ную, без разрывов, которые неизменно присутствуют в любых сферах общественной жизни, попросту нереально. Таким образом, исходить из нынешних, актуальных представлений о частной жизни и ограничиваться описанием ее генезиса, прочитывая все прошлое именно в этой системе координат, было бы крайне рискованно. В подобном случае нам пришлось бы отнести рождение частного как такового к относительно недавней эпохе, и речь при этом следовало бы вести об утверждении современного буржуазного мировоззрения, и не более того.
Из этого следует также, что отношения между публичным и приватным не могут быть осмыслены только в рамках психологического подхода к данному вопросу: то есть подхода, исходящего из представлений об индивиде, наделенном личностными качествами, которые выявляются через стратегии его взаимодействия с внешним миром. При подобном подходе на контрастную пару терминов «частное/публичное» накладываются такие дихотомии, как «индивид/общество», «внутреннее/внешнее», превращая отношения между ними в подобие игры: равновесные социальные измерения, стоящие за каждым из полюсов, таким образом размываются в пользу дихотомии «индивид/общество», которая историка не интересует. Наши интересы, напротив, совпадают с интересами некоторых социологов, которые отрицают решающую роль «внутреннего» и настаивают на необходимости изучать взаимодействие частного и публичного через посредство конкретных социальных практик.[41]
Эти замечания крайне значимы для дальнейшего исследования. В самом деле, они подразумевают, что домашнее пространство организуется не в соответствии с логикой частных, якобы независимых интересов, но что оно само есть продукт социальный. Небезынтересно отметить, что эта реальность прекрасно проиллюстрирована в единственном обобщающем исследовании архитектуры, которое дошло до нас со времен Античности, а именно в тексте Витрувия: там мы находим подтверждение связи, существующей между планом жилища и социальным статусом его владельца. И что еще более важно, автор увязывает появление дома не с логикой утверждения индивидуальных потребностей, но, напротив, с логикой появления на свет человеческих сообществ: люди, собираясь вокруг огня, коллективно изобретают язык и искусство создавать домашний кров.
Эти замечания подразумевают также, что домашнее пространство следует воспринимать как некое единство, включающее в себя аспекты как приватные, так и публичные. Римский дом — это пространство, в котором сосуществовали необычайно разнообразные социальные практики, иные из которых сегодня принято относить по преимуществу к сфере публичной: как, скажем, в случае с почти ежедневно повторявшейся церемонией, в ходе которой хозяин дома принимал визиты своих многочисленных клиентов. Витрувий сам использует названия публичных мест, чтобы определить домашние пространства, доступные для посторонних людей, и нам представляется вполне уместным использовать при изучении различных составных частей дома дихотомию «частное/публичное», чтобы охарактеризовать существенную разницу в функциональном назначении различных помещений. Как и в любую другую эпоху, в жилищах существовали пространства, значительно различавшиеся по степени «прозрачности», но в случае римского дома это разнообразие переходило в многообразие. Однако отказываться воспринимать римский Дом как единое целое и полагать, что он состоит из соположениях и противопоставленных друг другу зон, главным образом частных или главным образом публичных, было бы ошибкой. Тот факт, что частное римское жилище было в значительной СТепени развернуто в сферу публичную, не содержит в себе противоречия и не является плодом больной фантазии: напротив, эта архитектура позволяет ухватить самую суть частной жизни господствующих классов в эпоху, которая характеризуется колоссальным расширением приватной сферы. Этот крайне значимый феномен со всей определенностью демонстрирует нам, что некоторые виды деятельности, социальное измерение которых очевидно, самым естественным образом осуществлялись в домашнем пространстве. При этом речь не идет ни о явлениях из ряда вон выходящих, ни о «переводе» публичной сферы на язык приватности.
Итак, можно констатировать, что дома африканской аристократии, как и жилища знати в других частях Империи, предполагали несколько уровней, несколько модусов частной жизни. Обычно домашнее пространство включало в себя места и контексты, предназначенные как для индивидуального отдыха, так и для семейной жизни, в узком и вполне современном смысле слова: для хозяина дома, его супруги, которая, выйдя замуж (convenit in manum), переходила под «отеческую» руку мужа, а также для их детей. Кроме того, данная семейная структура предполагала возможность значительного расширения. Она не только была способна принять стороннюю женщину, вышедшую замуж за одного из членов семьи; отеческая власть, постепенно слабевшая вследствие эволюции нравов, продолжала задавать умозрительную рамку, позволявшую включать в состав домочадцев весьма много численные и разнородные элементы: помимо всевозможных родственников, сюда входила и прислуга, и рабы, среди которых принято было особо выделять vernaculi, тех, кто родился в доме, — что создавало специфическую внутреннюю структуру римской familia. Этот семейный словарь на языковом уровне отражает способность семьи интегрировать социальные от ношения, далеко не всегда ей присущие. Отношения, которые связывали между собой патронов и клиентов, идентичны отношениям между отцом и детьми и включают в себя элемент религиозного чувства. Языческие жрецы прямо уподоблялись родителям, а рядовые участники церемоний — детям (Apul., Met., XI, 21): христианская секта, также воспринявшая семейную модель, только укрепила эту давнюю традицию. Все эти феномены по–своему характеризуют то важное место, которое в римском мире начиная с последних веков Республики занимала сфера частного: в те времена в доме Цезаря или Помпея принимались политические решения не менее важные, чем в сенате. Многообразие видов деятельности, характерных для римского дома, отсылает к самой природе римского общества и объясняется только через его посредство: оно наглядно демонстрирует, в частности, новый тип взаимосвязи между частным и публичным, характерный для римского мира (сенаторы — не суть ли «отцы»?), который, в рамках общей эволюции средиземноморской цивилизации, окончательно утверждается к концу республиканского периода и продолжает в разных формах существовать в эпоху Империи.
Изучая именно архитектуру частного жилища, мы хотели бы внести свой вклад в разработку истории приватной жизни африканских элит и, следовательно, элит римского мира в целом. Подобный подход предполагает, что предметом систематического рассмотрения станут не только богатые городские жилища, но и тексты африканских авторов, представляющие собой источник информации не столь благодатный, как литература собственно италийская, но зато куда менее изученный, источник, который a priori можно считать единым целым с африканскими руинами. Такая точка зрения подразумевает также, что наши рассуждения основываются прежде всего на изучении руин domus’ов, то есть разрозненных фрагментов материальной культуры; при этом явления и единичные, и широко распространенные следует интерпретировать только Через посредство процедур сопоставления и классификации. Именно конкретные археологические данные позволяют, в изустной мере, обращаться к данным литературных текстов, проводить сравнения с другими провинциями или даже эпохами — а не наоборот. Этот подход, во–первых, дает возможность оперировать сведениями более достоверными, чем те, что можно извлечь исключительно из самих текстов, которые в значительно большей степени представляют собой интерпретации частной жизни, нежели свидетельства о ней. Во- вторых, он позволяет сопоставлять результаты исследований многочисленных ученых, которые, работая непосредственно с «почвой», содействуют пересмотру чересчур литературного и идеализированного видения античного мира, когда каждый предмет трактуется как произведение искусства, нагруженное символическими значениями. Сама по себе благотворная процедура демифологизации, однако, не исключает риска, поскольку иногда приводит к гиперкритицизму, к стремлению с чрезмерной осторожностью подходить к анализу качества и обстоятельств жизни интересующих нас элит. Таким образом, изучение домашнего пространства станет очередной попыткой понять реальную природу частной жизни. Для этого необходимо более отчетливо обозначить роль, которую в процессе строительства играл заказчик: в этом отношении руины могут быть весьма информативными.
ХАРАКТЕР ЖИЛИЩНОЙ АРХИТЕКТУРЫ ПРАВЯЩИХ КЛАССОВ
Интернациональность архитектуры
В античном мире характер архитектуры, свойственной социальным элитам, определяла сама природа Средиземноморья. Достаточно напомнить, что на протяжении столетий существовало культурное сообщество, базировавшееся на интенсивном обмене людьми, идеями, товарами, — сообщество, сердцем и движущей силой которого долгое время оставался греческий мир и внутренние системы связей которого значительно укрепились в ходе перемен, имевших место в эпоху эллинизма. Сквозь непрерывную череду конфликтов проглядывает не образ мира, разделенного на разноприродные и самодостаточные блоки, но, напротив, образ некоего единства, каждая составная часть которого своим собственным, уникальным образом сочленяется с целым. Это фундаментальное сходство наиболее отчетливо проявляется на уровне социальных элит, политические пристрастия которых напрямую обусловлены этой реальностью, а культура со всей очевидностью принадлежит единой цивилизации, которая несет определяющий отпечаток Греции.
