Миф о римской семье
Рабы домашние или бывшие рабы, нынешние вольноотпущенники, отец семейства, его законная жена, двое или трое сыновей и дочерей: все они составляют «фамилию», если только к ним не добавляется еще несколько десятков свободных людей, верноподданных «клиентов», которые каждое утро толкутся в передней в ожидании своего покровителя, «патрона», чтобы нанести ему короткий визит вежливости. Однако фамилия не была «естественной» семьей в нашем ее понимании, с нежными семейными привязанностями, которые мы склонны таковой приписывать.
Не была фамилия и чем–то вроде клана — вопреки бытующему мифу, который начал разрушать Ян Томас, — то есть большой патриархальной семьей, родом, возникшим в результате ослабления и дробления некогда единого архаичного целого. Глава семьи не терял постепенно монаршего статуса, поскольку никогда монархом и не был: Рим изначально не представлял собой конфедерации кланов, каждый из которых находился бы под властью некоего предка; он был этрусским городом, одним из наиболее крупных, но данное обстоятельство никоим образом не возвращает нас в архаический период развития человечества. Поэтому оставим в стороне политические мифы о происхождении города и посмотрим на то, как все выглядело на самом деле: глава семьи — муж, владелец имущества, хозяин рабов, патрон для вольноотпущенников и клиентов; властью, предоставленной ему городом, он реализует свое юридическое право на сыновей и дочерей, и этот властный конгломерат никоим образом не обусловлен происхождением семьи из некоего канувшего в лету единого целого.
Сын, однажды осиротевший и объявленный полностью дееспособным, становится главой новой семьи, и ничего, кроме родственных чувств и общей фамильной стратегии, больше не связывает его ни с братьями, ни с дядьями: семья — это брак. Поэтому, если братья живут вместе в большом дедовском доме — это всего лишь вопрос комфорта и денег; каждый из этих отцов семейств, равно как и их сыновья, предпочел бы иметь собственное жилье. Сын Цицерона, так же как и сын его друга, Целия, снимает жилье, чтобы не жить больше вместе с отцом. Если же сосед по квартире наносит молодому человеку какой–либо ущерб, закон предусматривает, что юноши должны сами разобраться между собой без участия отцов. Эти сыновья живут уже своей собственной жизнью: отец пользуется всеми имущественными правами, он поддерживает своих детей деньгами и надеждой на будущее наследство. Однако отец не держит их подле себя, и каждая новая пара предпочтет иметь собственный дом, если у нее на это хватает средств.
Госпожа
В сущности, домом управляет глава семьи: именно он по утрам дает распоряжения рабам и распределяет их обязанности, он спрашивает с управляющего. А что же хозяйка дома? Здесь возникал конфликт интересов: некоторые, хотя и не все, мужья предоставляли женам право вести хозяйство и даже доверяли им ключи от сундуков. Невестка Цицерона однажды устроила семейную сцену: она полагала, что ее считают чужой, раз обязанность руководить подготовкой к обеду возложена на слугу. Распределение полномочий по управлению домом давало повод для частых ссор, и у нас есть все основания прислушаться к Отцам Церкви, противникам брака: жениться — означает подчиниться власти супруги или же согласиться терпеть ее бесконечные упреки. Врачи, со своей стороны, советовали принять первый вариант, по их мнению, какая–никакая деятельность полезна для супруги в качестве моциона: «следить за рабом- пекарем, приглядывать за управляющим и отмеривать ему необходимые съестные припасы, обходить дом, чтобы проверить, все ли в порядке». И даже это было лучше, чем совсем ничего, поскольку обычно богатая дама могла целый день палец о палец не ударить, лишь иногда отвлекаясь на веретено и прялку, чтобы убить время за занятием традиционным и вполне достойным.
Представим, что эти люди постоянно держали при себе раба, который должен был предугадывать малейший их жест, то есть они никогда не оставались одни. Умение и желание одеваться и обуваться самостоятельно среди знатных римлян представляло собой исключение из общего правила (зато они сами чистили зубы, вместо того чтобы поручить это дело рабу). Фраза из Евангелия «Я недостоин развязать ремень обуви» буквально означает следующее: «Я достоин большего, чем служить как раб». Огромные дома, которые мы видим в Помпеях, Везоне и сотне других мест, не позволяли их хозяевам наслаждаться свободным пространством: они были еще более густонаселенными, чем нынешние муниципальные дома с умеренной квартплатой. Оставались ли хозяева одни хотя бы в супружеской спальне? Не всегда. Любовник, застигнутый в спальне, мог утверждать, что пришел сюда вовсе не к госпоже, а к ее служанке, которая спала там же; дама спит одна, но при себе всегда держит рабыню, а то и нескольких. Чаще рабы ночевали под дверью своих хозяев и охраняли их покой. «Когда Андромаха оседлала Гектора, — утверждает один сатирик, — их рабы, приникнув к дверям, мастурбировали». Кажется, рабы спали почти повсюду в доме; чтобы провести вечер без свидетелей, нужно было отодвигать в сторону их лежанки.
