будто он меня не слушает. Я проделала обычный в таких случаях фокус – внезапно остановилась и спросила «Ты меня слушаешь?» и, на секунду медленнее, чем следовало, он прохрипел: «Да, конечно, милая». Не было нужды спрашивать его, сердится ли он на меня: я знала, что сердится. Он был не из болтливых, совсем нет, настоящий дзэн-буддист, но любая женщина знает, что это хуже всего. Такие просто уходят, они исчезают из твоей жизни, как утренний туман на восходе солнца, когда решают, что для них это все слишком сложно. Не в первый раз я задумалась над нашими так называемыми отношениями. Возможно, будет лучше, если мы останемся друзьями и перестанем быть любовниками; возможно, к этому все и идет, наши отношения превратились в привычку, как говорит Лекс. Но как можно закончить отношения, в которых нет страсти, нет огня? Легче просто дрейфовать. Плыть по течению и наблюдать, что будет дальше. Мне искренне не хотелось потерять дружбу Джонджо или его уважение; я не хотела выглядеть хнычущей, прилипчивой, надоедливой занудой. Но я чувствовала, что прошлое отдаляется от меня, волокна уз рвутся, их огромная масса тащится за мной, в то время как я пытаюсь прорваться вперед. Стал ли Джонджо частью этого прошлого, милой реликвией, и, если уж по-честному, ничем больше?
Пытаясь привести в порядок мысли, я вытащила коробку с фотографиями. Ничего организованного, грандиозного, никаких альбомов, просто черная картонная коробка, полная снимков. Я просеивала пласты прошлого, глядя на лица, места, вечеринки и поездки. Я, Джас и маленький Натти в Уитби. Джонджо и Микки во время пасхальных гонок в Мэлхэме. Мама и Джен на Рождество, выгоревший снимок Лиз, затесавшийся среди парадных портретов. Темная отцовская фотография: прядь волос лезет в глаза беглеца. Мы с Микки дурачимся на вечеринке «Свиты Дьявола». Камера запечатлела, как он смотрит на меня: его лицо светится любовью. Бумажные слои моей жизни упали обратно в коробку – назад в прошлое.
Но прошлое не желало оставаться в картонной коробке. Оно поднималось, пронизывая меня, как туман. Прошлое пахло затхлыми жасминовыми духами. Прошлое имело вкус дешевых «спидов» и карри. Я помню… я помню… Нет, ничего. Ничего. Я закрыла коробку и перевязала ее старым шнурком. Прошлое умерло. Я должна думать о будущем. Я отдохнула, я теперь сильнее, и все будет хорошо.
Глава двадцать четвертая
Фотография была потрясающая; будет несправедливо, если фотограф не получит за нее какую-нибудь премию. Вопреки всему, там была эта фотография, осколок красоты, как бриллиант в выгребной яме, сверкающий среди мерзости и дерьма.
Ей посвятили всю первую полосу воскресного приложения. Логотип «К2» был уменьшен и помещен вверху слева. Страдальческое лицо Джас с огромными прозрачными зелеными глазами. Суженные зрачки смотрели прямо на тебя. Она напомнила мне ту знаменитую фотографию афганской беженки: в ней была та же пронзительная человеческая сила. Растрепанное, с седыми прядями, афро Джас обрамлял золотой свет солнца, пробивающегося сквозь ветхие желтые занавески на кухне. Казалось, Джас вот-вот вознесется на небеса. Солнечный свет позолотил замечательную археологию скул и сморщенный контур слегка приоткрытых полных губ, между которыми виднелась блестящая золотая коронка, что придавало фотографии роскошный, драгоценный, ренессансный вид. Этот портрет был шедевром. Фотография выглядела как икона, похищенная мадонна, маска архаического святого, помещенная в двадцатидвухкаратную раку.
Внизу страницы крупными буквами было напечатано: Эта женщина – наркоманка. Ее сын – гангстер. Муж – один из Пропавших. Что же случилось?
До меня не сразу дошло: я была слишком поглощена самой фотографией. В доме стояла тишина. Телефон включен, уже одиннадцатый час, но мне никто не звонит. С дурным предчувствием, перерастающим в легкую панику, я перевернула страницу и принялась за статью.
Статья была чудовищна. Нет, в ней не было злого умысла или желания задеть, не было настоящих оскорблений, но весь материал был пропитан густым варевом из высокомерия, праздных измышлений, умышленных ошибок и искажений. В ней излагалось то, что увидела Софи, профильтровав картину нашей жизни через свое узенькое поле зрения, а вовсе не то, о чем ей рассказывали. Это было сделано исключительно для того, чтобы выставить «Кларион» в лучшем свете, как защитника беспомощных, слабых, неприспособленных, деклассированных элементов. Нас, то есть. Еще в статье присутствовало отстраненное, сдержанное сочувствие к Джас, скорее даже, как мне показалось, к ее утраченной красоте, чем к ней лично, но, возможно, это всего лишь моя интерпретация.
