В конце дня, перед тем как лечь спать, она занималась еще два часа (в итоге шесть часов в день) только прыжками. Начинала с экзерсисов, глубоко приседая с прямой спиной в grand plié так, чтобы касаться пола руками, не наклоняясь вперед, затем выталкивала тело вверх, вставая на пальцы, – движение, требующее невероятной силы мышц спины и ног. В последующем повторе толчок превращался в прыжок. Но прыгала она (в отличие от сегодняшних исполнителей) с чуть согнутыми коленями, посылая вес тела вверх за счет икр, пальцев, бедер и ягодичных мышц. Она не признавала тех, кто в воздухе выпрямлял колени – «как жаба». Смысл был в том, чтобы прыгать как бы вовсе без усилий, мягко, округло и женственно – прыжок никогда не должен выглядеть жестко, натужно, с видимым напряжением. Она повторяла эти экзерсисы много-много раз, и они составили основу ее тренажа на годы вперед4.
Эффект был потрясающий: даже на портретах и литографиях 1820-х и 1830-х годов видно, что тело Тальони было вовсе не гибким или воздушным, наоборот, оно впечатляло развитой мускулатурой – гарантом ее невероятной силы и выносливости. Как она сама отмечала позднее, позиции, которые другие танцовщицы считали изнурительными, для нее были лишь позами для отдыха. Беспрецедентной такая физическая подготовка не была: как известно, Вестрис и другие парижские мужчины-танцовщики в начале XIX века разработали жесткую программу тренажа, и их тела тоже были мускулистыми и сильными. Но на этом все сходство и заканчивается: новая школа Вестриса открыто выдвигала на первый план сложные технические приемы, особенно пируэты. Более того, они считались чисто мужской техникой. Тальони же много работала над тем, чтобы придать своей силе нежный ореол женственности и грации. Все внимание она сосредоточила на линии и форме, сами по себе пируэты ее не интересовали: многочисленных вращений не было ни в ее тренаже, ни в выступлениях. Она сочетала силу Вестриса или Поля со сдержанной грациозностью и женственностью.
Такая изысканность нигде так не требуется, как в танце на пуантах. Мария была непреклонна в том, что вскакивать на кончики пальцев в стиле Бруньоли – грубо, и этой манеры надо избегать. Она не пренебрегала этим новым движением, наоборот, часами работала над тем, чтобы вставать на пальцы грациозно, не поднимая рук, не гримасничая и никоим образом не показывая, каких усилий это стоит. Однако известно, что Тальони танцевала, неполностью выпрямляя стопу, как сегодняшние балерины. Ее сохранившиеся до наших дней туфли не сильно отличаются от модных уличных туфель, которые женщины носили в то время. Они сшиты из мягкого атласа, с кожаной подошвой, закругленным или квадратным носком, с мягкими завязками, закрепленными у свода стопы, которые завязывались вокруг щиколотки; носок не жесткий или проклеенный, как в балетных туфлях сегодня, а круглый и мягкий, за исключением слоя штопки под плюсной и пальцами.
Внутри эти туфельки характерно истерты и потрепаны на месте плюсны: Тальони стояла на высоких полупальцах и танцевала, как определили бы современные балерины, на средней или переходной части стопы – выше, чем на полупальцах, но ниже, чем на пальцах. Это крайне неудобно, и танцовщицы XIX века часто перетягивали пальцы, втискиваясь в маленькие туфли (крошечные ножки ценились, а туфли Марии как минимум на два размера меньше, чем сегодня в среднем у балерин), что сдавливало плюсну, благодаря чему было легче стоять – повреждая кости. На эти легкие, недолговечные, но крепко прошитые туфельки приходилась недюжинная нагрузка: обычно у Тальони уходило две-три пары за выступление5.
Таким образом, танец Тальони представлял собой нечто удивительное и новое: прочный слепок с французского аристократического танца, искаженный итальянской виртуозностью и необычной позировкой, диктуемой ее негармоничными пропорциями. Именно в столице Габсбургов она впервые открыла, что общие границы между двумя противоречивыми способами движения не должны удивлять. Хотя многое изменилось со времен Новерра, Вена оставалась важным перекрестком культур как в географическом, так и в историческом плане. Именно здесь старое и новое из Италии, Германии и Франции сталкивалось – и совмещалось. И так как Вена была перекрестком, то Мария Тальони, как многие бродячие артисты, вскоре отправилась дальше. С ростом ее признания Тальони потянуло обратно в мир ее детства и столицу балета – Париж.
Если в Вене Тальони нашла свой стиль, то французам довелось заявить о ее величии. Когда Тальони дебютировала в Парижской опере в 1827 году, реакция публики была потрясающей, и в течение следующих трех лет критики осыпали ее похвалами, соревнуясь в титулах и превосходных степенях, ища слова, достойные определить ее танец: «эпохально», «кардинальная революция в классическом танце», «четыре поколения танцовщиц от мадемуазель Камарго до мадам Гардель повержены одним ударом». Из одной рецензии в другую критики с благодарностью провозглашали гибель безвкусного и «буйного» танца, в котором потные задыхающиеся танцовщики (окрыленные Вестрисом мужчины) бросаются в пируэты, мчатся через всю сцену и, безутешно сев на одну ногу, другой «вышивают» сложные па. Эта ужасающая школа, заявляли теперь критики, в конце концов наступила на свои же грабли. Тальони связала изысканность и утонченность утраченного аристократического прошлого с новой грациозной духовностью и стала, по словам одного ликующего наблюдателя, идеальной балериной Реставрации6.
