Библейские смыслы
13. Библейская тематика
В кембриджском Королевском колледже накануне каждого Рождества проводится «Фестиваль девяти уроков и гимнов», транслируемый по всему англоязычному миру, и ему подражают во многих церквях, особенно в тех, что принадлежат к англиканской и епископальной традициям{310}. Как и указывает его название, на фестивале читаются девять библейских отрывков, перемежаемые гимнами и хоралами. Хоралы из года в год меняются, хоть и несильно, а вот отрывки остаются почти неизменными. В начале службы звучит «приглашение» — призыв прислушаться и вознести молитву, – и в этом приглашении, в одной короткой фразе, звучит суть истолкования всей Библии.
Прочтем и ознаменуем во Святом Писании рассказ о замысле любящего Бога с первых дней нашего непослушания к восхитительному Искуплению, которое нам принесло это Святое Дитя.
Библия — «Святое Писание» — здесь рассматривается как история непослушания и искупления, греха и спасения, утраченного и вновь обретенного рая для всего рода человеческого («наше» непослушание). Главные персонажи истории — Адам и Иисус Христос: Адам, согрешивший в саду Эдемском (отрывок из третьей главы Книги Бытия всегда читается на службе первым) и Иисус Христос — «последний Адам», как назвал его святой Павел (1 Кор 15:45), послушный Богу и через свое послушание, даже до смерти, подаривший спасение всему человечеству. Таким образом, Библия воспринимается как история о катастрофе, вслед за которой приходит избавление, и это соответствует сути христианства как религии спасения.
Христианское прочтение Библии
Это представление о сути Библии столь глубоко проникло в западную культуру, что большинству людей, так или иначе возраставших в христианстве, она кажется совершенно очевидной. И Ветхий Завет при таком истолковании воспринимается весьма характерно: в его начале — история, а в конце — пророчество. Он начинается с непослушания Адама и рассказа о том, как народ Израильский уходил все дальше и дальше от нравственных ценностей, заповеданных Богом, а кончается предвозвещениями о грядущем Мессии — подобные им мы слышим, скажем, в «Мессии» Генделя. На службе в Кингс-колледже всегда читаются два таких отрывка, и оба — из Книги пророка Исаии. Один из них — пророчество о царственном сыне, который станет «князем мира» (Ис 9:6–7).
Ибо Младенец родился нам —
Сын дан нам;
владычество на раменах Его,
и нарекут имя Ему:
Чудный, Советник, Бог крепкий,
Отец вечности, Князь мира.
Умножению владычества Его и мира
нет предела на престоле Давида и в царстве его,
чтобы Ему утвердить его
и укрепить его судом и правдою
отныне и до века.
Второе пророчество — о «мирном царствии», в котором «волк будет жить вместе с ягненком» (Ис 11:1–6):
И произойдет отрасль от корня Иессеева,
и ветвь произрастет от корня его;
и почиет на Нем Дух Господень…
Тогда волк будет жить вместе с ягненком,
и барс будет лежать вместе с козленком;
и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе,
и малое дитя будет водить их.
В главе 9 мы видели: с таким образом мышления вполне согласуется тот факт, что христианский Ветхий Завет — который всегда записывали в форме кодекса — выстроен так, что пророческие книги, такие как Книга пророка Исаии, идут в конце, а сразу вслед за ними начинаются Евангелия, в которых пророчества находят свое исполнение.
Именно так христиане читали Библию по крайней мере со II столетия нашей эры — с эпохи Иустина Мученика и Иринея Лионского. Система толкования, принятая в Королевском колледже — современная наследница древней традиции, согласно которой из Ветхого Завета подбирались отрывки, которые, как считалось, указывали на Иисуса Христа: формально их называли testimonia, «свидетельства» (см. главы 10 и 11). У многих ранних христиан не было доступа ко всему Ветхому Завету, и знали они его в основном по таким testimonia-книгам, видимо, выучивая их наизусть. Вполне вероятно, что в них были даже такие тексты{311}, которые и не имели никакого отношения к Ветхому Завету — скажем, как тот, что цитировался во второй главе Евангелия от Матфея: «Он Назореем наречется» (Мф 2:23).
Понимание Ветхого Завета как истории о бедствии и взывании к спасению, восходит к апостолу Павлу. Священное Писание (здесь, конечно же, имеется в виду Ветхий Завет) он воспринимал телеологически — от Адама ко Христу и далее, ко Второму Пришествию. Эта модель уже подразумевается в Первом послании в Фессалоникийцам и Первом послании к Коринфянам, написанных в первые десятилетия после Распятия, и откровенно выражена в Послании к Римлянам:
Посему, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили… Ибо если преступлением одного подверглись смерти многие, то тем более благодать Божия и дар по благодати одного Человека, Иисуса Христа, преизбыточествуют для многих… Ибо, как непослушанием одного человека сделались многие грешными, так и послушанием одного сделаются праведными многие.
Христос отменяет грех Адама, и это прекрасная весть не только для иудеев, но и для всего рода человеческого — потомков Адама. Ветхий Завет читается как рассказ о грехе, в который Адам поверг человеческий род, и о том, как пророчество о спасении из этого бедствия исполнится через Иисуса Христа. Так Ветхий Завет неразрывно переходит к новому закону, о котором повествует уже Новый Завет.
Христианские богословы первых веков нашей эры приняли эту схему как данность и детально ее разработали. Им недостаточно было параллели между непокорным Адамом и его противоположностью — покорным Христом, и они создали более сложную типологию, а именно — ряд соответствий между Книгой Бытия (и остальным Ветхим Заветом) и Евангелиями. Например, Иоанн Златоуст, епископ Константинопольский (349–407) в IV столетии пишет в одной из своих гомилий:
Видишь дивную победу? Видишь ли действия Креста? Сказать ли тебе и нечто другое, более удивительное? Узнай способ победы, и тогда ты изумишься еще более. Чем победил диавол, тем же преодолел его Христос; взяв его же орудия, Он ими и победил его. А как — послушай. Дева, древо и смерть были знаками нашего поражения: девою была Ева, так как тогда она еще не познала мужа; древом было дерево рая; смертью было наказание Адама. Но вот, опять дева, древо и смерть — эти знаки поражения сделались знаками победы. Вместо Евы — Мария; вместо дерева познания добра и зла — древо креста; вместо смерти Адамовой — смерть Христова{312}.
