельных моральных качеств человека, определяющих его характер и раскрываемых только в поведении (льстец, болтун, скупец, сплетник, хвастун и др.).
Нам известны более 60 имен поэтов новой комедии, но единственным ее представителем, произведения которого дошли до нас, является Менандр (342—293), прозванный древними «звездой новой комедии».
Менандр родился в Афинах и был ровесником Эпикура, с которым вместе юношей проходил военную службу. Годы его юности совпали с годами правления Александра Македонского, отголоски триумфальных побед и военной славы которого доходили и до Афин. В 321 г. Менандр дебютировал несохранившейся пьесой «Гнев» и впоследствии более ста раз выступал перед афинскими зрителями, но лишь восемь раз был удостоен первой награды. Возможно, что непопулярность Менандра при жизни объяснялась тем, что большая часть его комедий была поставлена в период правления Деметрия Фалерского (317—307), опиравшегося на состоятельные круги афинских граждан, враждебного демократическим низам, которые платили ему тем же. Менандр был близок с Деметрием; оба были учениками Феофраста. Близость с непопулярным среди широких масс зрителей главой государства, вероятно, сказалась на отношении сограждан к его творчеству.
До недавнего времени творчество Менандра было известно лишь в фрагментах, которые ничего не давали для знакомства с особенностями его драматургии. В средние века были очень популярны сборники изречений Менандра, среди которых было немало цитат, ошибочно приписанных Менандру, и отсутствовал критерий, позволявший установить или опровергнуть авторство. Широко использовали пьесы Менандра римские комедиографы, особенно Теренций, который впоследствии имел даже прозвище Полу-Менандр. Но римские писатели так произвольно относились к источникам, что выяснить своеобразие греческих оригиналов по латинским переделкам совершенно невозможно. В середине прошлого века отрывки пергаменной рукописи Менандра были найдены в переплете богослужебной книги в одном из синайских монастырей и привезены в Россию (порфирьевские отрывки, хранящиеся в Государственной публичной библиотеке в Ленинграде). В 1905 г. в Египте, при раскопках города Афродитополя, был найден папирус, содержащий большие отрывки из четырех комедий. Публикация этого Каирского кодекса послужила началом настоящего знакомства с драматургией Менандра. Стали известны: комедия «Третейский суд», сохранившаяся примерно на 2/3, «Отрезанная коса» — примерно на 1/2, «Самиянка» — около 2/3 и «Герой». В 1956 г. на рынке в Александрии была приобретена рукопись с единственно полностью сохранившейся комедией «Угрюмец», на оборотной стороне последнего листа которой начиналась комедия «Щит». В начале 60-х гг. при демонтировании картонажей, в которые были завернуты египетские мумии, французским исследователям удалось обнаружить большое количество фрагментов из комедии «Сикионец». Этим перечислением далеко не исчерпаны все открытия, число которых, возможно, будет еще расти с новыми публикациями папирусных находок. Во всяком случае, XX в., и особенно вторая его половина, раскрыли творчество Менандра, хотя по-прежнему единственной полностью уцелевшей комедией продолжает оставаться тот же «Угрюмец»[100].
Поставленная в 316 г. комедия «Угрюмец» получила первую премию. Главным ее героем является угрюмый и упрямый человеконенавистник Кнемон, перессорившийся со всеми людьми. Даже жена не вынесла его тяжелого характера и перешла жить к своему сыну от первого брака, бедному и скромному юноше Горгию. Кнемон остался с дочерью и старой рабыней, «ненавидя все подряд». В прологе обо всем этом рассказывает бог Пан, возле святилища которого в отдаленном сельском районе Аттики, в Филе, происходит действие. Особой благосклонностью бога пользуется скромная и благочестивая дочь Кнемона, и бог хочет чем-либо вознаградить девушку. Он внушает любовь к ней юноше Сострату, сыну богатого афинского землевладельца, но сумасбродный отец девушки никого не подпускает к ней. Все действие комедии направлено на преодоление препятствий, стоящих на пути влюбленного Сострата. Узнав о честных намерениях Сострата, Горгий готов помочь ему. Он советует Сострату выдать себя за бедного землепашца и пойти работать на соседнем поле, чтобы привлечь к себе внимание Кнемона. Сострат следует этому совету и уходит. Тем временем к святилищу Пана приходят слуги семьи Сострата с тем, чтобы подготовить все необходимое для жертвоприношения и пира в честь бога. Из разговора слуг становится очевидной причина этих приготовлений. Мать Сострата увидела во сне, что бог Пан заковал ее сына в кандалы, одел в рубище и погнал перекапывать поле. Испуганная, она решила умилостивить бога. Слугам не хватает посуды, и они идут к дому Кнемона в надежде одолжить на время кое-какую утварь. Разгневанный Кнемон грубо прогоняет просителей. Появляется огорченный Сострат, жалуясь на то, что ему не удалось встретить Кнемона. Неожиданно случай помогает юноше. Старая служанка Кнемона, которая еще перед этим, в первом действии, опустила в колодец ведро, теперь, пытаясь его достать, опускает в воду веревку. Вне себя от возмущения Кнемон сам лезет в колодец, но срывается, падает на дно и получает тяжелые повреждения. Его извлекает из колодца Горгий, которому помогает Сострат, утешающий плачущую девушку. Тогда Кнемон объявляет о своем решении усыновить пасынка и назначить его опекуном девушки. Горгий предлагает выдать ее за Сострата, и старик соглашается. Тем временем появляются родные Сострата, и последний сообщает отцу, что он в свою очередь обещал Горгию в жены свою сестру. Хотя Сострат и его сестра богаты, а достаток Горгия более чем скромен, это обстоятельство не смущает Сострата: «Гораздо лучше иметь явного друга, чем закопанное скрытое богатство». Горгий из-за гордости и скромности противится, но затем соглашается. Кнемон сознается в том, что был неправ, отвергая взаимную помощь, но отказывается изменить привычный образ жизни:
...А мне позвольте жить, как я того хочу.
Начинаются приготовления к свадьбе, назначенной на следующий день, и все уходят пировать в святилище Пана. Финал комедии представляет собой бурлескную сцену, воскрешающую традиции древней комедийной игры. Повар и раб, которых некогда незаслуженно оскорбил и прогнал Кнемон, теперь издеваются над лежащим больным стариком и насильно тащат его в святилище. Хор в новой комедии обычно уже не принимает участия в действии; он выступает в перерывах между актами, поет и пляшет, но заботы о его репертуаре теперь вряд ли входят в обязанности драматурга. Однако заключительная сцена «Угрюмца» напоминает шествие комоса с венками и факелами, сопровождаемое звуками флейты. Покидая орхестру, один из актеров обращается к публике:
...Итак, мужчины, дети, юноши,
Порадуйтесь, что старика несносного
Мы одолели, щедро нам похлопайте,
И пусть Победа, дева благородная,
Подруга смеха, будет к нам всегда добра.
«Угрюмец» — одна из ранних комедий Менандра. В ней поэт обнаруживает свою приверженность социальной программе Деметрия Фалерского, который стремился сплотить различные общественные слои свободных граждан, опираясь на наиболее состоятельных из них. Идеализированный образ такого состоятельного богача, готового даже после некоторых колебаний породниться с необеспеченными, но честными людьми (Горгий и дочь Кнемона), представлен Каллипидом, отцом Сострата. Образом и поведением Кнемона Менандр осуждает тех представителей радикальной демократии, которые считали своим основным принципом возможность жить по личному усмотрению. Как бы ни были различны характеры персонажей, противоречия, возникшие между ними, являются мнимыми. В этом находят свое выражение идеи о природной общности всех людей, унаследованные Менандром из перипатетической школы и положенные в основу его гуманизма. Уже здесь видно, что молодой поэт нигде не позволяет себе издеваться над людьми или зло высмеивать их. Его ирония всегда добродушна, а в смехе ощутимы симпатии к людям, вопреки их явным слабостям.
Комедия «Угрюмец» лишена привычных мотивов новой комедии: в ней нет подкинутых детей, соблазненных девушек, раскрытых тайн и неожиданных узнаваний; вместо гетеры появляется свободная афинская девушка, впервые выведенная на сцене, хотя безымянная и безгласная. Классической же комедией обычного типа считался «Третейский суд». В центре этой комедии необычная история молодой афинской четы, перед домом которой разыгрывается все действие. Муж, по имени Харисий, должен был вскоре после свадьбы уехать из Афин. В его отсутствие жена Памфила родила через 5 месяцев после свадьбы и, опасаясь гнева мужа, подкинула новорожденного. Раб Онисим рассказал о случившемся вернувшемуся Харисию. Тот, сочтя себя обманутым и оскорбленным, ушел из дома, рассчитывая в пирах и забавах забыть свое горе. Тем временем Онисим случайно становится свидетелем спора двух рабов. Один из рабов нашел подброшенного младенца и по взаимной договоренности решил отдать на воспитание другому. Последний требует, чтобы вместе с младенцем ему были переданы безделушки, найденные в пеленках дитяти. Он справедливо называет их собственностью ребенка и упрекает своего противника в попытке обокрасть несчастного младенца. К своему удивлению, Онисим замечает в руках рабов перстень Харисия. Он сразу понимает, что его хозяин, Харисий — отец ребенка, но, не зная его матери, рассказывает обо всем гетере Габротонон, любовнице Харисия. Габротонон тяготится своей профессией и мечтает о свободе. Во время рассказа Онисима у нее появляется неожиданный замысел выдать ребенка за своего сына, рожденного от Харисия. Она припоминает, что в прошлом году, на праздник Таврополий, который ночью справлялся девушками в священной роще Артемиды, тайком проник какой-то подвыпивший гуляка и обесчестил одну из девушек, неосторожно отставшую от подруг. Габротонон также была тогда там и видела заплаканную девушку, прибежавшую в разорванном дорогом платье. Теперь Габротонон хочет выдать себя за пострадавшую и предъявить Харисию оброненную им улику — перстень. Дальнейшее же подсказывает Онисим:
...Тебе, как матери,
Он отпускную даст... без замедления!
....
...А благодарность мне, Габротонон?
