чником просвещения и глубокого смысла — благодаря истинной сути своего характера, а не просто потому, будто из них сумели что-то вычитать, приняв желаемое за действительное. Библия дает нам, как иногда говорят лютеране, «то, что мы не можем сказать себе сами»; иными словами, в Библии мы находим такие слова и рассуждения, к которым сами, без помощи, могли бы никогда не прийти. Необычайную разнородность библейских источников надлежит не упрощать, стремясь извлечь из них сокровенную суть, а принимать как торжество многообразия. Такое отношение подрывает большую часть традиционных подходов к толкованию, которые (как уже отмечалось) часто создаются с одной целью: убедиться, что Библия выражает «правоверное» послание. Освободить Библию от власти религиозных авторитетов — вот в чем смысл критических исследований, и это ведет к игре контрастов между Священным Писанием и догматами вероучений.
Я хотел бы предложить одно сравнение, которое, вероятно, поможет прояснить, как соотносится Библия с поступками и верой христиан. Мы могли бы представить христианскую веру и Библию в виде двух пересекающихся кругов. В Библии есть строки, не связанные с христианством практически никак, и если христиане вдруг решат, что должны им следовать, это может причинить немало бед: это проклятия, звучащие в Псалтири; это битвы Иисуса Навина; это резкие, гневные обличения, с которыми апостол Павел обрушивается и на обращенных, и на известный ему иудаизм; это пророчества Книги Откровения, пронизанные жаждой мести, и множество законов, упомянутых в Книге Левит. Но равно так же и в христианской вере есть много того, о чем Библия говорит едва заметно или же вовсе не говорит: это доктрина о Святой Троице; это устроение иерархического порядка в Церкви; это сотворение мира из ничего; это смысл смерти Христа и идея о том, что после смерти и до воскресения он снисходил во ад{587}. Все это можно «четко» усмотреть в Библии лишь при условии насильственной интерпретации текста. На самом деле, как я утверждал в главе 13, ветхозаветную историю нелегко вписать в те рамки, в которых ее представляют христиане: конечно, совпадения этих историй добиться можно, но для этого придется насильно исказить естественный смысл Ветхого Завета. Но, тем не менее, Библия и христианская вера имеют очень много общего; по крайней мере, они сравнимы. Конечно, можно спорить о том, в чем именно они совпадают, и у разных церквей, а порой даже у разных людей эта схема может различаться. А вот когда кто-то начинает настаивать на том, будто Библия и вера совпадают совершенно — иными словами, на том, что круг только один, – тогда начинаются проблемы.
Мы могли бы сделать еще один шаг и сказать так: два пересекающихся круга проясняют, что в христианстве играет главную роль, а что — второстепенную, по крайней мере для протестантов. Здесь можно процитировать формулировку из моего собственного англиканского окружения: Тридцать девять статей (1563), вероучительный документ Церкви Англии — максимальное приближение англикан к исповеданию веры — утверждают, что «в Священном Писании заключено все необходимое для спасения». Сперва кажется, что эти слова призваны содействовать возвышенной доктрине, провозглашающей авторитет священного текста. Это явно протестантское притязание: в нем отрицается, что Священное Предание равноценно Священному Писанию. Но важно оценить формулировку очень аккуратно. В ней говорится: если что-либо и необходимо для спасения, вы найдете это в Священном Писании. Это не значит, будто для спасения необходимо все, что находится в Священном Писании, и потому там нет ничего лишнего. И, таким образом, когда я уверяю, что в Библии есть вещи, на которые христианам не нужно обращать особого внимания, я вовсе не противоречу этой Статье. Кроме того, в ней не сказано, будто нельзя делать что-либо или верить во что-либо, если этого нет в Священном Писании. А значит, для поддержки аргументов, связанных, например, с церковной иерархией или с более важными вопросами обычаев и веры, можно свободно обратиться к другим источникам прозрений (скажем, к Священному Преданию или к разуму) — при условии, что никто не утверждает, будто они «необходимы для спасения». Существует область, в которой Библия и вера частично совпадают, и все, что находится внутри нее, не может служить предметом переговоров — такова логика Статьи (и она довольно сложна для верующих, если они знают хотя бы кое-что о том, сколь разнообразны истоки Библии). Но вне этой области и в Библии, и, соответственно, в обычаях и вере, есть вещи несущественные, те самые, которые в эпоху Реформации носили название адиафора, «безразличные вещи».