Архитектура правящих классов Римской Африки прекрасно иллюстрирует эту закономерность. История жилищного строительства Средиземноморья начинается с весьма Решительной новации: введения в центр здания перистиля, то есть дворика, окруженного портиками, вокруг которого располагаются другие части дома. Это греческое изобретение было очень быстро адаптировано пуническим миром: доказательство тому — пример дома с колоннами в Керкуане, городе на мысе Бон, разрушенном и опустевшем к середине III века до н. э. Африканские элиты напрямую заимствуют у греков эту типовую конфигурацию жилища, более прочих соответствующую их представлениям о необходимом уровне престижа — поскольку она располагает в самом сердце жилища архитектурную композицию, сам масштаб которой в былые времена подобал бы только общественным зданиям.
Зато традиционный италийский дом с атриумом, то есть украшенным по периметру залом для приемов, не перекрытым в центральной части; залом, в который попадаешь непосредственно из входного вестибюля, — неизвестен в Африке. Долгие дискуссии значительно прояснили этот вопрос, в частности, благодаря тому, что в расчет был принят фактор чисто количественный, а именно численное соотношение в домашнем пространстве крытых и открытых площадей. Такой взгляд на проблему сделал очевидным тот факт, что подавляющее большинство двориков с колоннадами в африканских домах, с их обширным открытым центральным пространством, полностью зависит от архитектурной концепции перистиля. Можно выразиться еще более определенно: относительная значимость крытых и открытых пространств варьируется не только в зависимости от местных особенностей архитектуры, но, со всей очевидностью, и от общей полезной площади дома Достаточно взглянуть на таблицу, составленную Р. Этьеном для домов богатого квартала в северо–восточной части Волюбилиса, чтобы заметить, что перистили, открытая площадь которых в пропорциональном отношении к общей площади жилого комплекса составляет наименьшую величину, находятся в средних по размеру домах — причем справедливо также и обратное Так, вычисление пропорций помогает выявить закономерность, которая даже применительно к помещениям с дворами скромных размеров позволяет не прибегать к понятию атриума.
Разумеется, подобных архитектурных критериев в любом случае было бы недостаточно для идентификации атриума, так как сам этот термин подразумевает вполне определенную функцию помещения. Однако само расположение этих двориков с колоннами на плане африканских жилищ, а также характер их взаимосвязей с другими залами со всей определенностью свидетельствуют о том, что подобной роли они выполнять никак не могли. Таким образом, можно сделать вывод, что атриум в Африке существовал разве что в исключительных случаях, весьма немногочисленных, которые тем не менее могут претендовать на некую историческую уникальность, поскольку речь, по всей вероятности, должна идти об атриуме, достаточно далеком от исходных италийских образцов. Это подтверждается африканскими текстами, где даже слово это появляется всего один раз в описании эксцентричного сооружения (Apul., Met., II, 4), а также руинами, при интерпретации которых пользоваться данным термином в голову не приходит практически никому.
Отсюда следуют два вывода. Первый касается того, где именно знатные африканцы могли принимать многочисленных посетителей, которым никак нельзя было отказать в этой любезности; притом жилище было лишено атриума, который в Италии главным образом и брал на себя эту функцию: мы еще вернемся к рассмотрению этого важного вопроса. Второй затрагивает характер отношений африканской жилищной архитектуры с миром Средиземноморья. Отсутствие атриума показывает нам, что данная архитектурная традиция не представляла собой побочного продукта архитектуры италийской, но была специфическим образом связана с доминирующей в этой части мира культурой: она создала особый тип дома с открытым внутренним пространством, и ей не нужно было Дожидаться римского завоевания, чтобы узнать, что из себя представляет перистиль. Интеграция Африки в римский мир не создала новых связей: она всего лишь сделала более интенсивными связи уже существующие.
Теория архитектуры
Африканская жилищная архитектура, как и жилищная архитектура других римских провинций, является продуктом теоретической рефлексии и как таковая противопоставляется архитектуре местного типа, создававшейся без участия профессионального архитектора, так что один и тот же социальный заказ мог привести к постройке совершенно разных зданий. В последнем случае о проекте как таковом речь, вероятнее всего, даже и не заходила. Заказчик в общих чертах формулирует свои пожелания, ориентируясь на конкретные примеры из окружающей действительности. В результате формируются местные типы жилищ, в процессе создания которых большую роль играет импровизация, но которые при этом исходят из конкретных возможностей, предопределенных местными условиями, например климатом или имеющимися в распоряжении материалами.
Напротив, жилищная архитектура римской эпохи свобод на от подобного рода предопределенности и руководствуется социальными, эстетическими или индивидуальными интересами, которые позволяют разработать настоящую архитектурную программу, поскольку интенции как заказчика, так и архитектора формируются в рамках глубоко фундированной теории. Действительно, существует очень древняя традиция рефлексии на тему города и его составных частей, традиция архитектурной теории, конкретные следствия из которой оказывали вполне реальное воздействие на формирование городской цивилизации. Городской пейзаж видоизменяется не только в результате масштабного строительства, но и в результате того, что возникают новые города: в последнем случае идея города, такого, каким он должен быть, материализуется на некоем участке земли в соответствии с детальным планом, который может включать даже типовые планы жилищ или по крайней мере a priori определять тот объем пространства, который будет отведен каждому дому — наряду с другими, стоящими рядом.
Таким образом, теории города непосредственно обусловливают тип жилища, определяют его местоположение, размеры и ориентацию в пространстве. Это не означает, что жилищная архитектура была всего лишь вторичным продуктом масштабных градостроительных планов. Планы не были результатом абстрактных размышлений и не ограничивались попытками совместить топографические реалии с потребностями публичной жизни. Так, начиная от Гиппократа и Аристотеля и вплоть до Витрувия правильное расположение построек считалось решающим фактором, влияющим на процветание города и на сохранность здоровья его обитателей. Таким образом, этот частный аспект общего соотношения между публичным и приватным оказывается значимым с самых первых мгновений существования нового города и играет свою роль при разработке его общего плана. Особенно интересно подчеркнуть, что со временем люди, разрабатывавшие тему градостроительства, все больше и больше внимания уделяли индивидуальным потребностям жителей: Аристотеля все еще в большей мере интересуют сооружения общественные; Витрувий осмысляет все составные части города и подробно останавливается на проблемах собственно жилищной архитектуры.
В этих размышлениях о городе каждому находящемуся на его территории зданию отводится своя теоретическая ниша. В труде Витрувия конкретные постройки приводятся в качестве типологических примеров: когда автор описывает базилику, возведенную в Фано, он никоим образом не уклоняется в сторону от главной темы: напротив, описание это становится иллюстрацией к набору признаков, относящихся к данной категории зданий. Отныне теория предшествует практике: действия заказчиков и строителей вписываются в линию от века идущей теоретической традиции.
Заказ на строительство нового дома или перестройку старого — это предприятие, в рамках которого и заказчик, и строители имеют в виду вполне надежные ориентиры. Они располагают основными принципами организации и пространственной ориентации здания, типологией внутренних помещений, предусматривающей желательные для каждого из них пропорции, а также эстетическими принципами, в соответствии с которыми происходит не только выбор деталей декора, но и размещение колоннад. Эта культурная реальность, плод социальной однородности и политического согласия средиземноморских элит, объясняет очевидное единообразие их жилищной архитектуры. Правящие классы повсеместно адаптируют формат, который позволяет им жить на римский манер: в качестве знака, указывающего на то, что они участвуют в управлении Империей, — ив качестве безотказного способа утвердить собственный престиж в глазах зависящего от них местного населения.
Определяющая роль теории придает частной архитектуре очень важное идеологическое значение. К концу существования Римской Республики появление предметов роскоши в домах власть имущих становится объектом горькой критики со стороны сенатского большинства, скрывающего за аргументами морального порядка свои политические страхи. Достаточно вспомнить чувство, которое вызвало у римских консерваторов появление мраморных колонн в домах какого–нибудь Красса или Скавра. Размах и роскошь, с которыми оформляются жи лища, увеличиваются по мере того, как индивидуализируется политическая жизнь и на политической сцене, наряду с традиционными институтами власти, появляются деятели, чья личная харизма соперничает с auctoritas сената. Значительное увеличение масштабов частной роскоши радикально и на века меняет рамки домашнего уклада. К тому же эта трансформация задает определенную планку для людей, причисляющих себя к социальным элитам: если жилые дома представителей высших слоев власти остаются исключительными по своему размаху, то каждый гражданин Империи чувствует себя обязанным владеть домом, который отражает его социальный статус и позволяет отвечать соответствующему уровню требований.
Таким образом, проблемы, присущие жилищной архитектуре, нужно рассматривать именно в рамках глубоко продуманной теории города и составляющих его компонентов. Отсюда следует ряд достаточно определенных выводов. Во–первых, следует вести речь о городском характере подобной архитектуры. В Африке, как, несомненно, и в других провинциях, никогда не было оттока элит в сельскую местность. Конечно, они возводили великолепные виллы в своих обширных загородных имениях, но никогда, вплоть до эпохи, которая выходит за временные границы Античности в самом широком понимании этого термина, они не покидали городов, где разыгрывалась их политическая судьба, а значит, и их судьба вообще, и где всегда оставались их главные резиденции. Отсюда вывод: сознательно исключая из рассмотрения сельские жилища африканских элит, мы, быть может, и отказываемся принимать во внимание часть традиционной библиографии, но зато ставим во главу угла то, что можно назвать «пространственной стратегией» этих элит. К тому же наше исследование принципиально опирается на те источники, которые по преимуществу имеются в распоряжении современного историка: дело в том, что из общего числа африканских вилл раскопана ничтожно малая часть, а если говорить 0 тех виллах, которым уделено внимание в публикациях, то их и того меньше.
Второй вывод касается невозможности оценить природу частного пространства, не принимая во внимание окружающей его городской среды. Это отсылает нас к самому простому уровню — к проблеме вписанности жилища в конкретные условия: даже Витрувий настаивает на необходимости изменять устоявшиеся архитектурные приемы в зависимости от обстоятельств и предлагает, например, корректировать принятые пропорции комнаты, чтобы улучшить ее освещенность. Это особенно ощутимо на более высоком уровне: само функционирование жилища в значительной степени зависит от общегородской планировки. Наличие системы водоснабжения — вода может нагнетаться в трубы под давлением или, наоборот, идти самотеком — существенно меняет повседневную жизнь. Однако такие системы существуют не везде, а там, где они существуют, их сооружение редко совпадает со временем основания города. Проведение подобного рода широкомасштабных общественных работ напрямую влияет на уровень частного комфорта. Также невозможно адекватно оценить качество городского жилища, не учитывая многочисленных коммунальных учреждений, в частности терм или общественных уборных, которые город предоставляет в распоряжение жителей. Такой подход подразумевает не противопоставление публичного и частного, но необходимость учитывать возникающие между ними взаимодополняющие отношения: дом не может быть изолирован от контекста, в котором он находится.
Третий вывод касается тех способов, которыми жилища включаются в ткань города. Наличие большого количества крупных общественных сооружений может создать иллюзию того, что план города представляет собой продуманную структуру: частное жилье в этом случае заполняет собой оставшиеся свободные пространства. Однако не все так однозначно В Тимгаде или Куикуле городская стена была разрушена, а освободившиеся площади застроены, очевидно, в эпоху Северов, жилыми кварталами. Более того, в случае с северо–восточным кварталом Волюбилиса[42] (рис. 4) возникает вполне обоснованное предположение, что не жилые здания вписывались здесь в пространство, ограниченное городской стеной, а наоборот, сама стена была возведена только затем, чтобы повысить стоимость земли в окруженном ею квартале, а затем застроить его роскошными жилыми зданиями — то есть публичное сооружение фактически послужило инструментом в руках спекулянтов недвижимостью.[43] Этот случай позволяет понять, как огромное сооружение, обладавшее значимостью как престижной, так и утилитарной (с военной точки зрения), было лишено своего фундаментального публичного смысла ради того, чтобы быть поставленным на службу частным интересам: данный пример самым неожиданным образом иллюстрирует изменения, произошедшие между эпохой классического полиса и эпохой Римской империи. Отныне область частных интересов расширяется настолько, что с полным правом присваивает сферы, которые когда–то входили в поле компетенции исключительно коллективной и публичной.
Рис. 4. Волюбилис, северо–восточный квартал (план Алье, Гольвена и Ленна. Rebuffat R. Le developpement urbain de Volubilis… // ВАС. 1965–1966)
Необходимо отметить и еще одно обстоятельство: всякая попытка вписать жилые здания в ткань города наталкивается на полное наше невежество: мы не знаем, как именно уличное пространство было связано с пространством жилым. Ни один фасад невозможно восстановить в его изначальном виде. Поэтому нам не известно ни количество проемов, выходивших на улицу, ни их размеры, ни принцип их расположения, ни, в большинстве случаев, те способы, которыми их принято было закрывать. Сведений о самых обычных повседневных практиках нам также катастрофически не хватает. Принято ли было окна закрывать или оставлять открытыми? Можно ли было посидеть у окна или на балконе? Украшались ли в праздничные дни фасады жилых зданий? И еще немалое количество не менее интересных вопросов относительно связей домашнего пространства с жизнью улицы по–прежнему остается без ответа, и тексты в данном случае красноречиво безмолвствуют.
Однако существует и такой момент, касающийся взаимосвязи публичных и частных пространств, который археологические источники все–таки могут прояснить. Речь идет о модусах взаимодействия этих пространств на уровне первого этажа, в тех случаях, когда их разделял не фасад, четко маркирующий границу, но портик как некая промежуточная зона. Эта архитектурная форма двойственна сама по себе: переходные пространства могут либо принадлежать сфере сугубо публичной, либо, напротив, совершенно определенным образом связываться со сферой приватной. Так, короткий портик перед главным входом в «Дом Сертия» в Тимгаде (рис. 19) составляет часть жилого здания, наружную часть которого он украшает. Напротив, когда пышные колоннады, возводимые в рамках масштабного градостроительного проекта, дублируют улицу, они, по сути, играют роль сугубо публичного пространства, что читается и в их архитектуре и в том, что они прежде всего предназначены для того, чтобы облегчать движение пешеходов по городу. Так подтверждается идея единства города, преодолевающего дробность частных пространств.
Рис. 5. Фрагмент плана колонии в Тимгаде (Boeswillwald Е., Ballu А., Cagnat R. Timgad, une cite africaine sous L’Empire romain. Paris, 1905. P. 337. Fig. 166). Первоначальная площадь включает 132 инсулы — квадратных участка со стороной примерно 20 метров. Достаточно часто можно отчетливо различить стены последующего деления, разграничивающего участок на несколько частей. Инсулы 73 и 82 были объединены за счет присоединения общего пространства улицы. Инсула 100 увеличена за счет захвата части уличного пространства.
Однако при ближайшем рассмотрении архитектура широких портиков, строившихся вдоль улиц, делает очевидной двойственность этих пространств. Их однородность в действительности никогда не была абсолютной, в том числе и на такой важной артерии, как decumanus maximus в Волюбилисе (рис. 4), где можно констатировать, к примеру, что перед «Домом подвигов Геракла» (рис. 25) ритм междуколонных промежутков меняется. Большие арки покоятся на девяти опорах, причем общая композиция очевидным образом связана с жилым помещением: справа от стен, которые изначально ограждали это последнее, еще более мощные опоры развернуты таким образом, чтобы поддерживать арки, перпендикулярные линии улицы. Так, чисто эстетически данное пространство связано со зданием, которое оно ограничивает. С функциональной же точки зрения это нарушение ритма вторично: оно не нарушает единства ансамбля и нисколько не препятствует использованию портика как части уличного пространства. Тем не менее Подобный двусмысленный статус, придаваемый публичному пространству, может быть следствием вполне прагматического умысла: на параллельной улице подобное же пространство было аннексировано владельцами «Дома Свиты Венеры», которых ничуть не заботило уличное движение (рис. 22: первый входной вестибюль VI и комната 19, служившая раздевалкой при домашних термах). Похожая операция, по всей видимости, была проделана в Куикуле в пользу «Дома Европы» (рис. 15): расширение, очевидно, в результате перестройки, части его комнат вплоть до мостовой большой cardo[44] разрывает портик, дублирующий эту магистраль. Колоннада остается на своем месте и со стороны не кажется захваченной полностью. Однако дробление портика, публичная функциональность которого коренится в непрерывности ограниченного колоннадой пространства, фактически превращает его в пристройку здания, окончательно интегрируя его в общий облик фасада.
