ени Василия Ивановича, говорили Сигизмунду: «Сколько раз мы приказывали к тебе со своими послами и твоими панами, чтобы нашей сестре от тебя и твоих панов никакой нечести не было и к Римскому закону ее не нудили бы; а теперь такую нечесть и нужду ей учинили паны: с твоего ли это ведома или не с твоего?» Из наших государственных бумаг не видно, чтобы король дал на эти вопросы ответ, но из литовских узнаем, что, по крайней мере, был приготовлен такой ответ: «Нам хорошо известно, что паны у нашей невестки казны не отнимали, в Троки и Биршаны не возили, нечести ей никакой не чинили, но только сказали, с нашего ведома, чтобы Ее милость в Бреславль не ехала, по небезопасности пограничных мест, а пребывала бы по другим своим городам и дворам. Мы нашу невестку никогда к Римскому закону не нудили и не будем нудить, всегда ее в чести держали, а к городам, что подавал ей наш брат, а ее муж, еще придали города, и вперед хотим жаловать. Для большей правды ехал бы ты (посол) к невестке нашей и обо всем ее опытал; мы же дивимся, что брат наш, не доведавшись подлинно, а по известиям, полученным от лихих людей, говорит нам о таких делах, которые у нас и в мысли не были»249. Эти обиды Елене Ивановне были одной из причин войны, начатой Василием Ивановичем с Сигизмундом и стоившей Литве Смоленска. Но литовцев обвиняли не в одних обидах сестре московского государя; в числе неисправлений королей польских и великих князей литовских мы находим следующее: что «когда королеве нечесть от панов учинилась, то она из Биршан посылала к королю жаловаться, но король ей управы и ответа не учинил; а паны, научивши троих людей, дали им зелье, отправили их к королеве, и они то зелье дали ей испить в меду, и как она испила, то в тот же день ее и не стало. С той вестью пригнал к панам в Вильну ключник Королевин: его принял виленский воевода, да имение дал»250. Елена Ивановна скончалась в 1512 году. Но кто же был причиной того, что в конце ее жизни запросы о том, нет ли ей обид от короля и панов, так учащаются и принимают совсем другой характер, чем прежде? От кого в Москве получали подробные известия о таких делах, которые обыкновенно делаются в глубокой тайне? Глинского обвиняли литовцы в смерти короля Александра, и Глинский отплатил им той же монетой. Из описи царского архива251 мы узнаем, что была в нем запись, которую подавал князь Михаил Львович Глинский о том, как сестре государевой зелье давали.
Знаменитый государственный человек, из школы цезаря Борджио, хотел кончить в Москве свое дело так же, как кончил его в Литве. Убедившись там, что личный талант может сделать многое, он отчасти на себе убедился сначала в том же и в Москве: Глинский подтолкнул дело к тому, что между государствами произошел разрыв: он доставил средства взять Смоленск. Но дело кончилось тем, что недовольный порядками, водворившимися в Северной России, Глинский задумал было измену и попал за это в московские тёмницы. Чтобы выручить себя из такой беды, Глинский объявил, что желает принять Веру своих отцов – православную. Кроме того, ходатаем за него пред московским государем явился Максимилиан; его посол, Герберштейн (19 ноября 1517), говорил: «Цезарь думает, что Глинский довольно наказан за свою вину заключением, просит государя об нем, так как он воспитывался с младых лет при его дворе, отпустить в другие страны; при этом цезарь хочет Глинского присягой связать, чтобы он против московского государя никогда не служил». На это последовал ответ: «Мы Глинского жаловали еще когда он был у Жигимонда короля, а когда к нам приехал, то учинили его в воеводах, и он, забыв наше жалованье, учал наводить Жигимондовых людей на наших, и навел. За это он достоин был великой казни, и мы велели его казнить, но он вспомнил, что отец и матерь его были Греческого закона, а он в ученье в итальянских странах, своей молодостью пристал к Римскому закону, похотел опять приступить к Греческому закону и бил о том челом отцу нашему, Варлааму, митрополиту всея Руси, и тот у нас Глинского от казни взял и пытает его, что он не неволей ли приступает к Вере своих отцов». После этого Герберштейн попросил только, чтобы Глинского выпустили на свободу252. Таков был Глинский, человек, для которого все средства были дозволительны, только бы иметь возможность действовать и играть важную роль.
Про этого-то человека Сигизмунд говорил, что Елене Ивановне было много неприятностей от него. Насколько правды в этих словах, трудно решить. Относительно принуждения в Вере Елены Ивановны мы знаем слова Александровых послов, которые прямо говорили Ивану Васильевичу, что Александр никогда не нудил своей жены к Римскому закону, но папа постоянно наказывал ему через послов, чтобы он заставил жену быть послушной Апостольскому престолу по осьмому Флорентийскому Собору. К этим словам послов мы имеем еще средство прибавить слова самой Елены Ивановны, объясняющие, кто не мог равнодушно видеть, что супруга короля польского и великого князя литовского не католичка. После того как, перед заключением перемирия с Александром, канцлер Елены Ивановны подал от нее знаменитое письмо, тот же канцлер не правительственным образом говорил Ивану Васильевичу от его дочери: «Она, по наказу отца, в Греческом законе крепко стоит, и от мужа принуждения в том мало, но чрезвычайно много укоризн терпит она за Греческий закон от архиепископа краковского, да от бискупа виленского и от панов литовских: говорят они прямо ей, что она не крещена и другие многие укоризны Греческому закону; да они же и к Папе приказывали, чтобы тот послал к великому князю и приказывал бы привести ее в послушество Римской Церкви и Папе». К этому Елена Ивановна еще прибавляла, что «покуда ее муж жив и здоров, то она никакого принуждения в Греческом законе не боится; а если, по грехам, ее мужа в животе не станет, то арцибискуп, бискупы и панове, пожалуй, какое-нибудь насилие учинят». Поэтому Елена Ивановна просила, чтобы отец потребовал от ее мужа новой утвержденной грамоты о Греческом законе, за его печатью, да чтобы к этой грамоте привесили свои печати и руку приложили арцибискуп краковский да бискуп виленский. Иван Васильевич похвалил свою дочь за то, что она делает это гораздо, свою душу бережет и наказ отцовский помнит. Вследствие этого извещения Елены Ивановны, Иван Васильевич приказал своим послам, которые ехали в Литву, присутствовать при присяге Александра на перемирной грамоте, просить такой грамоты, о какой наказывала Елена Ивановна, и объяснить причину просьбы, что прежняя грамота поотстала. Так как в Литве перемирную грамоту, как мы видели, долго не утверждали, то нельзя полагать, чтобы дали новую грамоту о Греческом законе, и в рассказе о том, что послы делали в Литве, нет и намека на деятельность их по этой части. Этими указаниями Елены Ивановны, что главные ее враги, как православной, есть католическое духовенство и паны, нам отчасти объясняется то, что со времени приезда Глинского в Москву Василий Иванович начал спрашивать сестру, нет ли ей нечести от панов. Дело, как мы видели, кончилось тем, что Елена Ивановна обвинила панов в обидах себе, а Глинский в том, что они отравили вдовствующую королеву. Но не одни паны и бискупы с ненавистью смотрели на православие Елены Ивановны, а были еще и другие лица, о которых она упомянула по следующему поводу: Иван Васильевич обратился к Елене Ивановне с просьбой, чтобы она разузнала о дочерях у различных государей, а это нужно потому, что сыновья Ивана Васильевича уже на возрасте и их пора женить. Когда Елена Ивановна пересчитала дочерей различных государей, то московский посол сказал ей: «Ты, госпоже, пошли опытать об них и узнай, где твоему брату, великому князю Василию, пригоже жениться, а я до тех пор здесь подожду». Елена Ивановна отвечала: «Что ты говоришь? Как мне посылать? Если бы отец мой с королем был в миру, тогда бы другое дело; да государь-отец сам может лучше разузнать. Да за такого великого государя кто бы не захотел своей дочери отдать? Только у них в Латыни так крепко, что без папина ведома никого не отдадут в Греческой закон, а нас постоянно укоряют, зовут некрестями». К этой общей характеристике Елена Ивановна прибавила: «Да ты государю-отцу молви, что если он к Марграбию Бранденбургскому будет посылать, то таился бы старой королевы, потому что она пуще всех укоряет Греческий закон».
