3.
В «Темных элегиях» горе присутствует, но не выражено явно; вместо этого мы видим его ритуальные формы и прежде всего физический (и, следовательно, эмоциональный) контроль – то есть репрессию, которая необходима, чтобы с этим горем совладать. Ничего броского, ничего показного, и в целом балет развивается так, будто аудитории не существует. История не рассказывается нам: она просто случается, а мы оказываемся там, будто просто проходили мимо или заглянули через окно.
«Темные элегии» заканчиваются тем, что танцовщики уходят со сцены вместе, парами, держась за руки, в то время как одна женщина – навсегда травмированная горем – повторяет свои отрывистые, вымученные шаги по мере того, как она удаляется вслед за остальными. Процессия движется еле заметно, пока не исчезает из зрительского поля зрения, и затем переходит на экран, где шествие продолжается. Это была оригинальная и очень мощная работа. Однако лондонские критики были не совсем в этом уверены: один из них нашел балет чересчур серьезным и жаловался, что он словно наблюдал за «утренней зарядкой в исправительной колонии». Вторя ему, Фредерик Аштон язвительно заметил, что балеты Тюдора были напичканы «подводными минами»4.
Но если почти пуританская суровость Тюдора казалась некоторым неуместной в Британии, то в Соединенных Штатах она нашла своих почитателей. В 1939 году, всего через два дня после того, как Великобритания объявила войну Германии, Тюдор принял приглашение Люсии Чейз представлять «английский балет» на торжественном открытии Театра балета – и остался в Нью-Йорке до конца своих дней. Его балеты стали основополагающими для всей американской балетной традиции.
Тюдор привез с собой «Сиреневый сад» и «Темные элегии». А также Хью Лэнга – своего самого надежного исполнителя, любовника и верного друга. Тело Лэнга было сильным, мускулистым и начисто лишенным аристократизма, присущего балетным принцам: у него было очень мало классической школы, и зарождавшемуся стилю Тюдору прекрасно подходил его сексуальный, но грубоватый облик. В Нью-Йорке хореограф нашел идеальную партнершу для Лэнга – Нору Кэй, ставшую одной из его ближайших соратниц.
Кэй была дочерью еврейских эмигрантов из России. Она родилась в Нью-Йорке под именем Нора Корефф в 1920 году; ее назвали в честь ибсеновской Норы из «Кукольного дома». Ее отец был актером и до эмиграции работал со Станиславским в Московском Художественном театре, а самой Кэй довелось учиться балету у русских эмигрантов и танцевать с Фокиным. Она была одной из основателей Театра балета в 1939 году, но в свете усложнявшейся обстановки не хотела, чтобы ее считали русской балериной, поэтому она пошла против распространенной тогда моды и американизировала свою фамилию, поменяв Корефф на Кэй (Кауе).
Как и Лэнг, Кэй была дерзкой исполнительницей. Она не смотрелась элегантно или шикарно: у нее были жилистые ноги, мускулистый торс, короткие черные волосы (никакого принятого у балерин строгого пучка), и держалась она с раскованностью и проницательностью, выдававшими в ней жительницу большого города. Резкое остроумие и прямота характера не давали ей впадать в чрезмерную сентиментальность и мелодраматичность, которые так ненавидел в балете Тюдор.
В 1942 году хореограф поставил балет «Огненный столп» на музыку Арнольда Шёнберга «Просветленная ночь» (Verklärte Nacht) с Кэй и Лэнгом в главных партиях. Название балета взято из книги Исхода: после исхода евреев из Египта «Бог шествовал пред ними в виде столпа облачного, а ночью в виде столпа огненного, чтобы указывать им путь днем и ночью». Однако сама история родилась из другого библейского сюжета – легенды об Агари, служанке жены Авраама Сары, которую попросили родить Аврааму ребенка, а затем вместе с сыном изгнали из дома, когда Сара сама родила ему сына. Музыка Шёнберга имела свою предысторию об отверженных: его вдохновила поэма немецкого поэта Рихарда Демеля о женщине, которая идет ночью через лес со своим возлюбленным и признается, что в ее чреве ребенок от другого мужчины. Ее любовь и его прощение полностью преображают и их, и ночь.
В балете Тюдора отверженная Агарь – женщина из уважаемой семьи, которая сбивается с праведного пути. Убитая горем после того, как ее ветреная сестра («Красотка в розовом») уводит мужчину, на которого Агарь имела виды («Господина с очень прямой спиной в костюме и галстуке» исполнял сам Тюдор), она оказывается в компании повесы с сомнительной репутацией – «Мужчины из дома напротив» (его партию исполнял Лэнг). У них завязывается роман, и они танцуют интенсивное pas de deux с очевидными сексуальными намеками и переплетающимися телами и ногами. Теперь она падшая женщина, снедаемая чувством вины. Тем не менее у балета счастливый конец: ее истинный возлюбленный спасает ее, и они уходят вместе, рука об руку, преображенные.