Вездесущесть рабов была равносильна постоянному контролю. Конечно, если с рабом не считаются, то вскоре и вовсе перестают его замечать. Поэт Гораций пишет: «Я привык прогуливаться совсем один»; пятью стихами позже оказывается, что его сопровождает один из трех его рабов. Любовники не знали, где можно уединиться, оставаясь незамеченными: у него, у нее? Их слуги были везде и болтали с прислугой из другого дома. Единственным решением было воспользоваться домом одного из друзей, любезно согласившегося оказать им такого рода услугу, несмотря на риск быть обвиненным в потворстве супружеской измене, либо снять клетушку у сторожа при храме, священный долг которого вынуждал его хранить молчание.
Приличия обязывали знатных дам выходить из дома лишь в сопровождении слуг; дама со свитой и всадник–охранник (custos) — распространенный сюжет эротических стихотворений. Такая передвижная тюрьма, сопровождавшая даму повсюду, была подобием моногамного гарема или гинекея, куда греческих женщин, заботившихся о своей репутации, по их же собственному требованию запирали на ночь мужья. Мальчики также не могли выйти без своего custosa, поскольку за их целомудрие опасались так же, как и за целомудрие противоположного пола. К слову сказать, дамы старомодных взглядов в качестве запасного доказательства своей добропорядочности старались вообще как можно реже выходить из дома, а если и выходили, то всегда наполовину закутанные вуалью.
Быть матерью семейства означало смириться с достойным всяческого уважения заточением, тюрьмой, несколько тесноватой, где гордость знатной девушки найдет себе достойное применение в самоотверженном служении интересам семьи. Собственно, девушка из благородной семьи наследует отцовское высокомерие, а с точки зрения отца она — движимое имущество, которое можно одолжить мужу (в Риме жена, недовольная мужем, не возвращается «обратно к матери», а уходит к отцу). К аристократической надменности добавляется осознание имущественного превосходства; часто жена владеет, состоянием, из которого мужу не принадлежит ничего. Она равна мужчинам в правах наследования и завещания, у нее есть приданое. Некоторые жены, более богатые и благородные, чем мужья, не признавали их власти и даже могли играть значительную роль в политике, поскольку они наследовали не только имущество, но и связанную с отцовской семьей клиен- телу, также переходящую по наследству. Другие дамы, напротив, не просто полностью посвящали себя мужу; демонстрируя врожденное благородство, они следовали за ним и в изгнание, и даже в мир иной, если он совершал самоубийство (Сенека, исключительно ревностно относившийся к своему авторитету среди окружающих, подвергал свою жену, так же как и своего ученика Луция, настоящему моральному шантажу, доводя их до самоубийства). Эти дамы были способны полностью взять на себя заботу об интересах мужа, если он находился в ссылке или вынужден был скрываться. Однако в один прекрасный день любая из этих женщин могла занять позицию, менее похвальную, но свидетельствующую о тупике, в который она зашла: например, ссылаясь на глубокую скорбь по погибшему сыну, полностью отказаться от жизни и запереть себя в вечный траур. Так же поступали дамы и при Людовике XIV, подтверждение чему можно найти у Ларошфуко.
Вдовы, девственницы и любовницы
Предположим, что наша счастливая наследница стала вдовой или, скорее, vidua[11], оставшись без мужчины: будь она вдова или разведенная, но в том случае, если отец ее умер, она становится «матерью семейства» — даже если случилось так, что она осталась девственницей. Родня постарается защитить ее добродетель, предоставив ей custosa; один из законов Империи приравнивал любовные связи vidua к супружеской измене и разврату, однако закон этот никогда не применялся на практике. Перед нами девушка или женщина, ставшая хозяйкой дома и владелицей имущества. Богатая вдова — характерный персонаж того времени; она совсем не похожа на очаровательную Селимену[12], это «властная хозяйка», потому что у нее нет больше хозяина. Она окружена заботами поклонников, которые охотятся за ее состоянием. Она вновь выйдет замуж или же заведет любовника; такая связь, подчас для приличия прикрытая обещаниями брака, была вполне обычной и практически признанной в обществе. Если же дело касалось совсем юной девушки, ее любовные связи должны были оставаться тайными; подозревали ее, как правило, в одном и том же проступке, предпочитая думать, что ее любовник — раб–управляющий, поскольку полагали, что женщина неспособна управлять собственной жизнью без хозяина и господина. Отцы Церкви ужасно злословили по поводу нравов вдов и сироток, и это злословие вовсе не было чистой воды клеветой: иначе, откуда бы Овидий взял свой садок, полный богатых и свободных женщин, которых его учебник любви[13] рекомендует оттуда выуживать и соблазнять. Эти женщины находились в наилучших условиях, какие только были возможны в Риме. Их любовники должны были заботиться о том, чтобы доставить им удовольствие в постели, как бы ни брюзжали Сенека или Марциал.
Представим теперь обратную ситуацию: отец семейства стал вдовцом. Он может использовать своих служанок, может вновь жениться или жить с любовницей. Само слово «любовница» имело два разных смысловых оттенка: вначале пренебрежительное, впоследствии, так же как и у нас, оно становится вполне приличным. Вначале любовницами называли женщину или женщин, с которыми мужчина, женатый или холостой, обычно проводил ночь; императоры, даже имевшие законную жену, держали во дворце целый гарем рабынь- любовниц; случалось, что император Клавдий брал на ночь по две рабыни за раз. Однако со временем общественное мнение значительно смягчилось: сожительство стало считаться подобием брака, если речь шла о единственной любовнице, отношения с которой были длительными и постоянными, и только ее более низкое социальное положение мешало мужчине на ней жениться. Не отставали и юристы: для них сожительство означало состояние, существующее de facto, которое не должно казаться для женщин унизительным и к которому окружающие не должны относиться с презрением; нужно только, чтобы сожительство было во всем похоже на брак. То есть любовница (во втором, приличном, смысле этого слова) должна быть свободной (потому что рабы не могли жениться) и сожительство моногамным: немыслимым было сожительствовать с другой женщиной женатому мужчине или жить с двумя любовницами одновременно. Таким образом, сожительство служило заменой браку в тех случаях, когда он был невозможен. Довольно типичная ситуация: господин живет со своей вольноотпущенницей и не хочет вступать с ней в законный брак ввиду явного неравенства союза. Став вдовцом, император Веспасиан взял в любовницы свою секретаршу, императорскую вольноотпущенницу, и «обращался с ней почти как с женой». Нам известно десятка полтора эпитафий, посвященных самому покойному, его покойной жене и любовнице, которая у него была после жены; точно так же в других эпитафиях муж отдает дань памяти двум своим женам, на которых он был последовательно женат.
Сожительство, в отличие от законного брака, не имело правовых основ: несмотря на толерантное отношение общества к семье такого типа, в этом вопросе юристы оставались непреклонными. Дети, рожденные в подобном сожительстве, становились свободными, потому что их мать была свободной, однако они считались незаконнорожденными и носили фамилию матери, поскольку она не была замужем; впоследствии дети наследовали имущество матери, а не биологического отца. Таким образом, законное сожительство не приносило ничего, кроме внешней респектабельности; соблюдение приличий давало любовнице уважение, которого она не имела бы, если бы отношения с мужчиной не были постоянными и моногамными. А что же, если, в конце концов, патрон решит вступить в законный брак со своей вольноотпущенницей и любовницей, несмотря на свое изначальное нежелание этого делать? Она будет горда тем, что отныне может носить одежды «матери семейства» с полным на то законным основанием, однако, осознавая свое неизменно низшее положение, в своей эпитафии она будет именовать его «патрон и муж», будто подчеркивая, что первая его ипостась была непререкаемой и даже супружеские чувства не могли стереть с нее печать рабства. Таковы были семьи, живущие в подобном морганатическом браке: мужчина, его любовница и его биологические дети; однако в действительности существовали и еще более сложные семейные комбинации, которыми юристы вообще не за нимались: мужчина, его служанки и его «подопечные». Чтобы объяснить, кто они были такие, нужно для начала еще глубже проникнуть в тайны рабства и признать, что Римская империя, так же как и колониальная Бразилия, была империей метисов.
Неизвестные бастарды
Когда Веспасиан потерял еще и свою образованную любовницу, о которой мы уже говорили, он не пренебрегал после обеденным отдыхом с одной–другой из своих многочисленных служанок. Император всегда мог воспользоваться их услугами, так же как и любой другой рабовладелец: обстоятельства определяют желания. Было даже слово, характеризовавшее мужей, которые не могли устоять перед таким соблазном, — «падок до служанок» (ancillariolus) — на беду отчаявшихся жен. Один не знавший меры господин до того довел своих рабынь, что они его убили, да еще и кастрировали, имея на то веские причины. Когда новость о кровавой расправе облетела дом, «его любовницы прибежали с воплями и рыданиями». Вместе с тем рабовладельчество было не лишено некоторого лиризма: Гораций тонко и даже поэтично воспевает чувства, которые испытывает господин, глядя вслед одной из своих совсем юных рабынь, приближающейся к тому возрасту, когда она уже сможет познать мужчину: господин наслаждается предвкушением этого момента. Короче говоря, хозяин имел все основания полагать, что среди малышей, рожденных служанками и приумножающих его личное стадо рабов, вполне могут быть и его собственные дети. Однако ни он сам и никто другой не должны были упоминать об этом: мы знаем, что свобода всегда остается вне подозрений, находясь при этом за непреодолимой границей, отделяющей ее от рабства. Еще более веской причиной такого молчания было то, что практически ни один господин не мог признать в маленьком рабе своего сына: таков был один из неписанных законов рабства. Однако все знали, как обстоят дела в действительности: «Случается, что раб может оказаться ребенком господина, рожденным одной из его рабынь», — пишет некий юрист. В конце концов, раз уж нельзя признать его своим, равно как и усыновить его — закон это запрещает — его всегда можно будет освободить, никому не объясняя причин своего к нему расположения.
Один любопытный обычай позволял сделать для ребенка еще больше, соблюдая при этом приличия. Римляне любили Держать в доме маленького мальчика или девочку, раба или подкидыша (alumnus, threptus), которого воспитывали и «баловали» (deliciae, delicates), считая его милым и забавным. Он находился рядом во время обеда, с ним играли, потакали его капризам; иногда ему давали «либеральное» воспитание, в сущности предназначенное лишь для свободных людей. Такая ситуация была по меньшей мере неоднозначной: с одной стороны, подопечный служил забавой для хозяина, оставаясь при этом его любимчиком; с другой — он был его отпрыском, которому покровительствовали втайне; или же это могло быть своего рода усыновление, не вызывающее кривотолков. Не будем забывать о целой армии подростков из хороших семей, которые могли бы называться пажами — и все же все они оставались рабами.
Любимчик? Небольшой грешок знатной особы, над которым все понимающие люди посмеивались. У Брута, убийцы Цезаря, был настолько красивый фаворит, что скульптор сделал его портрет, копии которого можно было увидеть по всюду; любимчики ужасного императора Домициана, так же как знаменитый Антиной, фаворит императора Адриана, были воспеты придворными поэтами, подобно тому как их далекие последователи воспевали мадам де Помпадур. Ревнивая жена имела право выказывать норов только в том случае, если муж целовал своего любимчика в ее присутствии. Заходило ли дело дальше поцелуев вдали от посторонних взглядов? Соблюдение светских условностей требовало, чтобы никто не задавался этим вопросом. Обычно любимчик был для своего господина кем–то вроде денщика или виночерпия; за столом он наливал ему вино, по примеру Ганимеда, юного друга Юпитера. Итак, «пажеский корпус» (paedagogium) представлял собой толпу симпатичных мальчиков, единственной обязанностью которых было прислуживать за столом, чтобы радовать глаз и придавать церемонии благородную изысканность. Когда господин выезжал, они следовали за ним всем скопом, окружая его кресло–носилки — так же как целый выводок красивых пажей окружает сидящего верхом канцлера Сегье на картине Лебрена в Лувре. Ко времени появления первых усов в жизни этих юношей происходили важные перемены. Когда до сих пор еще не слишком явные признаки пола начинают проявляться все яснее и становится уже просто неприлично обращаться со взрослым мужчиной как с неодушевленным предметом, юноша, со слезами, освобождается от своих обязанностей: господин остригает его длинные, как у девочки, волосы к великому облегчению хозяйки дома. Некоторые упрямцы оставляли своего любимчика при себе даже после того, как он совсем повзрослеет, однако к таким поступкам относились крайне неодобрительно.
У господина могли быть и более невинные основания для привязанности к своему подопечному. Юноша мог быть просто милой игрушкой, с которой ласково забавляются за столом, как, например, с домашним животным; в то время живые игрушки ценились более, чем другие: птички, собаки, кролики для маленьких девочек (кошки в Риме еще не были одомашнены). Но господин мог и вправду любить своего ребенка, несмотря на его рабский статус. «Бывает, что люди, непримиримые противники брака, — пишет Плутарх, — у которых рождение ребенка вызывает лишь горькие сожаления, иногда потом даже плачут, если младенец, родившийся у служанки или любовницы, вдруг заболеет и умрет». Однако, если господин считал, что ребенок от него, он мог исполнить свое истинное отцовское предназначение, взяв под опеку любого родившегося в его домашнем окружении малыша, отец которого неизвестен, и тогда поцелуи, которыми он одаривал ребенка, не вызывали никаких дурных мыслей. Поцелуи в губы между мужчинами, поначалу довольно спорные, позже вошли в моду, и юный Марк Аврелий обменивался весьма нежными поцелуями со своим наставником Фронтоном. Поэт Стаций посвятил трогательные строки умершему ребенку, к которому он благоволил настолько, что освободил его от рабства сразу после рождения: «Едва на свет родившись, он обратил ко мне свой первый крик младенца, меня окутало тепло, игла любви пронзила сердце, я научил его словам и утешал, когда он плакал от ушибов, в том юном возрасте, когда он и ходить–то не умел, я подходил к нему и, наклонившись, брал на руки и нежно целовал; пока был жив малыш, не мог я и желать другого сына». Лучшие строки поэта. Был ли он отцом этого ребенка? Совершенно не обязательно; отцовские чувства могли расцветать с куда большим пылом по отношению к ребенку без «социального бэкграунда», чем, например, по отношению к собственному законному сыну, которого нужно было вое питывать в строгости, поскольку он был продолжателем рода и тайным врагом своего отца — нынешнего владельца его 6у дущего наследства. И все–таки в других стихах того же Стация или Марциала подопечные мальчики и девочки несомненно являются тайными отпрысками отца семейства. С ними и обращаются, как со свободными людьми: одетые как знатные особы, с дорогими украшениями, они не выходят из дома без свиты; им не хватает только белой тоги, одежды юношей, рож денных свободными (praetexta[14]): поэт уточняет это особо; эти дети — вольноотпущенники и должны оставаться таковыми.
Семейный ад вольноотпущенников
И все же, чьим вольноотпущенником становится бывший подопечный? Да простят нам читатели нашу склонность к подробностям: давайте попробуем погрузиться в еще один круг ада — невообразимые родственные отношения между вольноотпущенниками. Итак, у господина есть ребенок от его служанки. Предположим, господин освобождает мать: однако уже слишком поздно — ребенок, рожденный рабыней, становится рабом своего отца. Что если освободить новорожденного? Тогда отец становится патроном маленького вольноотпущенника. Но и этот ребенок, вслед за своей матерью, может быть выкуплен у господина, например, ею же, богатой вольноотпущенницей, и стать ее рабом или тоже вольноотпущенником. Не реже случалось, что из сыновней любви сын выкупал свою мать, остававшуюся рабыней: тогда мать становилась рабыней или вольноотпущенницей своего сына. Эпитафии и юридические тексты подтверждают, что подобные ситуации были отнюдь не теоретическими и довольно часто встречались в жизни. И тогда все становится возможным: сын, ставший вольноотпущенником своей матери, в свою очередь выкупает отца, который становится его рабом; или же брат может быть вольноотпущенником брата… Хотелось бы верить, что семейные узы были важнее, чем юридический статус; однако чувствам противопоставлялась власть, дарованная законом: власть отца, выкупившего собственного сына, или сына, выкупившего своего отца; родственные чувства боролись с осознанием принесенной тяжелой финансовой жертвы, необходимой для выкупа, с существующими законами наследования. Семейная жизнь бывших рабов должна была стать кошмаром, полным конфликтов, острого ощущения двойственности положений и статусов, озлобленности: отец не простит сыну того, что он раздавлен оказанной ему услугой, сын не простит отцу его неблагодарности.