Для большинства христиан со II столетия нашей эры подобное прочтение Библии казалось очевидным и прекрасным: Новый Завет завершает историю, рассказанную в Ветхом, показав, как Бог избавил род человеческий из беды, в которую впали люди и о которой повествует Ветхий Завет. Ветхозаветные персонажи — часто предвестники людей и событий в Новом Завете и в христианской истории. Конечно же, в Ветхом Завете были и другие важные моменты: скажем, он заложил основу нравственного кодекса, – но как повествование он воспринимался историей о падении человека во грех, о непрерывном продолжении греха в истории через непокорность в жизни Израиля и о восстановлении рода человеческого через смерть и воскресение Христа, который позже придет судить мир окончательно.
Иудейские прочтения Библии
И, возможно, христиане, впервые столкнувшись с тем, как воспринимают Библию иудеи — ту самую Библию, в которой главным образом содержатся те же книги, какие у христиан именуются Ветхим Заветом, – рискуют испытать сильнейший шок{313}. В иудаизме, если говорить в самых общих чертах, Библия — это история не о катастрофе и спасении, а о наставляющем провидении. Главный персонаж — не Адам: в иудаизме, во всем его развитии до наших дней, не делается никакого акцента на том, будто история о саде Эдемском — это рассказ о «падении» рода человеческого, как говорят христиане. Гораздо более значимую роль играет Авраам, основатель народа Израильского, и намного важнее библейская история о том, как потомки Авраама жили в земле, данной им Богом, и были изгнаны из нее, когда согрешили, но позже им позволили вернуться и жить дальше. Здесь не говорится о «спасении» — а если и говорится, то, по крайней мере, не в том сверхъестественном и личном смысле, которое часто придавали этому слову христиане, а скорее как о божественном властвовании над народом как над единым целым и о наставлении, которое дается этому народу на извилистых путях истории. Пророки присутствуют, но в них видят лишь проводников на пути, а предсказания о Мессии, пускай они и есть, не играют ни главной, ни даже очень важной роли — и представляют интерес для меньшинства. То, сколь по-разному читают Библию иудеи и христиане, можно увидеть даже в распределении книг: Еврейскую Библию, в отличие от христианского Ветхого Завета, завершает не пророческая книга, а Книга Паралипоменон, или Летописи, которая заканчивается на том, как персидский царь Кир позволил изгнанникам-евреям вернуться в Землю Обетованную. Последнее библейское слово при таком порядке книг — это еврейское слово — veya‘al, «пусть он туда идет». (Именно по этой причине иммиграция евреев в Израиль называется «алия», «возвышение» — от того же еврейского глагола ‘alah).
Таким образом, для евреев, по крайней мере на протяжении большей части истории, Библия не касалась ни падения, ни искупления: она гласила о том, как вести верную и честную жизнь в странствиях по перепутьям судьбы народа Израильского. Первые одиннадцать глав Книги Бытия, от сотворения мира и Адама до Авраама — это пролог к истории Израиля, а вовсе не художественное оформление главных тем последующих книг. Христиане были склонны воспринимать весь Ветхий Завет как своего рода пророчество: даже Псалтирь часто прочитывалась как предвозвещение Мессии, а в Книгах Моисеевых, от Бытия до Второзакония, пророчества отыскивались где только возможно. Иудеи, напротив, читали все эти книги как наставления в добродетельной и законопослушной жизни — иными словами, как тору, ведь само это слово на иврите означает «наставление» или «учение» (и его ошибочно перевели как «закон» — см. главу 4). Александр Самели сказал об этом вот что:
Раввинистические тексты скрывают подробности замысла, уготованного роду человеческому, и их можно выразить так. Повседневная жизнь — нескончаемый ряд возможностей явить свою покорность Богу, чья воля ясно изложена и заключена в Священном Писании, книге, до краев наполненной наставлениями и сведениями{314}.
Иногда говорят, что у иудеев и христиан общий Ветхий Завет, а различаются они только в том, считают ли они Новый Завет частью Библии. Строго говоря, это правда — но здесь упускается из виду очень и очень многое. Да, Ветхий Завет един и у иудеев, и у христиан, но и те, и другие, следуя традиции, толкуют его столь разными способами, что почти создается впечатление, будто это разные книги, – и разница о взаимном расположении книг становится знаком этого различия. Для евреев невероятно важна Тора, или Пятикнижие; наряду с ним идут Пророки и Писания, но их значимость гораздо меньше. В наши дни странной бы показалась любая форма иудаизма, которая выдвинула бы пророческие книги на первый план — как сделали это христиане, – и восприняла бы их как ключ к истолкованию Библии. Еврейская Библия — это явно не один свод, это три свода, и один из них намного важнее, нежели два других. И, несомненно, так было и в начале III столетия нашей эры, поскольку именно такой порядок книг предполагает Мишна. Для христиан Новый Завет — единое произведение. А Пятикнижие, как мы прочли в главе 10, у христиан входит в разряд других исторических книг — и наряду с ними создает, как говорили некоторые отцы Церкви, «Девятикнижие», или «Эннеатевх» (см. главу 9). Потом, после своего рода интерлюдии, представленной «учительными» книгами — Псалтирью и Книгой притчей Соломоновых — повествование достигает апогея в словах пророков, предвозвещающих приход Мессии. И если мы вообще должны говорить о «смысле» столь пространного и разнообразного корпуса текстов, как Ветхий Завет, то нам просто приходится обратиться к некой всеобъемлющей схеме истолкования, а если учесть разницу между христианской схемой падения и предвозвещенного искупления с одной стороны и иудейской темой провиденциального наставления и руководства с другой, несомненно, все предстанет почти так, будто перед нами два разных книжных свода.
И, поскольку я установил этот разительный контраст, теперь я должен внести хотя бы немного уточнений. Сказанное верно для того пути, по которому иудаизм и христианство шли на протяжении столетий. Но если вернуться во времена апостола Павла, иными словами, в I век нашей эры, то мы увидим, что иудейские представления были намного разнообразнее, нежели в последующие эпохи, а идеи христиан еще не так прочно укоренились в модели «катастрофы и спасения». В двух книгах, слишком «юных» для того, чтобы их сопричислили к Еврейской Библии, и попавших в разряд апокрифических/второканонических книг, отражен тот же интерес к грехопадению Адама, какой предстояло принять христианам. Одна из них — так называемая Книга Премудрости Соломона, созданная в I веке до нашей эры и прекрасно знакомая христианам — даже тем, кто не считает ее Священным Писанием — ибо в ней есть строка: «А души праведных в руке Божией» (Прем 3:1). Вторая появилась чуть раньше: это Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, она же Сирах, или «Екклесиастик», и в ней звучат слова: «Теперь восхвалим славных мужей и отцов» (Сир 44:1). В обеих грех и смерть — итог непокорности Адама и Евы, и в Книге Премудрости Соломона мы находим по крайней мере мысль о том, что Бог способен вернуть все на круги своя и тем самым даровать бессмертие, – а это уже намного ближе к христианской модели.
Бог создал человека для нетления
и соделал его образом вечного бытия Своего;
но завистью диавола вошла в мир смерть…
Это совершенно ясная отсылка к истории, случившейся в саду Эдемском, и змей здесь играет роль дьявола — точно как и потом в христианском воображении, но только (по крайней мере не откровенно) не в третьей главе Книги Бытия. Автор продолжает и говорит, что «надежда их [праведных. — Авт.] полна бессмертия» (Прем 3:4), и души их «в руке Божией» (Прем 3:1). Бен-Сирах, автор «Екклесиастика», винит Еву в том, что люди утратили бессмертие:
От жены начало греха, и чрез нее все мы умираем.
Третья книга, где важная роль грехопадения в саду Эдемском показана яснее всего — это Третья книга Ездры. Возникла она в конце I столетия нашей эры и тем самым может зависеть от христианских идей, – впрочем, большинство толковников согласны в том, что основа ее чисто иудейская, даже несмотря на то, что сама книга заключена в христианские рамки{315}. Строго говоря, она не является каноничной ни для кого из христиан, пусть даже и появляется как дополнение в Латинской Библии; в греческой традиции ее и вовсе не знают. Вероятно, ее изначально писали на арамейском или иврите, но до наших дней она дошла главным образом на латыни. В ней Ездра, мнимый автор, говорит:
Я отвечал и сказал: вот мое слово первое и последнее: лучше было не давать земли Адаму, или, когда уже дана, удержать его, чтобы не согрешил. Что пользы людям — в настоящем веке жить в печали, а по смерти ожидать наказания? О, что сделал ты, Адам? Когда ты согрешил, то совершилось падение не тебя только одного, но и нас, которые от тебя происходим.
Это намного ближе к идеям апостола Павла — и последующих христианских авторов — нежели к тому, что стало нормой в иудаизме. Итак, истоки у христианского понимания грехопадения и искупления — иудейские, и начинаются они в двух последних веках до нашей эры, когда иудаизм переменился почти радикально, а то, как читали Еврейскую Библию в ранние и в последующие эпохи, здесь совершенно ни при чем. Христиане унаследовали от иудеев те представления об Адаме и Еве и о необходимости спасения, которые развились лишь ближе к концу эпохи Второго Храма — и упорствовали в них даже после того, как в иудаизме от такого подхода по большей части вновь отказались.
То же можно сказать и о мессианских пророчествах. Идея о пришествии великого царя, подобного Давиду, безусловно, в Еврейской Библии присутствует — в таких произведениях, как Книга пророка Захарии, этот царь назван «машиах» — мессия, помазанник. Но в Ветхом Завете это сравнительно незначительная тема. Многие пассажи, впоследствии истолкованные христианами как мессианские пророчества, изначально относились к вещам намного более приземленным — рождению царского сына в нормальном ходе событий. Скорее всего, это именно так в Книге пророка Исаии (Ис 9:2–7), изначально предвещавшей грядущее рождение сына в роду царя. Впрочем, как мы видим из свитков Мертвого моря, ближе к концу периода Второго Храма некоторым группам становятся очень интересны мессианские пророчества.
Его [Мессии. — Авт.] царствие — царствие вечное, и все пути его истинны. Он будет судить землю по истине, и везде заключен будет мир. Меч исчезнет с земли, и все города преклонятся пред ним. Великий Бог будет силой его.
Но раввинистический иудаизм, предшественник того иудаизма, который мы сейчас называем ортодоксальным, утрачивал интерес к мессианским пророчествам — разве что он вновь вспыхивал во время конфликтов или возвышенных ожиданий. Безусловно, в иудаизме ожидали прихода обетованного Мессии, но для практических целей это не представляло особого интереса.
Так что вся модель катастрофы и миссии по спасению, как я решил ее назвать, не была ни творением, ни открытием христиан в полной мере. Она зародилась в иудаизме. Но христиане обратили ее в универсальный способ прочтения ветхозаветного Священного Писания — и убедились в том, что христианство будет развиваться путями совершенно иными, нежели иудаизм. Вскоре христиане сочли, что иудеи абсолютно неверно прочли свое Священное Писание и даже, как утверждал ряд авторов, исказили это Писание, устранив отсылки к Мессии и Иисусу Христу как спасителю человечества. Здесь можно снова вспомнить, как во II столетии Иустин Мученик, учитель христиан, настаивал на том, будто иудеи изменили текст псалма 95, в котором изначально были строки: «Господь царствует от древа» — отсылка к Кресту Господню. Еще он уверял, будто они убрали из Книги пророка Иеремии отсылку к так называемому сошествию во ад — о том, что Христос после смерти, но до воскресения сошел в преисподнюю — проповедать весть о спасении дохристианским праведникам. По мнению Иустина, текст гласил: «Господь Бог Израилев помнил о мертвых своих, усопших в могильной земле, и сошел к ним проповедать им спасение свое»{316}. И то, и другое обвинение ложно, и нет никаких свидетельств того, что какой-либо из этих пассажей когда-либо появлялся в Еврейской Библии. Но они подтверждают одно: христианами владело чувство, что они понимают Ветхий Завет лучше, чем иудеи — и более того, даже могут исправлять его текст.
Иудейские и христианские прочтения Библии: возможно ли примирение?
Итак, Новый Завет — не только лишь дополнение к Ветхому. Ветхозаветные Писания в нем радикально переписаны, и очень во многом. Даже несмотря на то что христианские мыслители последующих эпох приняли Ветхий Завет как наследие и часть своего Священного Писания, они прочли его совершенно иначе, нежели их современники-иудеи. Христиане верили в то, что в Иисусе Христе — и через него — свершилось нечто новое, нечто, чего нельзя полностью понять, если мыслить только словами существующих Писаний; и это означало, что теперь те же самые Писания читались совершенно иначе. Но даже при этом христиане все равно заимствовали модели из современного им иудаизма, пытаясь понять, что именно они узрели в новом откровении. Сам иудаизм вскоре двинулся иной дорогой, и иудеи стали воспринимать Библию главным образом как источник поддержки на пути веры и послушания, непрерывно длившимся от времен Авраама до нынешних дней, без любого намека на разрыв, подобный тому, каким представлялось христианам непослушание в саду Эдемском. Вавилонский плен принес немало горя в иудейской истории, но он не заставил их окончательно усомниться в том, что Бог верен Его народу; и нигде не предполагается — как, напротив, часто предполагалось в христианской мысли, – что некое событие, будь то непослушание в Эдемском саду или любое другое, совершенно лишает людей возможности откликнуться на зов Бога. В иудаизме нет доктрины о первородном грехе, и нет чувства того, будто человечество безвозвратно потеряно без божественной благодати. Это идея в духе апостола Павла, и позже христианские мыслители развили ее, но большинству иудеев она даже никогда не приходила на ум.
Различия в том, как понимают Библию иудеи и христиане, освещены в краткой и важной книге Р. Кэнделла Солена «Бог Израилев и богословие христиан» (R. Kendall Soulen, The God of Israel and Christian Theology){317}. Солен утверждает — как часто утверждал и я сам, – что у иудеев и у христиан соответственно главный библейский сюжет изложен совершенно по-разному. Уже второе, или, может быть, третье поколение христиан воспринимало Библию сквозь призму четырех важнейших составляющих масштабной истории — и не истории Израиля, а истории всего мира. И вот эти четыре элемента: творение; грехопадение; искупление, совершенное Христом; и окончательный конец всех вещей, описанный в Книге Откровения, которой завершается христианская Библия, состоящая из двух Заветов{318}. Падение человечества, на которое иудеи едва обращали внимание (что неудивительно, ведь в Еврейской Библии оно упоминается только в третьей главе Книги Бытия — и больше ни разу), для христиан стало абсолютно центральным элементом структуры, поскольку именно оно определяет тот вопрос, ответ на который дает искупление, свершенное во Христе. Это вопрос не о том, как следует жить иудеям, а как всему роду человеческому выстраивать отношения с Богом — с учетом того, что род человеческий Богу радикально не нравится.
Солен показывает, как эта схема из четырех элементов предстает в творениях христианских богословов от Иустина и Иринея во II столетии до Карла Барта (1886–1968) и Карла Ранера (1904–1984) в ХХ веке. История Израиля представляет собой не более чем сцену для появления мессианских пророчеств, которым однажды предстояло исполниться в Иисусе. Таким образом, Библия воспринимается главным образом как повествование не об Израиле и его истории, а об искуплении мира от греха. С этой целью два Завета рассказывают о разных этапах в процессе искупления. При таком истолковании Еврейская Библия под словом «нас» подразумевает или весь род человеческий, или тех людей, которые были предвестниками христиан — патриархов и пророков, а не огромную массу иудеев, которым внимание не уделяется вообще. Солен утверждает, что эта идея равносильна суперсессионизму — доктрине о том, что христианство заменило иудаизм. И она проявляется не только в особых моментах, скажем, в размышлениях о том, стал ли завет, заключенный с Авраамом, лучше во Христе — которые, при всей своей важности, все же не столь масштабны — а во всем истолковании истории, о которой повествует Еврейская Библия. Как полагает Солен, взаимопонимание между христианами и иудеями возможно лишь тогда, когда они увидят, сколь непримиримо различны те пути, которыми и те и другие идут, трактуя Библию.
Впрочем, в работе Солена есть еще кое-что: он утверждает, что христианам следует забыть свою традиционную схему «четырех элементов» и вернуться к трактовке Библии на иудейский манер и тогда, говорит он, христиане увидят, что Бог, верша свои деяния в человеческом мире, действует исходя из того, что на земле всегда будут евреи и неевреи, и ни одну из групп в этой паре нельзя причислить к другой. Новый Завет дает надежду на то, что хотя бы некоторые из неевреев, равно как и из евреев, смогут увидеть, что Бог свершил через Иисуса нечто поистине новое, нечто, меняющее историю мира; но это вовсе не значит, будто они, осознав это, должны перестать быть, соответственно, неевреями или евреями. Как утверждает Солен, главная тема Священного Писания — это…
Это дело Бога Израилева как Завершителя, и… Бог как Завершитель вовлекает в свое дело род человеческий и дает нам возможность для «домостроительства, основанного на взаимном благословлении» между теми, кто отличается друг от друга, и теми, кто продолжает отличаться. Бог совершенствует род человеческий, избирая его для исторического и неокончательного устроения различий и взаимозависимости, определяющая характеристика которого — это божественно проведенное разграничение между Израилем и народами. Две идентичности, еврейская и нееврейская, в основе своей — не антитетические и даже не «раздельные, но равные» пути соотнесения с Богом. Скорее они — два взаимозависимых способа участия в божественной икономии благословления, ориентированной на окончательное завершение всего рода человеческого в Божьем эсхатологическом шалом{319}.
Для большинства христиан такая трактовка Библии, возможно, окажется совершенно новой: подобной не было никогда во всей истории христианских толкований Священного Писания. Главная роль при таком понимании отводится завету Бога с Израилем: к завету, дополненному через Христа, когда неевреям открылось больше, чем они знали прежде, но ни в коем случае не упраздненному. Здесь привычная иудеям трактовка Священного Писания как истории Израиля не отвергается, а напротив, находит свое подтверждение. К нему добавляется то, что Священное Писание также касается и истории иных народов (неевреев, или «гойим») в ее отношении к Израилю: вряд ли иудеи, читающие Библию, захотят отвергнуть подобную точку зрения. Но неевреи не представлены как те, кто однажды, получив новый, лучший завет, станет наследником обетований, данных Израилю. Скорее они изображены как люди, с которыми тоже устанавливает связь Бог Израилев. В конце концов, как всегда утверждалось в традиционном еврейском понимании, именно такова неотъемлемая часть истории благословления Ноя, праотца всего рода человеческого. Но модель грехопадения и искупления, через которую христиане по традиции выстраивали свое собственное понимание всей Библии, слишком легко пренебрегает историей Израиля и народов и вводит ложную универсальную тематику в книгу, связанную с конкретным народом, Израилем, и отношениями этого народа с внешним миром.
Книга Солена бросает христианам вызов и требует от них прислушаться к свидетельству Еврейской Библии, не налагая на нее заранее условленную богословскую схему, в основе которой лежит Новый Завет. Да, это потребует долгих богословских размышлений, но это могло бы привести к тому, что христиане смогут обращаться к Еврейской Библии, понимая ее четко и ясно и преодолеют суперсессионизм, а новую весть Христа с подлинным ликованием встретит весь мир — и неевреи, и евреи. Иудеям больше не придется испытывать какой-либо гнет, принуждающий их отказаться от иудаизма — напротив, христиане, вероятно, и сами проявят желание к тому, чтобы иудеи торжественно прославили свою религию и утвердили ее вечную ценность. Но пусть даже предложение это весьма заманчиво, не думаю, будто оно хотя бы отчасти согласуется с какими бы то ни было трактовками Еврейской Библии, принятыми у христиан за всю историю христианской религии: в ней всегда (со времен апостола Павла) следовали модели «катастрофы и миссии спасения», согласно которой вся библейская весть считалась универсальной, предназначенной для всех, а иудейский характер этой вести — относительным. Впрочем, это ставит интригующий вопрос: как трактовал еврейские Писания сам Иисус? Считал ли он себя тем, кто освободит мир от грехов — как в более поздней христианской модели, – или же, в сущности, иудейским учителем, стремившимся своим радикальным нравственным учением сделать так, чтобы иудеи лучше соблюдали Тору? Вторая трактовка характерна для одного из современных направлений в библеистике, носящего название «Иисус Иудей»{320}: это направление вбивает клин между Иисусом и апостолом Павлом — ведь, по взглядам сторонников этого течения, именно Павел устранил все иудейские элементы из вести Иисуса. Если это так, тогда в аргументе Солена можно усмотреть возвращение к тому, как понимал логику Еврейской Библии сам Иисус, и отойти от мешающей догматической схемы «четырех этапов», которая, как справедливо полагает Солен, определила большинство христианских трактовок Библии со II столетия нашей эры. Однако он не уделяет внимания тому, что сам Иисус притязал на свой собственный статус как знаменующий новый этап в отношениях Бога с Израилем — или, возможно, приближение конца эпохи. В евангельских традициях Иисус предстает перед нами, чувствуя, что его судьба божественно предопределена — и не так-то легко устранить это чувство, оставив нам лишь упрощенный образ иудейского учителя — сколь бы то ни было великого.
Истолкование Еврейской Библии в иудаизме
На самом деле контраст между тем, как воспринимают Библию иудеи и христиане, порой еще более разителен, нежели в тех примерах, что приведены выше: в основных направлениях иудаизма Еврейскую Библию вообще не трактуют как некое всеохватное и грандиозное повествование. На синагогальном богослужении{321} целиком читается только Пятикнижие, а из Пророков (куда входят и исторические книги) — лишь сопровождающие отрывки. Большая часть пассажей из Пророков так и остается непрочтенной, и многим иудеям, соблюдающим требования религии, они просто незнакомы. Писания — третья часть Еврейской Библии, в которую входит Псалтирь, Книга Притчей Соломоновых, Книга Ездры, Книга Неемии и Книги Паралипоменон — не читаются вовсе, за исключением пяти свитков — Плача Иеремии, Книги Есфирь, Книги Екклесиаста, Песни песней Соломоновых и Книги Руфи, которые читаются на пяти главных праздниках, что же касается тех или иных псалмов, то к ним обращаются на регулярной основе. На иудейских богослужениях никто и не стремится читать во всеуслышание всю Библию, как поступали в христианских традициях, скажем, в том же англиканстве, или в христианской монашеской практике. Свойственное христианам чувство того, что Библия представляет собой неразрывное целое, у иудеев, напротив, совершенно отсутствует.
В комментариях, сделанных раввинами, части Библии толкуются, словно отдельно взятые атомы, часто безотносительно к их контексту в Священном Писании; и хотя множество историй приводится в мидрашах — разделах, где собраны традиционные еврейские комментарии библейских книг, – обычно они повествуют просто об отдельных случаях, а не являются частью некоей всеохватной повествовательной структуры. В большинстве своем истории, приведенные в Священном Писании, воспринимаются как источник поучений в соблюдении Торы — и в них не стремятся отыскать вклад в какую-либо телеологическую схему спасения или искупления. Библеисты-иудеи вполне могут писать статьи под названием «Почему евреи не читают Книг?»{322}, подразумевая то, что иудеи, толкуя Библию, не сосредотачиваются на тех или иных книгах, прочитывая их от начала до конца, а весь библейский свод, воспринимаемый как единое целое, им интересен в еще меньшей степени: их интересуют фрагментарные отрывки. В традиционной иудейской экзегезе все Священное Писание предстает как невообразимо огромная антология изречений (примерно как Книга Притчей Соломоновых) без особого порядка или направления, – и, как гласит одна очень важная раввинская максима, «в Священном Писании нет ни “до”, ни “после”»{323} — так что раввины могут толковать более ранний пассаж в свете более позднего, а могут и поступить наоборот, как будто все книги создавались в одно и то же время — по сути, в вечности Бога. Некто сказал, что подход раввинов к Священному Писанию подразумевает «разбиение Еврейской Библии на микро-Писания. Каждый знак может рассматриваться сам по себе, каждое слово может иметь различные значения и каждая история может иметь множество связей с другими»{324}. К такому способу восприятия Библии мы вернемся в главе 14.
Итак, дело не в том, будто иудаизм на основе Священных Писаний рассказывает совершенно иную историю, нежели христианство, – просто стремление рассказать всеохватную историю по большей части волнует именно христиан, и только христиан. Конечно, всем, кто читает Ветхий Завет, ясно, что в нем рассказана непрерывная история от сотворения мира до конца Вавилонского плена, а потом он дает по меньшей мере спорадические сведения о жизни евреев под правлением персов и эллинистических правителей Египта и Сирии. Но прочтение всего Ветхого Завета, как говорится, от корки до корки, намного сильнее заботит христиан. Если прочесть одну только Тору — Пятикнижие, первые пять книг от Бытия до Второзакония — то мы прочтем о том, как Бог проявлял верность к патриархам, как дал законы через Моисея и как даровал Землю Обетованную, в которую израильтянам предстояло вселиться при Иисусе Навине. Но история о том, как именно это произошло, а также последующий рассказ о божественном водительстве, о восстании Израиля и о милосердии Бога — все это находится за пределами Торы и не играет в иудаизме столь же центральной роли. Многие иудеи довольно хорошо знают и остальное Священное Писание: из раввинской литературы ясно, что большинство мудрецов заучивали почти все книги Пророков и Писаний наизусть, как и Тору — но, в отличие от изучения Торы, это знание не является столь же важной частью религии для всех и каждого.
В современном иудаизме — мы не знаем, к сколь далекому времени восходит этот обычай, но, несомненно, он встречается уже в эпоху Талмуда — в шаббат, известный как Симхат-Тора́, «ликование закона», читается заключительная часть Второзакония, когда народ Израильский стоит у самых границ Земли Обетованной, а вслед за этим читающий немедленно переходит к первой главе Книги Бытия, вновь начиная ежегодный цикл чтения Торы. Здесь, в отличие от христианской Библии, история не переходит к Книге Иисуса Навина; последняя занимает первое место в ряду Пророков — втором и менее важном разделе Еврейской Библии. Христианам свойственно чувство того, что вслед за Второзаконием следует Книга Иисуса Навина — точно так же, как за Книгой Бытия следует Книга Исхода — но у иудеев такого чувства нет; все эти книги воспринимаются как отдельные свитки.
В сущности, изучение всей Библии в целом в наши дни развилось в Израиле, а не в диаспоре, как часть придания государству не столько религиозной, сколько культурной идентичности: например, армейским новобранцам вручают карманную Еврейскую Библию. Иудеи-ортодоксы по традиции изучали не Библию, а Талмуд, даже несмотря на то, что Талмуд постоянно ссылается на библейские тексты. Те, кто банально заявляет, будто у иудеев и христиан «один Ветхий Завет», даже пускай они и расходятся во взглядах на Новый, упускают из вида то, сколь разную роль играют эти книги в обоих религиях, – причем со II века нашей эры. В христианстве возникла и получила развитие совершенно иная идея божественного спасения, нежели в иудаизме, и она в точности связана с той тематикой, которую определил Солен: сотворение, грехопадение, окончательное завершение — и это затрагивает весь род человеческий. В иудаизме идеи спасения были связаны только с благополучием Израиля, а оно коренилось в соблюдении божественной Торы.
Можно пойти по этому пути и дальше и сказать, что иудаизм, в отличие от христианства, по большому счету не является религией спасения. Одна статья в английской еженедельной газете Church Times («Церковные времена») начинается так:
Религии прежде всего озабочены вопросом спасения — иными словами, они задают вопрос: что неправильно в человеческой ситуации — и как это исцелить? И потому их системы верований коренятся в том, от чего нас нужно спасать и для чего, и на том, как этого достичь{325}.
Но уже иудаизм, ближайший родственник христианства, показывает, насколько далеки эти слова от универсальной истины. Не все религии связаны с избавлением людей из беды: вполне возможно иметь религию, в которой род человеческий или отдельно взятая личность не воспринимается как пребывающие в страданиях, от которых нужно избавить, и иудаизм — одна из таких религий. Как сказал об этом Дитрих Бонхёффер (1906–1945): «…ветхозаветная вера — не религия искупления»{326}. Иудаизм, как и многие религии, признает наличие человеческого греха и слабости. Впрочем, в отличие от христианства, в иудаизме не предполагается, будто они достигли такой степени, что самому Богу приходится драматично вмешиваться и спасать от них человечество. Более того, чаще всего грех и слабость вообще не связаны с человечеством как таковым. В иудаизме есть теории о благополучии неевреев, как и об этических обязательствах, налагаемых на них — скажем, те же Семь законов потомков Ноя, которые, как считается, стали известны всему роду человеческому через Ноя; равно так же в иудейской религии есть пророчества о том, как все неевреи соберутся в последний день. Но эти вопросы вынесены на периферию, и иудеи размышляют о них не так много — равно как и об Адамовом грехе. Христиане склонны уподоблять иудаизм модели христианской религии — и спрашивают о том, что иудеи могут сказать о грехопадении, первородном грехе и спасении; кстати, вполне возможно найти и иудейские учения, посвященные этим вопросам — если хорошенько поискать. Но сокровенная суть иудаизма — не в них, и если мы выстроим ряд христианских вопросов, а потом будем искать на них иудейские ответы, значит, мы не поняли различный дух двух вер. Как мы видели, в новозаветную эпоху в иудаизме возникали направления, проявлявшие больший интерес к этим вопросам, но они не перешли дальше, в новую форму иудейской религии — раввинистический иудаизм. Так иудаизм и христианство со временем разошлись в понимании Еврейской Библии — как и во многом другом.
Ветхое и новое
Есть христиане, которым не по душе идея о том, что между двумя Заветами, Ветхим и Новым, есть существенная разница, и они отметают эту разницу, вспоминая одно-единственное слово: «маркионитство» — по имени Маркиона, знаменитого еретика II столетия, учившего тому, что боги двух Заветов — это просто разные боги: злой бог, сотворивший мир (Ветхий Завет) и благой Бог, искупивший его (Новый Завет){327}. Партия, преобладавшая в раннем христианстве во II веке, отвергла учение Маркиона. Мысль о том, что Бог Иисуса Христа и есть создатель мира, о котором уже знал Израиль, казалась христианским авторам неимоверно важной. Сам Иисус очевидно верил в этого Бога. К тому времени как Церковь переняла и учение Иисуса, и учение апостола Павла, в ее религии Библия уже воспринималась близко к схеме «четырех этапов», о которой писал Солен. Во II веке и в III столетии христиане, развившие эти воззрения, не изобретали ничего нового: они просто изобразили последствия того, чему еще до того учили Иисус и апостол Павел. Такая трактовка выходит за естественные границы Еврейской Библии, создавая новые притязания и предложения об отношениях Бога с родом человеческим, и эти утверждения не противоречат Ветхому Завету, но выходят за его рамки.
После христиане стали воспринимать Ветхий Завет так, словно тот уже учил этим новым идеям — и в процессе толкований исказили его естественный смысл, поскольку хотели, чтобы оба Завета поддерживали друг друга как неразрывное целое, – несмотря на то что истории в них рассказывались в значительной мере различные; более того, в глазах христиан новозаветная история всегда превосходила ветхозаветную. Христиане стремились исполнить свое желание, прочитывая Ветхий Завет снова и снова, причем с творческим подходом — так, как если бы он говорил голосом Нового Завета. Как мы видели, в те ранние времена этого могли порой достичь и по-другому — например, объявив весь Ветхий Завет христианской книгой; поступил же так, в конце концов, автор «Послания Варнавы»{328}! Но к концу II столетия развились более сложные и утонченные методы прочтения Ветхого Завета, при которых он воспринимался как свод книг, имевших не только совершенно естественный смысл, заметный с первого взгляда, но и смысл глубинный, указывавший на Иисуса и на Новый Завет. Мы рассмотрим это в главе 14.
В конечном итоге, единственно верного способа истолковать Ветхий Завет/Еврейскую Библию просто нет: это огромный свод разнородных материалов, и единство ему можно придать, лишь наложив на него некую интерпретационную схему. Иудеи и христиане делали это по-разному, но ни те, ни другие не учитывали всего, что содержится в книгах, и нелегко увидеть, как именно та или иная схема, какая бы то ни было, могла бы это учесть — при условии того, сколь велико это собрание текстов. В любом случае, сторонники обеих вер временами настаивали на том, что Ветхий Завет рассказывает ту историю, которая была нужна им. Из-за подобной настойчивости может показаться, будто именно Библия определяет то, во что мы верим, – но на самом деле системы убеждений в обоих вероучениях в какой-то мере независимы от Священного Писания, и в каждой его прочитывают в соответствии с главными доктринами. Священное Писание — это ресурс для обеих религий, но в том, как они развивались, решающей роли ему не отводится.
Понимание Нового Завета
Эта глава была в основном посвящена Ветхому Завету/Еврейской Библии, поскольку именно во взглядах на этот свод разошлись христианские и иудейские толкователи, определив разные темы в качестве характерных и ключевых. Но в христианстве стоит вопрос и о тематическом единстве Нового Завета. И здесь мы тоже находим в лучшем случае очень вольное соответствие между необходимыми основами веры, которой учила Церковь, и тем Священным Писанием, которое служило ей главным источником для нахождения этих основ. Не позже эпохи Иринея Лионского — это конец II века нашей эры — мы находим обращение к некоему «правилу веры», представляющему собой фундамент христианского вероучения — оно сходно с Символами веры и, несомненно, служило для них основой. Правило веры — это и ключ к толкованию Библии, и краткий итог ее содержания: между двумя этими элементами наблюдается своего рода контур обратной связи. В прочтении Нового Завета правило веры предоставляет нам интерпретационный «остов», подсказывающий, на чем сделать акцент, каковы главные темы книги и что скрыто в сути веры, а что — на периферии. В то же время Библия питает правило веры и оживляет его, приводя подробности. «Правило веры, – пишет Юджин Пентиук, – можно сравнить с рамой для холста, созданной из различных священных текстов. И толкователи, уделив этой раме немного внимания, вольны творить почти как пожелают»{329}.
Раннюю формулировку правила веры можно увидеть у того же Иринея Лионского, который говорит, что христиане верят…
в единого Бога Отца, Вседержителя, сотворившего небо и землю, и море, и все, что в них, и во единого Христа Иисуса, Сына Божия, воплотившегося для нашего спасения, и в Духа Святого, чрез пророков возвестившего все домостроительство Божие и пришествие и рождение от Девы, и страдание и воскресение из мертвых и вознесение во плоти на небо возлюбленного Христа Иисуса Господа нашего, а также явление Его с небес во славе Отчей, чтобы возглавить все и воскресить всякую плоть всего человечества.
Это явно восходит к Новому Завету; но, возможно — и это не столь заметно, – акценты здесь расставлены совершенно иначе, нежели в Новом Завете, если прочесть его как единое целое.
Во-первых, правило веры тринитарное по сути, и выстроено — как впоследствии будут выстроены Символы веры — вокруг природы Бога как Отца, Сына и Святого Духа. В Новом Завете есть лишь одна откровенная ссылка на Троицу, в Евангелии от Матфея, где Иисус после воскресения повелевает ученикам: «Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа» (Мф 28:19){330}. Многие библеисты полагают, что это повеление было добавлено в свете поздней доктрины о Святой Троице. Есть и стих во Втором послании к Коринфянам: «Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любовь Бога Отца, и общение Святаго Духа со всеми вами. Аминь» (2 Кор 13:13). Но нелегко утверждать, будто доктрина о Святой Троице играет в Новом Завете главную роль — ту, какую она, несомненно, играет у Иринея Лионского. Скажем, в Новом Завете есть примеры, когда Иисус определенно представлен как подчиненный Богу Отцу — причем таким образом, который позже сочтут еретическим; так, в Первом послании к Коринфянам мы читаем: «Когда же все покорит Ему, тогда и Сам Сын покорится Покорившему все Ему, да будет Бог все во всем» (1 Кор 15:28). Но даже если отойти от этой проблемы, отсылки к Богу как к Святой Троице в Новом Завете по большей части отсутствуют.
Равно так же «пришествие и рождение от Девы» делает акцент на историях о рождении Иисуса: они приводятся в начале Евангелий от Матфея и Луки, но больше нигде в Новом Завете о них не говорится. Апостол Павел, в частности, никогда не упоминает о непорочном зачатии Иисуса — как и все прочие книги Нового Завета, в том числе Евангелия от Марка и Иоанна, Деяния и апостольские послания, не принадлежащие Павлу. «Возглавить все» — это особенность богословия Иринея: в его представлении Иисус повторяет и завершает в себе Божье водительство народа Израильского и, несомненно, всей вселенной. Но эта идея не появляется в Новом Завете как ясно выраженная тема.