Но как и в «Сиреневом саду», история в балете – лишь повод для эмоций, и Тюдор, ведомый музыкой Шёнберга, рисует внутренний портрет Агари. Здесь нет ничего романтического или эмоционального: лишь клиническое, отстраненное повествование. Мы следим за Агарью со стороны, и хотя мы чувствуем ее смятение и неверие в себя, мы не испытываем сочувствия или сопереживания; вместо этого мы словно рассматриваем ее внутреннюю агонию под микроскопом. Но нам видно не все: балет выстроен отчасти как кинофильм, и хореограф притягивает внимание зрителей к обрубленным углам сцены и ради эффекта словно дает крупным планом самые незаметные движения. Например, когда занавес поднимается, центр сцены пуст, зато мы видим «крупный план» Агари, сидящей на неудобном деревянном стуле перед своим домом в дальнем углу сцены. Она напряжена и погружена в себя, ноги тесно сведены, руки прижаты к бокам. Ничего не происходит, пока она медленно и нарочито не поднимает ладонь – лишь ладонь (нам дают крупный план) – и не доносит ее с огромным усилием до лба, будто уловив мрачное предчувствие. И такой простой жест сразу передает зрителю ее волнение и тревоги.
В то время критики называли балеты Тюдора «психологическими» и «фрейдистскими». Очевидно, что они имели в виду его интерес к сексу – он не показывал его (как это делал позже Кеннет Макмиллан), а выражал подавляемое желание. Действительно, многое в творчестве Тюдора и его танцовщиков крылось в том, что они «запирали» свои тела, и тела начинали казаться темной ареной, полной секретов; поэтому потом, когда танцовщики начинали двигаться, это читалось как признания. У Кэй было как раз такое тело, от природы матовое, без свечения или грации. Работая с Тюдором, она научилась разным способам минимизировать и прятать эмоции, что гораздо труднее, чем кажется на первый взгляд: физическая и умственная дисциплина, которая требовалась, чтобы «зарядить» то или иное движение и наполнить его эмоциональным смыслом, ничуть не уступала по сложности, пусть по-своему, мощным прыжкам и пируэтам, свойственным бравуре. «Огненный столп» получился, потому что Кэй и умом, и телом понимала, чего добивался Тюдор, и эффект был завораживающим: публика вызывала ее на поклон тридцать раз.
Балеты Тюдора действительно были фрейдистскими – в том, как в них делался акцент на разум и контроль, как использовались логика и знание (а точнее – техника и расчет) для раскрытия потаенных, подсознательных чувств. Можно сказать, что его подход был научным, он был сторонником объективности и бесстрастности. «Лучшие представления моего “Огненного столпа” были те, что исполнялись хладнокровно», – говорил он. Вместо купания в своих эмоциях Тюдор предлагал танцовщикам забыть о собственных проблемах и сфокусироваться исключительно на ясном и точном выполнении движений. И за всем этим стояло отчаянное стремление к цели – в стиле Станиславского. Например, когда он создавал «Огненный столп», он начал не с шагов. Прежде всего он поговорил с танцовщиками об общественной и материальной среде, в которой эти шаги будут делаться. Артисты знали, что и когда их персонажи ели, где они спали, какого цвета были обои и какая была мебель в их доме. Именно эти знания придавали движениям качество и делали их «подводными минами»5.
С годами Тюдор разработал экзерсисы, помогавшие выработать у танцовщиков именно те навыки, которые были ему нужны. Например, он предлагал им сесть в круг, посмотреть на кого-то и начать взаимодействовать, не совершая видимых движений. Или в другом упражнении он говорил: «Некто возвращается домой после долгого отсутствия. Вы слышите дверь. Вы просто стоите и не знаете, чего ожидать. Покажите, что произойдет, не поднимая рук и не двигая ногами. Покажите все одним только дыханием и шеей». Или вот еще более трудное задание: сесть, скрестив ноги, закрыть глаза и, не двигаясь, изобразить, что вы – зонт, который открывается и закрывается, – пока все вокруг, наконец, не увидят зонт6.
И это было еще не все. В целях создания «самоотрешенных» постановок и исполнения «на холодную голову» Тюдор неоднократно буквально ломал своих танцовщиков эмоционально. Главным образом это делалось через унижение, через резкие личные комментарии, в том числе на сексуальные темы, пока артисты не взвинчивались до такой степени, что начинали чувствовать себя опустошенными и безликими. Со стороны Тюдора это были не просто приступы дурного настроения деспотичного режиссера; нет, это была продуманная стратегия. Как рассказывала Нора Кэй, Тюдор заставлял их «влезать под кожу танца… и какое-то время нас там было двое, считая его»; потом Тюдор «вылезал оттуда», но если «балерина тоже вылезала, то было ясно, что выступление будет неудачным. Было необходимо полностью отстранить себя от своего эго». В итоге, несмотря на то что процесс бывал эмоционально мучительным, впоследствии большинство танцовщиков благодарили Тюдора за то, что он «раздевал» их донага и загонял в почти первобытное состояние, в котором они потом могли выстраивать свои роли. Другие говорили, что благодаря его своеобразной «экстремальной» любви наружу выходили истинные чувства – замешательство, неуверенность, сомнения в себе, которые они могли использовать на сцене. Как сказал однажды сам Тюдор, «необходимо избавиться от личных привычек и характерных жестов, чтобы вжиться в роль в балете, но танцовщики не любят этого делать. Сломать личность нетрудно. Но нельзя никого ломать, если вы не готовы сразу собрать пепел и обратить его в птицу Феникс. Это самое сложное. Потому что есть огромный соблазн растоптать их и пройтись по ним катком».