– Чего же ты сразу не сказала?
– Хотела послушать тишину, подумать, ощутить этот простор. Я ведь тоже никогда не была в песках в одиночку.
– И тебе не лезут в голову дурные мысли?
– Лезут. И поэтому, начиная с этого момента, я предлагаю нам с тобой говорить. Даже если это отнимет больше сил, нежели мы потратили бы, путешествуя молча.
– Согласна. Будем говорить.
Тайра улыбнулась, а Ив, прослушав наш диалог, ворчливо пробубнил одно-единственное слово «Юди».
Ну, да, конечно – люди.
Ему, пушистому, не понять.
С этой минуты шагать стало веселее.
Мы не выбирали тем: мой дом на земле, детство, мама, наша квартира, садик, школа, пудель Рон. Бабушка, ее двор, соседи, пончики, работа, мысли по мере взросления, случаи из жизни, описания городов и улиц, истории про друзей. Когда у меня пересыхало горло, эстафету подхватывала Тайра, и тогда, чувствуя под ногами пружинистый песок, я слушала про далекий одноэтажный пансион, его строгих настоятельниц, единственную подругу Сари, незнакомых мне девочек, лица которых всплывали в воображении; видела серые унылые стены, узкие неудобные скамьи, скрипучие парты.
Тайра умела рассказывать. Речь ее лилась легко и плавно и напоминала ручеек: иногда искрилась солнечными бликами – радостными деталями, иногда вихрилась от эмоций и делала повороты, иногда просвечивали сквозь толщу воды лежащие на дне камни – воспоминания непростые и тяжелые. Но слушать было интересно: про неразговорчивого отца, про немногочисленные игрушки, про распределение, которое случилось в восемнадцать лет, про начало работы у Раджа Кахума…
Ей бы книги писать, думала я, ощущая на плече тяжесть восседающего на плече Ива – у нее получилось бы. Или сказки сочинять – все дети зачитались бы. Умеет говорить, умеет передавать, умеет, самое главное, отвлечь.
Если бы ни наши разговоры про Землю, мир Уровней или Архан, этот бесконечный день, который, казалось, залип во времени на месте, показался бы мне одним из самых длинных дней в жизни, а так он, как ни странно, двигался. И через какое-то время, рассказывая Тайре про Мака Аллертона, который когда-то по приказу Дрейка приехал за мной на своей черной машине, и от которого мне удалось благополучно улизнуть, я стала замечать, что тени от редких высушенных кустов, мимо которых мы проходили, удлинились. Значит, время не стояло на месте, значит, солнце все же плыло по небосводу, и значит, мы-таки, пусть и не быстро, продвигались навстречу каравану.
Изредка в наш разговор вмешивался Ив, но не для того, чтобы рассказать о фурианской жизни, а чтобы скорректировать курс. Его отрывистые «лево» и «аво»[6] означали, что впереди нас поджидает нечто неприятное, как то: подземные черви, зыбучие пески или же огромная трехглазая барханная змея. Из его обрывистых, мутных и местами совершенно неразборчивых объяснений я поняла, что змеи поменьше, еще издалека почувствовав вибрацию наших шагов, расползались в стороны самостоятельно, но эта трехглазая тварь – самая большая песчаная рептилия данной местности – имела зоб достаточный для того, чтобы вместить в него человека. Конечно, после укуса и умерщвления.
Какая прелесть.
И как же хорошо, что плечо мне оттягивал не какой-нибудь бесполезный здесь попугай, а наш родненький, умненький и прозорливый смешарик.
– Слушай, Ив, а почему ты решился с нами идти? – вдруг спросила я его ни с того, ни с сего. – Мог бы остаться дома и кушать ягоды.
– Отел[7]
– А по какому признаку вы решили, что пойдешь именно ты?
– Юбой бы шел. Чайно вы. Ррали.[8].
– О, у вас тоже есть система случайного выбора? Интересно, как она выглядит.
– Как анетка.
– «Каканетка»? Это что такое?
– Как монетка, – рассмеялась Тайра.
– Ладно, – прыснула я, – будем считать, что их система распределения называется «каканетка».
– У-у-у! – недовольно промычал мой наплечный сосед – будь у него кулак, он бы точно мне им погрозил.
Чтобы заставить его забыть о недовольстве, я быстро сменила тему:
– А как тебя зовут на самом деле? Мы тут с Тайрой гадали: Чив, Пиф, Миф, Виф, Гиф? Ведь «Ив» – это, наверное, не твое имя целиком, нет?
– Неть.
– Вот. Так как? Может, будет уважительнее называть тебя полным именем?
Я не видела, но знала, что Тайра улыбается – мы его дразнили – нашего мелкого.
В ответ на мой вопрос из фурии вылилилось такое количество протяжных, коротких, клокочущих и свистяще-гортанных звуков, что я аж забыла, как нужно шагать и остановилась; кроссовки тут же утонули в раскаленном песке:
– Это что было – имя?
– Дя.
– Ладно, – после секундной паузы рассудила я трезво. – Для нас ты будешь просто Ив, ибо то, что ты только что продемонстрировал, произнести нам будет не под силу даже в конце нашей наполненной практиками по произнесению фурианских имен жизни. Согласен?
– Асен, – миролюбиво согласился некто, кого, оказывается, звали совсем не Ив, и мы с Тайрой, чувствуя невероятное облегчение от того, что только что избежали несчастливой судьбы, пытаясь выговорить уважительные, но неподвластные человеческому рту звуки, зашагали дальше.
(George Skaroulis – Fragile)
Пустыня – это звенящая шепотом твоих собственных мыслей тишина, это перекатывающиеся под стопами и порывами ветра песчинки, это сложенный в гармоничный узор абрис покатых холмов и линии бесконечных, образующихся под влиянием воздушных потоков, непрерывных дюнных волн. Пустыня – это пытающиеся выжить, выстоять и надеющиеся однажды расцвести колючки, это бесконечное – от края до края – небо над головой, цвета которого меняются в зависимости от положения солнца, это удлиняющиеся к вечеру синеватые тени. В пустыне нет ничего, но в ней одновременно есть все: наполненность, глубина и величие. Она не просит гостей, не желает их, но не отторгает путников. Хочешь – бреди и ищи единственный ведущий на волю из раскаленной ловушки правильный путь, хочешь – ложись и засыпай, ведь все находящееся внутри нее раньше или позже заметет песок, и вновь останется лишь оно одно – незыблемое и невидимое глазом время. Неизменная, наравне с песком и спадающей к вечеру жарой устойчивая единица.
Времени у нас было много.
А вот еды – нет.
На ночлег мы остановились тогда, когда холмы из ржаво-кирпичных сделались бордовыми, когда наши с Тайрой тени вытянулись почти до горизонта, когда стало понятно, что минуты отдыха сейчас будут куда ценнее пройденных шагов.
Мы устали.
Да и как не устать, то покоряя бесконечные холмы, то медленно, оставляя за собой борозду следов, сползая с них? Температура, стоило солнцу замерцать на прощание уходящими лучиками, вдруг упала настолько, что недавняя жара неожиданно вспомнилась нам с грустью: лучше бы она осталась – эта жара, – пусть не такая ярая, полуденная, но та самая вечерняя, когда уже не печет макушку сквозь ткань, но все еще тепло.
На ужин мы разделили между собой остатки пирогов, а Иву выдали вконец засохший торт с персиками.
Ни ковриков, чтобы на них спать, ни подушек под голову, ни палатки, ни костра. Лишь два утомленных сидящих на песке силуэта и один маленький пушистик, пытающийся разгрызть ссохшийся корж, который мы положили ему на сумку.
– Ну что, вот и прошли первый день? – от усталости даже есть не хотелось – хотелось завалиться на бок и спать, спать так долго и беспробудно, чтобы, проснувшись навсегда забыть о том, что мы когда-то решились на эту авантюру. Красивую, в общем-то, авантюру. Грех жаловаться, когда над головой такое небо – густое, сплошь покрытое красно-фиолетовыми всполохами, живописное, – а погасшие холмы напоминают снятую фотографом-профессионалом рекламную открытку. Нет, жаловаться не хотелось, но утомились мы изрядно. Гудела трансформаторной будкой голова, болели пятки, ныли вынужденные пружинить много часов напролет колени – непривычно, тяжело, но почему-то здорово.
– На ночь я поставлю вокруг нас щит, – вещала Тайра, инвентаризируя сумку с продуктами, – он будет удерживать тепло, иначе замерзнем.
– Хорошо, когда у тебя способный друг, – отозвалась я вяло, примостив подбородок на ладони и глядя на горизонт; на небе сквозь синеву начали мерцать далекие звезды. Вот, словно крохотный бриллиант, поймавший на одну из граней лучик света, мигнула одна, затем появилась вторая, третья.
– Это точно. Потому что, если бы не способный друг в твоем лице, мы бы вообще сюда не сунулись.
– Я как-то постоянно об этом забываю.
Смешарик тщательно грыз кусок торта – периодически слышалось чавканье. Пирожок в моих пальцах едва уловимо пах тестом, но больше чем-то неприятным – пылью?
– Наверное, они все-таки подпортились.
– Может быть чуть-чуть, но ты не переживай, я научу, как правильно есть еду, которая может причинить вред. Так бы вообще по уму есть всякую еду, а не только опасную, но знание – оно, как известно, иногда соскальзывает из мозгов и перестает применяться даже тем, кто является его носителем.
– Есть такое.
– Так что ты пока не откусывай.
Да я и не торопилась. Вот если бы у меня в руках был кусок горячей жареной курицы, а к нему был подан прохладный ананасовый сок, тогда моя трапеза началась бы гораздо раньше.
– Соку бы. Ананасового, – пожаловалась я неизвестно кому.
– Нанасо. Вого, – подтвердил с полным ртом смешарик и тоже вздохнул – вспомнил, как оно бывает, когда вкусно.
– Ничего, – подбодрила нашу упавшую духом компанию Тайра, – завтра, Бог даст, встретим караван, а там и поедим как люди.
– Если только отыщем изображение Оаусуса.
– А не отыщем, так поедим в Нордейле, так? В любом случае, все будет хорошо.
Ну, если подходить к этому с оптимистичной точки зрения, то да.
Подруга, тем временем, села рядом со мной на песок, критически осмотрела пирожок, который держала в пальцах, и начала пояснять: