к событиям. Мор, начавшийся во время осады Новгорода, продолжался и по окончании ее; мерли старые и молодые, и иногда в одну могилу клали от двух до десяти человек; страна была совершенно разорена. Новгород пал с борьбой, и при этом падении сумел сохранить себе некоторые выгоды, так что он все-таки находился в привилегированном положении в сравнении с тем, в каком находились остальные области Московского государства. Прославитель Новгородской свободы говорит, что Иван Васильевич не слишком ценил свои обещания, на которых недаром не хотел присягать66, а велел схватить некоторых бояр и имения их взял себе. Но историк забывает только то, что подобный способ очищения Новгорода от беспокойных людей, как ни был страшен новгородцам, но они его допускали и прежде, при всех своих старинах, когда Иван Васильевич имал бояр только за то, что мыслили отдаться Великому Новгороду за короля.
Сумели ли новгородцы удержать за собой привилегии и были ли в состоянии примириться с теперешним своим положением? Не помешал ли кто-нибудь им и не обещал ли помочь восстановить старые порядки? Московское государство было в то время точно сухая губка, которая всасывает в себя всякую жидкость, к какой только прикасается: Новгородом оно не могло удовлетвориться, потому что после предъявило притязание на всю Русь; но и теперь такой большой прибыток Московского государя озадачил многих. Иван Васильевич превращал Новгород в часть своего государства вместе с своими братьями, но не поделился с ними из завоеванного, и они встали против него; с другой стороны, король Казимир должен был с ужасом смотреть на такие завоевания московского великого князя. Что же касается самого Новгорода, то там Иван Васильевич выбрал не всех, которые не сочувствовали московскому господству, и при том он не оставил в новоприобретенной области войска. Одна наша летопись рассказывает67, что когда прошло семь месяцев после возвращения Ивана Васильевича в Москву из-под Новгорода, как он узнал, что из новгородцев многие, забывши крестное целование, начали колебаться и с королем Казимиром ссылаться, зовя его в Новгородскую землю с войском; король обещал им помочь, послал к хану Золотой Орды, Ахмату, звать его против великого князя; кроме того, он обратился также и к папе, прося у него денег на подмогу и выставляя при этом, что предстоящая борьба с московским государем есть борьба в пользу католичества. Папа назначил на такое святое дело сбор денег с литовских и польских церквей. Новгородцы посылали за помощью и к немцам, но те побоялись помогать им, опасаясь псковитян, хотя последние ничего об этом не знали.
Насколько незначительны были затеи новгородцев, показывает нам то, что подробности этого дела находятся только в одной, дошедшей до нас летописи, другия же упоминают лишь мимоходом о некоторых последствиях его. А та летопись, которая об этом деле говорит, прямо указывает, что Иван Васильевич накрыл новгородцев в самом начале их предприятия. Он, 26 октября 1479 года, пошел миром к Великому Новгороду и взял с собой только 1000 человек; однако он приказал сыну собрать войска и скорее посылать за ним, объявляя, что идет на немцев. В Новгород было послано известие, что поход именно предпринимается с этой целью; но чтобы там не узнали о большом сборе войск, то приказано было расставить заставы на дороге. Из Торжка Иван Васильевич послал к братьям, чтобы они спешили к нему с войсками. Может быть, новгородцы и не знали настоящей цели похода, однако же, когда Иван Васильевич пришел в Бронницы с войсками, то здесь узнал, что новгородцы затворились в городе. (Должно быть, в это самое время они восстановили все свои старые порядки: вече, посадника, тысяцкого и т. д.) Тогда, дождавшись войск, он занял Новгородские посады и на другой день приказал приступать к городу и из пушек палить. Теперь в Новгороде хуже было, чем прежде: не только многие не хотели биться с великим князем, но прямо бежали к нему; на просьбу опаса Иван Васильевич отвечал: «Я сам опас невинным и государь ваш; отворите ворота, и когда войду, тогда всех невинных ничем не оскорблю». «Так как пальба из пушек, управляемых Аристотелем, продолжалась, то ворота новгородские отворились. Архиепископ с духовенством в ризах, с крестами вышли на встречу великого князя; тут же вышло и новое Новгородское правительство, с боярами и народом; вышли они, отложив чины, и пали ниц, моля о прощении. Великий князь благословился у владыки и сказал всем вслух: «Я – государь ваш и даю всем невинным в этом зле мир, и пусть они ничего не боятся». Помолившись у Святой Софии, Иван Васильевич отправился во двор нового посадника, Ефима Медведева; здесь он назначил место своего пребывания и в тот же день приказал поймать 50 человек пущих крамольников и велел их пытать. Схваченные под пыткой показали, хотя и долго скрывали, что владыка был в единомыслии с ними; поэтому 19 января был пойман архиепископ и послан в Москву, а все его огромное богатство, состоящее в золоте, серебре, бисере и каменьях драгоценных, взято на великого князя. Владыка Феофил прежде твердо стоял за подчинение новгородской церковной иерархии митрополиту, жившему в Москве, не хотел признавать для себя иной власти, кроме власти последнего, и теперь был отослан великим князем к этому митрополиту в Москву, для произведения над ним церковного суда. Нельзя обвинять Ивана Васильевича за тот страшный суд, который он теперь производил над Новгородом, и подобные выражения об этих событиях, что он «не долго разбирал действительность вины владыки, и без церковного суда его схватили и заточили в Чудов монастырь»68, совсем не у места и неприличны. Борьба шла из чувства самосохранения, дело было ясно: Иван Васильевич хорошо знал сношения Казимира с Новгородом; знал он также и то, что в степях приготавливается татарское нашествие на Россию, а в Новгороде крамольники во время розыска сказали, что они имели тайную ссылку с князьями Андреем Большим и Борисом Васильевичами. Узнав такие вещи о своих братьях, Иван Васильевич никому об этом не сказал, но скоро пришла весть и в Новгород, что эти князья восстали. В таком положении он поступил точно так же, как поступали все государственные люди, решающиеся спасти дело столетий последним средством, а именно, посредством единовременного ужаса. Новгородцам употребление ужаса отчасти было известно, потому что только посредством его одна партия побеждала другую, но государственный ужас им был не знаком. Летописец сообщает как ужасные наказания, так и страшные цифры людей, подвергшихся им: 100 человек больших крамольников было казнено, а имения их были взяты на великого князя; до 100 семейств детей боярских и купцов было разослано по Низовым городам: во Владимир, Муром, Нижний, Переяславль, Юрьев, Ростов, Кострому и другие города, и там даны им поместья; до 7000 семейств разослано по городам, посадам и тёмницам. На место выселенных были переведены из других московских городов дети боярские, также много холопов и много купцов, которые были пожалованы поместьями подвергшихся выводу.
С небольшим в три месяца Иван Васильевич покончил все свое последнее дело с Новгородом. В феврале 1480 года он был уже в Москве, уверенный в том, что в Новгороде никто не восстанет против его власти, потому что некому было уже восстать. Когда в следующем году Ахмат пришел под Угру, король Казимир грозил войной, а восставшие князья вступили в Новгородские области, то нашли, что там их союзники, все старые вечники, уже истреблены совсем.
«Тако конечне укроти Новгород Великий Иван Васильевич», – замечает летописец. Старый вечевой и новый государственный порядки не могли ужиться вместе, новый взял верх, но старый пал со славой. Меньшой брат Новгорода, Псков, выдал его так же, как выдавали, за временные выгоды, служебные князья князей, подобных Шемяке и Андрею Большому; но и Псков, через 40 лет, также попал в руки государства, но попал бесславно, без борьбы, между тем как Новгород поборолся с новыми московскими порядками так, что после этого не нашлось ни одного человека из новгородцев, кто бы оставил потомству плач о новгородской свободе. Это последнее можно говорить потому, что московская цензура не могла же истребить именно новгородского описания падения Новгорода, оставивши в то же время в целости Новгородские летописи. Когда Псков пал, то его летописец высказал перед потомством такие слова о погибели своей родины, которые мы, по всей справедливости, можем отнести к Новгороду; вот они: «Отнялась слава Новгорода, пленен он не иноверными, а своими единоверными людьми. Кто о сем не восплачет, кто не возрыдает? О славнейший град, Новгород, почто сетуешь и почто плачешь? и отвеща прекрасный град, Новгород: Как мне не сетовать и не скорбеть о своем опустении? Налетел на меня многокрыльный орел, исполнивший крылья львовых когтей, и взял от меня три кедра ливанские: красоту мою, богатство и чада восхити; Богу, постигшу за грехи наши, землю пусту сотвориша, град наш разориша и люди поплениша, и торжища раскопаша, а иные торжища коневым калом заметаша, отец, братию и друзи наша разведоша туда, где отцы, деды и прадеды не бывали, а матери и сестры наша в поругание даша – и посади великий князь в Новгороде наместников своих и дьяков, и правда у них взлетала на небо, а кривда в них начала ходить – были немилостивы до новгородцев, а те бедные не ведали правды Московския…».
Но что же Казимир? На него надеялись новгородцы, от него они себе ждали спасения, он же обещал им помочь. Казимир привел Ахмата под Угру, обещал ему помогать, то же он обещал и братьям великого князя, но никому не помог. Причина этому отчасти была и та, что в течение 1480 года между Иваном Васильевичем и Казимиром происходили, как видно, деятельные сношения, и Иван Васильевич что-то обещал Казимиру. Мы не имеем записанных сношений Московского двора с Литовским за это время, но имеем подробные записанные сношения с Крымом, и из них видим следующее: в 1481 году был отправлен в Крым боярин Тимофей Скряба, и ему было наказано говорить царю: «Король присылал в Москву послов, чтобы были между государями любовь и докончанье; из Москвы к нему тоже отправлены послы, и каковое дело будет, то об этом дадут из Москвы в Крым известие». Потом было наказано Скрябе, что если Менгли-Гирей захочет идти на Литовскую землю и спросит его, как думает об этом великий князь, то говорить, что об этом ничего ему не наказано