С другой стороны, большая часть того, что Евангелия говорят об Иисусе, его учениях, исцелениях и других чудесах, в правиле веры у Иринея не упоминается — и не будет упоминаться в Символах веры, которые появятся впоследствии. Как заявлял Рудольф Бультман, в Евангелии от Иоанна «провозглашающий стал провозглашенным»; иными словами, из того, кто говорил о приближавшемся Царствии Божьем и учил людей тому, как жить в его свете, Иисус сам стал смыслом и сутью христианского провозглашения. Вместо того чтобы верить в Евангелие, проповеданное Иисусом, христиане начали верить в Евангелие об Иисусе. Эта идея явно развилась еще дальше во времена Иринея, в чьем правиле веры Иисус предстает именно тем, о ком возглашает христианская весть — и пока шел этот процесс, смысл того, чему учил сам Иисус, был преуменьшен. Нам известно, что Ириней Лионский знал и ценил евангельское учение — но он не отвел этому учению главную роль в основе христианской веры: христианам надлежало верить в непорочное зачатие, в воскресение, в вознесение Иисуса и в его грядущее Второе Пришествие как Судии. Это напоминает нам об апостоле Павле: он тоже почти ничего не говорит про учение Иисуса, про свершенные им исцеления и другие чудеса, и тем самым преуменьшает суть большей части того, что сказано в Евангелиях.
Таким образом, тематика Нового Завета — в том виде, в каком она проявляется в церковном правиле веры — очень много заимствует у Павла и Иоанна, и намного меньше — из синоптических Евангелий. Как и в случае с христианскими и иудейскими трактовками Ветхого Завета/Еврейской Библии, здесь библейские идеи тоже не искажены в полной мере, но избираются выборочно, а кроме того, акценты ставятся в иных местах, нежели мы могли бы ожидать от прямой трактовки Библии. В свершениях Бога, согласно Новому Завету, видится часть плана по спасению рода человеческого, в соответствии с тем, как трактовался Ветхий Завет. Иисус Христос спасает людей через свое пришествие во плоти, смерть, воскресение и вознесение, и придет снова во славе вершить последний суд. Таким была суть христианского учения со II столетия. До Иринея Лионского эти идеи заметны уже и Иустина Мученика:
Он родился как человек через деву и был назван Иисусом, был распят, умер, и воскрес, и восшел на небо{331}.
Но это не отражает общей тенденции Нового Завета: в нем Иисус признан как учитель в гораздо большей степени, нежели в правиле веры. И еще стоит заметить, что правило веры сосредотачивается на Боге как создателе, а в Новом Завете эта тема едва затронута — хотя, конечно, можно смело спорить о том, что она там предполагается. Возможно, авторы, творившие во II веке, делают именно такой акцент, поскольку им пришлось сражаться с маркионитством и другими системами взглядов, которые очерняли сотворенный мир или даже приписывали его создание некоему второсортному или злому богу (как явно делал Маркион, причем, как полагают, до самого конца). В новозаветные времена мысль о том, что мир — творение единого Бога, принималась как данность и еще не вызывала противоречий.
Итак, правило веры, представленное у христианских авторов II века, несомненно, сочетается с Новым Заветом, но не в точности соответствует тем выводам, к каким могли бы прийти люди, читающие новозаветные книги и предоставленные сами себе. Акцент сделан на несколько иных местах. В его основе лежит та же самая схема «четырех этапов»: сотворение, грехопадение, восстановление во Христе и завершение на последнем суде. Все эти элементы появляются в Новом Завете, но их не найти — в виде четырех равных составляющих всеохватной схемы — если просто прочесть, скажем, синоптические Евангелия или апостольские послания, не принадлежащие Павлу. Схема, в сущности, строится в духе Павла и Иоанна. Не следует говорить, будто она искусственно наложена поверх Нового Завета — наподобие того, как наложена, вероятно, поверх Ветхого; но все же она смещает акцент с Иисуса провозглашающего на Иисуса провозглашаемого — и ставит его в тринитарный контекст, едва осознаваемый в самом по себе Новом Завете.
Поиск библейской темы
Найти единую тему для произведения столь пространного и разнообразного, как Библия — задача сложная и, возможно, даже бесполезная. Как мы видели, многие направления иудаизма даже не пытаются этим заниматься там, где дело касается Еврейской Библии: они воспринимают единство иудаизма как религии, основанной на определенных моделях убеждений и, прежде всего, на обычаях, которые в лучшем случае косвенно связаны с библейским текстом. Иудаизм, в сущности, не является библейской религией и даже не притязает на это, но он, вероятно, может быть определен как «литература и ряд связанных с ней обычаев»{332}, без намека на то, будто эти обычаи проистекают напрямую из литературы, и почти без чувства того, будто литература предписывает, во что надлежит верить. В христианстве в том виде, в каком оно развилось во II столетии, вероучению уделяли намного больше внимания, и потому в нем требовалось определить соотношение правильной веры к библейскому канону.
И пока шел этот процесс, христианам в силу необходимости пришлось устанавливать герменевтику, иными словами, систему понимания, в рамках которой надлежало толковать Библию. Эта система пришла вместе с правилом веры, сосредоточенном на тех аспектах библейских текстов, которые у ранних христиан считались центральными, и преуменьшившем важность иных. Современному христианину этот выбор не кажется столь очевидным. Скажем, почему телесное вознесение Иисуса — упоминаемое в Новом Завете лишь дважды, в конце Евангелия от Луки и в начале Деяний{333} (Лк 24:51 — в ряде манускриптов — и Деян 1:9) — видится достаточно важным для правила веры, а о его учениях и исцелениях в том же правиле не говорится ничего, хотя они занимают огромную долю Евангелий и именно на них делается акцент в Деяниях? Почему тринитарные термины обрели столь великую роль в устроении правила веры, хотя Новый Завет их едва знает? Ответ в том, что все эти проблемы волновали Церковь II века, и в их свете она и читала Новый Завет. Он стал ответом на те вопросы, которых и не задавали изначально его авторы. Как и любой текст, продолжающий существовать во времени, Новый Завет стал по-разному восприниматься в поколениях, сменяющих друг друга. Возможно, лишь в наши дни мы это осознали и смогли отделить изначальный текст от пластов толкований, наложенных поверх него — или, по крайней мере, мы думаем, что смогли это сделать.