Отдельная часть моего сознания ухватила этот образ и перенесла на полотно; портрет, выполненный мастихином в акриле, смешанная техника, возможно даже с металлическими вкраплениями, как у Густава Климта[53]… Я покачала головой. Как я могу думать об этом в такое время? Казалось, сознание медленно, но неумолимо разрывается на части, ужасно чавкая, точно фиброзная губка. Меня охватила ужасная паника: я должна бежать, скрыться, спрятаться; я могу просто уйти и не вернуться; люди ведь так делают, верно? Люди исчезают и… я покрепче сжала кружку. Нет, я должна узнать, что на самом деле случилось; в конце концов, может, все не так уж плохо, буря в стакане, очередная наркотическая истерика Джас. Я посмотрела на Натти и выдавила кривую улыбку.
Мы заговорили одновременно:
– Так что…
– Может, он…
Я помахала свободной рукой:
– Извини, нет, продолжай ты…
Натти страдальчески покачал головой, крепко стиснув челюсти:
– Я, я… – Он пощупал влажные завитки волос надо лбом, сбежавшие из дредов.
– Продолжай, милый.
– Я просто… я не знаю. У меня в голове не укладывается. Он… отец вернется. Как я всегда думал, может войти в любую минуту, понимаешь? В любую минуту…
Я глотнула чаю, чтобы получить секундную передышку. Я обожгла язык, легкая боль прояснила мозги.
– Да, я понимаю, понимаю, милый, но послушай, что же… я имею в виду, как…
Натти поднял с пола изрядно помятую газету и протянул ее мне.
– Смотри, видишь? Какой-то парень в пабе дал бабке газету, а там объявление для людей, чтоб связались, если из семьи кто пропал. Бабка им написала. Они ей позвонили и сказали, что пишут статью о пропавших людях. Позор, что полицейских и правительство это ничуть не колышет. Они шевелятся, только если пропадет маленькая белокурая девочка или ребенок какого-нибудь богатого ублюдка. Так что бабка послала им фото отца, заявила, мол, всем наплевать, что с ним случилось, мама сидит на наркоте, и я никогда своего отца не увижу. Смотри.
Я посмотрела. На первой полосе заголовок: «Исчезнувшие британцы». Под ним коллаж из маленьких фотографий мужчин, женщин и детей, всех возрастов, всех рас. Заголовок помельче: «Вы парень? Вы из рабочего класса? Вы черный? Если да – не исчезайте, всем будет наплевать» – и короткая заметка о коррупции и безразличии, которую «Кларион» увидел в органах, ответственных за розыск пропавших лиц; о том, что никого не интересуют судьбы тысяч британцев, которые исчезают каждый год; но теперь с этим покончено. «Кларион» начинает общенациональный розыск Пропавших Без Вести. Фотографии лишь некоторых из множества.
Размытый серый снимок поплыл у меня перед глазами. Одно изображение, маленькая, довольно смутная старая фотография молодого человека с длинными сальными волосами и кретинской ухмылкой на длинном лице вырвалась из мозаики и отпечаталось в моем больном мозгу.
Терри.
Терри…
Господи, твою мать, Иисусе: Терри.
Я почувствовала, как содержимое желудка подступает к горлу, и выдержала короткую, тяжелую схватку с тошнотой. Пот выступил на лбу, слабость охватила тело. Значит, это правда. Это Терри, мой личный ангел мщения, ухмыляется мне с первой полосы национальной газеты.
– Видишь? Это мой папа… Здесь… ты в порядке? Ты какая-то странная…
– Что? Наверное, вечером съела что-то несвежее. Нелады с животом, ничего страшного, милый.
Я глотнула еще чаю, радуясь, что горячая горечь смывает кислую желчь во рту.
Натти кивнул – для такого парня это проявление искреннего сочувствия, – затем продолжил, и голос его звенел от адреналина:
– Значит, он это увидит, свою фотографию, верно? А если сам не увидит, какой-нибудь знакомый ему покажет, так? Ну то есть, даже если он за границей, знаешь, они ведь получают английские газеты, знаешь, ну по крайней мере, которые крутые, в Амстердаме или еще где. Вот что я думаю, я… ох, Билли, мама, мама, что нам делать с моей мамой?
Голос у него сорвался, он закрыл глаза и кончиками пальцев отбросил с лица свои лохмы.
Я посмотрела на него и вздохнула. Что нам делать с Джас? Видит бог, я пыталась ее вытащить, я сделала все, разве что насильно не отволокла ее в грязную, плохо финансируемую клинику Государственной службы здравоохранения; такой вариант я тоже обдумывала. Но Джас была неисправимой наркоманкой. Ни единого проблеска желания очиститься, несмотря на бессвязные монологи о том, как она хочет стать нормальной; то был всего лишь обычный наркоманский гон. Наркотики, их приготовление, ее друзья; убогие, ничтожные ритуалы употребления были центральным стержнем ее жизни – отними у нее это, и жалкие остатки ее личности рассыплются и развеются по ветру. Она никогда не будет чистенькой милой мамочкой, напевающей в опрятной кухне, какой хотел ее видеть Натти. Обезьяной на спине Джас был героин. Обезьяной на спине Натти была Джас, прилипчивая, жалкая… Эти длинные, костлявые коричневые пальцы, так похожие на его собственные, стальными крюками вцепились в его душу.
– Натти, милый, главное – сохранять спокойствие, верно? Я хорошо знаю твою маму. Ну, у нее есть проблемы, мы все это знаем, но… подожди, дай мне закончить, если твой отец вернется, если он вернется, я знаю, что он поймет. Он увидит, какая тяжелая жизнь у нее была, у вас обоих, и, может, это поможет ей соскочить, а? Понимаешь, о чем я? Может, это и нужно, чтобы она поправилась.
