6. Начала христианства
В экземплярах христианских Библий два Завета, Ветхий и Новый, кажутся просто двумя разделами, неравновеликими, но принадлежащими к одному и тому же всеохватному жанру: святым творениям, или Священному Писанию. Мы уже начали понимать, что такая оценка не подходит должным образом к разнообразным ветхозаветным текстам, а теперь продолжим и посмотрим, в сколь туманной и расплывчатой форме предстает перед нами и Новый Завет. Кроме того, высказанная точка зрения упускает из виду то, что между двумя Заветами есть ряд важных различий. Ветхий Завет — это литература народа, создаваемая на протяжении веков, и характер ее явно официален. Новый Завет — литература маленькой секты, рассеянной по всему Восточному Средиземноморью, в истоках своих неофициальная и, можно сказать, даже экспериментальная. Ее создали менее чем за век, с 50-х до 120-х годов. В христианских Библиях Евангелие от Матфея следует за Книгой пророка Малахии — точно так же, как та следует за Книгой пророка Захарии — но это вводит в заблуждение, по крайней мере на историческом уровне. Новый Завет радикально отличается от Ветхого.
Движение христиан началось в Палестине с жизни, учений и смерти Иисуса. Должно быть, он родился примерно в 4 году до нашей эры — если его рождение пришлось на дни Ирода Великого, как утверждает Евангелие от Матфея (Мф 2:1), – а распятие его свершилось в начале 30-х годов нашей эры. Новозаветные Евангелия — это практически все наши свидетельства об Иисусе, хотя он и упомянут, как «Христос», в трудах римского историка Тацита{125}. Изначальными его последователями была небольшая группа иудеев. Вскоре после его смерти движение распространилось и географически — в Сирию и Малую Азию (в наше время это Турция), а потом в Грецию и даже в Рим, – и этнически, охватив язычников (неевреев). Впрочем, оно и близко не подходило к статусу официальной религии вплоть до правления Константина Великого (306–337). Во всех областях, где христианство могло упрочить свое положение, оно существовало на периферии общества, и с самых первых лет христиан преследовали — вначале другие иудеи, а потом, все сильнее и сильнее, власти Римской империи. Христианская литература возникала на фоне этих гонений и представляла собой писания маленькой угнетаемой группы, которая тем не менее полагала, что ей предначертано восторжествовать в должный час, уготованный Богом. Единственной ветхозаветной параллелью к такому станут творцы апокалиптической литературы — в той мере, в какой ее саму породили гонения. Но христиане зашли еще дальше. Они верили не только в то, что грядет освобождение, но и в то, что оно уже в значительной мере пришло — в воскресении Иисуса. И литература, созданная ими, была свидетельством этой твердой веры — а потому совершенно расходилась со своей прародительницей — иудейской литературой. Утверждение, согласно которому в Иисусе свершилось нечто совершенно новое, нечто, разрушившее границы существующего Священного Писания, играло фундаментальную роль для раннехристианских авторов, и это означало, что рассматривать два Завета как неразрывно связанные друг с другом просто нельзя.
Исторический контекст
Сценой, на которой расцвело и возвысилось движение христиан, была Римская империя. После успеха Маккавеев во II веке до нашей эры (см. главу 1) евреи обрели такую независимость, какой не знали, наверное, очень давно. В то время ими правили цари из рода Хасмонеев, получившие имя от одного из потомков Маккавеев. Впрочем, цари стали забирать себе и роль первосвященников, хотя и не происходили из первосвященнического рода, и это вызвало раздор и негодование; впрочем, в конечном итоге большинство смирилось. Именно из-за этой проблемы в Палестину впервые пришли римляне: рассудить братьев Гиркана II и Аристобула II, жаждавших первосвященства. В Сирии в то время вел кампанию римский полководец Помпей. В 63 году до нашей эры он подступил к Иерусалиму, осадил его и в конце концов вошел в Храм — и даже в Святая святых, куда было запрещено входить любому, кроме первосвященника. Римские власти не стали брать Палестину под прямой контроль, но с того времени с полным правом вершили свои дела в регионе. Возможно, это произошло бы в любом случае, даже если бы их не призвали разрешить споры братьев из рода Хасмонеев: примерно так же много столетий тому назад все обстояло с Ассирией. Палестина была маленькой, но стратегически важной, и, должно быть, римляне к ней уже присматривались.
И потому с 63 года до нашей эры реальной национальной свободы у евреев уже не было, хотя и не сказать, будто римляне непрестанно стремились там кого-нибудь захватывать или угнетать. Еще был краткий период царствования Антигона II — его возвели на престол парфяне, ненадолго вытеснившие римлян из Палестины. А потом, с 37 по 4 год до нашей эры правил Ирод Великий, бывший губернатор Галилеи. Он властвовал как зависимый царь: римский Сенат признал его «царем Иудеи». Пусть у некоторых он и был непопулярен, как нееврей — или еврей-полукровка (он был родом из Идумеи, древнего Эдома), но он отстроил Храм, и по мерке того времени его никак нельзя назвать деспотом. Римляне были им довольны и позволяли править Иудеей, а сами особо не вмешивались.