Унитарность архитектуры
Что подразумевает данная формулировка? Безусловно, существуют специфические особенности жилищной архитектуры, отвечающие потребностям, которые она должна удовлетворять, однако решающей для ее понимания чертой является наличие тесных связей между общественными и частными сооружениями. Эти — очень давние — связи (между италийскими виллами республиканских времен и современными им публичными зданиями прослеживаются поразительные аналогии: вплоть до лексики, которую используют для их описания современники) не менее актуальны и в эпоху Империи. Они прослеживаются на уровне декора, прежде всего в мозаиках, причем не только в том, что один и тот же набор геометрических мотивов использовался для всех типов построек, но и в некоторых особых случаях, когда усложнение мотивов позволяет проследить влияние официального искусства на декор жилых помещений. Примером тому, как показал Ж. Пикар, может служить дом Азиния Руфа в Ачолле, где современная императорская мистика, в данном случае коммодовский жест Геракла, самым непосредственным образом повлияла на выбор декоративных сюжетов.[45] И в самом деле, мозаика триклиния иллюстрирует подвиги героя, изображая его самого в соответствии с типом, созданным в годы правления Коммода и известным по репрезентациям на монетах этого периода. Император посвятил своему любимому божеству статую, которая, очевидно, и явилась источником тем, воспроизведенных мозаичистом Ачоллы.
Рис. 6. Булла Регия (план А. Бруаза в кн.: Beschaouch A., Hanoune R., Thebert Y. Les Ruines de Bulla Regia. Rome, 1977. Fig. 3). 12: дом № 3 (см. рис. 27); 18–19: «Дом Охоты» (см. рис. 8: строго прямоугольный в плане участок резко отличается от других, имеющих менее правильную форму); 23: «Дом Рыбалки» (его западная граница расширена за счет улицы). Существование перистиля установлено в домах № 10, 11 (?), 12, 13, 17, 18, 19, 21, 22, 23, 25, 28, 36 и 37. Наличие частных купален зафиксировано в домах № 9, 18, 23, 25, 28 и 37 (?)
Это концептуальное единство не менее заметно и в самой архитектуре, во всех отраслях которой происходили подобные же эволюционные изменения. В поздней Римской империи и в жилых домах, и в общественно–значимых постройках зафиксирована тенденция к увеличению апсид, а также ко все более частому использованию арок, опирающихся на колонны вместо традиционного архитрава. Однородность архитектуры и декора зданий разного предназначения такова, что в отсутствие описаний бывает трудно установить принадлежность руин к тому или иному типу. Действительно, функциональные задачи публичных сооружений, будь то служебные помещения официальных лиц, здания, предназначенные для приема жителей города, либо резиденции коллегий и ассоциаций, игравших столь важную роль в общественной жизни, очень близки нуждам частного домовладения. Непрекращающиеся Дебаты исследователей по поводу частного или публичного характера некоторых построек весьма показательны для того сущностного единства, которое характеризует тогдашнюю архитектуру. в отдельных случаях эти споры позволили в конце концов найти правдоподобную интерпретацию. Так, например, предполагалось, что «Дом Асклепиэй» в Альтибуросе был предназначен для коллективного использования — просто в силу того размаха, с которым была возведена постройка. Присутствие в нем поздней мозаики, на которой фигурирует нечто вроде корзины с именем Асклепия, заставляло думать, что функции здания поменялись, и, вероятно, в связи с культом Эскулапа. Правильная интерпретация предмета, на котором написано имя (фактически, это агонистический венок, которым награждали победителя игр, проводившихся под покровительством Асклепия), опровергла эту гипотезу.[46] Дом никогда не переставал принадлежать частным владельцам, и именно один из них решил увековечить победу, одержанную в каком–то из многочисленных состязаний, проходивших по всему Средиземноморью (рис. 12).
Особого внимания заслуживает здание, которое прекрасно иллюстрирует общее единство архитектуры эпохи Империи. В самом деле, домашняя базилика в «Доме охоты» в Булла Регия позволяет понять, какое отношение жилищная архитектура имела к проблемам, возникавшим в других отраслях строительства, и к решению этих проблем[47]. Этот памятник, четко датируемый первой половиной IV века, был воздвигнут по проекту, включавшему апсиду, трансепт, пересечение которого с нефом подчеркнуто использованием опор, украшенных лепным орнаментом, и длинный неф, фланкированный подсобными помещениями там, где в базилике гражданской или религиозной находились бы боковые нефы. Большая часть этих расположенных анфиладами помещений также сообщается с центральным нефом, что позволяет пере двигаться внутри строения почти так же свободно, как в больших зданиях с тремя нефами. Несмотря на многочисленные поздние перестройки, можно легко представить стройность и гармоничное единство первоначального ансамбля (рис. 7 и 8).
Некоторые из рассмотренных архитектурных решений имеют прямые аналогии с конструктивными особенностями первых христианских храмов. Это позволяет соотнести их с одной из самых сложных проблем античной архитектуры — проблемой происхождения формы раннехристианской базилики, которая включает прямоугольный разделенный на нефы зал (самый высокий центральный неф освещается дневным светом из окон, расположенных выше уровня крыш боковых нефов), апсиду и второстепенные элементы, наиболее характерным из которых является трансепт.[48]
Сам по себе этот спор, породивший обширную литературу, в значительной степени базируется на ошибочной постановке проблемы. С одной стороны, мы видим желание обосновать оригинальность христианской архитектуры: в этом случае перед нами не более чем очередной извод старого представления о необходимости отстаивать автономность религиозных феноменов вместо того, чтобы вписывать их в процесс общей социальной эволюции. С другой — вполне логичный отказ от подобного образа мысли, уравновешенный, впрочем, воспроизведением одних и тех же, по сути, аргументов, основанных на теории влияний и на попытках любой ценой отыскать некие предшествующие формы. Ответ же следует искать в несколько иной области.
Рис. 7, 8, 9. Булла Регия, «Дом Охоты» и южный подземный этаж (планы А. Оливье; Ibid. Fig. 44, 46. А: въездной двор; В: вестибюль; С: лестница на второй этаж; D: спальня; Е: триклиний (столовая); F: перистиль; G: экседра (приемная); Н: домашнее святилище; I: туалет; J: термы), с интерпретирующей участок схемой, где показаны базилика и большой перистиль в их исходном состоянии (длинным штрихом — эллинистическое деление участка; пунктиром — южная граница между «Домом Охоты» и «Новым Домом Охоты»)
Вполне очевидно, что, несмотря на все уверения в оригинальности христианских построек, последние по большей пасти наследуют решения, уже отработанные в рамках более ранних архитектурных традиций. Апсида как способ выделить сакральное пространство — один из стандартных приемов гражданской и религиозной архитектуры с начала эпохи Империи. К этой же традиции восходит принцип разделения обширного внутреннего пространства на иерархизированные Нефы. Не менее очевидным представляется и тот факт, что данный набор архитектурных форм жив и до сей поры и что период поздней Римской империи — это время весьма значимых перемен, движущей силой которых является отнюдь не христианство: речь идет о глобальной эволюции самой архитектуры, напрямую связанной с изменениями в сфере социальных отношений. В поздней Римской империи культовые сооружения возводили по тем же принципам, которыми руко водствовались при строительстве других зданий. Термин «христианская архитектура» может служить лишь для обозначения построек, предназначенных для отправления христианского культа, с тем чтобы отразить их специфику, а вовсе не для именования принципиально нового архитектурного направления, способного продуцировать оригинальные формы и проекты.
Домашняя базилика в Булла Регия служит тем более очевидной иллюстрацией этого факта, что ее крестообразный план соответствует тому типу архитектурных проектов, который христианство существенно обогатило символическими значениями. До этого, несмотря на существование текста Витрувия, описывающего «халкидики» — поперечные пристройки, используемые для уравновешивания некоторых архитектурных композиций, — ни одно археологическое свидетельство не подтверждало существования трансепта в языческой базилике. Первые известные примеры базилики с трансептом — это религиозные сооружения Константина в Риме и Константинополе. Что же касается проблемы происхождения формы христианской базилики, то имеет смысл предположить, что базилики с трансептом могли появиться как специфически христианский вариант архитектурного использования креста как символа — со всем подобающим размахом.
Таким образом, спор как таковой оказывается лишенным смысла. В 380 году Григорий Назианзин, описывая церковь Святых Апостолов, построенную в Константинополе, в первую очередь подчеркивает ее сходство с крестом. Именно в это время благодаря распространению культа креста такая архитектурная форма пользуется огромным успехом и на Западе, примером чего служат постройки епископа Амвросия Медиоланского. Однако пятьюдесятью годами ранее Евсевий, говоря о том же самом памятнике, вовсе не обращает внимания на это подобие. Хронология возникновения символики креста, столь популярной в будущем, — аргумент вполне достаточный, чтобы опровергнуть любую попытку найти специфически религиозную причину разработки плана такого типа. Дело обстоит как раз наоборот: христианская интерпретация накладывается на архитектурную форму, исходно лишенную какого бы то ни было религиозного смысла.
Датировка домашней базилики в Булла Регия наглядно подтверждает наши рассуждения. До сих пор не было известно ни одного сооружения подобного типа, относящегося к периоду между появлением памятников константиновского времени и крестообразными в плане христианскими базиликами V–VI веков. Особенно интересно, что лакуна отчасти заполняется именно зданием сугубо приватным, что свидетельствует о необходимости связать использование трансепта в раннехристианской архитектурной традиции с тем, что происходило в сфере гражданской архитектуры и в архитектуре в целом. По всей видимости, начиная с этого времени трансепт предлагает эффективное решение проблемы передвижения участников всевозможных церемоний в интерьерных пространствах — верующих вокруг реликвий, духовенства вокруг алтаря или сановников вокруг правителя. В Булла Регия стояла та же задача: организовать торжественное предстояние dominus’a людям, находящимся под его рукой. И решение, вплоть до пропорций — выступающие части трансепта образуют два квадрата, — идентично тому, к которому прибегала христианская архитектура и которое, вероятно, было применено в императорском дворце в Равенне.[49]
Фактически, главная особенность этих зданий — членение пространства с помощью продольных нефов и поперечной оси, при котором все объемы объединяются в центральной точке. Такая структура, задающая доминантное положение одной пространственной зоны по отношению к другим, где располагаются второстепенные участники церемонии и зрители, соответствует отношениям господства–подчинения, каковые по умолчанию предполагает статус императора, епископа или аристократа, — и противоположна структуре здания для совещаний, предполагающей не только центрированный план, но прежде всего однородность пространства. Из длинных нефов базилики пассивные участники ритуала могут лишь наблюдать за тем, что происходит перед ними в апсиде; трансепт способствует фокусировке их внимания и усиливает иерархическое противопоставление привилегированным участникам.
Таким образом, сходные задачи обусловливают параллельность архитектурных решений, использование набора приемов давно выработанных и просто–напросто адаптированных к потребностям не новым, но ставшим существенно важными. Пример здания в Булла Регия показывает, что такая характерная форма, как базилика с трансептом, не является исключительной принадлежностью религиозных построек и что в архитектуре того времени нет принципиальной разницы между частным и публичным.
Архитектура в развитии
Хронологические рамки нашего исследования жилищной архитектуры Римской Африки охватывают несколько столетий, в течение которых произошли глубокие изменения, повлияв шие на весь уклад частной жизни. Общая эволюция строительных планов, объемов и декоративного оформления зданий меняет внутренний облик дома, иногда ценой значительных усилий. В некоторых случаях сами границы жилища подвергаются корректировке, причем когда приобретенное таким образом пространство достаточно обширно, может произойти полная перепланировка застроенного участка. Попытка понять, каким образом элиты создавали свои многочисленные domus’ы, может привести также и к уточнению такого понятия, как «квартал», которое все еще с трудом поддается определению.
В зависимости от того, где находится жилище — в квартале с плотной застройкой или же в интенсивно развивающемся окраинном районе, — условия его появления на свет могут быть очень разными. Контраст особенно разителен, когда центральная часть города является продуктом масштабной программы колонизации, приводящей к созданию населенного пункта, где система улиц жестко ограничивает участки. Очевидно, что такая структура никак не благоприятствует созданию domus’ов, позволяя оперировать минимальными по площади территориями. В таких случаях крупные жилые комплексы внедряются в пригородные кварталы, где ограничений гораздо меньше.
В этом отношении показателен пример Тимгада (рис. 5), колонии, основанной в 100 году н. э. императором Траяном. Здесь городское пространство изначально было четко разделено на квадраты площадью примерно 400 квадратных метров каждый, и только форум и некоторые крупные общественные здания нарушали эту структуру, занимая по нескольку участков. Зона же частных владений, охватывающая около трех четвертей поделенного таким образом пространства, строго разграничена улицами на квадраты, которые, в свою очередь, иногда дробились на более мелкие участки, принадлежавшие разным хозяевам. Структура этого урбанистического центра, отражающая сравнительно гомогенную социальную организацию, оказалась достаточно прочной, чтобы не допустить появления крупных domus’ов: лишь несколько домовладений смогли реализовать свои амбиции путем создания скромных перистилей.
Крупные жилые комплексы Тимгада, площадь которых иногда почти в десять раз превышает площадь инсул центральных кварталов, могли возникнуть во всем своем великолепии только на окраинах, которые быстро разрастались за пределами первоначальной городской стены — либо же прямо на месте этой последней, снесенной в результате операций с недвижимостью. Пример захвата публичного пространства, отведенного изначально под фортификационные сооружения, частными лицами, в данном случае богатыми собственниками, был изучен Жаном Лассю.[50] Западная городская стена (рис. 19, 20), занимавшая полосу земли шириной 22 метра, со временем оказалась в центре города, поскольку он разросся преимущественно в этом направлении, и целиком перешла в распоряжение состоятельных горожан. Подобный способ приватизации оказался для них тем более выгодным, что сопровождался полным нежеланием считаться с изначальной структурой застройки: вместо того чтобы продолжать уже существующие улицы, приспосабливая вновь освоенное пространство к общей градостроительной логике, застройщики превращают их в тупики. Таким образом, рост города сопровождается социальной дифференциацией кварталов. Роскошные жилища привилегированных горожан не находят себе места в тесной ткани первоначального поселения, предполагаю щей — до некоторой степени — социальное равенство, но присваивают пространства, освободившиеся после разрушения крепостных стен и изъятые из коллективной собственности, или располагаются в новых кварталах на окраинах.
В Африке мы имеем исключительную возможность по следовательно проследить эволюцию города. Однако модель эта не уникальна. В марокканском Банасе центральная часть поселения представляет собой ортогональную структуру, несомненно восходящую к эпохе Августа, что позволяет определить время основания этой колонии. В результате ситуация очень напоминает то, что происходило в Тимгаде: крупные жилые комплексы по большей части расположены на периферии, за пределами изначальной жестко структурированной территории.
Эволюция населенных пунктов, центр которых не был организован в соответствии со строгой ортогонально ориентированной градостроительной логикой, выстраивается приблизительно по одной и той же схеме. В таких случаях большая гибкость структуры города, а также случайности, неизбежные в процессе долгой эволюции, часто благоприятствовали тому, что дома крупных собственников возникали в непосредственной близости к сердцу города. Так было в Тугге и Булла Регия, где дома, имеющие достаточную площадь для того, чтобы комнаты располагались вокруг перистиля, соседствуют с форумом. Все это, однако, справедливо только отчасти: domus’ы центральных кварталов никогда не достигают площади, которая могла бы сравниться с самыми престижными африканскими домовладениями.
Пытаться, не принимая во внимание историю каждого конкретного поселения, сформулировать некие общие правила, в соответствии с которыми возводились дома богатых горожан, — дело практически безнадежное. Когда город интенсивно развивается, зажиточные кварталы возникают на периферии городского ядра, какова бы ни была его первоначальная структура. Пример Волюбилиса, поселения, которое никогда не имело строго ортогонального градостроительного плана, вполне сопоставим с примером Тимгада. На протяжении целых столетий в этом древнем городе самым распространенным оставалось жилище скромных размеров, перистиль же был исключительно редким архитектурным решением. Крупные жилые комплексы также строились на периферии, в частности в северо–восточном квартале (рис. 4), возникшем в результате широкомасштабной операции с недвижимостью, которая позволила каждому владельцу приобрести участок площадью примерно 1200 квадратных метров, если не более того. Эволюция Волюбилиса также практически идентична эволюции Тимгада: расширение площади застройки сопровождалось социальной дифференциацией кварталов. Зажиточные горожане, не имея возможности реорганизовать плотно застроенный центр в соответствии со своими нуждами, превращают в модный квартал пригородное пространство.
Напротив, в более мелких поселениях, где не было значительной урбанистической динамики, ситуация выглядит совершенно иначе. Здесь местные элиты были вынуждены искать необходимое для них пространство в пределах старого города. Несомненно, именно этим объясняется тот факт, что в небольших городах богатые собственники старались любой ценой расширить принадлежавшую им территорию, возводя свои domus’ы где только можно. При этом им приходилось мириться со множеством неудобств: приобретать участки либо очень неправильной формы, либо слишком ограниченной площади, явно не соответствовавшие их амбициям.
С этой же точки зрения следует рассматривать и еще одну любопытную проблему жилищной архитектуры, по поводу которой уже пролит не один литр чернил. Речь идет о подземных этажах, которыми снабжены многие богатые частные дома в Булла Регия. Такое архитектурное решение само по себе не было из ряда вон выходящим, напротив, оно полностью вписывается в процесс развития римской архитектуры, и хотя им редко пользовались на равнинных территориях, подобных той местности, где стояла Булла Регия, некоторые параллели отыскать будет не сложно. Тем не менее на данный момент Булла Регия — единственный римский город, в котором обнаружено настолько большое количество зданий, чьи владельцы пытались расширить их полезную площадь, зарываясь в землю.[51] Климатические преимущества таких построек очевидны, одна ко сами по себе они не объясняют до конца тот факт, что во множестве других мест с таким же, в зависимости от времени года, жарким или холодным климатом, не возникла подобная же архитектура. Наиболее интересна в данном отношении теория существования особой местной школы, однако она воз вращает нас все к той же проблеме: почему школа эта появилась именно здесь? На самом деле ответ можно найти, сопоставив потребность местных элит в расширении площади, занимаемой их домами, с тем, что город практически не имел возможности разрастаться: богатые собственники только потому готовы увеличивать пространство, которым владеют, причем ценой весьма дорогостоящих работ, что не имеют другого решения. Исследования, проведенные на окраине этого древнего пуническо–нумидийского поселения, продемонстрировали, что город, элита которого развивалась весьма динамично и регулярно поставляла своих представителей в римский сенат, сам по себе безнадежно застыл в пределах своих овеянных вековой славой стен. На его окраинах так и не появился ни один сколько–нибудь значимый квартал. Правящий класс не мог строить жилье в новых, растущих районах: в данном контексте тяга к созданию подземных этажей вполне объяснима.
Таким образом, мы имеем возможность проследить некоторые основные принципы, определявшие эволюцию африканских городов. В интенсивно развившихся городах элиты, стремясь занять как можно больше пространства, переносили свои жилища на периферию. В городах, развивавшихся менее динамично, контраст между разными кварталами кажется не столь заметным, а владельцы богатых домов, за редким исключением, пытаются усовершенствовать свои жилища в исконно заданных пределах, кто во что горазд. Конечно же, степень ригидности старых городских центров переоценивать не следует. Несмотря выраженную тягу к сохранению status quo, они в течение столетий подвергались медленной перепланировке. Самым простым и распространенным способом было слияние соседних владений. В Булла Регия (рис. 7) «Дом Охоты» сохранил следы первоначального деления на четыре участка прямоугольной формы и примерно одинаковой Пощади. Два из них, ориентированные с востока на запад, Расположены по краям «Дома», два других, ориентированных севера на восток, занимают его центральную часть. Такая организация пространства обусловлена наличием единого градостроительного замысла, в чем легко убедиться, взглянув на план города: в то время как более ранние участки имеют контуры неправильной формы, соответствующие расположению улиц, строившихся без четкого руководящего принципа, «Дом Охоты», напротив, может похвастаться правильными очертаниями, которые вполне соответствуют общей ортогональной уличной структуре. Раскопки наглядно показали, что эта структура была создана в эллинистическую эпоху, во времена нумидийской монархии. Установлено также, что зона застройки продолжается к западу, однако на данный момент невозможно уточнить ее масштабы.
Следовательно, речь идет о перепланировке квартала (поскольку земля ранее уже была освоена) согласно принципам, напрямую заимствованным из греческой градостроительной практики. Строгость этих принципов напоминает, в совершенно ином историческом контексте, классическую стройность более поздних римских колоний. Площадь, изначально выделенная каждому собственнику, составляла примерно 500 квадратных метров и позволяла, в лучшем случае, создать лишь небольшой перистиль; фрагменты здания на южном участке показывают, что иногда так и делалось. В течение трех столетий эллинистическая структура остается неизменной: лишь в эпоху Северов, вероятно, в начале III века, происходит слияние южного участка с центральным и восточным. С этого момента начинается перестройка жилища: на севере возводится большой перистиль, тогда как второй маленький перистиль в южной части исчезает. Стремление к увеличению площади остается актуальным на протяжении долгого времени, с течением которого меняются потребности владельцев: к середине IV века они смогли присоединить второй центральный участок, уступив лишь незначительную часть территории северному соседу, что позволило построить термы и домашнюю базилику. За полтора столетия площадь жилого комплекса была утроена, а планировка полностью изменена: в давно обжитом квартале, практически в центре города, появился настоящий domus, занимающий площадь примерно 1500 квадратных метров.
Подобные операции производились достаточно часто и представляли собой одно из наиболее эффективных средств преобразования структуры города. В первоначальном центре Волюбилиса, где дома занимали в среднем по 500 квадратных метров, единственный крупный жилой комплекс — это «Дом Орфея», площадь которого превышает 2000 квадратных метров, что является результатом слияния четырех или пяти участков. Таким же образом наиболее крупные жилища смогли появиться в центре города в Куикуле: «Дом Европы» (рис. 15), занимающий около 1400 квадратных метров, еще сохраняет следы объединения существовавших ранее участков.
Другая возможность, которой пользовались желающие расширить свои земельные владения, — захват уличного пространства. Сужение пространства, предназначенного для уличного движения, в пользу жилых домов — вполне распространенное явление. Раскопки «Дома Охоты» позволили детально изучить, каким именно образом он был расширен. Поскольку финальное состояние сохранило правильную геометрическую форму исходного варианта планировки, можно было бы подумать, что расширение изначального плана постройки было единовременным действием или по крайней мере что перенос каждой стены фасада был осуществлен за один раз. На самом же деле ничего подобного не происходило, и эволюция этой инсулы представляет собой целую серию последовательных операций. Если выражаться более конкретно, то владельцы, судя по всему, извлекли пользу из масштабных работ по дорожному строительству (улицы вымостили плиткой, перед этим достаточно существенно подняв уровень дорожной поверхности, дабы облегчить устройство сети водостоков): они выдвинули некоторые участки стен здания вперед. Все эти выступы мало–помалу были выровнены таким образом, что постройка, расширившись, вернула себе исходную форму. Эти перестройки, однако, не являлись следствием стихийного самозахвата: каждая операция, по всей видимости, была проведена с разрешения местных властей. Показательна в этом смысле неудавшаяся попытка владельца «Дома Охоты» устроить в своих термах бассейн за счет пространства западной улицы. Это относится к более позднему периоду, но никак не позже IV века. Однако бассейн был обрезан и тщательно засыпан — вероятнее всего, вследствие энергичной реакции властей. Отсюда можно заключить, что по крайней мере до IV века местные власти продолжали достаточно жестко контролировать большую часть подобных нарушений кадастра. Предположение это представляется достаточно обоснованным, поскольку и в других городах подобная же политика проводилась весьма последовательно: так, в Утике, где фасады большинства инсул были перестроены так, чтобы захватить очередной кусок уличного пространства, владельцам, судя по всему, через какое–то время пришлось все отыграть обратно.
Впрочем, были, видимо, и такие домовладельцы, которые умудрялись осуществлять свои экспансионистские планы со всей возможной ненавязчивостью и гибкостью, даже если дома их находились в самом сердце старых, застывших в при вычном состоянии городов. Постепенное расширение «Дома Охоты» позволяет констатировать, что примерно через пять столетий после появления эллинистической системы улиц приобретенное пространство составляет по меньшей мере 200 квадратных метров, то есть первоначально имевшаяся в распоряжении домовладельцев площадь увеличивается при мерно на 10 процентов. Существовала, впрочем, возможность и куда более радикальная: присоединить пространство улицы полностью. Это позволяло не только захватить более обширные фрагменты публичного пространства, но еще и осуществить слияние участков, когда–то разделенных осью коммуникации. Подобные операции, конечно же, могли кардинальным образом модифицировать городской ландшафт. Расширение «Дома Рыбалки» в Булла Регия превратило переулок в тупик: прохожий просто–напросто упирается в стену, за которой начинается жилое пространство. В центре колонии в Тимгаде только этот прием мог позволить владельцам домов значительно увеличить площадь, изначально выделенную каждому кварталу, — что, в свою очередь, приводило к слиянию некоторых кварталов воедино (рис. 5).
Подобного рода факты вписываются в рамки отношений между частными и публичными пространствами внутри города — отношений, юридического аспекта которых нельзя не учитывать. С самого момента возникновения римское право старалось осмыслить эту проблему: в основном предпринимались попытки согласовать права владельцев соседних участков. С началом эпохи Империи роль государства возрастает, как показывает сенатус–консульт 45 или 46 года, регулирующий спекуляции недвижимостью в Риме. Начиная с этого времени утверждается новый тип общественного контроля над правами частных собственников. Законодательство поздней Римской империи, в соответствии с этой тенденцией, демонстрирует достаточно сложную систему отношений между правами отдельных лиц и прерогативами центральной власти.[52] Отдельные его положения самым недвусмысленным образом утверждают примат последней: так, в конце VI века появляется процедура самой настоящей экспроприации в силу общественной необходимости.
Ситуация, однако, вовсе не так проста, как может показаться на первый взгляд: целый ряд принятых мер указывает на попытки властей защититься от злоупотреблений отдельных лиц которые незаконно присваивали те или иные площади около публичных зданий или даже внутри последних, уродуя их возведением импровизированных дощатых или каменных перегородок. Уже Ульпиан, юрист эпохи Северов, был вынужден обратиться к этой проблеме: обязанность судить о том, нужно ли высылать граждан, посягающих на публичную собственность, или же просто облагать их налогом, возлагается на правителя провинции: решение он должен принимать исходя из интересов города. Документ, составленный в 409 году наглядно иллюстрирует возникающую время от времени для центральной власти необходимость вести оборонительную борьбу за свои собственные здания даже в столице: «Все места, которые во Дворце Нашего Города [Константинополь] были неподобающим образом заняты частными постройками, должны быть как можно скорее освобождены посредством сноса всех сооружений, которые находятся в вышеупомянутом Дворце. Оный не должен быть стиснут стенами частных владений, так как Власть имеет право на обширные пространства, дабы находиться на расстоянии ото всех…» (С. Th.[53], XV, 1, 47).
Государство чаще всего пытается находить средства мирного урегулирования, способствующие гармонизации отношений публичного и частного, и время от времени властям приходится балансировать между желанием покарать за ущерб, причиненный общественной собственности, и заботой о получении налоговой прибыли от уже совершенных злоупотреблений, что, в свою очередь, поощряет последние. Сохранились постановления, которые специально регламентируют порядок предоставления общественных мест в частное пользование, при условии сохранения дееспособности публичного учреждения как такового и отсутствия ущерба для внешнего вида городов (С. Th., XV, 1, 4, 3). Если общая направленность подобной эволюции ясна, сам этот процесс, однако, не линеен, и в нем нс следует усматривать стремления официальных органов власти к уничтожению частной собственности. Эти тексты, реальная действенность и область применения которых до сих пор за частую мало изучены, не позволяют как следует разобраться в образе действий местных властей: впрочем, на то, как дело обстояло в действительности, намекают некоторые пассажи имперских законов (например, С. Th., XV, 1, 33, 37 или 41). Как правило, внутри каждого города выстраивается своя система отношений между сферами частной и общественной собственности, учитывающая взаимные обязательства и баланс сил, причем и то и другое может существенно меняться в зависимости от эпохи и конкретных личных интересов тех или иных лиц. Крайне редко в нашем распоряжении оказывается текст, касающийся подобных эпизодов, такой как надпись из Помпей, датированная временем правления Веспасиана, где упоминается трибун, который заставил произвести возврат (реституцию) общественных территорий, присвоенных частными владельцами (CIL[54], X, 1018 = Desseau[55] 5942). Чаще же всего только археология позволяет догадываться о ситуациях подобного рода: история «Дома Охоты» в Булла Регия с его успешными, но не выходящими за определенные границы захватами прилежащих уличных площадей, с тягой к присвоению публичной собственности настолько же очевидной, насколько привыкшей к тому, что ее держат на строгом поводке, позволяет оценить всю сложность описываемого явления.
Внутренняя планировка domus’a ставит перед нами важный вопрос: свойственно ли было представителям римских имущих классов мириться с незыблемой архитектурной рамкой, с модусом существования, подобным тому, в котором пребывают аристократические особняки в современной Франции, мало изменившиеся за достаточно длительный период времени? Конечно, существуют вещи, не считаться с которыми трудно. Стены зачастую строились на века, и хотя бы поэтому основные Черты жилых домов могли подолгу оставаться неизменными. В первую очередь это справедливо в отношении зданий, которые сразу возводились на достаточно обширных участках. Более хрупкие элементы, такие как мозаичный декор, также могут использоваться достаточно долго: чаще всего к концу своего существования дом может похвастаться фрагментами мозаичного пола, относящимися к совершенно разным эпохам. Даже дорогие предметы мебели, по всей видимости, переходят из поколения в поколение либо по наследству, либо через по средство торговцев произведениями искусства. Этот феномен со всей очевидностью продемонстрировали специалисты, занимавшиеся, к примеру, изучением бронзовой мебели из Марокко.[56] Было замечено, что фрагменты предметов роскоши, зачастую очень древних, обнаруживались главным образом в поздних слоях, соответствующих упадку городов. Более того, в одной и той же комнате в «Доме Свиты Венеры» (рис. 22, комната 11) в Волюбилисе было обнаружено несколько принадлежавших, по всей вероятности, одному ложу фрагментов, два из которых, выполненные из бронзы, особенно интересны. Первый представляет собой великолепно сделанную голову мула и датируется I веком, второй, посредственного качества, изображает голову Силена и принадлежит к более поздней эпохе. Эта находка дает конкретный пример того, насколько долго могла использоваться дорогая мебель: ложе было отремонтировано местным мастером, стиль которого резко отличается от стиля его предшественников.
То обстоятельство, что владельцы теми или иными способами старались поддерживать постоянство плана и декора зданий, не должно, однако, скрывать еще одного, не менее существенного факта: фундаментальной характеристикой интерьерных пространств жилых зданий является столь же постоянная наклонность к трансформациям. Это позволяют понять лишь самые тщательные раскопки. Так, на первый взгляд, кто мог бы предположить, что большой перистиль «Дома Охоты» в Булла Регия (рис. 8), с большой северной экседрой, выходя щей на колоннаду, претерпел существенную перепланировку?
Изначально с восточной стороны не было ни одной комнаты: двор (размером 6 на 5 колонн, а не 6 на 4, как сейчас) и портики занимали всю ширину присоединенного участка. Пространство, необходимое для строительства маленьких комнат в восточном крыле, появилось позднее, когда был уменьшен дворик перистиля и одновременно стена восточного фасада передвинута с присвоением части уличной территории.
Фактически, дом, который бы многократно, по крайней мере в тех или иных деталях, не перестраивали, изменяя объемы залов или переходы между ними, отыскать практически невозможно. В некоторых случаях можно даже воссоздать масштабную программу работ, реализация которых существенно трансформирует жилое здание. Так, в «Новом Доме Охоты» в Булла Регия во второй половине IV века владелец решил построить подземный этаж — конечно, достаточно скромных размеров — тем не менее это повлекло за собой временное разрушение значительной части северного крыла здания (рис. 8, 9). Параллельно он приступает к замене большинства напольных мозаик первого этажа. Таким образом, кардинально изменилась не только организация архитектурного пространства здания, но и его оформление.
Частота и, иногда, размах перемен, которые затрагивают домашнюю архитектуру, заставляют задаться вполне логичным вопросом: каким именно образом эти работы задумывались и выполнялись? Ответ можно найти, только если самым внимательным образом изучать городские руины.
Подземный этаж «Дома Охоты» в Булла Регия был построен в эпоху Северов по достаточно простому плану. Он включает в себя небольшой квадратный подземный перистиль, центральный дворик которого окружен восемью колоннами (рис. 9). Комнаты размещаются только с двух сторон — северной, где находится также входная лестница, и — главным образом — западной, где расположено главное крыло. Композиция последнего основана на простых классических формулах: просторный зал с тремя входными проемами (речь идет о триклинии, или столовой) окружен двумя спальнями, двери которых, смещенные по отношению к осям этих комнат, продолжают трехчастную композицию входа в столовую. Следовательно, речь может идти о едином плане, основанном на принципах иерархии и симметрии. Однако конструкция обнаруживает шокирующие несуразности. Особенно удивительно то, каким образом перистиль соединяется с западным крылом. Эти два основных элемента действительно смещены друг относительно друга настолько, что принцип симметрии, лежащий в основе концепции главного крыла, не распространяется на его сочленение с пространством, включающим колоннаду, — несоответствие, которое значительно ослабляет эффект всей композиции.
Как интерпретировать подобные аномалии? Нужно ли расценивать их как оплошности, возникшие вследствие того, что рабочие и заказчики мало заботились о деталях? Или же стоит видеть в этом доказательство слабого понимания классической архитектурной композиции, сопровождая такое объяснение сетованиями на провинциализм, поскольку речь идет об Африке? Проблема, возникающая таким образом перед нами, тем более интересна, что подобного рода интерпретации меняют подход к изучению условий жизни в Античности, характерный для множества недавних исследований.
Эта позиция предполагает прежде всего уточнение понятия ремесленной продукции и, как следствие, отказ от привычки считать любой античный предмет произведением искусства. Подход несомненно правомерен в той степени, в которой он расходится с концепцией чрезмерной эстетизации Античности, но и здесь можно легко дойти до крайностей. Такие приемы, как имитация мозаичного пола на современных паласах или настенных росписей на обоях, эффективно демифологизируют сами эти предметы, однако маскируют некоторые весьма существенные аспекты и создают опасность того, что исследователь перестанет учитывать способность мастеров сугубо ремесленнического уровня к адаптации высоких образцов. Необходимо добавить, что тиражность античной архитектурной и декоративной продукции сама по себе не является очевидным доказательством ее ценности: в значительно большей степени она может свидетельствовать о том, что потребности у средиземноморских правящих классов были достаточно униформными, нежели о том, что строители чисто механически воспроизводили одни и те же модели.
Кроме того, подобная позиция недооценивает роль заказчика. Сталкиваясь с продукцией по сути однотипной, он с самого начала — в лучшем случае — имеет дело только с общими чертам плана и декора. Незаинтересованный, некомпетентный или неспособный заказчик не мог бы действенно вмешиваться в работы, которые финансировал.
В целом все эти рассуждения ставят под вопрос само представление о некой заранее выработанной программе строительства, которое подразумевает четко сформулированный заказ и строгий контроль за его исполнением со стороны собственника: и способность в минимальной степени отступать от проекта — со стороны строителей. Не следует, к примеру, исходя из подобной оптики, анализировать неправильности подземного этажа «Дома Охоты»: все эти неправильности надлежит всего лишь констатировать и фиксировать, чтобы попытаться затем представить себе те рамки, которыми ограничены как свойственные римским правящим классам представления о качестве жизни, так и чисто технические архитектурные возможности, которыми они располагали для удовлетворения оных.
Так, раскопки подземного этажа «Дома Охоты» позволили установить истинную причину отступлений от симметрической композиции. В действительности они возникли в Результате расширения предыдущего подземного помещения, полностью перестроенного. Созданный в итоге перистиль занимает то место, где первоначально были расположены комнаты, выходившие на запад, в длинный западный портик. Северное и западное крылья — в основном более поздней постройки. Именно такая история угадывается, в частности, за основной композиционной несуразностью, состоящей в несовпадении осей триклиния и перистиля. Таким образом, логика произведенных работ более или менее ясна: исходя из существующего положения вещей, владелец производит экономический расчет, взвешивая «за» и «против», возможные выгоды от вносимых в план здания изменений и предполагаемые затраты, и выбирает тот вариант, который представляется ему наилучшим соотношением цены и качества.
Впрочем, внимательное изучение архитектуры и декора показывает стремление максимально сгладить несимметричность, что предполагало восстановление части первоначальных стен. Чтобы максимально сблизить главные оси, северную спальню построили меньшей по размеру, чем южную, что позволило передвинуть триклиний, насколько возможно, к северу. По той же причине северный портик шире южного: это позволяет достичь почти идеального расположения колоннады. Кроме того, перед центральным входом в триклиний геометрическая мозаика, украшающая портики, прерывается, уступая место фигуративной сцене, очень плохо сохранившейся до настоящего времени. Северный бордюр мозаики слегка скошен, так, чтобы как можно более гармонично объединить колонны триклиния и перистиля. Впрочем, отметим, что если некоторые изъяны конструкции, обусловленные повторным использованием первоначальных стен, например сужение западного портика к южному краю, были сохранены, то другие, видимо, показавшиеся домовладельцу вовсе уже непозволительными, как раз напротив, были устранены ценой значительных усилий строителей. В частности, южную стену перистиля полностью перестроили таким образом, чтобы придать пространству другую форму: в ходе раскопок была обнаружена стена первоначального плана подземного этажа, расположение которой, очевидно, не соответствовало новому проекту.
Все эти усилия доказывают, что в данном случае не может быть и речи о некомпетентности, о работе по принципу «и так сойдет» или о провинциализме. Фактически мы имеем дело с самостоятельной концепцией жилищного строительства, которая осознанно интегрирует противоречивые данные и пытается найти оптимальное решение поставленной задачи. Тот способ, которым в конечном счете были соединены западное крыло и перистиль, как раз и символизирует достигнутое равновесие. Не имея возможности совместить две оси, строители организовали пространство так, чтобы эти два ансамбля согласовывались по диагонали, соединяющей северо–восточный угол перистиля с юго–восточным углом триклиния и проходящей через две угловые колонны. Отказ от принципа строгой симметрии не сделал композицию менее стройной и визуально эффектной.
Итак, нам представляется, что попытка судить о качестве жилищной архитектуры и о той роли, которую она играла в жизни современников, основываясь лишь на очевидном, была бы ошибочной. Большая часть отступлений от классических канонов объясняется необходимостью считаться с теми или иными конкретными условиями и попытками найти гармоничное и осуществимое на практике решение. Реализация же такового может приводить к новым нарушениям, которые невозможно понять, если рассматривать их изолированно от общего замысла. Поэтому, прежде чем критиковать недостатки, нужно убедиться, что они не обусловлены логикой самого проекта.
Можно было бы провести такой же анализ подземного этажа соседнего «Нового Дома Охоты», построенного полтора столетия спустя, замысел которого может с первого же взгляда поразить наблюдателя тем, насколько компетентными в данном случае оказались заказчик, строители и городские власти (рис. 9). С этой же точки зрения имеет смысл рассматривать замечания некоторых археологов, в частности Ж.-П. Дармона, подчеркивающего, что в «Доме Нимф» в Неаполе архитектор и мозаичист сходным образом способствовали созданию иллюзии прямоугольного перистиля, там, где в действительности пространство было трапециевидным, первый — заботой о том, чтобы немного подвинуть колоннаду, второй — легкими нарушениями, внесенными в мотивы мозаичного пола.[57] Жизненные практики правящих классов не являются продуктом механического сочетания попыток скопировать классические образцы — с врожденной безответственностью или неспособностью адаптироваться к контексту. Все упомянутые выше здания построены в соответствии с более или менее продуманными проектами, причем заказчик играл в их разработке и реализации весьма существенную роль и принимал решения, исходя из собственных потребностей и финансовых возможностей.