Она отвечает:
Богинями клянусь! Тебя, конечно, я
Виновником сочту благодеяния!
....
Мне б лишь свободной стать...
План гетеры удается. Но, жалея ребенка и его неизвестную мать, она начинает поиски. В Памфиле, жене Харисия, она узнает ту самую обесчещенную девушку, а ее обидчиком действительно является Харисий, с пальца которого та успела сорвать кольцо, а затем положила в пеленки подкинутого ею ребенка. Оказывается, что после происшествия на Таврополиях родители поспешно выдали Памфилу замуж и случайно ее мужем стал никто иной как Харисий, причем они оба не узнали друг друга. Итак, все невзгоды кончены. Харисий возвращается домой к жене и сыну, а далее можно предположить, что он выкупал у сводника благородную гетеру, вернувшую в его дом утраченное счастье. Так же как и в «Угрюмце», Менандр показывал, что счастье людей зависит от них самих, и судьба человека, не свободная от случайностей, всегда обусловлена его характером. Эту бесспорную для Менандра истину знает даже раб Онисим, который говорит, что все заботы богов о людях сводятся к распределению между ними соответствующих характеров:
...В каждого его надсмотрщиком
Внедрили нрав они. Наш постоянный страж,
Он губит тех, кто плохо с ним обходится,
Других же милует... Вот он и есть наш бог!
И счастья и несчастья он причиною!
В комедии «Отрезанная коса» роль заблуждений и их влияния на людей особенно наглядна. У доброго, но грубого и ревнивого воина Полемона находится на содержании девушка. Воин, заподозрив ее в неверности, отрезал ей косу. Но в конце концов выясняется, что предполагаемый любовник в действительности родной брат девушки и они оба оказываются детьми свободного и состоятельного человека. Таким образом, все оканчивается благополучно, и Полемон женится на своей возлюбленной по праву достойной занять почетное место в обществе.
Драматургия Менандра — наследница древней комедии и трагедии Еврипида. Его комедии во многом продолжают традиции городской веселой игры на празднике Диониса, так как несмотря на все испытания, подстерегающие героев, конец пьесы всегда благополучен и обычно завершается пиром и свадьбой. Постоянные мотивы Менандра — насилие над девушкой, подкидывание детей и узнавание — использовал уже Еврипид. Но у него эти мотивы еще связаны с мифом, а у Менандра перенесены в быт, возможно, вслед за авторами средней комедии. Как и у Еврипида, у Менандра имеются ориентирующие прологи. Непосредственное же обращение отдельных персонажей к публике, из которого в новой комедии нередко вырастает монолог, напоминает Аристофана. Неизвестно, все ли пьесы Менандра состояли из пяти, обязательных, по Горацию, актов. Но как в «Угрюмце», так и в «Третейском суде» их пять. Сохранилось античное свидетельство о том, какое большое значение придавал Менандр драматической технике. Однажды ему напомнили, что близки Дионисии, а он еще не сочинил комедии. «Пьеса уже готова, — ответил Менандр, — нужно лишь переложить ее стихами». Однако высокое художественное мастерство Менандра-писателя не уступает искусству Менандра-драматурга. Древние говорили об удивительном изяществе и тщательной отделанности его стиля, вполне соответствующего персонажам любого общественного положения, возраста и настроения.
Персонален его — люди без больших и высоких запросов. Их идеал — спокойная семейная жизнь в полном достатке. В этих стремлениях отражено дыхание времени и мечты средних слоев населения, уставших от длительных войн, распрей и потрясений.
Комедийная традиция принесла Менандру множество постоянных комедийных типов (масок). А он обогатил их новыми, индивидуальными чертами. Габротонон, например, — типичная комедийная гетера, но ее индивидуальными чертами становятся доброта, честность и свободолюбие. Благодаря им обогащается ее образ, становится живым и достоверным. Носителем типической маски воина — грубого и самодовольного солдафона — выступает Полемон в «Отрезанной косе», но он наделен индивидуальными особенностями характера и, несмотря на свою вспыльчивость, искренно привязан к обиженной им девушке, и горько раскаивается в необдуманности своего поступка. Угрюмый нелюдим Кнемон убеждается в ошибочности своего образа жизни, но остается верен ему до конца. Таким образом, характерную для всей предшествующей литературы статичность образа Менандр еще не может преодолеть.
Подобно своим современникам Менандр верит в Тиху, ту неотвратимую внешнюю силу, которая нарушает спокойный ритм жизни, вносит беспорядок в души людей и в окружающий их мир. Желая подчеркнуть стихийность Тихи, поэт называет ее слепой, но верит в способность людей противостоять ей и не поддаваться несчастьям, поэтому в одном из фрагментов говорится о разумности Тихи.
Знаменитый александрийский филолог Аристофан Византийский сказал, указывая на искусство Менандра в создании образов людей: «Менандр и жизнь, кто из вас кому подражал?».
При жизни Менандра его удачливыми соперниками были два комедиографа — Филемон и Дифил, однако последующая слава Менандра затмила обоих.
Драматургия Менандра благодаря ее римским подражателям оказала сильнейшее влияние на всю европейскую литературу. Творчество Кальдерона, Лопе де Вега, Шекспира, Мольера, Гольдони связано с античной комедией характеров. Черты античной бытовой комедии встречаются в драмах Лессинга. С менандровской комедией связана даже русская, глубоко национальная, бытовая комедия Островского, специально занимавшегося изучением античной драматургии.
2. ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ
Поэтическая жизнь эллинистического мира в III в. до н. э. сосредоточивается главным образом в Александрии, где окончательно оформляются два основных течения эллинистической литературы, отразившие настроения своего времени и идеологию раннего эллинизма.
Одно течение, условно называемое «официальным», было направлено на укрепление и обоснование нового режима. Его представители стремились воскресить прежние литературные жанры и тяготели к большим литературным формам. Другое течение ставило своей целью прославление маленького человека, занятого личной жизнью с ее горестями и радостями.
Поэзия III в. до н. э. носит условное название александрийской поэзии. Прозаические произведения эллинизма плохо сохранились и, за редким исключением, почти неизвестны.
Александрийские поэты тщательно изучали классическое наследие прошлого, с большим увлечением занимались мифологией, но для своего творчества искали новых путей. Новая литература, соответствующая духу времени, не могла быть подражательной, так как эпоха способствовала возникновению и развитию своих собственных тенденций. Наличие предшественников и обращение к образованной и начитанной аудитории требовали от поэтов большой учености и вместе с тем оригинальности. Широкие мировоззренческие проблемы были чужды александрийской поэзии. Уход от них она восполнила обращением к внутреннему миру человека. Предшественницей такой поэзии можно считать поэтессу второй половины IV в. Эринну, написавшую и посвятившую своей умершей подруге небольшую поэму в гекзаметрах «Прялка». Из трехсот стихов этой поэмы дошло до нас в очень плохой сохранности около пятидесяти. Но содержание поэмы ясно: юная поэтесса (по преданию, Эринна умерла на двадцатом году жизни) вспоминает свою подругу, общие занятия и детские забавы, описывает любимые игры. Всюду ощущается глубокая грусть и нежная любовь. Выражение личных чувств в гекзаметрах свидетельствует о начавшемся распаде формальных жанровых признаков. Но в поэзии IV в. Эринна стоит особняком.
Своим непосредственным учителем и прямым предшественником александрийские поэты считали Филита, ученого и поэта, воспитателя наследника египетского престола, будущего Птолемея II Филадельфа. Филит изучал древнюю литературу, подбирал и систематизировал редкие и вышедшие из употребления слова (глоссы). Ему принадлежал сборник несохранившихся элегий, посвященных жене или возлюбленной Биттиде. Неизвестно, какое место в этих элегиях отводилось личной теме и какое место занимал миф. Но в маленькой эпической поэме «Гермес», содержание которой известно по пересказу, описывалось пребывание Одиссея на острове бога ветров Эола. Не героические приключения Одиссея, а его роман с дочерью Эола составляли основу повествования. Учеником Филита был Гермесианакт, посвятивший сборник элегий своей возлюбленной и подобно Филиту озаглавивший его ее именем, продолжая традицию «Нанно» Мимнерма. Сохранившиеся фрагменты из этого сборника указывают на то, что поэт подбирал мифы с всевозможными любовными историями, предпочтительно с неблагополучным концом. Подобного же типа сборники элегий сочинял Фанокл, от которого дошел отрывок о трагической гибели поэта Орфея. Уже содержание подобных элегий указывает на то, что их авторы отошли от дидактизма и моралистической направленности, свойственных архаической греческой элегии, но была ли у них личная тема и как они относились к своему материалу, неизвестно.
ТВОРЧЕСТВО КАЛЛИМАХА
Наиболее ярким представителем александрийской поэзии «малых форм» был Каллимах, уроженец Кирены, старой греческой колонии в Северной Африке (около 300 — около 240 гг.). Каллимах происходил из древнего рода Баттидов, основателей Кирены. Дед его был полководцем, а сам он школьным учителем в одном из предместий Александрии. Ученость ли его, или первые поэтические опыты привлекли к нему внимание придворных кругов? Во всяком случае, он был приглашен в александрийскую библиотеку, где ему поручили составить полный ее каталог. В результате этого труда возникли знаменитые «Таблицы» в 120 книгах, состоявшие из перечня всех существующих произведений, распределенных по отдельным жанрам, и их авторов с краткой биографической справкой о каждом. Эти «Таблицы», первая научная библиография, явились основой для всех дальнейших исследований. Интересы и работоспособность Каллимаха были поразительными. Еще в Византии знали 800 различных его книг. Но для нас наибольший интерес представляет поэтическая деятельность Каллимаха, сведения о которой в XX столетии чрезвычайно обогатились вследствие многочисленных папирусных находок, позволивших недавно опубликовать двухтомное издание его стихотворений и их фрагментов.
Поэт не отказывается от классического литературного наследия, но обращается к нему в поисках новых поэтических путей, избегая проторенных и общедоступных дорог:
...Скучно дорогой
Той мне идти, где снует в разные стороны люд;
Ласк, расточаемых всем, избегаю я, брезгую воду
Пить из колодца, претит общедоступное мне.