После смерти Ирода царские владения отошли троим его сыновьям. Ирод Антипа унаследовал Галилею и Перею, Ироду Филиппу II перешли Батанея, Трахонея, Авран, Гавланитида и Панеада (все они находились к северу от Галилеи), а Ирод Архелай правил в Иудее — хотя, скорее, пытался править. В 6 году уже нашей эры Галилея перешла под прямое управление Рима — как и Самария с Идумеей, а сам Архелай стал «этнархом», «правителем народа». Политическая обстановка там была бурной и сложной. В комментариях к Новому Завету иногда говорят о «римской оккупационной армии», но это не всегда точно: да, Иудею оккупировали, но в Галилее, хоть та и оставалась зависимой, по-прежнему правил ее царь, и римские гарнизоны там не стояли. В любом случае, повторим: присутствие римлян не всегда угнетало. Римская империя позволяла подвластным народам почти во всем жить по их собственным законам, при условии, что те не противоречили римскому праву, и пребывать под властью их царей, если это не вело ни к каким угрозам. Даже в дела Иудеи римляне особо не вмешивались: причина, по которой туда назначали распорядителей столь низкого ранга, как Понтий Пилат, заключалась в том, что сама область не считалась проблемной{126}. Батанея и прочие территории, которыми правил Филипп, в конечном итоге стали частью Сирии, римской провинции. Первосвященники там остались, но назначали их теперь римляне, и менялись они так часто, что в Евангелии от Иоанна (Ин 18:13) первосвященническая должность представлена (ошибочно) как данная сроком на год.
Все наследники Ирода Великого тоже носили имя «Ирод» — почти аналогично тому, как римские императоры принимали имя «Цезарь». Из-за этого в Новом Завете царит неразбериха по поводу того, к какому «Ироду» что относится. И поэтому ниже приводится перечень — его выстроил Эд Пэриш Сандерс, – в котором все «Ироды» представлены четко{127}:
Ирод Великий: Мф 2:1–22; Лк 1:5
Ирод Антипа (сын Ирода, тетрарх Галилеи): Мф 14:1–6, Мк 6:14–22; 8:15; Лк 3:1, 19; 8:3; 9:7, 9; 13:31; 23:7–15; Деян 4:27; 13:1.
Ирод Агриппа I (внук Ирода): Деян 12:1–21
Ирод Агриппа II (правнук Ирода): Деян 23:35
Ирод Архелай (сын Ирода, этнарх Галилеи): Мф 2:22
В дни Иисуса править Галилеей было сравнительно легко, и Антипа успешно с этим справлялся целых сорок три года. Он потерпел крах лишь после того, как решил — подстрекаемый второй женой, Иродиадой — присвоить себе «царский» титул: Рим таких шагов не одобрял никогда. Иудея была далеко не столь стабильной, и после того, как Архелая отправили в ссылку, туда назначили римского префекта и выделили гарнизон в три тысячи солдат — капля в море в дни главных торжеств, когда Иерусалим наводняли толпы гостей и, естественно, поддержать порядок уже не получалось. Впрочем, даже в такие дни повседневные вопросы, и довольно эффективно, решали местные предводители — небольшая группа городских или деревенских старейшин, один из которых выступал как мировой судья. Римский наместник (с 6 по 41 год «префект», позже — «прокуратор»), как правило, не вмешивался, и при любой значимой угрозе ему приходилось звать на помощь легата Сирии, своего начальника, под чьим командованием было намного больше войск.
Самим Иерусалимом управляли первосвященник и его совет, куда входили другие священники и главные миряне — конечно же, под верховной властью римского наместника; первосвященника назначал тоже он. С 6 до 66 года такая система работала довольно-таки неплохо: римские власти уважали первосвященника, а тот заручался верностью большей части населения и управлял своими полицейскими силами — Храмовой стражей. Иосиф Каиафа, бывший первосвященником в дни распятия Иисуса, проявил себя успешным правителем и служил семнадцать лет, десять из них — в тандеме с Понтием Пилатом, и кажется, они вполне ладили. «Интересы Рима, – как говорил об этом Эд Пэриш Сандерс, – были довольно ограничены: стабильность в регионе от Сирии до Египта»{128}.
И тем не менее римские наместники, и в их числе Пилат (правивший в должности префекта с 26 по 36 год) порой вершили свои дела, не обращая никакого внимания на иудейские обычаи и порядки, и негодование и гнев, нараставшие мало-помалу, привели к тому, что в 66–70 годах иудеи восстали. В 66 году тогдашний прокуратор, Гессий Флор, разграбил Храм; храмовые власти после такого перестали приносить жертвы за императора, а люди отказались платить империи налоги, и вспыхнул мятеж. Флор распял восставших, и началась уже открытая война. Она длилась четыре года: за это время в Риме умер Нерон и началась «императорская чехарда», а среди иудейских фракций воцарился раздор, и все стало намного сложнее. Но когда римский трон занял Веспасиан, его сын, Тит, повел войска на иудеев и в 70 году, в девятый день месяца ава (то был июль или август), разрушил Иерусалим: в еврейском календаре это и сейчас день траура и скорби. Храм был сожжен, и теперь на богослужении в синагоге в этот день читают Книгу Плача, изначально написанную в память о том, как вавилоняне в 586 году до нашей эры уничтожили Первый Храм. Даже после этого евреи сопротивлялись, уйдя в Иудейскую пустыню, и все закончилось только тогда, когда римляне осадили Масаду — крепость, в которой укрылись повстанцы. Восстание завершилось в 74 году, когда защитники Масады совершили массовый суицид{129}.
В 132 году началось еще одно восстание. Его возглавил Шимон Бар-Косба, выступив против императора Адриана: тот желал выстроить на развалинах Храма жертвенник Юпитера. Рабби Акива, великий духовный авторитет того времени, верил в то, что именно о Шимоне предвозвещал стих Книги Чисел 24:17 («Восходит звезда от Иакова…»), и потому предводитель восставших получил новое имя — Бар-Кохба, «сын звезды». Римляне безжалостно сокрушили мятеж, и больше никаких попыток вновь вернуть иудейскую независимость не было.
Эллинизм
Все области, граничившие со Средиземноморьем, к началу нашей эры были в той или иной мере под властью Рима — либо как провинции, либо как зависимые царства. Римское право не достигло — или, может быть, лучше сказать, не достигло явно, – лишь удаленных частей Европы и Среднего Востока: то были земли к северу и востоку от Рейна — и Армения. В культурном плане большая часть Римской империи была эллинистической: она унаследовала греческую культуру, которую принесли с собой Александр Великий и его преемники. В тех делах, в которых правители Египта и Месопотамии прежде вели переписку на аккадском — а позже на арамейском, – им теперь служил не латинский, а греческий. Эллинистическая культура объединила средиземноморский мир, а это значило, что куда бы ни отправился, скажем, апостол Павел, он никогда, если говорить строго, не оказывался «за рубежом». Как римский гражданин, впитавший культуру эллинизма, он мог ожидать, что встретит уже известные обычаи и порядки почти во всех местах, которые посетит, – а также мог рассчитывать на то, что к нему, узнав о его гражданстве, отнесутся с уважением. В Книге Премудрости Соломона, написанной в Греции в I веке до нашей эры, мы видим: ее автор верил в личное бессмертие — а эта идея в Еврейской Библии если и выражена, то неясно, – и расценивал добродетель превыше долгой жизни; а тело ему мыслилось препятствием для чистоты души.
Праведник, умирая[33], осудит живых нечестивых, и скоро достигшая совершенства юность — долголетнюю старость неправедного.
А души праведных в руке Божией, и мучение не коснется их. В глазах неразумных они казались умершими, и исход их считался погибелью, и отшествие от нас — уничтожением; но они пребывают в мире. Ибо, хотя они в глазах людей и наказываются, но надежда их полна бессмертия. И немного наказанные, они будут много облагодетельствованы…
…ибо тленное тело отягощает душу, и эта земная храмина подавляет многозаботливый ум.
Как считалось до последнего времени, палестинский иудаизм продолжался в отрыве от эллинистических форм. Но когда свою новаторскую работу опубликовал Мартин Хенгель, стало ясно, что в тот период «эллинистическим был весь иудаизм»{130}. Записанные учения Иисуса отражают разницу между душой и телом точно так же, как Книга Премудрости Соломона.
И не бойтесь убивающих тело, души́ же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне.
Есть давняя традиция, особенно заметная у еврейских библеистов — считать, что апостол Павел взял за основу учения Иисуса, по сути своей иудейские (древнееврейские), и «эллинизировал» образ Иисуса, в частности изменив его из учителя, подобного многим другим раввинам или странствующим галилейским «харизматам», в Сына Божьего, пришедшего во плоти. В таком свете представляется, будто апостол Павел наложил чуждые греческие идеи поверх древнееврейских традиций, наследником которых был Иисус и которыми он жил и дышал. Отчасти это — реакция на господствующее в XIX веке стремление христиан восхвалять добродетели эллинизма и противопоставлять ему иудаизм; порой такой подход в своем выражении недалек от антисемитизма. Возможно, в этом контрасте что-то и есть. Но те, кто о нем говорит, явно преувеличивают величину разрыва между греческими и иудейскими идеями в то время.
И в любом случае, иудаизм в Галилее и Иудее был многим обязан своему эллинистическому окружению. Новозаветное мировоззрение — полностью эллинистическое, и любые попытки воссоздать раннюю форму христианской вести, лишенной даже примеси эллинизма, скорее всего, окажутся бесплодными. И плотник из Галилеи, даже если он вырос в маленьком Назарете, а не в больших городах, где царил эллинизм — таких как Тиверия (основанная, когда ему было чуть за двадцать) или Сепфорис, – не мог остаться в стороне от эллинизированной культуры, пронизавшей все сферы жизни в Средиземноморье. А если судить по любым евангельским рассказам, Иисус предстает образованным человеком, знавшим Еврейскую Библию, и его явно воспринимали как серьезного учителя, а сам он был прекрасно осведомлен о течениях в современном ему иудаизме — о тех, которые были обязаны эллинизму самим своим появлением, независимо от того, замечал Иисус это влияние или же нет.
Иосиф Флавий
В 37 году, вскоре после того, как был распят Иисус, в Иерусалиме родился будущий священник, не только явивший пример того, как могли взаимно обогащать друг друга две культуры, иудейская и греко-римская, но и ставший нашим главным источником сведений о большинстве вышеописанных событий. Его иудейское имя звучало как Йосе́ф, в эллинизированной форме Иосиф. Он прожил примерно до 100 года, прошел Иудейскую войну как полководец, выступая на стороне восставших, а потом написал ее хронику уже как римский гражданин — попав в плен, он перешел на сторону противника. Как иудейский аристократ, он был вовлечен в политику, как говорится, с младых ногтей, а за несколько лет до войны (примерно в 61 году) посетил Рим, чтобы просить за друзей, которых отправил туда как пленных наместник Иудеи. Когда началась война, он примкнул к мятежникам, и ему поручили оборонять Галилею. В начале весны 67 года его взяли в плен, и он решил сдаться римлянам. Он тревожился за свою судьбу, но страхи не оправдались: в видении ему открылось грядущее, в котором он узрел, что Веспасиан, командир римских легионов в Иудее, возвысится и станет императором. Так Иосиф обрел важную роль в окончательном триумфе Веспасиана, уверился в том, что его отпустят из плена, и с 69 года он получил и римское гражданство, и пансион. А после войны он остался в Риме — написать ее хронику (на греческом) как свидетель и как историк, тщательно изучивший события. Еще он написал полную историю еврейского народа (под названием «Иудейские древности»), в которой подвел краткий итог библейских преданий и расширил их на современную ему эпоху, и автобиографию, в которой приводились и оправдания того, почему был среди мятежников{131}. (Это произведение, «Против Апиона» — диатриба, нацеленная на критика-эллиниста, порицавшего иудаизм — сообщает нам о спорах, темой которых был библейский канон. В ней мы найдем ценные свидетельства о том, как сам Иосиф Флавий представлял себе охват и содержание иудейского Священного Писания.)
Как указывает Мартин Гудмен, благодаря Иосифу Флавию «история Иерусалима с давних лет и до 70 года нашей эры предстает перед нами подробнее и глубже, чем история любого другого города Римской империи тех лет — не считая, конечно, самого Рима»{132}. Как рациональный греко-римский историк, Иосиф Флавий пытался придать своим произведениям схожесть с трудами Фукидида или Тита Ливия; но он был еще и провидцем и верил, что получил пророческое вдохновение от Бога Израиля, которому по-прежнему поклонялся. И он считал, что еврейское Священное Писание намного превосходит всю литературу Греции и Рима, и относился к нему как к совершенно достоверному историческому источнику. А нам он показывает то, сколь сильно могла проникнуться идеями эллинизма иерусалимская элита, пусть даже она упорно и цепко держалась за традиции своих праотцов.
Филон Александрийский
То, сколь сильно эллинизм влек к себе иудеев и влиял на них, заметно и в образе другого еврея, философа, рожденного за поколение до Иосифа Флавия — правда, рассмотреть этот образ сложнее. Речь идет о Филоне Александрийском (его иудейское имя звучит как Джедедайя). Родился он примерно в 25 году до нашей эры, а умер где-то в 50-х годах уже нашей — и тем самым отчасти стал современником Иисуса и апостола Павла{133}. Известно, что он однажды побывал в Риме — вместе с делегацией александрийских иудеев, пришедшей к императору Калигуле (Гаю) с просьбой решить спор между ними и александрийскими греками. Филон описал это событие в своей книге «Посольство к Гаю», часть которой сохранилась до наших дней. Но все остальное о его жизни известно нам лишь из трудов Иосифа Флавия{134}.
Сочинения Филона — это по большей части пространные комментарии к греческой версии Пятикнижия, написанные в свете воззрений греческой философии, главным образом учений стоиков и платоников. Свои труды Филон писал на литературном греческом, как и Иосиф Флавий, а Библию, в отличие от раввинов, толковал аллегорически: патриархи представлялись ему философами, опередившими свое время, и, скажем, запреты, касавшиеся пищи, он толковал как метафоры, призванные для выражения различных духовных и нравственных реалий, и тем самым выводил их смысл далеко за пределы буквального, – хотя он, тем не менее, настаивал на том, что соблюдать эти запреты необходимо. Его труды в частности были попыткой объяснить иудаизм неевреям, проявлявшим интерес к иудейской религии и мыслившими в философских категориях. Но если взглянуть в целом, мы увидим, что его произведениям предстояло обрести важную роль не в иудаизме, а в христианстве: они в высшей степени повлияли на Оригена (185–254) и Климента Александрийского (ок. 150–215).
Именно к Филону восходит идея о том, что греки многое заимствовали из Еврейской Библии: Платон читал Моисея! Да, исторически это невероятно, и все же именно такие представления имели место в те времена, когда жил и творил Филон, и благодаря им раннехристианские литераторы могли с полным правом обращаться к философии в любых спорах о доктринах, восходящих к Библии, особенно тех, в которых затрагивался статус Иисуса как Сына Божьего. Обращались они и к идее Филона о логосе («слове»), принципе божественной премудрости, неотъемлемо присутствующей в мире — и через нее объясняли, почему Иисус уже существовал прежде сотворения вселенной как «слово» Божье — как в Евангелии от Иоанна 1:1–18. Так что во многих, и очень важных аспектах, Филона можно считать отцом поздней христологии и доктрины о природе Христа, хотя сам он был ортодоксальным иудеем и, насколько нам известно, лично не общался ни с кем из ранних христиан.
Аллегорический стиль толкований Филона ясно виден на примере фрагмента, приведенного ниже, – пассажа из его труда «О переселении Авраама». Его предваряет соответствующий библейский рассказ.
И сказал Господь Авраму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего [и иди] в землю, которую Я укажу тебе; и Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое, и будешь ты в благословение; Я благословлю благословляющих тебя, и злословящих тебя прокляну; и благословятся в тебе все племена земные.
Бог начинает исполнение воли Своей по очищению души человеческой, дав ей исходную точку пути к совершенному спасению, заключенному в устранении ее из трех месторасположений, коими являются поименно: тело, чувственное воспринимание и речь. «Земля» или «страна» здесь олицетворяет тело, «род» — чувственное воспринимание, а «дом отца» — речь. Как же так происходит? Все потому, что тело обрело свою плоть от праха земного (или земли) и вновь вернется в землю. Моисей свидетель тому, когда говорит: «…ибо прах ты и в прах возвратишься» [Быт 3:19]; поистине, также он говорит, что тело было глиной, коей придала человеческий облик десница Божья, формировавшая ее; и нечто, претерпевшее претворение, непременно должно вновь разделиться на элементы, кои были соединены ради придания ему формы. Чувственное воспринимание, опять же, по роду своему сходно с постижением как иррационального, так и рационального, ибо оба они — части единой души. А речь есть «дом отца»: «отца», ибо разум — отец наш, насаждающий в каждой телесной части способности, что исходят от него самого, присваивающий им труды их, повелевающий ими и отвечающий за них; «дом» — ибо разум наделен речью как домом или комнатой своей, отделенной от остального жилища. Это обитель разума, в коей он пребывает подобно тому, как пребывает человек у домашнего очага. Именно в ней разум проявляет себя в упорядоченной форме и во всех представлениях, им порождаемых, и обходится он с ней так, как человек обходится с домом.
Филон не отрицает, что описываемые события произошли на самом деле, но для него имеет значение то, что они символизируют общие истины о человеческой сути и особенно о ее внутреннем устроении. Авраам — символ души в ее странствиях. Мы увидим, что этот подход к толкованию Библии в значительной мере повлиял и на иудаизм, и (в еще более великой степени) на христианство, особенно на толкователей в Александрии, родном городе Филона.
Язык
Греческий язык играл в Римской империи роль лингва франка, и весь Новый Завет написан именно на нем. Это был не классический греческий Платона или Фукидида, а «общий греческий», ставший известным как койне — форма классического языка, которая развилась за несколько столетий и отделила средиземноморский мир I столетия нашей эры от золотого века Афин. В слове «общий» есть и плюсы, и минусы: с одной стороны, он был универсальным, единым для всех знавших его людей, а с другой стороны, то был язык простонародья, на порядок, а то и на несколько порядков уступавший чистой литературной норме{135}.
По сравнению с древнегреческим в койне произошло много мелких изменений, и в большинстве из них отражена склонность к упрощению — устранению грамматических сложностей — и к приведению к стандартам: многие окончания существительных и глаголов были склонны сокращаться, предложения все чаще соединялись простым «и», а не обилием нюансированных наречий и частиц, свойственным языку эпохи классической античности. У цели этих перемен была одна основа: сделать так, чтобы двое людей, для которых греческий не был родным, могли общаться.
Но даже в койне, упрощенной версии древнегреческого языка классической эпохи, можно было делать ошибки — и в речи, и на письме. Если взглянуть на Новый Завет, мы увидим, что в греческом, на котором написано Евангелии от Марка, много недостатков по сравнению, скажем, с греческим языком Евангелия от Луки — в последнем случае он намного изящнее, по крайней мере когда Лука не копирует Марка, а сочиняет свободно, как в предваряющем прологе (Лк 1:1–4). А в Книге Откровения греческий часто несомненно неправилен, с грамматическими ошибками, заметными по любым стандартам. Почти с абсолютной уверенностью можно сказать, что автор намного лучше владел семитским языком — возможно, арамейским, – чем греческим в любой его форме.
В творениях апостола Павла греческий язык не столь проникнут элементами семитских, и это позволяет предположить, что сам апостол мог без труда мыслить на этом языке. Еще он явно мог читать на иврите и, вероятно, знал арамейский, но греческий — это его родная стихия. И с традициями греческой риторики, по крайней мере с некоторыми, он явно был знаком:
…от скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает…
Конечно же, когда в Новом Завете цитируется Ветхий, цитаты приводятся на греческом, и они показывают, что уже в те времена, когда Еврейскую Библию переводили на греческий, в том уже были видны признаки перехода к койне. Греческий перевод Библии, или Септуагинта (см. главы 1 и 18), выполнен не на древнегреческом языке классической эпохи, а на греческом последних веков до нашей эры, хотя и осложнен наличием большого числа «семитизмов», иными словами, мест, в которых греческий искажен из-за желания оставаться как можно ближе к изначальному ивриту (или арамейскому).
Все авторы Нового Завета достаточно хорошо владеют койне, и можно предположить, что они могли на нем писать: нет свидетельств тому, что какая-либо из новозаветных книг является переводом с другого языка. Если встречаются фрагменты на арамейском, они всегда переводятся на греческий. В Евангелии от Марка (Мк 5:41) Иисус обращается к умершей девушке и говорит: «Талифа́ куми́», и евангелист переводит это как «Девица, тебе говорю, встань!», наводя на мысль, что аудитория, для которой предназначались книги, не знала арамейского. Самые первые последователи Иисуса на нем, безусловно, говорили, а вот знали они греческий или нет (и знал ли его сам Иисус) — это остается неясным{136}. Но, кажется, все те, к кому были обращены новозаветные книги, греческий знали, а арамейский им был незнаком — и это знак того, как скоро христианская весть устремилась в мир язычников и отошла от своей палестинской родины, где говорили на арамейском.
За исключением необычного изречения талифа куми, у нас нет никаких фраз Иисуса на арамейском, которые произносил он сам{137} — мы располагаем лишь их переводами на греческом. И это проблема, если кто-нибудь решает апеллировать к тому, что говорил Иисус: мы судим по записанному тексту и просто не можем настаивать на том, что именно эти формулировки точны — они вполне могли исказиться в переводах. Это обычное дело для христиан — спорить о том, что именно сказал Иисус, например, о разводах, и при этом забывать, что его слова звучали на языке, совершенно ином по сравнению с тем, на котором мы видим их в Новом Завете. Это справедливо и для фразы, над которой за всю историю христианства пролито немало чернил — и более того, немало крови: речь о словах «Сие есть тело мое», произнесенных на Тайной Вечере. Христиане спорили и спорят и том, что в точности значит «есть» — но в изначально фраза звучала на арамейском, а структура арамейских предложений такова, что в ней просто не могло быть глагола: в семитских языках такие предложения содержат лишь существительное и местоимение («Это мое тело» или «Тело мое это»).
Пусть все и происходило в Римской империи, латинский язык в ранней передаче христианской вести особо важной роли не играл. Впрочем, он в то время не был и языком межнационального общения. Римляне говорили по-латыни друг с другом, а их подданные говорили на греческом, который все образованные римляне знали, и весьма хорошо. На греческом в Риме проходили даже первые христианские богослужения, и именно поэтому в литургии остались немногие греческие слова, особенно Ки́рие эле́йсон / Христе́ эле́йсон (Господи, помилуй / Христос, помилуй). И тем не менее ряд латинских слов (переданных греческими буквами) в Новом Завете появляется. В основном это специальные термины, ставшие известными из-за повсеместного присутствия римской армии: такие слова, как претория, центурион, спекулятор (палач) и денарий, а также названия других монет (см. также главу 18).
