– Так это та самая тюрьма?…
Только сейчас все в моей голове сложилось воедино. И то, почему Тайра не хотела сюда идти, и то почему не хотела, чтобы котлован видела я. Какие же болезненные в ее голове, должно быть, хранились воспоминания.
– Ты?…
– Да, я так же стояла в одном из дальних квадратов. И передо мной умирали истощенные от голода и побоев женщины. А эти… – голова в платке повернулась в сторону мужчин, – точно так же глазели на умирающих и кидались в них камнями.
Уроды.
– Платки, браслеты…
– Орехи оха, корни для жевания, – подхватила я монотонным голосом и даже не заметила, что все перепутала. – А этот грот позади?
– Там находятся камеры. Очень тесные клетушки, где разрешают переночевать. Вот туда и приходил…
«Уду», – закончила я за нее мысленно. Да, я помнила каждую подробность этой душераздирающей истории, вот только никогда не думала, что однажды увижу место заключения Тайры наяву.
– Орехи, пустынные корни, кактусы…
Глядя на пленниц не с сочувствием даже – с ужасом, я незаметно взяла Тайру за руку и сжала ее пальцы.
– Ты помнишь, что сейчас ты живешь в Нордейле? Со Стивом? Что все хорошо? – прошептала я тихо.
– Почти нет.
– Тогда нам надо уходить. Орехи, кактусы, оха…
– Эй, почтенная, сколько там за десять орехов? Жрать их не хочу, а вот посмотреть, как они летят в лицо дешевым сутрам, хочу…
Я немедленно озверела. Если бы сейчас этот мешок с дерьмом откинул с лица мою вуаль, то он бы увидела горящие красным, как у дьявола, глаза и самый что ни на есть хищный оскал. Но ответила я мило, даже елейно.
– Гельм за штуку.
– Гельм? – стоящий передо мной мужик в «тюрбане» до того удивился, что выкрикнул это слово во «все воронье горло».
Слава Богу на нас никто не обратил внимания, так как в этот момент одна из женщин сняла-таки с плеч едва удерживающуюся на завязках ткань и позволила мужикам любоваться своей грудью. Вниз тут же полетели мелкие монеты вперемешку с камнями.
– Хороша сутра!
– Продажная… но на смерть её за такое!
– Но все равно хороша.
Я оторвала взгляд от вынужденной продавать свое тело за еду и воду узницы и нагло кивнула.
– Гельм за штуку. Близкий ли путь сюда корзины тащить?
– Да мне глина дешевле достается, тьфу!
Хорошо, что этот урод плюнул себе под ноги, а не мне на тулу, иначе… Иначе могла сорваться я, Тайра или наша фурия, которая к тому моменту начала зловеще вибрировать.
– Не хочешь, как хочешь.
Мы развернулись и синхронно, не сговариваясь, зашагали прочь. От толпы, от тюрьмы, от противных выкриков и вида слишком белой на фоне обожженных рук груди. Злые и разъяренные, мы шагали прочь от стыда и позора – чужого и как будто своего, – от разлившейся в воздухе похоти, от отсутствия сочувствия и черных, как пустынный камень, сердец.
– Не хватало, чтобы он еще и моими орехами в них кидался, – процедила я сквозь зубы, как только мы удалились на достаточное от карьера расстояние. Все еще нездорово гудел на моей голове, вызывая ломоту в висках, Ив.
Тихо, почти неслышно отозвалась Тайра.
– Ты сама хотела все увидеть.
Остаток пути до города мы шли молча.
Говорят «клин клином вышибают».
С эмоциями дело обстоит точно так же. Можно, например, наткнуться на несправедливость, оскорбление или услышать грубое слово, и оно прилипнет к твоей душе грязной жевательной резинкой – не очиститься и не отодрать без посторонней помощи, как ни старайся. После неприятного события можно часами вспоминать о нем и терзаться ощущением, что ты наступил в вонючую жижу и теперь бессилен сделать что-либо, пока носок не высохнет.
Так было и с нами.
Мы могли бы часами обсуждать увиденное, исходить яростью, костерить местные законы и местных жителей, сетовать на черствость их ума и сердец, плеваться ядом и толочь воду в ступе.
Вместо этого, если не считать нашего пассивного зазывания покупателей, мы по большей части молчали. Не делились впечатлениями, не перетирали одно и то же, не бормотали: «Да я бы им… Да, если б я мог…»
Мы ничего не могли. Ни повлиять на укоренившееся в умах мировоззрение, ни изменить общественный уклад, ни, в конце концов, взорвать тюрьму напалмом – бессмысленно. Исчезнет эта – появится новая, точно такая же или хуже. Потому что останутся прежними взгляды, не исказятся рамки принятых норм, не перевернутся вверх ногами в сознании живущих здесь людей понятия «хорошо» и «плохо».
А эмоции? Да, эмоции имели место быть. И они, вероятно, еще долго оставались бы с нами, если бы в этот ничем непримечательный день не произошло другое событие, заменившее одни эмоции другими.
А случилось оно часом позже, когда мы вновь углубились в обитаемую часть города, миновали жужжащий на разные голоса базар и, усталые, очутились на узких, продуваемых жаркими ветрами, сонных жилых улочках Руура.
Поднимался над плоскими крышами белесый дымок, покачивались прикрепленные у дверей пучки сухой травы, изредка нам навстречу попадались спящие в тени стен кошки. По большей части желтовато-бурые, облезлые и тощие. Здесь этих животных в домах держали редко, а кормили и того реже – себя бы прокормить, – а потому бездомные питомцы жили той добычей, которую сумеют поймать сами – полевками, жучками-мягкоголовами, крылатками.
– Попить бы, – к пяти часам дня мои ноги дрожали от усталости. В последний раз мы ели утром, и теперь желудок бушевал голодными раскатами. – Может, купим сок мулли?
– Нет. От сока мулли мы снова перехотим есть – в этом его опасность. Потом даже если захочешь, в рот кусок не положишь, а нам нужно нормально питаться, иначе пропадут силы.
– Поняла. Тогда заглянем в следующую забегаловку, ладно? Какая попадется на глаза.
– Здесь, наверное, ничего не попадется, слишком далеко мы забрались к противоположной окраине, придется возвращаться.
Людей на дороге попадалось мало. Зачем мы зашли сюда, к беднякам, что ожидали увидеть, кого найти? Смешарик на моей голове, казалось, спекся от солнца, но на вопросы отвечал исправно. Да, смотрит. Нет, ничего интересного не видит. Его, кстати, тоже не мешало бы плотно накормить.
Играли во дворах дети, блестели под солнечными лучами их темноволосые непокрытые головы, радостно блестели черные озорные глаза. Когда ты ребенок, тебе везде хорошо. Весь мир – игра, большое приключение и радость. Мать всегда накормит и погладит по голове, игрушки преданно ждут, подушка подарит вкусные и интересные сны, а руки отца ласково потреплют и защитят. Детство – то время, когда можно смотреть вперед распахнутыми, полными надежд глазами и верить в чудеса, когда кажется, что завтра не существует, а есть лишь прекрасное, наполненное волнительными моментами сегодня, когда впереди ждет исполнение мечтаний, покорение вершин и одно другого слаще путешествия. Детство – это когда можно ни о чем не думать, а лишь заглатывать ложками кашу и пинать под столом ногу брата.
Детство – оно всегда детство. Даже на Архане. И даже если потом все будет не так.
Несмотря на то, что наша прогулка по Рууру длилась (с перерывами на сон) вторые сутки, я так и не смогла понять, насколько велик этот город. Как далеко простираются его края? Какое количество жителей имеет право гордо именоваться руурцами? Превосходит ли его площадь, скажем, тот же Ленинск, или же Руур – это всего лишь большая, выросшая на краю пустыни «деревня»? Ответ на этот вопрос не смогла дать даже Тайра – пояснила, что сведения об общем количестве жителей хранятся только у Старейшин.
Необходимую информацию к моему удивлению выдал смешарик, сообщив, что общая площадь Руура – тридцать шесть квадратных километров, а население исчисляется шестьюдесятью тремя с половиной тысячами человек.
– Ух ты! – подивилась я познаниями своего ободка-википедии. – Спасибо!
– Угу, – ответили мне сверху.
Значит Руур намного меньше Ленинска, теперь понятно.
Я хотела, было, рассказать о собственных умозаключениях Тайре, но когда обернулась и открыла рот, чтобы начать, то обнаружила, что подруги нет рядом. Оказалось, она остановилась в нескольких метрах позади меня на дороге и теперь, не отрываясь, смотрела на какой-то дом.
Пришлось вернуться.
– Эй, ты чего?
Моя «коллега» молчала. Мне показалось, что теперь ее поза выдавала еще большее напряжение, нежели тогда, когда она решила повести меня в «карьер».
– Все хорошо?
Тишина. Как странно.
Я перевела взгляд туда, куда она смотрела. Небольшой одноэтажный и обычный на первый взгляд дом. Синяя покосившаяся дверь, маленький двор, развешенное на веревках белье: простыни, полотенца, маленькие и большие рубашки, принадлежащие, очевидно, тому мальчику, что сидел на ступенях чисто выметенного крыльца, и его отцу, которого в этот момент не было видно. Одетая не в тулу, но в широкую блузу и длинную юбку женщина (Тайра говорила, что замужним женщинам дозволяется так ходить в пределах дома) мыла окна – то наклонялась к ведру и отжимала над ним тряпку, то распрямлялась и начинала тереть ей стекла. При каждом движении мотался из стороны в сторону кончик ее длинной и густой, повязанной лентой косы.
Обычная женщина, обычный дом. Мальчик, беднота, край города.
– Тайра? Почему ты тут стоишь?
На звуки моего голоса повернулась хозяйка – заметила двух торговок с корзинами, бросила тряпку в ведро и направилась к калитке, попутно вытирая руки о грязный уже подол.
– День добрый, почтенные, – поздоровалась она мягким, усталым голосом. – Чем торгуете?
Тайра отступила назад и едва не упала – я уловила ее неловкое движение краем глаза, но вместо того, чтобы задавать новые вопросы подруге, приветливо, дабы не вызывать подозрений, отозвалась.
– Шарфики красивые, браслеты звонкие, хозяюшка, не желаете?
Женщина улыбнулась, и в ее улыбке мне померещилось что-то отдаленно знакомое. Я попыталась зацепиться за это ощущение, но оно уже, словно хлипкое и непрочное дежа-вю, выскользнуло прочь из моего сознания.