Эра больших произведений уже в прошлом:
Не ждите, чтоб создал я громкошумящую песню,
Зевсово дело — греметь, не мое...
«Большая книга — большое зло», — говорил Каллимах, сравнивая крупные произведения с «многоводной рекой, собирающей в своем течении всю тину и грязь».
Из стихотворений Каллимаха полностью сохранились лишь гимны и эпиграммы; элегии, ямбические произведения и другие дошли фрагментарно.
Обычно гимническая поэзия предназначалась для публичного исполнения в дни общенародных торжеств. Гимны связаны со всем ритуалом праздника и многовековой традицией. Однако Каллимах превратил гимны в изящные жанровые миниатюры, лишив их былой торжественности и религиозного славословия. Для них характерны скрытая ирония и тот своеобразный юмор, который древние называли «терпким медом» Каллимаха. Гимн к Зевсу переносит слушателей не в храм и не к культовому празднеству, а в дом, где собрались пирующие друзья. И хотя гимн далее строится вполне традиционно, спор о предполагаемом месте рождения бога представляет собой шутливое обыгрывание мифологической традиции, а вскользь упомянутая история о том, как старшие братья Зевса добровольно признали его превосходство над собой, напоминала о Птолемее Филадельфе, земном боге своих подданных, который занял престол не по праву первородства и встретил оппозицию со стороны старшего сводного брата. В гимне к Артемиде грозная богиня-охотница изображена ребенком. Она сидит на коленях у Зевса, теребит его пышную бороду и просит подарить ей лук и стрелы. Отец Зевс умиляется ее лепету, любуется ею и высказывает пожелание, чтобы все богини рожали ему подобных детей. Могучий древний Олимп, заоблачная обитель богов, живет повседневной жизнью любого земного городка. Здесь, как на земле, дети не слушаются матерей, и непослушных малышей пугают киклопами, когда же они слишком расшалятся, на помощь приходит Гермес, надевает шкуру мехом наружу, мажет себе лицо сажей и тогда все маленькие боги и богини с криком ищут спасения в материнских объятиях. Далее тут же оказывается Геракл, который даже на Олимпе не утратил своего чудовищного аппетита. Он поджидает Артемиду, возвращающуюся с охоты, чтобы посмотреть, что она несет, и уговаривает ее застрелить коров из-за их отменно вкусного мяса. Ведь ей, богине, ничего не стоит провозгласить их опасными животными, подобными диким кабанам. Во второй части гимна, где перечисляются острова, горы, гавани, города, нимфы и героини особенно любимые богиней, поэт демонстрирует свои уникальные познания. К позднему периоду творчества Каллимаха относится гимн к Аполлону, в котором действие перенесено в храм бога, где собравшиеся ожидают появление божества. Появляются первые предвестники его приближения и начинается праздник. В заключении, следуя древней манере певцов, Каллимах обращается к личной теме, подобно безымянному хиосскому певцу из гомеровского гимна объявляя о своем преимуществе перед другими соперниками: Аполлон, покровитель поэта, пинком ноги отшвыривает Зависть, когда та пробует ему на ухо превозносить достоинства большой поэмы.
Обычным размером гимнической поэзии является гекзаметр. Но Каллимах часто отходит от этого правила. Гимн к Афине составлен не только в элегических дистихах, но и на дорийском диалекте, а в качестве мифа используется предание о том, как потерял зрение будущий провидец Тиресий, наказанный за то, что подглядывал за купающейся Афиной. Несмотря на присутствие рассказчика, с которым иногда отождествляет себя сам поэт, некоторые гимны по своей драматической окраске напоминают даже мимические сценки. Так, в гимне к Деметре читатель вместе с рассказчиком, проникаясь его нетерпением и непосредственностью, где-то на улице ожидает культовую процессию в честь богини. Поэт описывает, как с ее появлением священный трепет и волнение охватывает всех присутствующих.
Мастерство поэтического искусства и почти ювелирной художественной техники наглядно представлено в эпиграммах, которые подобно гимнам Каллимах сочинял всю жизнь. Их, вероятно, было значительно больше, чем дошло до нас. Каллимах сохраняет традиционную форму античной эпиграммы — посвятительной надписи, или эпитафия. Темы эпиграмм — любовь, дружба, литературная полемика. В большей или меньшей степени присутствует в них сам поэт, а лучшие его эпиграммы проникнуты глубоким и искренним личным чувством. Так, например, эпитафия одному из старших современников превращается в глубоко личное, лирическое стихотворение:
Кто-то сказал мне о смерти твоей, Гераклит, и заставил
Тем меня слезы пролить. Вспомнилось мне, как с тобой
Часто в беседе мы солнца закат провожали. Теперь же
Прахом ты стал уж давно, галикарнасский мой друг!
Но еще живы твои соловьиные песни; жестокий,
Все уносящий Аид рук не наложит на них.
Основным произведением Каллимаха был сборник «Причины» в 4 книгах. Заглавие сборника, в котором были собраны многочисленные коротенькие элегии, было связано с тем, что в нем давалось объяснение происхождению различных праздников, обрядов, обычаев, культов, географических названий и т. д. и т. п. Наши сведения об этом произведении основаны на папирусных фрагментах (их сохранилось около 40) и на так называемых диагезах, т. е. отрывках из античного пересказа большинства сочинений Каллимаха. «Причины» открывались прологом, в котором поэт гневно распекал своих литературных противников за то, что они сравнивают его стихи с лепетом младенцев и обвиняют в неумении сочинять большие и единые поэмы о богах и героях. Каллимах говорит, что он сознательно предпочитает маленькие и тонкие книжки с четким и изящным изложением. Даже хорошие поэты, когда хотели подражать Гомеру и сочиняли длинные произведения, не создавали великих творений. Он же, следуя своему покровителю Аполлону, предпочитает сладостное стрекотание кузнечиков громоподобному реву осла и хочет измерять достоинство своих стихов искусством, а не длинной веревкой землемера. За прологом шло традиционное по форме обращение к Музам; перекликаясь с Гесиодом, Каллимах излагал содержание своего сна, в котором он юношей перенесся на Геликон и беседовал с Музами. Но в отличие от традиционного обращения к Музам не они обращаются к поэту, а он задает им вопросы, вынуждая богинь отвечать.
Легкая ирония, шутка, чуть-чуть насмешливое отношение поэта к излагаемым преданиям придают особый колорит разнообразным отдельным эпизодам сборника. В IV книгу «Причин» включил впоследствии Каллимах некогда самостоятельную элегию «Локон Береники», в которой поэтический вкус и мастерство с успехом преодолели ограниченность придворной поэзии. В основу стихотворения положено следующее реальное событие. Юный царь Птолемей III вскоре после свадьбы отправился в далекий военный поход. Его супруга Береника, бывшая киренская принцесса, в день прощания обрезала косу и возложила ее в храм Арея в залог благополучного возвращения мужа. Но наутро коса неожиданно исчезла из храма. Придворный астроном заявил перепуганной царице, что ночью на небе появилось новое созвездие: боги приняли жертву и перенесли косу на небо. В стихотворении Каллимаха, которое через 200 лет перевел на латинский язык Катулл, повествование ведется от имени нового созвездия, названного «Локоном Береники». В элегии об Аконтии и Кидиппе рассказывается о том, как на празднике в честь Аполлона и Артемиды на острове Делосе при огромном стечении народа юноша Аконтий увидел красавицу Кидиппу и влюбился в нее. Он вырезал надпись на яблоке и бросил его Кидиппе. Девушка подняла яблоко и прочла вслух: «Клянусь Артемидой, я стану женой Аконтия». Так, сама того не подозревая, она связала себя клятвой. Праздник окончился, все разъехались по домам. Отец решил выдать Кидиппу замуж, но трижды он находил для нее жениха, трижды объявлялся день свадьбы и трижды Кидиппу постигала тяжкая болезнь. Обеспокоенный отец отправился к оракулу Аполлона в Дельфы, и оракул открыл, что Кидиппа волей Артемиды обещана Аконтию. Богобоязненный отец исполнил волю богов, и Кидиппа стала женой Аконтия, родоначальника знатного семейства с острова Кеоса.
Отказываясь от героической эпической поэзии, Каллимах противопоставляет эпосу эпиллий[101]. Таким эпиллием оказывается «Гекала», сюжет которой заимствован из аттических мифов о подвигах Тесея. Но не богатырь Тесей и его подвиги оказываются в центре повествования, а одинокая и нищая старушка Гекала. Поэт прекрасно знает аттические героические предания, подбирает среди них самые редкие, но его интересы принадлежат той области, которая никогда не могла интересовать древних эпических певцов. Юный Тесей направляется на борьбу с чудовищным марафонским быком. Застигнутый непогодой, он находит приют в хижине старой Гекалы. Старушка отдает ему свой скудный ужин, рассказывает историю своей жизни, а затем, уложив гостя на свое жесткое ложе, сама бодрствует всю ночь. Утром Тесей уходит. Одолев чудовище, он возвращается, чтобы поблагодарить Гекалу, но находит ее мертвой. В ее честь Тесей учреждает праздник и дает ее имя селению, в котором она жила. Этот эпиллий объясняет происхождение названия аттического села и праздника Зевса Гекалийского.
Сохранились отдельные фрагменты из сборника «Ямбы», куда входили 13 стихотворений, разнообразных по содержанию, языку и метрике. Темы их очень пестры. Подобного рода поэзия во многом предвосхищает римскую сатиру. В одном из стихотворений перед современниками Каллимаха появляется древний ямбограф Гиппонакт и рассказывает поучительную историю о скромности семерых мудрецов. В басне об оливе и лавре деревья спорят о том, кто из них полезнее людям. Тут же имеется послание к другу в честь праздника, связанного с рождением у него дочери.
В поэзии Каллимаха наглядным становится тот процесс, который происходит в ранней эллинистической литературе, объединяющей древнюю традицию с новыми стремлениями и запросами своей эпохи. Ученые раздумья и поиски сочетаются у Каллимаха с подлинной поэзией. Его творчество оказало большое влияние на римских поэтов-неотериков, в частности на Катулла.
ФЕОКРИТ
Единомышленником Каллимаха был другой крупнейший эллинистический поэт — Феокрит (первая половина III в. до н. э.), создатель буколической, или пастушеской, поэзии. Он родился в Сицилии, около 270 г. переехал в Александрию, где, как он говорил, слава его достигла трона самого Зевса, т. е. Птолемея II. В настоящее время его литературное наследие представлено тридцатью стихотворениями и эпиграммами. Стихотворения Феокрита обычно называли идиллиями, т. е. маленькими картинками или сценками.
Феокрит полностью принимает литературную программу Каллимаха и осуждает подражателей эпической поэзии:
Жалки мне птенчики Муз, что, за старцем Хиосским[102] гоняясь,
Тщетно пытаются петь, а выходит одно кукованье.
Идиллии Феокрита — сценки из городской или сельской жизни. Герои их — городские обыватели или поселяне, мир которых узок и ограничен. Некоторые городские сценки представляют собой мимы, изложенные в гекзаметрах. Родиной фольклорных мимов считается Сицилия. Там в V в. до н. э. поэт Софрон, соотечественник Феокрита, обратился к этому излюбленному виду народной бытовой драмы, чтобы создать литературный мим как особый вид драматической поэзии. Типичным мимом у Феокрита является XV идиллия — «Сиракузянки, или женщины на празднике Адониса», впервые переведенная на русский язык Н. И. Гнедичем. Две приятельницы, недавно вместе со своими семьями переехавшие из Сицилии в Александрию, собираются на праздник во дворец. Обсудив туалеты друг друга, поругав мужей, отдав последние распоряжения служанке, они выходят и с трудом прокладывают себе дорогу на запруженных народом улицах. Далее они попадают в отчаянную давку в дверях дворца и, наконец, с помощью какого-то зеваки, чуть живые, в порванной одежде, протискиваются в нарядные залы, восторгаются невиданным убранством и слушают, как приезжая знаменитая певица исполняет гимн в честь Адониса. Они относятся ко всему с наивной непосредственностью провинциалок, направо и налево обращаются к прохожим, не теряя, однако, чувства собственного достоинства. В заключении одна из них вспоминает:
Время, однако, домой. Диоклид мой не завтракал нынче.
Он и всегда-то, как уксус, а голоден — лучше не трогать!
Тематически близка к одному из уцелевших фрагментов Софрона II идиллия, в которой покинутая девушка с помощью различных колдовских и магических обрядов хочет вернуть неверного возлюбленного, а затем, отправив служанку смазать зельем двери его дома, рассказывает луне историю своей любви. В этом стихотворении поэт отдает дань модному увлечению магией и суевериями, показывает хорошее знание народных обрядов, но более всего его увлекает задача изобразить чувства страдающей Симефы и проследить всю историю ее любви. Следуя традициям архаической любовной поэзии, Феокрит подчеркивает прежде всего внешние приметы страсти. Симефа влюбилась «как только глянула», краска сбежала с ее лица, она обо всем забыла. От длительных страданий она не нашла исцеления: пожелтела кожа, выпали волосы, она худела так, что остались лишь кожа и кости. Наконец, Дельфис пришел к ней:
Вся я застыла, как снег, и холодные капельки пота
Лоб мой покрыли внезапно, подобные влажным росинкам.
Рта я открыть не могла и ответить хоть лепетом слабым,
Даже таким, что малютка к родимой во сне обращает;
Тело застыло мое, я лежала, как кукла из воска.
Но недолго длилось счастье Симефы. Дельфис покинул ее. Чтобы показать ее горе и смятение, Феокрит использует контрастное противопоставление безмятежной тишины ночной природы неусыпному отчаянию девушки:
Бездна морская молчит, успокоились ветра порывы,
Только в груди у меня ни на миг не умолкнет страданье.
В роли героев Феокрита нередко оказываются герои мифов. Но эпические мотивы и мифы Феокрит, подобно Каллимаху, разрабатывает в стиле эпиллиев, т. е. настойчиво фиксирует внимание на бытовых деталях, переосмысляет героические подвиги, а в образах героев подбирает такие черты, которые чужды традиционному эпическому образу. Вместо воинских или других героических подвигов описываются любовные невзгоды героя (идиллия XIII); много внимания уделяется описанию красот природы и различным бытовым подробностям. Например, в XXIV идиллии прославляется Геракл, совершивший свой первый подвиг десяти месяцев от роду. Идиллия начинается с того, как мать выкупала своих близнецов, напоила молоком и уложила спать в колыбельку, сделанную из старого медного щита. Когда же все уснули, Гера послала двух чудовищных ядовитых змей, чтобы они погубили Геракла, но маленький герой не испугался и задушил их. После неприятного происшествия мать прижимает к груди напуганного и плачущего Ификла, а отец Амфитрион закутывает Геракла в овечье одеяльце и укачивает его. Затем все засыпают вновь. В идиллии XI могучий и дикий киклоп Полифем изображен страдающим влюбленным. Для большего правдоподобия Феокрит вынужден даже сделать оговорку, так как пребывание в подобном состоянии слишком не вяжется с привычным образом Полифема:
Только лишь первый пушок у него на щеках появился.
Для Полифема страсть к нимфе Галатее заслоняет все на свете:
Вовсе лишился ума; все же прочее счел пустяками.
Сидя в одиночестве на берегу моря, он поет о своей любви и перечисляет жертвы, которые готов принести Галатее:
Если же сам я тебе показался уж больно косматым,
Топливо есть в изобильи, и тлеет огонь под золою;
Можешь меня опалить, я отдал бы тебе мою душу,
Даже единый мой глаз, что всего мне на свете милее.
Если Одиссей сравнивал Навсикаю с пальмой, то Полифем белизну кожи Галатеи сравнивает со свежим творогом, а ее нежный пушок — с шерсткой новорожденного ягненка. «Яблочко мое сладкое», — обращается он к ней. В конце песни, которая должна исцелить Полифема от его недуга, он утешает себя, как бы возвращая утраченное достоинство:
Право, найдешь Галатею, а может кого и получше.
Много красоток меня зазывают на игры ночные;
Так и хихикают все, как только на зов их откликнусь:
Ясно, что в нашем краю я считаюсь не самым последним.
Эта дегероизация мифического образа и обогащение его новыми неэпическими чертами вынуждала поэта искать новую среду для своих героев. Каллимах нашел ее в городской обстановке; Феокрит следовал за ним в своих городских идиллиях, но не удовлетворился этим. Он перенес действие на лоно природы и здесь на помощь пришла устная народная поэзия Сицилии, его родины.
В сицилийском фольклоре были широко распространены песни о влюбленном пастухе, погибающем от любви. На сельских праздниках в Сицилии происходили состязания пастухов в исполнении песен, носивших обычно импровизационный характер. Эту фольклорную традицию перенес Феокрит в литературу, создав новый литературный жанр — пастушескую идиллию, или буколику (по-гречески «буколос» — волопас). Наиболее близка к сицилийской фольклорной традиции I идиллия. История пастуха Дафниса была задолго до Феокрита использована поэтом Стесихором. В идиллии Феокрита сицилийский пастух Фирсис поет о том, как некогда страстно влюбился Дафнис, но не пожелав покориться власти Эрота, предпочел смерть. Каждая строфа песни завершается припевом:
Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы.
В III идиллии козопас, поручив следить за стадом своему подпаску, исполняет любовную песню, чтобы привлечь полюбившуюся ему девушку. Пастухом оказывается и Полифем, герой вышеразобранной XI идиллии. С миром пастухов связаны все те комплименты, которые он расточает Галатее, общий стиль исполняемой им песни. Даже те особенности облика Полифема, которые были известны по гомеровскому эпосу, Феокрит переосмыслил по-новому, противопоставив грубость и уродство своего героя силе и глубине его страсти. Феокрит не идеализирует пастухов: они — грубые деревенские парни, одетые в домотканые платья или в овчины, подпоясанные толстой веревкой, от них пахнет скисшим молоком или хлевом. Но чувства их нежны и искренни, они не умеют притворяться и лгать. Прекрасная и безмятежная природа становится тем фоном, на котором развертывается действие. А для полного счастья вполне достаточно разделенной любви:
Я не хочу ни угодий Пелопса, ни Креза сокровищ,
Вовсе бы я не хотел вихрь обгонять на лету.
Песни хотел бы я петь на скалах, тебя к сердцу прижавши,
Глядя за стадом моим, близ сицилийской волны.
Народная пастушеская поэзия подверглась у Феокрита тщательной и сложной смысловой и художественной обработке. В программной VII идиллии он сам говорит о сложности своего труда и мобилизует все свое искусство на то, чтобы труд этот был незаметен. Один только раз он нарушает иллюзию подлинности. В VII идиллии, своеобразном пастушеском маскараде, поэт со своими друзьями в пастушеских одеяниях и с пастушескими посохами идет на праздник урожая. Все они носят вымышленные пастушеские имена и состязаются в исполнении пастушеских песен, которые, в отличие от прочих буколических песен, изобилуют редкими мифами, географическими наименованиями и насыщены острой литературной полемикой. Поэтому VII идиллия до сих пор во многом представляется загадочной и привлекает к себе исследователей, пытающихся проникнуть в мир александрийских поэтов, лучше понять их споры и разногласия. Но обычно в своих буколических идиллиях Феокрит с удивительным мастерством умеет сливаться со своими героями и жить в том мире, в котором живут они. В этом главное и основное отличие Феокрита от многочисленных подражателей, для которых эта поэзия, введенная в русло определенного литературного направления александрийской литературы, стала новым видом поэтического творчества.
Из ближайших последователей Феокрита наиболее известными были Мосх Сиракузский (II в. до н. э.), автор поэмы «Похищение Европы», и младший его современник Бион из Смирны. Бион написал «Плач об Адонисе», в котором богиня Афродита оплакивает погибшего возлюбленного. В этом сочинении много восточных мотивов и той высокой патетики, которая была чужда Каллимаху и Феокриту. Буколическая поэзия нашла своих приверженцев в Риме, где, опираясь на Феокрита, создал «Буколики» Вергилий. Римляне же познакомили с пасторалью Европу, которая восприняла вергилиевскую, а не феокритовскую интерпретацию пастушеской темы, т. е. идеализировала пастухов и пастушек и перенесла их в вымышленную чудесную страну («Аркадия»). В русской литературе пастушеская тема имела свою длительную историю; ей отдали дань Державин, Жуковский, Батюшков, Пушкин.
Под именем Феокрита сохранилось 22 эпиграммы, среди них есть подложные. Большая группа подлинных представлена фиктивными, т. е. вымышленными эпитафиями или посвятительными надписями различным поэтам; в них выражены взгляды и суждения Феокрита, очень важные для понимания его собственных эстетических позиций. Там же, в собрании Феокрита, интересно фигурное стихотворение «Сиринга». Его строчки образуют форму одноименной пастушеской свирели, содержание же — посвящение сиринги богу Пану. Авторство Феокрита считалось бесспорным, но недавно установлено, что сиринги подобной формы встречаются только на поздних изображениях, не ранее I в. до н. э.
АПОЛЛОНИЙ РОДОССКИЙ И ЭПИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ
Вопреки стараниям Каллимаха и его единомышленников эпическая поэзия продолжала существовать. Литературным противником и соперником Каллимаха и всех представителей «поэзии малых форм» принято считать Аполлония Родосского, автора эпической поэмы «Аргонавтика». Аполлоний был единственным среди александрийских поэтов уроженцем Александрии, возможно, даже египетского происхождения, на что намекал Каллимах в своем поэтическом памфлете «Ибис». Памфлет до нас не дошел; по преданию, он был направлен против Аполлония, а тот, в свою очередь, ответил злой эпиграммой, обозвав Каллимаха «отбросами», «бездельником» (АР XI 275)[103].
Античные свидетельства об Аполлонии запутаны и противоречивы. Ясно, что вначале ему очень покровительствовал Птолемей II, поручив воспитание наследника престола и заведование александрийской библиотекой. Аполлоний изучал Гомера и древних лирических поэтов, написал сочинения об Архилохе и об Антимахе, а также генеалогические ученые поэмы о происхождении разных египетских городов. Когда же в 246/45 гг. после смерти Птолемея II на престол взошел его сын Птолемей III, женатый на киренской принцессе, той самой, которой Каллимах посвятил «Локон Береники», во главе библиотеки оказался Эратосфен Киренский. Тогда же, вероятно, прочно утвердились позиции Каллимаха. Аполлоний покинул Александрию и переехал на остров Родос, принял там гражданство и стал именоваться Родосским. Теперь уже трудно установить причины отъезда и объяснить, почему на Родосе, оппозиционно настроенном по отношению к Птолемею III, столь радушно встретили Аполлония. Приняли ли его как политического изгнанника, или же опала была связана с официальным признанием главенствующей роли за его литературными противниками? Последнее предположение вполне оправдано исторически; следы литературных разногласий александрийских поэтов обнаруживаются повсюду, хотя сущность их до сих пор не разгадана. Поэма Аполлония, в которой в эпическом плане разрабатывается мифологический сюжет, является тем мифологическим эпосом с непрерывным и сквозным действием, против которого столь непримиримо выступал Каллимах. Но среди недавно обнаруженных фрагментов комментария к Каллимаху в числе имен его противников отсутствует Аполлоний. С другой же стороны, художественные принципы Аполлония в целом не только не противоречат каллимаховским, но даже сближаются с ними. Античные же свидетельства глухо упоминают о двух изданиях «Аргонавтики» и о том, что Каллимах был учеником Аполлония.
Поэма Аполлония была задумана автором как длинное эпическое повествование о героях, которые под предводительством Ясона добыли в Колхиде золотое руно и привезли его назад в Элладу. Поэтическая история мифа об аргонавтах, как были названы путешественники по своему кораблю Арго, уходила далеко в прошлое. В «Одиссее» все знают поэму или песню о корабле Арго (Од. кн. XII, 70). В III в. до н. э. предание было известно в разнообразных вариантах и давало возможность поэту показать свою эрудицию и блеснуть знанием редких и замысловатых мифов, связанных с заморскими странами. Тема же аргонавтов была крайне актуальной в связи со стремлениями Птолемеев включить Причерноморье в сферу египетского влияния. Поэт сам разделил поэму на 4 книги, приняв за основу деления примерный размер античной трагедии. Таким образом, «Аргонавтика» состоит примерно из 6 тысяч стихов. В первых двух книгах описываются сборы и путь в Колхиду, III книга посвящена приключениям и обстоятельствам добывания чудесного руна, а последняя рассказывает о бегстве из Колхиды и о возвращении. Аполлоний опирался на гомеровский эпос и желал воскресить его традиции в обстановке современной действительности. Однако для его времени дистанция, отделявшая мировоззрение двух эпох, оказалась непреодолимой. Гомеровский эпос создавался как история подлинного героического прошлого, достойного увековечения в настоящем. Для Аполлония миф утратил свое содержание и сделался предметом ученых изысканий и эстетических эмоций. Поэтому столь бледны и невыразительны его персонажи в роли свершителей героических подвигов, а боги, принимавшие деятельное участие в жизни героев в гомеровском эпосе, превратились в персонажей какого-то дальнего плана, их связь с миром людей надумана и неоправдана. Тем тщательнее сохраняет Аполлоний все художественные приемы гомеровской эпической техники, следуя ей как в мотивах, так и в стиле. Поэтому, например, в «Аргонавтике» так много сравнений, мир которых значительно шире гомеровского. Но даже повторяя гомеровские сравнения, Аполлоний уже тесно связывает их с действием. В «Илиаде» сравнения почти не связаны с переживаниями или настроениями героев. В «Аргонавтике» именно эта функция сравнения становится постоянным средством художественного мастерства. Так, Ясон приобретает руно не мужеством и доблестью, как подобает эпическому герою, а благодаря любви к нему Медеи. Дочь царя Колхиды, волшебница и чародейка, влюбляется в чужеземца и, несмотря на то, что благополучие ее семьи зависит от обладания руном, вопреки воле отца, помогает Ясону выполнить его задачу. Переживания Медеи в ночь накануне предстоящих Ясону испытаний раскрыты в развернутом сравнении:
И волновалось в груди у нее сердце частым порывом.
Как иногда солнца луч, отраженный водой, что в подойник
Только что налили, или в котел, вдруг по горнице дома
Прыгать начнет, и в своем стремительном круговращеньи
Носится с места на место, туда и сюда устремляясь,
Так и в девичьей груди волновалося в трепете сердце.[104]
Аполлоний сохраняет основные особенности гомеровского языка, используя его в качестве основы и обнаруживая при этом большую ученость.
Но достоинства поэзии Аполлония Родосского обнаруживаются не в нарочитой приверженности к наследию прошлого, а там, где он проявляет себя как эллинистический поэт. Его поэме недоставало внутреннего единства, и он применил принцип сквозного и непрерывного во времени действия. Повествование строилось по отдельным эпизодам, и он связал их тщательно продуманными и хорошо подобранными мотивировками. А мифы, в реальность которых вряд ли кто-нибудь уже верил серьезно, оживали и вступали в жизнь, когда с их помощью поэт объяснял происхождение различных обычаев, обрядов, географических наименований, личных имен и т. д., удовлетворяя таким образом этиологические интересы своих современников. Отсюда обилие в «Аргонавтике» всевозможных удивительных историй, для нас особенно любопытных благодаря тому, что многие из них локализованы в районе Черного моря.
Эллинистические симпатии Аполлония особенно ярко обнаружились в изображении внутреннего мира человека, в показе человеческих страстей, в первую очередь, любви. Выступая в этой области продолжателем и учеником Еврипида, Аполлоний пошел дальше своего учителя. Любовную тему, введенную Еврипидом в драму, Аполлоний перенес в эпос; начиная с III книги эта тема стала основным средством развития действия. Поэт так изобразил и проанализировал историю любви Медеи с момента ее возникновения, что он по праву может считаться первооткрывателем психологического анализа в античной литературе. Его Медея, вначале простодушная и наивная девочка, совершенно преображается под влиянием неожиданного для нее чувства, рождение которого Аполлоний подает двояко. Впервые Медея сама увидела идущего ко дворцу Ясона и мгновенно влюбилась в него, подобно феокритовской Симефе, героини II идиллии. А уже после этой встречи никем незамеченный в зале дворца появился Эрот, спрятался за стулом Ясона и выпустил стрелу в сердце Медеи. Так была сохранена традиционная эпическая мотивировка божественного вмешательства. Чтобы спасти любимого, Медея становится обманщицей, преступницей и, наконец, в IV книге появляется уже та коварная и жестокая волшебница, которую давно знали по мифу и его литературным переработкам. История Медеи, героини III книги «Аргонавтики», имела большое будущее: с ней, в частности, оказалась связана психологизация любовной темы и вся ее последующая судьба в литературе. Нет необходимости далее перечислять все те новшества, которые внес Аполлоний в эпическую поэзию; к ним принадлежит дегероизация олимпийских богов, детали быта, забавы и игры детей, картины природы с игрой красок, т. е. все то, что впоследствии включил в «Энеиду» Вергилий, а потом унаследовала новая литература.
Но создать в III в. до н. э. героический эпос гомеровского типа Аполлоний не смог. Причины неудачи скрывались не во множестве разнообразных несовместимых традиций и не в индивидуальных особенностях поэта. На пути к созданию единого художественного произведения встали прежде всего современная поэту действительность и те существенные сдвиги в мировоззрении, благодаря которым произведение объективно-повествовательное с героическим содержанием не могло возникнуть. Однако эллинистические монархи и полководцы ждали от поэтов прославления своих подвигов и всячески поощряли их увековечение. В этом отношении эпическая поэзия поддерживала официальную линию и идейно-политическая тенденция «Аргонавтики» была направлена на утверждение внешнеполитического курса Египта середины 50-х годов.
Имена поэтов, авторов эпических поэм на исторические и мифологические темы, достаточно многочисленны, но произведения их не сохранились. Возможно, что проверка временем оказалась для них губительной. Более благоприятной была судьба дидактической эпической поэзии, ориентированной на Гесиода.