В таком обществе приходилось жить Елене Ивановне, и она, не пускаясь в дела политического мира, хлопотала только о своих личных. Как только выдали ее замуж, то она начала постоянно переписываться с московскими родственниками, и эта переписка держалась в секрете от литовцев. Сначала эта переписка велась при помощи московских бояр, которые жили у Елены Ивановны; при них находился даже подьячий по фамилии Котов, обязанность которого была та, что если Елене Ивановне будет нужно писать в Москву тайную грамоту, то такую грамоту писал бы он. Иван Васильевич этим боярам наказывал, «чтобы они писали государю что пригоже, да иное и словами бы наказывали; да что дочь наша будет нам писать, и того бы никто не знал; а то пригоже ли так делается: что наша дочь к нам пишет, что вы пишете и что она с вами говорит, то у вас ребята знают; так вперед бы этого не было». В Литве на этих бояр смотрели, как на соглядателей и старались поскорей их сбыть с рук. Но не о политических делах писала и приказывала в Москву Елена Иванова. Так, когда сказано было боярам, жившим у Елены Ивановны, ехать в Москву, то попу Фоме велено было остаться вместе с крестовыми дьяками253. Но Елена Ивановна была за что-то недовольна Фомой и об этом наказывала в Москву; потом жаловалась на старую боярыню. Иван Васильевич требовал по этому случаю объяснений и приказывал ей жаловать слуг. На это Елена Ивановна отвечала посланному: «Мне отец приказывает жаловать наших слуг, но ведь он мне ничего не дал254, чем их жаловать? Он двух, трех пожаловал, а остальных я сама жалую. Поп Фома не по мне, а со мной есть другой поп из Вильны, и он добре добр; выбрать же мне попа из московских нельзя, потому что сам ты знаешь, кого я видала в Москве. А московскую боярыню как мне держать, как ей с здешним сидеть? Муж мой меня жалует, и об ком я помяну, того награждает. Вот была у меня боярыня нехорошая, но теперь тишает». Иван Васильевич официально и неофициально твердил дочери о Греческом законе, даже приказывал своим послам разузнавать, ходит ли она к церковной службе. Елена же Ивановна, вскоре же после брака, заговорила не о Греческом законе, а о том, что за прежними великими княгинями литовскими были имения, а ей они еще не даны, потому что отец с ее мужем ссорится. Наконец, она получила желанные имения и начала в них хозяйничать. А когда объяснила отцу, от кого ей идут главные обиды за греческую веру, то приказывала сказать отцу: «Свекровь моя стара, а в Лядской земле есть города, которые из старины находятся за королевами; так отец приказал бы сказать мужу, что когда свекрови не станет, то те бы города были ей отданы». Иван Васильевич на это отвечал: «Дай Бог, был бы я здоров, да сын мой, Василий и мои дети, да был бы здоров твой муж и ты, а мы, когда будет пригоже, прикажем об этом твоему мужу». Этим хозяйственным наклонностям своей дочери Иван Васильевич вообще очень сочувствовал и готов был обучать ее и своего зятя своим приемам. Так, услыхавши, что ягайловцы хотят дать одному неиспомещенному своему брату, Сигизмунду, удел в Литве, то Иван Васи