Адиафора — это те вопросы вероучения и заведенных порядков, по которым разумные люди могут значительно расходиться во мнениях, даже зная, что именно сказано об этих проблемах в Библии; тем не менее, порой решение по таким вопросам принять необходимо, и принимать его требуется честно и добросовестно, даже когда неизвестно, правильно ли оно, – а порой даже в том случае, когда никто не может сказать, есть ли оно, это правильное решение. Эти проблемы не входят в число главных, неотъемлемых основ, которые, благодаря знаменитому выражению Клайва Стейплза Льюиса, известны всем как «просто христианство». В каком-то смысле для того, чтобы наделить Библию авторитетом, необходимо допустить и возможность для признания того, что в делах религии есть место и адиафоре. Конечно, не следует сомневаться в наличии важнейших основ; но в системе, где важнейшим и неотъемлемым считается все без исключения, очень сложно жить — а может, в ней трудно даже просто выжить. Такая система — тоталитарный обман; она — ловушка, в которую падают и фундаментализм, и определенные, экстремальные ветви католичества, уверяющие, что всю жизнь можно, соответственно, подчинить либо Священному Писанию, либо Священному Преданию. Эти теории столь суровы, что на деле им очень мало кто следует: даже самые консервативные евангелики не причисляют себя к фундаменталистам, да и большинство католиков вовсе не проявляют склонности к крайним мерам — это, так сказать, два полюса, между которыми и располагаются реальные отношения, принимая умеренные формы — но и те и другие едины в одном: в адиафору они не верят.
Как и многие христиане, те, кто создавал формулировки Статей, верили в то, что в Священном Писании ясно преподаются доктрины о Святой Троице и Боговоплощении Христа, и, соответственно, они оказались в той области, которая в нашей модели названа зоной частичного совпадения Библии и веры. Но, как мы видели, современные библеисты и богословы относятся к этим моментам с куда большим сомнением. Они полагают, что в Новом Завете — особенно в Четвертом Евангелии и в ряде посланий Павла — представлены начатки этих доктрин — но при этом не считают, будто эти доктрины можно точно и определенно «доказать» на основе Священного Писания. Для библеиста, даже если он христианин, эти доктрины в их классической формулировке начинают казаться именно адиафорой. Абсолютная верность и преданность Иисусу Христу, а также вера в то, что «Бог был во Христе», считаются в Новом Завете важнейшими и неотъемлемыми — и попадают в нашей схеме в область совпадения. Но точного описания доктрин, определяющих суть этих догматов, в Библии не найти. Именно потому многие современные богословы считают, что нужно открывать новые пути, использовать наши собственные категории и наш лексикон, чтобы охарактеризовать или объяснить верность Христу как самовыражение Бога. Такие категории могут время от времени меняться, и, естественно, люди могут расходиться в своем мнении о них. Они попадают за пределы нашей «зоны совпадения». Вот что писал об этом Остин Фаррер:
Конечно, даже самые консервативные из нас переосмысляют и должны переосмыслить богословие святых, если нам надлежит применять его или жить по нему. Мы обязаны избавить страницы посланий святого апостола Павла от всего, что можем счесть лишь мусором первого века. И это еще не все: христианское сознание обрело определенную чуткость, которой был совершенно чужд первый век. И мы не собираемся разделять воззрения святого Павла на господство мужей над женами или на этику наказания{588}.
Эти слова написал в 1966 году богослов, за которым закрепилась репутация ортодоксального догматика, и поразительно, как те формы христианства, которые по-прежнему настаивают на «мусоре первого века», смогли с тех пор не только сохраниться, но и расцвести. Впрочем, среди христиан многие полагают так: пусть даже суть учения Павла остается авторитетной, само оно выражалось в обстановке того времени, в котором жил апостол, а потому в наши дни это учение следует пересмотреть. Эту форму христианства можно описать как либеральную, вот только Библии она отводит намного более важное место, нежели зачастую присваивал ей либерализм, и роль Священного Писания в ней намного ближе к центральной. В любом случае, неважно, как ее описать, важно лишь то, что эта форма кажется разумной и приносит свои плоды.
Я бы решился утверждать, что лишь с таким пониманием, проявленным хотя бы отчасти, возможно совместить и удержать в единстве два важных момента. Первый выражается так: нам необходимо реалистично воспринимать все, что на самом деле заключено в Библии и вере, и не притягивать свидетельства насильно ни с той, ни с другой стороны. А второй состоит в том, что нам надлежит воздать должное книге, воспитавшей целые поколения христиан, и не делать из нее бумажного диктатора; а равно так же мы не обязаны слепо верить в то, будто в нее вложен именно тот смысл, какой провозглашают церковные власти. Свобода толкования и приверженность религиозной вере должны идти рука об руку. Сам я считаю, что это возможно, если мы примем Библию как документ, невероятно важный для христианской веры — и при этом не будем настаивать на ее непогрешимости. А в завершение я снова приведу слова Ричарда Хукера, которые цитировал во Вступлении: мне кажется, что именно они призваны представить то равновесие, которое окажется идеальным.