Ложь легко и плавно соскользнула с моего языка. Отстраненная часть меня, наблюдающая со стороны, удовлетворенно кивнула. Другая часть залилась отчаянными солеными слезами, которые жгли как кислота. Припев из старой песни «Клэш» зазвучал в моей голове «Прямиком в Ад, ребята…»[54] Да, меня отправят прямиком в Ад, если в этом мире или в грядущем есть правосудие, прямиком туда.
– Да, да, я понимаю. Ты права, как всегда. – Натти печально улыбнулся. Мое сердце заныло от любви. – Надо быть спокойным, ага? Я хочу сказать, я… знаешь, может, я не должен так говорить, но иногда я страшно злюсь на отца, понимаешь? Я с ума схожу. Как он мог просто уйти, бросить маму, меня, он же должен был понимать, она ведь не сильная. Может, у него были причины, но это… это неправильно, понимаешь?
Да, милый, я понимаю. Разумеется, ты так чувствуешь, это вполне естественно. Но, послушай, потому ты и должен сохранять спокойствие. Не стоит горячиться. Ты ведь знаешь свою бабку, это ее конек.
– Да, верно. Какая-то репортерша из Лондона приезжает повидаться с ней и все такое. Она все это затеяла, эту кошмарную хренотень.
Во рту у меня пересохло. Плохо уже то, что фотография Терри появилась в газете, вместе с двадцатью другими, но репортер? Какого черта репортеру приезжать в Брэдфорд из Лондона, чтобы поговорить с миссис Скиннер? В этом нет никакого смысла.
Натти продолжил, повращав плечами, чтобы расслабить мускулы.
– Глупость, по-моему. Они позвонили бабке, вот почему она здесь, хочет командовать мамой; она думает, что станет теперь знаменитостью…
– Но, Натти, я не понимаю, почему…
– Ну, они хотят написать про нее, про нас. Черт, я не знаю. Не знаю, эта девка сказала – интересная человеческая история. Они собираются, ну, не знаю, хотят написать про то, как исчезновение отца нас обломало или что-то вроде. Ну, как они обычно делают, ты же знаешь. Бабка довольна, думает, ее пригласят в телик и все такое. Ногти себе специально сделала, старая тупая…
– Натти, не надо. Не надо, в конце концов, она твоя бабушка. Я знаю, знаю, но ничего не поделаешь. Нам придется с этим жить и…
У Натти зазвонил телефон. Вытащив его из кармана, он щелкнул по нему и ответил с бессознательной грубостью, присущей его поколению. Я вздохнула, затем жестами показала ему, что иду в другую комнату. Он кивнул. Проходя мимо, я погладила его по дредам. Не прерывая разговора, он обвил рукой мою талию, притянул меня к себе и, пободав головой, отпустил. Совсем как Чингиз, подумала я, когда хочет показать, что любит меня, но не желает поступаться принципами мачо. В конце концов, что мог подують собеседник Натти, если б Натти сказал: «Погоди, дай тетушку обнять, ну, ты понимаешь?»
Я возвращалась в гостиную, голова невыносимо болела; в дверь ввалился Мартышка и чуть не сбил меня с ног. Я пошатнулась и ухватилась за пальто, висевшее в крошечной прихожей.
– Ли, полегче, торопыга.
Я выпрямилась. Мартышка, одной рукой комкая пачку сигарет, а другой вытаскивая из кармана пакетик клубничных конфеток «Кампино», испуганно посмотрел на меня и невнятно забормотал извинения.
– Претите, претите, мисс, но мисс, мисс, в магазине сказали, что отец Натти в газете, мисс, а я не… я сказал, что ничё не знаю, и они сказали, что Натти будет знаменитый, и сказали, что миссус… они что-то плохое сказали, мисс, они сказали…
Я знала, что они могут сказать про Джас, или миссус, как ее всегда называл Мартышка.
– Хорошо, все хорошо, Ли. Успокойся, успокойся, милый. Про газету это правда, там история про то, почему пропал папа Натти, понимаешь? Все в порядке, Ли, правда. Отнеси Натти сигареты. Может, сделать ему еще чаю, а?
Мартышка нырнул в кухню, и я услышала хриплый скрежещущий голос миссис Скиннер, занудно бубнящей на одну из ее любимых тем:
– Опять этот мелкий уродец? Страхолюдный маленький придурок! Будь моя воля, такую шваль давно бы передавили, уничтожить бы их…
Я услышала, как Джас слабо протестует: Мартышка Равный, хороший парень, не его вина, что он такой некрасивый. Она всегда так говорит, потому что он все время на подхвате; возможно, приносит наркотики (я не спрашивала), а не только пиво и сигареты для нее и ее любимого сына. На самом деле, будь он даже помесью Квазимодо с Ганнибалом Лектером, Джас было бы наплевать; он был для нее тенью, как и большинство окружающих. Она бы даже не заметила, если бы в один прекрасный день он упал замертво и больше никогда не появлялся в квартире: «Ох, – сказала бы она дрожащим голосом, если бы кто-то упомянул о его кончине, – какая жалость, бедняжка». Но укол героина – и тебе сразу хорошо, и всё по фигу. Я помассировала виски, пытаясь облегчить головную боль. Если бы Джас сейчас предложила мне что-нибудь из своей драгоценной дури, искушение было бы сильным. Как получилось, что я оказалась здесь, слушаю миссис Скиннер, местный ответ Еве Браун, когда голова раскалывается и вся жизнь разбивается вдребезги? Почему? Почему это случилось со мной? Старая детская жалоба зазвучала у меня в голове: