пришли и снаружи… люди… я не знаю… швыряли всякую дрянь и кричали, что я шлюха, я шлюха…
– Джас, милая, не думай об этом, не беспокойся, мы все уладим, но, Джас, где он? Куда он пошел?
– Не знаю, не знаю, он просто выбежал, побежал за ними, но они убежали, когда увидели его, вроде… Он не вернулся. Может, поехал в Хадд или в Лидс, к девушке, не знаю я. Билли, Билли, я видела фото, я там такая старая, старая, я не чувствую себя старой; может быть, устала, но на фото… Что они написали, эти репортеры, что там, он мне толком не сказал, а я не могу… с глазами что-то, я не могу…
Дело не в глазах; Джас не умела читать. Она так и не научилась, только узнавала свое имя и с трудом, по слогам читала простые предложения, как шестилетняя. Я многие годы пыталась ее научить, но так и не смогла заинтересовать. Я подумала, что, если попытаюсь научить основам Мартышку, она сможет учиться вместе с ним, но, хоть Джас и подбадривала его, сама она так и не справилась. Подчас я раздраженно думала, может, это очередная уловка «бедной беспомощной Джас», чтобы удержать контроль. Теперь же мне это казалось благословением. Она откинулась на свою любимую пурпурную меховую подушку, которую Натти подарил ей на Рождество, – счастливый день, казавшийся теперь таким далеким.
Я не смогла ей рассказать. Можете назвать меня малодушной, но я не смогла рассказать ей, что национальная газета напечатала историю, в которой всему миру в недвусмысленных выражениях поведала, что она – потасканная шлюха-наркоманка, а ее обожаемый сын – злобный головорез. Кто бы ни читал это – ты, Лекки? – спросите себя, как бы вы поступили? Да, я так и думала. Господи, все мы иногда бываем лжецами, все мы всего лишь люди. Кто-то как-то сказал: «зло – это отсутствие сострадания». В таком случае только безжалостный ублюдок смог бы прочитать эту статью от корки до корки жалкому, слабому созданию, лежавшему передо мной.
Ну, милая, понимаешь, они в этой газете ужасные снобы, да, понимаешь, та девица, что разговаривала с тобой? Она вроде такая шикарная, верно? Так что, она, гм, написала всякое такое про нас… ну, что у нас мало денег и живем мы не в роскошных домах, и тому подобное, понимаешь? Она считает нас, ну, не такими шикарными, как она. У нас нет образования, мы не учились в университете, как она, и тому подобное. Джас, она не поняла, как мы живем, и почему ты принимаешь… свои лекарства и тому подобное, ну знаешь, такой тип людей, они живут в своем мирке и не понимают, как живут остальные, что нам приходится делать, чтобы выжить. Понимаешь, Джас?
Она очень долго молчала, и я решила, что она уснула. Я собиралась было сказать что-то еще, когда она закашлялась и заговорила так тихо, что я едва разбирала ее хриплый шепот. Точно она говорила сама с собой.
– Это нехорошо, что она так с нами поступила. Написала такое. Это не моя вина, что я не смогла… что я не ходила в школу. Моя мама была такой же, как я, Билли, она… некому ей было помочь, Билли, она была проституткой, здесь, на дороге. А что ей оставалось? Нас у нее было четверо: я, наш Стиви, да Рик с Тони. Отцов ни у кого не было, я ни одного не знала. Только мама да мы. Стиви и Рик померли уже, ты знала? Оба, да. А про Тони я много лет ничего не слыхала. Билли, я не хотела стать такой, я не хотела, ты знаешь; когда я была девочкой, я хотела стать певицей, как Дайана Росс,[58] я здорово пела и умела танцевать… Я репетировала, а потом пела маме и ребятам – «Любимую крошку», «Не торопи любовь» – все хиты… Мы выключали в комнате свет, и Тони светил фонарем, это у нас прожектор такой был; ой, мы тогда так смеялись…
Она улыбнулась, ее пальцы медленно двигались в такт песне, которая звучала у нее в голове. Затем она вздохнула, слеза медленно скатилась из уголка глаза в спутанные волосы.
– Я любила Терри, Билли, я не хотела, чтобы он ушел.
Я бы все сделала, чтобы только он остался, все, честно, но, может, он не любил меня так, как я его любила. Я не дурочка, я знаю, как это бывает, я просто хочу… мне уже нечего ждать, наверное, не знаю… Но Натти, ох, Билли, я так люблю его, он мой возлюбленный, мой ангел, он всё для меня, все… Неужели эти, из газеты, думают, что я его не люблю? Что я не хотела, чтоб он ходил в школу и нашел хорошую работу? Я хотела, хотела…
Она тяжело закашлялась, странным, резким кашлем, дрожь охватила ее, сотрясая все тело. Я приложила руку к ее лбу: лоб горел. Чахоточные пятна пылали у нее на щеках. Я мысленно сделала пометку – показать Джас врачу, как только смогу. И Мартышку тоже, его нужно проверить. И Натти. Черт побери, всех нас. Может, стоит просто нанять какой-нибудь дерьмовый автобус.
– Ш-ш, Джас, конечно, ты его любишь. Мы все знаем, что ты делала все возможное и это не твоя вина, не плачь, милая, не плачь…
– Мне ужасно плохо, я так устала… Билли, Билли… – Она внезапно схватила мою руку с удивительной силой для такого хрупкого существа. Ее рука была горячей и очень сухой.
– Что, милая? Что? Я здесь, не волнуйся.
– Билли, позаботься о Натти, позаботься о моем мальчике, обещай мне, ты ведь его Крестная Фея, помнишь? Когда он был маленьким. Помнишь? Обещай мне, Билли… Натти…
Ш-ш, успокойся, не волнуйся, я позабочусь о нем, ты же знаешь, разве я не заботилась о нем всегда? Успокойся, постарайся немного поспать, хорошо?
Ее огромные глаза уже закрылись, рот расслабился, Если присмотреться к этим жалким обломкам, можно разглядеть хихикающую двенадцатилетнюю девчонку, распевающую хиты «Мотаун»[59] для матери, ее братья дурачатся в сырой комнатушке, а Тони светит своим фонариком-прожектором, и Джасмин Перл поет, поет.
Я убрала квартиру – ну да, пришлось это сделать, пока она и Мартышка спали, каждый в своем укрытии, где их никто не мог тронуть. Я набросила тонкое, свалявшееся одеяло на нее и пару пальто на Мартышку и оставила у дивана большую пластиковую бутыль с водой и несколько банок с «Нутриментом». Признаков местной шайки и новой настенной живописи видно не было, но я все же осталась и бессмысленно смотрела телевизор в комнате Натти, убавив звук. Я растянулась на узкой, пропахшей им кровати, ощущая сладкий запах мужского тела, его нового лосьона, что-то от Калвина Кляйна, благоухающее синтетическими лимонами. Современный изысканный парфюм, созданный для веселых беззаботных молодых, живущих весело и беззаботно, казался шуткой, ароматической иронией.
Я все время пыталась дозвониться Натти, оставила шесть или семь сообщений на его автоответчике, отправила несколько CMC: «Натт, иди домой СИЮ МИНУТУ или позвони СРОЧНО!!! Б.М.». Я ждала звонка от него, да хоть от кого, честно говоря; но никто не звонил.
У меня в голове завывала Черная Собака, вой походил на гул металлического колокола в глубоком тоннеле среди полых холмов, могильных курганов кельтских королей; мое темное наследие. Сквозь грубый металлический лязг я слышала отзвук слов Джас: «Ты обещала, обещала позаботиться о моем мальчике…»
Я руками зажала уши и закусила губу, пока не почувствовала вкус крови, но ужасающее эхо в черепе не смолкало. Пожизненный приговор.
Пожизненный приговор.
Глава двадцать шестая
Я, должно быть, задремала, подскочила оттого, что кто-то громко стучал во входную дверь – мне показалось, кирпичом. Я неловко вскочила, запутавшись ногой в лоскутном одеяле, споткнулась и упала на пол, больно ударившись бедром. Ругаясь сквозь зубы и потирая ушибленное место, где теперь наверняка появится большой черный синяк, пошатываясь, я направилась к двери и прислушалась, но злобные голоса стихли, я вернулась, покачала головой и зевнула. Телевизор тихо бормотал, шла какая-то передача об антиквариате. Некто с восторгом уставился на кошмарную вазу, которую я бы не стала держать дома, когда парень на экране сказал, что она стоит десять штук. Десять тысяч за кособокий кусок глины, разрисованный пальцем. Я подумала, сколько хорошего можно сделать на деньги, которые выбрасывают на антиквариат, – искусственные почки, игрушки для детских домов, приличное жилье для беженцев. Наивная, идеалистическая, старомодная чушь. Господи. В каком долбанутом мире мы живем. Я выключила телевизор. Я отлежала ухо, пока дремала, и потерла его, чтобы восстановить чувствительность.
Неудержимо зевая, я побрела в коридор и покопалась в вонючей куче пальто, скрывавшей Мартышку, – он спал, сопли засохли у него на носу и верхней губе, полосы от слез – единственное чистое место на лице. От него пахло, как от клетки с хомяками. Ткань, из которой он свил себе гнездо, служила прекрасной звукоизоляцией, на что он и рассчитывал, поэтому я снова укрыла его и пошла проведать Джас.
Она по-прежнему горела в лихорадке. Я разбудила ее и заставила выпить воды. Она закашлялась, и вода полилась изо рта. Я намочила чистое полотенце в холодной воде и протерла ей лицо и руки, споря сама с собой, стоит перетащить ее на кровать или нет. Она такая крошечная, а диван достаточно большой, так что я решила пока оставить ее здесь. Мне не хотелось думать о том, в каком состоянии она проснется, желая получить свое «лекарство», которое негде достать.
Я вернулась в комнату Натти и попыталась дозвониться до него. «Вас приветствует автоответчик "Оранж"…» Я оставила сообщение, попросив его срочно связаться, но не слишком надеялась, что он ответит.
Я позвонила Лекки, сообщила ей, что здесь приключилось, и сказала, чтобы она меня не ждала; не сказать, чтобы она удивилась. Так ведь, Лекс? Я не могу выразить словами, как мне хотелось убежать от всей этой хренотени, побыть с тобой и твоей семьей, как нормальный человек. Мне хотелось сказать тебе: я люблю тебя за то, что ты прекрасный друг. Ведь даже когда ты сердита, в твоем голосе никогда не звучит это «от тебя все отвернутся». Я не могу выразить, как много это значит для меня.
«Вспомнив эту фразу, я сообразила, что должна позвонить еще одному человеку, пусть мне этого и не хотелось. Я разговаривала с мамой на прошлой неделе или на позапрошлой? Обычный бессмысленный разговор, она долго подробно описывала – только что получив фотографии – празднование годовщины свадьбы Джен, на которой играл оркестр и был специальный торт – «дизайнерский торт», несомненно, с сахарной скульптуркой в виде двух сердечек, над которыми держали гирлянду из роз синие птицы счастья. На Джен было пастельно-персиковое шифоновое многослойное платье и накидка со стеклярусом. Какая неожиданность! Вот если бы она надела ярко-красное, я бы упала в обморок. Девочки были в одинаковых пастельных ансамблях, а Эрик – о боже! – в зеленовато-голубом смокинге. Мне нужды не было смотреть на фотографии, чтобы представить себе, как они выглядели.