Секты и партии
Выше ранние христиане представлены как секта — в том смысле, что они были маленькой, сосредоточенной группой и мыслили о себе как об исключительном явлении по отношению к господствующему обществу, охватившему все намного шире. Различие между открытыми организациями и теми группами, куда сложнее войти — и которым поэтому легче дать определение, – восходит к Максу Веберу, а еще прежде такое разграничение проводил Эрнст Трёльч{138}. А кратко, ясно и четко характеристики секты выразил Джозеф Бленкинсопп{139}:
1. Секта — добровольная организация. Чтобы стать ее членом, некто должен соответствовать критериям и ограничительным условиям, продиктованным целью группы…
2. Для секты характерно стойкое чувство своих границ и различение по принципу «свой-чужой»…
3. Секта будет либо интроверсионистской, и тогда она удалится от внешнего «мира» как от развращенного и развращающего, либо реформистской, и тогда она возьмет на себя миссию преобразить и спасти мир.
4. …секта будет склонна либо определять себя по отношению к основной организации, от которой она отделилась или же была насильно отделена, либо станет поддерживать идею того, что именно она с полным и исключительным правом является подлинной наследницей и обладательницей традиций, завещанных основной организацией.
5. …секта, как правило, возникает и действует на периферии общества, в которое внедряется, и, следовательно, лишена доступа к источникам политической и религиозной власти в этом обществе.
В I столетии нашей эры среди палестинских иудеев было много различных группировок: фарисеи, саддукеи, книжники и ессеи — если назвать лишь четыре — и они вполне могли частично совпадать друг с другом: иными словами, некто мог одновременно быть и фарисеем, и книжником. Саддукеи были в большинстве своем священниками, а потому хорошо «встраивались» в иудейское общество — и на секту не походили ничем, хотя их и отличал ряд характерных идей, скажем, очевидное отрицание довольно-таки распространенного в народе верования в жизнь после смерти (см. Деян 23:8). Ессеи, как сообщают нам Иосиф Флавий, Филон Александрийский и римский автор Плиний Старший, вели в каком-то роде аскетическую жизнь, с обилием очистительных ритуалов; а по крайней мере некоторые из них практиковали и целибат.
Фарисеи сосредоточились на соблюдении предписаний Торы — и следили за их соблюдением строже, чем было принято среди обычных иудеев. Они исповедовали нечто похожее на ультра-ортодоксальный иудаизм наших дней{140}. В группу фарисеев входили евреи, воспринимавшие свои религиозные обязанности намного серьезнее большинства. Впрочем, они не имели намерений отдаляться от основной группы своих единоверцев: они любили жизнь в обществе и не относились к «интроверсионистскому типу». Мы могли бы назвать их «полусектой»: важным фарисейским социальным институтом была хабура, или «товарищество», и тот, кто желал в нее войти, должен был принять на себя серьезные обязательства соблюдать очистительные ритуалы гораздо строже, чем рядовой иудей. «В каком-то смысле фарисейская хабура была анклавом святости, и в ней и священник, и мирянин были одинаково святы»{141}. Фарисеи наравне с ранними христианами разделяли интерес к эсхатологии — и предвещали грядущую великую перемену в ходе истории, которую осуществит Бог и при которой свершится воскресение мертвых. Их религиозная жизнь строилась скорее вокруг синагоги, нежели вокруг Храма; да, некоторые фарисеи, несомненно, были священниками, но основой их духовности был молитвенный дом, а не храмовый культ, делавший акцент на приношении в жертву животных и плодов. Нет, конечно, фарисеи не противились Храму, но развили такую набожность, которая в окончательном итоге сумела пережить разрушение Храма и стать признанной праматерью современного ортодоксального иудаизма.
Лишь две из этих групп соответствуют критериям «секты»: ранние христиане и Кумранская община, которой мы обязаны сохранением свитков Мертвого моря. (Возможно, в Кумранской общине были ессеи, а может быть, в ней даже все были ессеями: эксперты ведут по этому поводу жаркие споры){142}. Вполне вероятно, что в Кумранской общине практиковали целибат; по крайней мере некоторые — точно. В любом случае там соблюдались строжайшие стандарты ритуальной чистоты, требовавшие частых омовений, и суровый устав предписывал различные наказания за нарушение ритуала, выходящие далеко за пределы того, что полагалось делать по Торе.
Эти две группы походили друг на друга и в том, что в их деятельности проявлялись ясные пограничные маркеры, отделявшие «своих» от «чужих». Обе они примерно одинаково воспринимали Еврейскую Библию: согласно их воззрениям, она предсказывала то, что случилось в жизни общины — как у христиан, так и у насельников Кумрана. И те и другие были склонны расценивать себя как истинный «Израиль», в противопоставлении с основной массой иудеев, притязавших на это имя. Вот как говорит об этом апостол Павел:
Ибо не тот Иудей, кто таков по наружности, и не то обрезание, которое наружно, на плоти; но тот Иудей, кто внутренно таков, и то обрезание, которое в сердце, по духу, а не по букве: ему и похвала не от людей, но от Бога.
И более резко в Послании к Евреям:
Мы имеем жертвенник, от которого не имеют права питаться служащие скинии [иными словами, Храма. — Авт.].
Они считали себя верными — это все остальные совершили ошибку: классический сектантский подход по критериям, которые выше предложил Бленкинсопп. Именно к ним были обращены обещания, данные Израилю! Кумранская община примерно так же видела в себе истинный Храм, исполняющий правильные ритуалы в пустыне, в то время как священники в Храме Иерусалимском сбились с пути{143}.
«Устав общины» из свитков Мертвого моря. В нем установлены требования к тем, кто стал частью группы
Христианство осталось единственной из преуспевших иудейских сект, сумевшей выжить и расцвести. Кумранская община к тому времени уже давно перестала существовать — так, в общем-то, и происходит с сектами, особенно если они привязаны к четко определенному месту. В свои ранние дни движение христиан было галилейским, его приверженцами становились рыбаки и другой в большинстве своем неграмотный люд, но после распятия Христа оно стремительно возросло, несомненно, благодаря вере последователей в то, что Христос воскрес из мертвых и наделил их силой Духа Господня. Ко времени апостола Павла христианство распространилось и в Сирии, если считать, что его рассказ про обращение на пути в Дамаск и про то, как его приняли там верующие христиане, в сути своей историчен (см. Деян 9:1–22). Впрочем, великий триумф христианства настал, когда оно расширило сферу действия и приняло к себе язычников — да и, по сути, любого, кто исповедовал веру в Иисуса, – предложив им форму иудаизма (уже и так признанную многими иудеями), в которой не проводили обрезания и не было запретов на еду и ритуальных омовений; а потом, продолжая свой торжествующий путь, христианство превратилось в «церковь» — иными словами, в группу с границами более размытыми, нежели у секты, и дарующую свое прощение гораздо большему числу людей. Неясно, принадлежала ли инициатива принять язычников главным образом апостолу Павлу: в Деяниях (Деян 10–11) говорится, что первым так поступил апостол Петр — а вот согласно Посланию к Галатам, тот же самый Петр стал таиться и устраняться от этого (см. Гал 2:11–14). Возможно, именно апостол Павел преобразил дело, в лучшем случае бывшее миссией по привлечению прозелитов, в то, что в конечном итоге превратилось в религию, открытую для всех, с ее собственными условиями, в которых она уже разошлась с зарождавшимся раввинизмом. Но представлять «христианство без апостола Павла» — это не более чем умозрительное упражнение{144}. Из собственного свидетельства Павла нам известно, что церковь в Риме была основана не им: его письмо к этой церкви — это самый пространный текст, в котором он рассуждает о том, как соблюсти равновесие в общине, объединившей христиан и иудеев. И вполне вероятно, что проповедь, обращенная к язычникам, предвосхитила и саму миссию апостола Павла.
И тем не менее, в христианстве непрестанно сохраняется конфликт «открытости» и «закрытости» к чужим. Некоторые деноминации, или группы внутри деноминаций, настаивают на соблюдении границ, другие совершенно о них не беспокоятся, и все это восходит ко временам апостола Павла. Впрочем, ранние христиане явно тяготели к сектантскому подходу. Они бы иначе просто не выжили.
Первых христиан и сектантов Кумранской общины роднит и еще кое-что: и те и другие создали немало литературных произведений, которые дополняли уже существующие еврейские священные тексты и давали руководство к их истолкованию. В Кумране мы находим комментарии на Еврейскую Библию (например, огромный комментарий на Книгу пророка Аввакума, фрагменты которого цитировались в главе 4), документы, где говорится о грядущем вмешательстве Божьем и о том, как его воспринимать (скажем, «Свиток войны»), а также своды правил, по которым жили насельники («Устав общины»). Свои тексты появлялись и у христиан, и некоторым таким текстам было уготовано стать Новым Заветом.
Христианские писания: три этапа
Христианская литература началась с посланий апостола Павла, спустя примерно два десятилетия с того времени, как был распят Иисус — иными словами, в 50-х годах нашей эры. Новые произведения сочинялись непрестанно, хотя в конечном итоге свод раннехристианской литературы пришлось отграничивать от поздних творений, определив его как Новый Завет. С тех дней, когда создавались эти писания, разумно выделить три этапа, хотя в какой-то степени они перекрывают друг друга и не каждую книгу Нового Завета можно без колебаний приписать к тому или иному из них.
Самый ранний этап представлен настоящими посланиями апостола Павла, которые начинаются с Первого послания к Фессалоникийцам. Их порядок зависит от того, как мы соотносим события и упоминаемые в них места с тем, что позволяет выяснить о жизни Павла Книга Деяний святых апостолов. В следующей главе мы увидим: это может быть трудно. Но большая часть специалистов, изучающих Новый Завет, согласны с таким порядком: Первое послание к Фессалоникийцам; Первое послание к Коринфянам; Второе послание к Коринфянам; Послание к Галатам; Послание к Римлянам; Послание к Филиппийцам; Послание к Филимону. Другие послания, как считают многие библеисты, не принадлежат апостолу Павлу; впрочем, эксперты по-прежнему пребывают в сомнениях насчет Второго послания к Фессалоникийцам, которое, по всей видимости, должно было появиться вскоре после Первого, и насчет Послания к Колоссянам, судя по всему, возникшему сразу же после Послания к Филиппийцам. К вопросу о посланиях, написанных под псевдонимом, мы обратимся в главе 7.
Изречения Иисуса, в той мере, в какой они действительно восходят к нему, должны были появиться раньше, чем любое из посланий апостола Павла, в 20–30-е годы нашей эры. Но библеисты сейчас почти единодушно согласны в том, что книги, в которых содержатся эти изречения — иными словами, Евангелия, – возникли позже, чем весь корпус апостольских посланий Павла (см. главу 8). Некоторые полагают, что Евангелие от Марка, самое раннее, было написано прежде, чем пал Иерусалим под натиском римлян, – а это произошло в 70 году до нашей эры. Но даже если так, оно все равно появилось позже посланий апостола Павла; что же касается Евангелий от Матфея, Луки и Иоанна, то, как правило, считают, что они написаны по прошествии долгого времени с 70 года нашей эры, а Евангелие от Иоанна, предположительно — так и вовсе в начале II века. Таким образом, Евангелия представляют собой второй этап в создании христианских литературных произведений; целое поколение христиан, бывшее прежде, соблюдало свою веру без возможности к ним обратиться. Это сказано не для того, чтобы намекнуть, будто Евангелия — поздняя выдумка: с почти несомненной уверенностью можно сказать, что они основаны на воспоминаниях, передаваемых из уст в уста, а иногда, возможно, на неких кратких записях в неофициальных документах, сборниках изречений, таких как предполагаемый источник Q, о котором я расскажу в главе 8. Впрочем, факт остается фактом: первому поколению христиан, очевидно, не требовалось записывать предания об Иисусе в официальные книги, и большая часть этих преданий, видимо, передавалась устно. Павел несомненно указывает на то, что сам получил предание о распятии и воскресении, а также о Тайной Вечере и об истоках Евхаристии.
Ибо я первоначально преподал вам, что и сам принял, то есть, что Христос умер за грехи наши, по Писанию, и что Он погребен был, и что воскрес в третий день, по Писанию, и что явился Кифе, потом двенадцати; потом явился более нежели пятистам братий в одно время, из которых бо́льшая часть доныне в живых, а некоторые и почили; потом явился Иакову, также всем Апостолам; а после всех явился и мне, как некоему извергу[34].
Ибо я от Самого Господа принял то́, что и вам передал, что Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагодарив, преломил и сказал: приимите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание. Также и чашу после вечери, и сказал: сия чаша есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание.
Павел не предполагает, будто существовала некая записанная хроника, повествующая об этих событиях, и не рассказывает нам, от кого он о них слышал.
Третий этап, начавшийся ближе к концу I столетия или даже с наступлением II века, стал свидетелем появления разнообразного свода христианских документов. Одним из них была Книга Деяний святых апостолов, представленная как второй том Евангелия от Луки (см. Деян 1:1) — впрочем, это не значит, будто она принадлежит перу того же автора, – а также возможно, что именно тогда возникла Книга Откровения, хотя некоторые полагают, что ее могли сочинить гораздо раньше{145}. Большая часть поздних произведений выполнена в форме посланий, приписываемых либо апостолу Павлу (Второе послание к Фессалоникийцам; Послание к Колоссянам; Первое послание к Тимофею; Второе послание к Тимофею; Послание к Титу){146}, либо разным апостолам Иисуса (Петру, Иакову, Иоанну и Иуде). Есть еще и Послание к Евреям; по традиции принято считать, что его автором был апостол Павел, но на самом деле оно анонимно, и заглавие в Библии короля Якова — «Послание Павла Апостола к Евреям» — не соотносится ни с чем в древних манускриптах. По общему согласию полагают, что Второе послание Петра — последняя из написанных новозаветных книг, созданная в начале II века. Часть ее содержания восходит к Посланию Иуды, тоже возникшему довольно поздно.
К тому времени существовали и другие христианские произведения, и перед нами встает вопрос: почему же их не приняли в окончательный канон — официальный перечень библейских книг? Некоторые принимались в тех или иных общинах: так до нас дошли манускрипты с книгой под названием Пастырь, написанной неким неизвестным мудрым христианином по имени Ерм; дошли и Евангелия, особенно огромный Синайский кодекс IV века. Ряд библеистов полагает, что книга, известная как Учение двенадцати апостолов (на греческом ее называли Дидахе), древнее некоторых Евангелий и, более того, служила источником при написании Евангелия от Матфея. И даже если это не так, позднейший срок, когда она могла появиться — это начало II века, а значит, она, вероятно, возникла раньше по крайней мере нескольких новозаветных книг. Есть и Евангелие Фомы, и кое-кто верит, что в нем сохранились истинные изречения Иисуса — хотя, конечно, в своем завершенном виде этот документ вряд ли появился очень рано. Впрочем, нужно обратить особое внимание на то, что новозаветные Евангелия написаны не в пример раньше всех прочих, и теория о том, будто Церковь запрещала труды настолько ранние, что они могли считаться подлинными записями учения Иисуса — это дикая спекуляция{147}. (Подробнее об этом мы поговорим в следующих главах.)
Датировку книг Нового Завета, возможно, выразит такой образ: представьте себе вереницу пьяниц, поддерживающих друг друга вдали от любой стены, на которую можно опереться{148}. Единственное, в чем мы уверены — это даты посланий апостола Павла, которые явно возникли в период с 40-х по 60-е годы. Что же до остальных книг, то здесь — полный простор для самых разных вариантов. Скажем, Послание Иакова можно счесть поздним произведением, написанным под псевдонимом, или же, напротив, очень ранним иудейским текстом с легким оттенком христианства. О датировке Евангелия от Иоанна по-прежнему спорят: библеисты согласны в том, что оно появилось позже синоптических Евангелий (это Евангелия от Матфея, Марка и Луки), независимо от того, знал ли их творцов его автор или нет — но, впрочем, есть и такие ученые, которые считают, что Евангелие от Иоанна, напротив, появилось намного раньше. Книгу Деяний святых апостолов, играющую ключевую роль в установлении относительных дат посланий апостола Павла, некоторые считают ранним рассказом о миссии Церкви в ее первые годы и подлинным отчетом о миссионерских странствиях Павла; а другие — поздней выдумкой, идеализированной историей раннего христианства, ложно притязающей на то, что ее автор шел вместе с апостолом Павлом в его странствиях.
Часто эти противоречивые мнения соотносятся с тем, как расценивают статус Библии сами библеисты. Традиционные подходы к авторитету Священного Писания — делающие акцент на том, что оно богодухновенно, – склонны идти рука об руку с ранними датировками библейских книг; сторонники более либеральных подходов нередко проявляют как минимум радушие к поздним. Можно взглянуть на это и с другой стороны — и, например, сказать, что консерваторы приветствуют свидетельства, способные поддержать идею ранних датировок, а либералы, наоборот, заранее отвергают подобные подтверждения.
И, как часто случается с Библией, даже столь явно невинные вопросы, как датировки книг, могут полниться предвзятой склонностью и к способу прочтения, и к реакции на эти книги. И, в конце концов, можно лишь попытаться взвесить все «за» и «против», непрестанно осознавая свою предвзятость, и надеяться на то, что получится быть настолько объективным, насколько это возможно.