Софи подробно описывала грехопадение Джас: как та была против воли ввергнута в свое теперешнее бедственное положение жестокими неандертальцами из банды «Ангелов Ада», членом которой, несмотря на его общеизвестный ум и образованность, был ее обожаемый и обожающий «муж». Он, как там было сказано, по глупости связался с дурной компанией, и последствия оказались для него гибельны. Наркотики. Оргии. Насилие. И в итоге – его таинственное исчезновение. Там были вопросы, вопросы, которые требовали ответов. Власти должны действовать, выяснить правду и убрать эти банды с улиц Великобритании раз и навсегда, чего бы это ни стоило. Похоже, они считали, что байкерские банды все еще столь же могущественны, как в семидесятых. Странно. «Кларион» будто застрял в прошлом и продолжает нести чушь об Алтамонте,[57] не подозревая, что время банд давно прошло и совсем другие командующие правят теперь там, где некогда царила «Свита Дьявола». Как бы то ни было, статья продолжалась диатрибой к властям, не заботящимся о бесправных и уязвимых. «Кларион» остался единственным оплотом правосудия Великобритании в наши темные времена.
После вставки о великой роли издания «Кларион» статья сосредоточивалась на Джас. Обезумевшая от горя и доведенная до отчаяния жестокой судьбой, Джас обратилась к наркотикам, не потому что они ей нравились, но потому что у нее не было иного выхода. Она превратилась в беспомощную пешку в руках наркобаронов. Бедная опустошенная женщина мечтает лишь об одном – увидеть Терри, прежде чем умрет; она будет умолять его простить ее слабость, ибо в глубине души знает, что он ее простит, потому что он нежный и любящий человек. Подтекст содержал красноречивый намек на убийство и на безнадежные наркотические фантазии Джас о возвращении того, кого нет в живых. Далее нам снова представляли «кларионизированную» Джас – хрупкая, зависимая и запуганная, она не в состоянии (одинокая женщина) контролировать своего жестокого, своенравного сына, который способствовал ее угасанию, снова и снова разбивая ей сердце; он вырос грубым, безжалостным уличным гангстером. Натти был без всякого снисхождения изображен торговцем наркотиками и сидящим на крэке-кокаине-«спиде» психопатом, который обижает маленьких девочек (Винус, надо полагать), практически держит в рабстве искалеченного, умственно отсталого парня и, возможно, снабжает героином собственную мать. Его мечты о Терри были представлены как наркотический бред, фантазии бездельника, а он сам – хищником, порочным, тупым, невежественным хулиганом.
Софи долго и зло расписывала Натти. Он ей действительно не понравился. Для него у нее не нашлось ни единого доброго слова. Даже миссис Скиннер вышла лучше, превратившись в излюбленный стереотип «Кларион»: достойная представительница рабочего класса, убитая горем мать, поддерживающая свою безнадежную невестку Джас и пребывающая в отчаянии от выходок кошмарного внука.
Все это было весьма скверно. И тут я дошла до того места, где говорилось обо мне; я прочла с определенным эгоистическим интересом. Увидеть себя в печати, да еще в первый раз – это довольно чудно, как минимум.
Со своеобразной, старомодной любезностью Билли, – как она попросила себя называть, – проводила меня в свой дикий, запущенный, крошечный садик. Приземистая, коренастая, облаченная во все черное, с прошлым гангстерской девицы, она в первую минуту отпугивает человека, но ее полная страданий жизнь – в ветхом домике, где она обитает с многочисленными кошками, вражда с соседями, ее подавленность – скорее вызывают симпатию и искреннюю жалость. Неудивительно, что она изо всех сил пытается стать частью семьи Джасмин Севейдж. Как сказала сама Джасмин, они с Билли настоящие сестры. Жизни обеих разрушил жестокий феномен Пропавших…
И так далее, и так далее. Не так уж много. О том, как трогательно я защищаю «Ангелов Ада» с намеком на то, что я, увы, введена в заблуждение и морально неустойчива, и как я покупаю привязанность Джас, по первому требованию давая ей деньги на наркотики. Меня использовали в качестве скорбного, заламывающего руки греческого хора, для усиления эффекта от рассказа о том, как ломаются люди, когда их любимые сматываются. Софи не сочла нужным упомянуть, что я разведена, как и миллионы других людей, и вовсе не столь уж одинока. Это испортило бы эффект. Так что в статье меня разместили на той ступени эволюции, которая находится чуть выше полного дерьма. Ничтожная, жалкая страхолюдина, живущая замкнутой жизнью, как ведьма, в лачуге, где воняет кошками.
Там были еще фотографии – хорошие, но ни одна не могла сравниться с той, что на обложке. На одной были Джас и Натти – он нервничал, а оттого казался задумчивым и угрюмым; на другой фотографии – Полин Скиннер, нельзя было не заметить выдающееся декольте и высокие, леопардовой расцветки, ботинки. Она выглядела старой и обрюзгшей; боже, она будет в ярости. Были и коллажи из фотографий Пропавших Без Вести в качестве иллюстрации, в том числе и снимок Терри – они взяли любимую фотографию миссис Скиннер. Она выглядела подозрительно отретушированной, сглажены брюзгливая усмешка, небритая неряшливость и суженные, лживые глаза. Статья заканчивалась громогласным призывом – покончить со скандалом вокруг Пропавших и спасти жизни, разрушенные безразличием и коррумпированностью властей – неких абстрактных властей, «Кларион» обошелся без уточнений, плюс какая-то контактная информация, телефоны доверия и адреса организаций («Если вы столкнулись с одной из проблем, поднятых в статье…») и финальным дифирамбом старому, доброму защитнику угнетенных – «Кларион».