Большой и длительный успех сопутствовал поэту Арату, автору эпической поэмы о небесных явлениях — «Феномены», которую даже в средние века использовали как руководство по метеорологии. Арат родился в Малой Азии, получил образование в Афинах, где увлекся стоической философией, а затем долгое время жил при македонском дворе у Антигона Гоната. Он был очень плодовитым поэтом, но сохранились лишь «Феномены», где просто и доступно, гладким и певучим гекзаметром Арат популярно изложил астрономическую систему знаменитого Евдокса Книдского. Интерес к столь специальной теме в широкой читательской среде был вызван повсеместной верой в божественную природу звезд и увлечением астрологией. Как подобает, поэма открывалась вступлением, в котором прославлялся Зевс как бог всего сущего (стоицизм). Гесиодовские мотивы выступали особенно четко в отрывке, посвященном созвездию Девы. По Арату, Дева некогда жила среди людей и носила имя Справедливость (Дика), но затем она покинула землю и нашла себе приют среди звезд. Современники прославляли поэму; в I в. до н. э. ее дважды переводили на латинский язык (Варрон, Цицерон). Около 30 античных и средневековых ученых составляли комментарии к поэме, рожденной, по словам Каллимаха, в длительных бессонных ночах Арата.
Популяризация научных и псевдонаучных сведений средствами поэзии была явлением настолько распространенным, что всевозможные научные трактаты, например, об ядах и противоядиях (Никандр из Колофона), о кулинарном мастерстве и т. д. облекались в форму эпической дидактической поэмы. В сферу научных штудий включались также мифы, которые подвергались систематизации и каталогизации, причем в художественном плане образцом для поэтов неизменно была каталогическая поэзия Гесиода. Так, вышеназванному Никандру Колофонскому принадлежала поэма «Превращения», где были собраны мифы о всевозможных превращениях. Сохранившиеся отдельные их пересказы свидетельствуют о близости к Никандру Овидия, римского поэта конца I в. до н. э., автора «Метаморфоз». К Никандру же обращался старший современник Овидия, поэт Вергилий, используя его греческую поэму о земледелии («Георгина»), отдельная глава которой была специально посвящена описанию жизни пчел и основам пчеловодства («Мелиссургика»). Последним приверженцем эпической дидактики был Парфений из Ники и, попавший в 73 г. в плен во время войны Рима с Митридатом и привезенный в Рим. Этот раб, а затем вольноотпущенник, познакомил римлян с греческой поэзией и оказал своим творчеством огромное влияние на раннюю римскую поэзию, в первую очередь на неотериков. Среди произведений Парфения на мифологические темы были утраченная поэма «Метаморфозы» и различные стихотворения о Геракле. Римскому поэту Корнелию Галлу Парфений посвятил сохранившийся сборник в прозе под заглавием «Любовные страдания», в котором излагал мифы с любовным содержанием.
Любимым учителем ранних римских поэтов был Евфорион из Халкиды, придворный поэт сирийского царя Антиоха III (III в. до н. э.), автор эпиллиев и ревностный последователь Каллимаха. Произведения его не дошли, но недавно были найдены значительные фрагменты двух эпиллиев. В одном рассказывалось о том, как Геракл привел из преисподней страшного пса Цербера. В другом поэт проклинал вора, похитившего у него на пиру ценный кубок, и запугивал его ссылками на различные мифы, в которых за кражами неизбежно следовали тяжелейшие наказания. Необычен язык Евфориона, изобилующий редкими и малоупотребительными словами. У него мало глаголов, содержание же повествования так запутано, что создается впечатление о сознательном намерении автора отвлечь внимание читателя от главного и переключить его на второстепенное и смежное. Изложение все время дробится, мысль мельчает и теряется. Поэт увлечен звучанием стиха и игрой с различными его оттенками. В отличие от Каллимаха Евфорион — серьезен. Жизнерадостность каллимаховской поэзии чужда ему, равно как и тот иронический оттенок, который возникает в результате критического отношения поэта к своему материалу и сознания своего превосходства над ним.
ЛИРИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ. ЭПИГРАММА
Последние находки принесли многочисленные фрагменты эллинистических элегий, плачей и прославлений. Александрийские поэты любили обращаться к тем разнообразным стихотворным размерам, которые, согласно античной классификации, характеризовали лирическую поэзию. Но теперь уже, как мы видели, лирическое содержание не определялось закрепленным за ним традицией поэтическим ритмом.
Наиболее сильна была традиция в культовой поэзии, которая представлена для нас в отрывках гимнов к старым богам (Зевсу, Деметре, Аполлону, Асклепию, Пану), к новым (Серапису, Исиде), к обожествленным правителям и членам их семьи, например, в гимне к Арсиное-Афродите, в честь жены Птолемея II. В начале II в. с усилением мощи и значения Рима возник гимн Риму, в котором латинское название города (Рома) ассоциировалось с греческим омонимом «сила», «мощь» (rome).
Гимническая поэзия не могла пройти мимо тех изменений, которые были характерны для эллинистического мировосприятия и мироотношения, и в ней боги теряли свою величественную возвышенность. Однако эта поэзия по-прежнему сохраняла официальный характер. А новые чувства нового времени нашли прежде всего свое выражение в эпиграмме, которая сохраняет привычную форму эпитафия или посвятительной надписи, но одновременно включает в себя все многообразие и вместе с тем узость и ограниченность жизни эллинистического общества. Для Александрии и культурно связанных с ней эллинистических городов, за исключением Афин с их новой комедией, эпиграмма стала зеркалом повседневной жизни, ограниченной для большинства тесным кругом друзей и освещенной утехами любви и веселых пиров. Связь с надписью продолжала существовать и определила форму эпиграммы, ее точность и ясность, но практическое назначение надписи изменялось и постепенно надпись на предмете уступала место записи в книге. Так эпиграмма становилась стихотворением, более или менее сохраняющим форму надписи. В свое время подлинные стихотворные надгробия подверглись влиянию элегии, теперь эпитафии настолько близки к коротким элегиям, что часто их невозможно различить. В эпиграмму перешли теперь темы и мотивы архаической монодийной лирики (Алкей, Сапфо, Анакреонт), она же заменила былой сколий, но не пелась, а читалась на пирах. Уже в подлинных надписях классического периода были элементы драматизации (разговор умершего с прохожим или дарителя с тем, кому предназначался дар и т. д.), теперь эпиграмма часто перекликается с комедией и особенно мимом. Стихотворным ее размером окончательно становится элегический дистих, изредка попадаются ямбы и трохеи.
При всей пестроте эллинистической эпиграммы в ней можно условно выделить два ведущих направления — западное и восточное. Первое локализовалось на юге материковой Греции и на западе от нее, преимущественно в областях с дорийским населением. Оно представлено в эпиграммах Мнасалка, Феокрита, Носсиды, Аниты, Леонида Тарентского и других. Их стихотворения тесно связаны с подлинными надписями даже тогда, когда оказываются фиктивными, т. е. книжными. Поэтому преобладают среди них эпитафии и посвящения. Характерное же для эллинизма обращение к повседневности и быту обнаруживается в том, что в эпиграмму входят люди обычных и будничных профессий — рыбаки, пастухи, ткачихи, музыканты, появляются маленькие дети с их забавами и невзгодами, любимые животные, птицы, даже цикады и кузнечики, вводится пейзаж, обычно буколический. Но «маленькие люди» представлены своеобразно, они лишены индивидуальных черт, мало того, даже узнать о них что-либо оказывается невозможным. Так, например, каких-то путников, «всех, кто устал», на время приглашает отдохнуть в чудесном уголке Анита в стихотворении, задуманном, вероятно, как надпись на источнике:
Кто бы ты ни был, садись под зелеными ветвями лавра.
Жажду свою утоли этой прозрачной струей.
Пусть легкокрылый зефир, навевая повсюду прохладу,
Члены твои освежит в трудные знойные дни.
Как правило, личность поэта и его переживания в таких эпиграммах не акцентированы, но иногда поэт, следуя обычаям архаической лирики, свои чувства и ощущения преподносит как общезначимые, с тем чтобы приобщить к ним всех. Так пишет Носсида в эпиграмме, которой возможно открывался ее сборник:
Слаще любви ничего. Остальные все радости жизни
Второстепенны; и мед губы отвергли мои.
Так говорит вам Носсида: кто не был любим Афродитой,
Тот не видал никогда цвета божественных роз.
Более сотни эпиграмм сохранилось от Леонида Тарентского. Он родился в Южной Италии, но рано покинул родину, ясил некоторое время при дворе эпирских правителей, у Неоптолема и Пирра, затем долго скитался повсюду и скончался в бедности около 260 г. Не дошедший до нас сборник его эпиграмм был впоследствии включен в позднейшие собрания; возможно, он завершался автоэпитафией:
От Италийской земли и родного Тарента далеко
Здесь я лежу, и судьба горше мне эта, чем смерть.
Жизнь безотрадна скитальцам. Но Музы меня возлюбили
И за печали мои дали мне сладостный дар.
И не заглохнет уже Леонидово имя, но всюду,
Милостью Муз, обо мне распространится молва.
Почти все эпиграммы Леонида — эпитафии или дарственные надписи. Их герои — люди, привыкшие в жизни довольствоваться малым. Поэт не защищает их и не отстаивает их интересы, далек он и от реалистического изображения; все эти рыбаки, пастухи, музыканты, ткачихи лишены индивидуальных черт и не конкретизированы. Приверженец кинической философии, он умиленно любуется бедностью, с которой, по его мнению, приходит свобода духа:
Часто и вечером поздним и утром ткачиха Платфида
Сон отгоняла от глаз, бодро с нуждою борясь.
С веретеном, своим другом, в руке иль за прялкою сидя,
Песни певала она, хоть и седа уж была.
Или за ткацким станком вплоть до самой зари суетилась,
Делу Афины служа с помощью нежных Харит;
Иль на колене худом исхудалой рукою, бедняга,
Нитку сучила в уток. Восемь десятков годов
Прожила ткавшая так хорошо и искусно Платфида,
Прежде чем в путь отошла по ахеронтским волнам.
Следуя Аните, Леонид обращается к буколическому пейзажу, приносящему отдых и умиротворение. Описываемая им природа всегда благожелательна к человеку:
Время отправиться в путь! Прилетела уже щебетунья
Ласточка; мягко опять западный ветер подул,
Снова луга зацвели, и уже успокоилось море.
Что под дыханием бурь волны вздымало свои...
Себя Леонид считает наследником всей поэтической традиции. Об этом он говорит в многочисленных фиктивных эпитафиях поэтам различных времен — Гомеру, «солнцу среди светил Муз», Алкману, Анакреонту, Гиппонакту с его «огненосными ямбами», Эринне и Арату.
В эпиграммах Леонида поражает сочетание простого и безыскусственного содержания с нарочито изысканной манерой выражения. Поэт нередко бывает риторичен, бедность и незначительность мысли прикрывается многословием, а простота оказывается вычурной. Он обновляет поэтический словарь, изменяет привычные словосочетания. Его нововведения особенно наглядны в эпитетах, которые теперь уже не поясняют и не дополняют слово, а лишь украшают его, например, «легко вращаемое сверло», или «быстрый бурав».
Иная манера свойственна эпиграмматистам эллинистического Востока, у которых мысль обычно богаче ее словесного выражения или же соответствует ему. Расцвет этой поэзии — первая половина III в. Ее лучшим представителем является Асклепиад Самосский (прибл. 320—290), которого отличает удивительное умение в немногих словах раскрыть глубину чувств, фиксировать некий определенный момент и передать настроение. При большой близости с эпиграммами Каллимаха стихотворения Асклепиада выделяются неподдельной страстностью. Поэт часто поручает своим слушателям или читателям дополнять воображением то, о чем он говорит так выразительно и лаконично. Тематика большинства стихотворений Асклепиада любовно-застольная. Изображая себя постоянным пленником Эрота, для описания своих чувств Асклепиад обращается к пейзажу, но отнюдь не к буколическому. Эта природа враждебна человеку, который всеми своими силами противостоит ей:
Снегом и градом осыпь меня, Зевс! Окружи темнотою,
Молнией жги меня, отряхай с неба все тучи свои!
Если убьешь, усмирюсь я; но если ты жить мне позволишь,
Бражничать стану опять, как бы не гневался ты.
Бог мною движет сильнее тебя: не ему ли послушный,
Сам ты дождем золотым в медный спускался чертог?[105]
Герои Асклепиада — влюбленные юноши и гетеры, переживания которых локализуются в пиршественной зале или же в ночных блужданиях после пира, но изображаемые поэтом чувства сильны и искренни.
Двадцать два года прожить не успев, уж устал я от жизни.
Что вы томите, за что жжете, эроты, меня?..
Или же
Пей же, Асклепиад! Что с тобою? К чему эти слезы?
Не одного ведь тебя Пафия в сеть завлекла,
И не в тебя одного посылались жестоким Эротом
Стрелы из лука. Зачем в землю ложиться живым?..
Мотив всепоглощающей страсти и безответной любви, спасение от которой приносит одна только смерть, перейдет от Асклепиада в римскую любовную элегию. У последователей Асклепиада Посидиппа и Гедила, поэтов очень близких к нему, любовь обычно неотделима от пиршественного веселья, вина и всей порождающей ее обстановки. Например, одна из эпиграмм Посидиппа сочинена в форме надписи на сосуде с вином и современным читателям более напоминает застольный тост:
Брызни, кекропов сосуд, многопенною влагою Вакха
Брызни! Пусть оросит трапезу нашу она.
Смолкни, Зенон, вещий лебедь! Смолкни и Муза Клеанфа,
Пусть нами правит один сладостно-горький Эрот!
Среди стихотворений Посидиппа немало эпиграмм, в которых поэт прославляет различные замечательные памятники архитектуры и искусства (храм Арсинои, Фаросский маяк и т. д.).
Расцвет эллинистической эпиграммы завершается к середине III в. В самом конце III в. в материковой Греции вспыхивает освободительная война против македонского ига и эпиграмма становится оружием политической борьбы. Алкей Мессенский возвращает в эпиграмму-эпитафию былые воинские идеалы спартанской доблести, прославляя борьбу и героическую смерть.
В конце II и в начале I вв. до н. э. эпиграмматическая поэзия распространяется все дальше на восток. Поэты Мелеагр и Филодем, уроженцы сирийского города Гадары, являются наиболее крупными представителями так называемой финикийской школы, которая в новых условиях возрождает традиции асклепиадовской поэзии. Однако искренность и непосредственность Асклепиада у них переходит в риторичность и декламационность; много внимания уделяется внешней отделке стиха, игре звуковыми и смысловыми фигурами, замысловатой красивости. Излюбленным приемом становится вариация своей или чужой темы.
Мелеагр — большой мастер эпиграммы, преимущественно любовной. Большинство его стихотворений — описание различных нюансов любви. Его возлюбленные носят вполне определенные имена, но их образы расплывчаты и неопределенны. Все эти Гелиодоры, Зенофилы — носительницы типической маски возлюбленной — воплощают любовь подобно тому, как сам поэт, также лишенный конкретных и индивидуальных черт, появляется в традиционном облике любовника, мир которого ограничен радостями и страданиями любви.
Неизменным рабом Афродиты и Эрота изображает себя Филодем. Но в его стихах в отличие от Мелеагра чаще прорываются шутливые нотки, маска становится более зримой. Когда же вслед за Асклепиадом он обращается к жанровым мимическим сценкам, накал подлинной страсти, взрыв затаенных чувств, типичные для асклепиадовских диалогов, исчезают у него вовсе:
— Здравствуй, красавица. — Здравствуй. — Как имя? — Свое назови мне.
— Слишком скора. — Как и ты. — Есть у тебя кто-нибудь?
— Любящий есть постоянно. — Поужинать хочешь со мною?
— Если желаешь. — Прошу. Много ли надо тебе?
— Платы вперед не беру. — Это ново. — Потом, после ночи.
— Сам заплати, как найдешь... — Честно с твоей стороны.
Где ты живешь? Я пришлю. — Объясню. — Но когда же придешь ты?
— Как ты назначишь. — Сейчас. — Ну, хорошо. Проводи.
Сам Филодем, ученый эпикуреец, жил в Риме, а затем переехал в Геркуланум, в поместье, которое подарил ему его богатый покровитель из аристократического римского рода Пизонов. Филодем был одним из посредников эллинизирования римской культуры и приобщения Рима к греческому духовному наследию.
Эпиграмматическая поэзия проникала во все уголки, где только звучала греческая речь. Увлечение эпиграммой, которую впоследствии назвали нежнейшим цветком в саду поэзии, привело к созданию сборников избранных эпиграмм различных авторов. Первое известное нам собрание греческих эпиграмм было составлено Мелеагром около 70 г. до н. э. Мелеагр включил в сборник также свои стихотворения и дал ему название «Венок»[106]. Собрание Мелеагра, подобранное в алфавите авторов, легло в основу всех последующих антологий, включая подготовленную в X в. тематическую антологию византийского священника Константина Кефалы. По антологии Кефалы был составлен в конце X в. дошедший до нас сборник из нескольких тысяч эпиграмм, обнаруженный в конце XVI в. в университетской библиотеке г. Гейдельберга в Германии (Палатинская антология). До открытия Палатинской антологии греческие эпиграммы были известны в Европе по сокращенному извлечению из них, сделанному в конце XIII в. Максимом Планудой и сохранившемуся в автографе (Планудовская антология)[107].
ДРАМАТИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ
Центром эллинистической драматической поэзии была Александрия, где Птолемей II организовал драматические агоны по образцу афинских и пригласил поэтов, образовавших так называемую Плеяду. Их произведения не сохранились, но, судя по заглавиям, трагедии того времени сочинялись на мифологические или исторические темы. Вновь поэты возвращаются к сатировским драмам, которые привлекают к себе внимание зрителей. Не известно, в чем состояла реформа сатировской драмы, инициатором которой был Сосифей, один из членов александрийской Плеяды. Сатировские драмы сочинял и другой ее участник, Ликофрон из Халкиды, ученый и поэт, специально изучавший в александрийской библиотеке комедию и автор трактата о ней. От Ликофрона дошло странное и загадочное произведение «Александра», или «Кассандра» — драматический монолог из полутора тысяч ямбических триметров. Его произносит кто-то в Трое перед троянским царем Приамом, рассказывая о пророчестве царской дочери Кассандры. Кассандра предсказывает близкую гибель Трои, дальнейшую судьбу победителей и побежденных, бегство Энея в Италию, греко-персидские войны, походы Александра Македонского и многое другое. Александру, которого поэт называет львом из рода Эака и Дардана, предстоит завершить грандиозное столкновение Востока и Запада, но за ним последуют еще столкновения, и чем ближе подходит Ликофрон к своему времени, тем туманнее становится смысл пророчества. «Александра» полна скрытых намеков, загадочных имен и названий, стиль изложения метафоричен и гиперболичен. В ней много общего с очень популярной в IV—III вв. до н. э., но малоизвестной оракульной поэзией, столь распространенной в Египте среди местного, негреческого населения. Ликофрон был знаком с подобной литературой и переработал ее на основе собственных ученых штудий, чтобы преподнести как новинку взыскательному читателю. «Александра» сохранилась благодаря загадочности своего содержания, так как уже начиная с I в. н. э. эрудиция комментаторов испытывалась на ней и много раз делались попытки объяснить ее, раскрыть ее сложные метафоры, разгадать инверсии. Дошедшие вместе с ней схолии содержат обильный и интересный материал по истории и мифологии.
В сочинении одного из ранних христианских писателей сохранился большой фрагмент из трагедии на библейский сюжет. Трагедия, сочиненная Иезекиелем во II в. до н. э., носила название «Исход» и, судя по тому, что ее содержанием был уход евреев из Египта, место действия в ней неоднократно менялось. Она состояла из пяти действий и в художественном отношении примыкала к Еврипиду, любимому драматургу эллинизма.
В 1950 г. был впервые опубликован любопытный фрагмент трагедии о лидийском царе Гиге, представляющий собой эллинистическую переработку геродотовской новеллы. Отрывок содержит рассказ какого-то вестника о смерти царя Кандавла, о его вероломной жене и о захвате власти Гигом.