Но быть таковой было непросто. Возвращение Бурбонов на французский трон (1814–1830) было предпринято легитимистами, чтобы покончить с Французской революцией раз и навсегда и восстановить консервативную власть, основанную на христианском прошлом с готическим налетом. В танце Тальони, казалось, звучало более общее и настойчивое стремление к согласию, желание исцелить страну от острых социальных и политических разногласий. В этом смысле Тальони пригодился ее французский опыт: ее характер и манеры были полны старомодной, внушающей доверие сдержанности. Но было в ее облике и нечто большее. В литературе и живописи получил распространение дерзкий, пропитанный ностальгией, парадоксальный романтизм. Балет не спешил ему следовать: погрязший в собственных битвах с аристократическим прошлым, он, казалось, все больше отходил на второй план. Тальони явилась как откровение, потому что она вышла за пределы виртуозности и открыла балету новый диапазон движений и идей. Наконец появилась танцовщица, которая, как с восторгом отозвался критик, «применила романтизм в танце». Он был прав, но что это означало, стало ясно только в годы последовавших политических волнений7.
В 1830 году революция вернулась в Париж: за «три славных дня» уличных волнений возмущенные толпы свергли жесткого и реакционного монарха из дома Бурбонов, Карла X, который в итоге отрекся от престола и бежал в изгнание, освободив путь своему более либерально мыслящему кузену герцогу Орлеанскому. Новый король принял титул и стал Луи-Филиппом I, первым представителем новой ветви. Похоже, он действительно отличался от своих предшественников. Его семья была известна тем, что была в оппозиции к абсолютизму Бурбонов, а сам он вырос на Руссо; его отец голосовал за смерть короля Людовика XVI (и тоже был казнен на гильотине), а он сам провел годы Террора в нужде, в изгнании.
Заняв престол, Луи-Филипп назвал себя не королем Франции, а королем французов. Он стал «королем-гражданином», вывесил трехцветный флаг, носил зонтик вместо скипетра и возглавил первую во Франции всенародно провозглашенную буржуазную монархию. Предполагалось, что его правление станет новым началом, точкой отсчета монархии, которая прервет цикл истощавших страну революций и следовавшей за ними реакционности, которые по-прежнему несли раздор во французскую политику и культуру. И хотя действительность оказалась намного сложнее, основная идея, вдохновлявшая его правление, оставалась однозначной: экономическое процветание и невозмутимо буржуазная этика тяжелого труда и умеренности смирят радикальных политиков. Принимая революцию без ее перегибов, Луи-Филипп надеялся стабилизировать положение в общественной и политической жизни Франции за счет золотой середины – культуры.
Воздействие нового режима на танец стало ощутимо незамедлительно. В 1831 году Парижская опера угодила под частное управление «директора-антрепренера», хотя театр продолжал получать королевскую дотацию в знак признания ее заслуг как символа высокой французской культуры, и в этом участвовала правительственная комиссия. Тем не менее было задумано перевести театр на рыночные условия работы и сделать его жизнеспособным коммерческим предприятием на основе конкуренции и ориентированности на вкусы публики. Контракт был вручен некоему Луи Верону (1798–1867). Выучившись на врача, Верон сколотил небольшое состояние, когда его друг-фармацевт завещал ему формулу популярной мази от кашля. В 1829 году, вложив немного денег, он основал журнал «Ревю де Пари», посвященный (как он хвастал) новой литературе и искусству. Два года спустя он принял Парижскую оперу. Этот шаг не был актом бескорыстного служения обществу: за пять недолгих лет Верон сделал неповоротливое ведомство прибыльным – и удалился, прихватив существенную часть выручки. Как неустанно напоминали своим читателям критики и сатирики, Верон был почти карикатурой на буржуа времен Луи-Филиппа – тщеславный и с раздутым самомнением, но в то же время трудолюбивый и дальновидный бизнесмен. Немецкий поэт Генрих Гейне терпеть не мог его «красное довольное лицо с маленькими моргающими глазками», скрытое модным высоким воротником рубашки, и называл его «богом чисто чувственного материализма, <…> глумящегося над любым проявлением духовности или души». Действительно, Верон говорил, что хочет превратить Оперу в Версаль буржуазии. С этой целью он снизил цены на билеты, но и только: его зрителями были в основном правительственные чиновники, врачи, адвокаты, коммерсанты. Чтобы им было комфортней, Верон сменил оформление театра. Интерьеры были очищены от орнаментальных украшений и золота, их заменили более уютные приглушенные цвета и темы, ложи сделали поменьше, температура регулировалась новейшей паровой установкой, скамейки в партере и на балконах снабдили спинками или заменили на удобные кресла