В эпоху эллинизма неизменной любовью во всех социальных кругах пользовались мимы как самый разнообразный жанр, пригодный для всех вкусов. Мимы разыгрывались в театре и дома на пирах, для них не требовалось ни масок, ни специальных костюмов. Исполнять их могли как мужчины, так и женщины, то разыгрывая в лицах, то просто декламируя. Они были в стихах и в прозе. Образцом мимической поэтической монодии является большой отрывок из так называемой «Жалобы девушки». По содержанию «Жалоба» напоминает древнюю лирическую песню типа серенады у закрытых дверей, первый литературный образец которой сохранился среди фрагментов Алкея. В миме покинутая девушка приходит к дверям дома возлюбленного и горько жалуется на него:
Сколько гордых слов
Твердил он и клялся,
Будто его не Киприда ко мне пригнала, а после,
После, лукавый,
Ссоры пустяшной достало тебе, чтоб все забыл ты!
...
Страшно так любить, как я,
Меру позабыв в любви.
Стыд терпи, слезы глотай, Все сноси безответно!..
Песенными мимами непристойного характера прославился поэт Сотад. Он часто высмеивал Птолемея II и его приближенных. Когда же царь, следуя древнему египетскому обычаю, женился на сестре, а Сотад выступил с публичным осуждением такого брака, Птолемей приказал зашить его в мешок и утопить.
Из всего многообразия мимов до нашего времени сохранились лишь «Мимиямбы» Герода, найденные в 1890 г. во время раскопок в Египте. Биография автора неизвестна. Спорно даже его имя, которое по одним античным свидетельствам писалось как Геронд, по другим — Герод. Из самих мимов ясно, что он жил в Александрии и на острове Косе в середине III в. до н. э. Литературным образцом Герода могли быть мимы Софрона, однако он пользовался ионийским диалектом, стихотворный размер заимствовал у древнего ионийского ямбографа Гиппонакта (холиямб). Сохранилось полностью 7 мимов различного содержания. 8-й же, особенно интересный, так как он связан с литературной полемикой александрийских поэтов, дошел очень фрагментарно.
Все мимы несложны, полны бытовых подробностей и натуралистических деталей. В первом из них к молодой женщине, ожидающей возвращения любовника, уехавшего по делам, приходит старуха-сводня и тщетно убеждает ее согласиться встретиться с богатым щеголем, которому та приглянулась. Во втором гневный монолог произносит содержатель публичного дома, обвиняя приезжего купца в дебоше, устроенном в его заведении. Его речь представляет собой пародию на судебные речи того времени. В третьем бедная пожилая женщина приходит к школьному учителю просить высечь ее бездельника сына, который не хочет учиться, играет целыми днями в бабки на улице и совсем отбился от рук. В четвертом миме в храм бога целителя Асклепия на острове Косе пришли две женщины принести жертву, между делом стали разглядывать убранство храма и не могут скрыть своего восторга перед картинами и замечательными статуями:
А гуся-то, о Мойры, мальчик как душит!
Не знай я, что стоит передо мной камень,
Подумала б, что гусь загоготать сможет!
Наверняка со временем начнут люди
И в камни жизнь вливать...
Тут же одна из них набрасывается на служанку:
Служителя пойди, Кидилла, к нам кликни.
Тебе я говорю? Раскрыла рот, дура,
И до того, что говорю, ей нет дела!
Стоит и на меня, как рак, глаза пялит!
В пятом миме богатая хозяйка гневается на своего любовника-раба, который смел предпочесть ей хорошенькую рабыню. Далее две подруги поверяют друг другу весьма интимные секреты. В седьмом миме действие развертывается в лавке сапожника, куда постоянная клиентка привела двух приятельниц. Восьмой мим, с большими лакунами, стоит несколько особняком. Ранним утром на Косе некий крестьянин рассказывает о своем удивительном сне. Ему снилось, что он состязался на каком-то празднике в прыжках на надутой воздухом козлиной шкуре и одержал победу. Некоторые пастухи начали оспаривать его первенство; среди них особенно неистовым был неизвестный дряхлый и грязный старик. Далее следует толкование сна, из которого можно понять лишь, что старик оказывается Гиппонактом, крестьянин — поэтом, а пастухи — его литературными соперниками. Однако и здесь смысл и сущность поэтических разногласий, роль Гиппонакта и самого Герода остаются неясными.
Трудно сказать, ставились ли мимиямбы на сцене или читались в лицах. Весьма вероятно, что их разыгрывал без всякого театрального реквизита один чтец, в совершенстве владевший искусством перевоплощения. Предназначались они не для широкой публики, а для небольшой аудитории ценителей.
3. ЭЛЛИНИСТИЧЕСКАЯ ПРОЗА
Художественная проза эллинизма сохранилась настолько плохо, что ее можно лишь относительно реконструировать по поздним греческим и римским источникам, так как прозаические фрагменты слишком малочисленны и кратки.
Красноречие постепенно утрачивало свою былую роль. Эллинистическая эпоха уже не нуждалась в политических ораторах; судебные процессы перестали быть общенародными и более не привлекали ораторов. Но на праздниках еще звучали торжественные речи, и хвалебные гимны в прозе, прославлявшие монарха, составляли обязательную часть праздничной программы.
По количеству продукции первое место в художественной эллинистической прозе принадлежало историографии. Говорили, что дня не хватило бы для перечисления имен всех историков этого периода. В свите Александра Македонского был целый штат ученых, которые сопровождали его в походе, среди них, помимо географов и естествоиспытателей, находились также историки, которым надлежало описывать подвиги царя. Обычно принято выделять два типа исторического повествования, связанного с жизнью и деятельностью Александра. К первому типу относились произведения, авторы которых стремились правдиво и беспристрастно излагать факты, очевидцами которых они были. Так написал свою «Историю Александра» его бывший личный адьютант Птолемей, ставший впоследствии царем Египта под именем Птолемея I. Его труд не сохранился, но был использован Аррианом (II в. до н. э.). Авторы сочинений второго направления стремились к поэтизации истории, опровергая слова Аристотеля о том, что поэзия рассматривает общее, а история — частное. Их цель была поразить и ошеломить читателей, овладев их чувствами, держать в постоянном напряжении. Поэтому они часто пренебрегали фактами, обращались к вымыслу и трагедийному искусству ради драматизации повествования. «История Александра», составленная сначала его современниками и даже сподвижниками, довольно быстро, благодаря своему заманчивому сюжету, начала утрачивать связь с реальностью, а ее герой сливался с образами персонажей восточных преданий и сказок. Первыми писателями, сочинения которых вполне подошли для подобной трансформации, были племянник Аристотеля Каллисфен, впоследствии казненный Александром, вышеупомянутый Гигесий (см. стр. 200). Клитарх и некоторые другие. К ним, согласно традиции, возводился, ошибочно приписанный Каллисфену «Роман об Александре» («Александрия»), сохранившийся в переложениях времен империи, не ранее III в. н. э. В это компилятивное произведение, подвергшееся где-то чьей-то редакторской переработке, наряду с высокохудожественными произведениями попали самые низкопробные творения типа подложных писем Александра. Сложная история этой «Александрии» в ее различных переложениях и редакциях еще не достаточно изучена. Но в средние века эта книга, переведенная на различные языки, включая славянские, была очень популярна. Из нее же возник тот псевдоисторический образ Александра, который казался неоспоримым до недавнего времени.
Из историков этого же второго направления, которые, однако, не ограничивали себя Александром и его деяниями, следует назвать Дуриса, писателя плодовитого и разностороннего. Дурис считал, что историк должен не описывать, а изображать события, чтобы вызвать наслаждение у читателей.
Последним крупным эллинистическим историком был Полибий (II в. до н. э.), который, однако, не ставил перед собой художественных задач. Симпатии Полибия отданы Риму, куда он попал в 168 г. в качестве заложника и пробыл там 17 лет. Он близок Сципиону Младшему и его окружению, возможно, даже принимал участие в походах Сципиона. Из 40 книг большого труда Полибия по всеобщей истории, где, в первую очередь, внимание историка привлекали судьбы различных народов и формы их общественной жизни, сохранилось не более трети. Полибий — последний самостоятельный историк, которого к истории привлекали политические и социальные интересы. В дальнейшем историки занимаются более или менее удачными компилятивными описаниями.
Наряду с греками и македонянами в III в. до н. э. на греческом языке пишут историю своей страны отдельные представители местного, негреческого населения. Во времена первых Птолемеев написал историю Египта Манефон, жрец храма Сераписа в Гелиополисе, тогда же Верос, жрец бога Мардука, написал «Вавилонскую историю», а Мегасфен, посол одного из эллинистических государств в Индии — «Индийскую историю». Свое путешествие по Каспийскому морю описал Патрокл.
Исторические, географические и этнографические интересы эллинистических читателей сочетались с любопытством в отношении к личной интимной жизни, ко всяким житейским подробностям. Любовь же ко всякой экзотике шла рука об руку с увлечением любовной тематикой. Эти обстоятельства возродили ионийскую новеллу, как историческую, так и бытовую, причем впервые во времена эллинизма новелла сделалась самостоятельным литературным жанром. Около 100 г. до н. э. Аристид из Милета составил сборник фривольных любовных новелл — «Милетские рассказы», отчасти сохранившийся лишь в поздних переложениях и извлечениях (Аристенет). Уже в I в. до н. э. «Милетские рассказы» были переведены на латинский язык, и отныне римские офицеры не расставались с этой небольшой книжечкой даже в самых дальних походах. Ее влияние испытали на себе Петроний и Апулей.
К 146 г. Рим завершил покорение материковой Греции и присоединил ее к себе в качестве провинции. К 30 г. до н. э. лишился независимости Египет, последнее эллинистическое государство, еще стоявшее на пути Рима. Этой датой по традиции завершали эпоху эллинизма. Но еще со времен его расцвета, начиная с III в. до н. э., началось духовное порабощение Рима, о котором говорил Гораций:
Греция, взятая в плен, победителей диких пленила,
В Лаций суровый внеся искусства...