Вольноотпущенники, о которых мы говорим, по большей части уже не жили в доме бывшего господина, хотя и продолжали наносить ему визиты вежливости. Открывая собственное дело, они становились ремесленниками, купцами или лавочниками, и хотя их можно было буквально перечесть по пальцам, а в сопоставлении с общей численностью населения их количество было и вовсе незначительным, они составляли весьма заметное звено в социальном плане и играли значительную роль в экономике. И если не все лавочники были вольноотпущенниками, то все вольноотпущенники как раз и занимались мелкой торговлей или серьезной коммерцией. Чтобы как–то охарактеризовать эту социальную группу в целом, можно сказать, что эти люди с загребущими руками нещадно эксплуатировали народ и вызывали к себе ненависть. Тем более что эти бывшие рабы были богаче, часто намного богаче, чем большинство свободных людей, которые чувствовали себя оплеванными, глядя на достаток человека, рожденного рабом. Богатство, которое для господина считалось бы законным и заслуженным, воспринималось крайне негативно, если находилось в руках вольноотпущенника. Эта категория людей пребывала в двойственной ситуации: они одновременно занимали и более высокое и более низкое положение, чем большинство других римлян. Предпочитая оставаться среди своих, они в итоге выработали собственные обычаи и привычки, о которых стоит сказать несколько слов.
Так, например, вероятнее всего, вольноотпущенники чаще жили в сожительстве, чем в браке; именно к такому выводу можно прийти после сопоставления аргументов, которые приводят Плазар и Роусон. Причиной тому вовсе не было более низкое социальное положение подруги. Еще в бытность рабами многие из этих людей уже жили в паре, особенно наиболее удачливые — управляющие больших имений или императорские рабы, то есть начинающие чиновники. Можно было назвать сожительницей служанку, у которой был постоянный мужчина. Если и эта служанка, и ее партнер были вольноотпущенниками, их союз считался союзом свободных людей и их отношения рассматривались как законные и достойные уважения. Однако если у такой пары рождались дети до того, как оба родителя получили свободу, они становились незаконнорожденными или рабами хозяина их матери; даже когда родители становились вольноотпущенниками и вступали в брак, биологический отец не мог стать законным отцом своего сына; более того, если родители выкупали у господина своего сына–раба, то и после этого ребенок не мог считаться их сыном, а только вольноотпущенником. В Анконе есть могила вольноотпущенника Тиция Прима, который был довольно заметной фигурой в городе и даже заказал резчику по мрамору скульптуру, где был изображен он сам, одетый в тогу — парадную одежду, и — справа от него — его «любовница» (это слово употреблялось даже в эпитафиях) с ребенком на руках. Женщину звали Лукания Бенигна, и она, несомненно, тоже была вольноотпущенницей. Малыш на руках матери — их маленькая дочка по имени Хлоя, и поскольку у нее только одно имя, можно заключить, что она была рабыней: девочка появилась на свет, когда ее мать была еще простой служанкой. Биологический отец не мог сделать для дочери большего, чем взять ее к себе «воспитанницей», и в эпитафии она тоже не могла именоваться иначе: ни природа, ни любовь не в силах были противостоять официальному статусу. Справа похоронен еще один вольноотпущенник (захоронение домочадцев в общей могиле было вполне обычным делом). Никого не интересовало, сочеталась пара законным браком или нет; брак был лишь разновидностью сожительства, и вольноотпущенники относились к нему вполне равнодушно.
Социальный ад вольноотпущенников
Обстоятельства, заставляющие вольноотпущенников терпеть унижения и подтверждающие неопределенность их положения в обществе, обнаруживаются повсюду: социальные условия не имеют никакого отношения к иерархии статусов, вольноотпущенники постоянно ощущают на себе это несоответствие и страдают от бесправия. Они ведут роскошную жизнь, настолько, насколько позволяет им их богатство: так, в Риме богатые могилы со скульптурными портретами принадлежат именно вольноотпущенникам, а вовсе не знати. Своей одеждой, наличием клиентов, рабов и собственных вольноотпущенников, своими богатыми обедами они подражают высшему обществу — без какой бы то ни было возможности в это общество проникнуть, поскольку полуграждане, каковыми они и являются, не имеют на это права. «Сатирикон» Петрония со всей жестокой очевидностью описывает жизнь вольноотпущенников, полностью построенную на подражании. Их невежество (а дети рабов не имели возможности учиться) сразу же выдает их низкое происхождение. Они не новоиспеченные аристократы, как часто о них говорят, а, скорее, «выскочки», происхождение которых составляет постоянный предмет насмешек и унижений и не позволяет им пробиться в высшее общество: барьер, разделяющий статусы, им это запрещает. Само же высшее общество считает, что тяга вольноотпущенников к подражанию смехотворна и неизменно приводит к самым нелепым результатам; что она демонстрирует их необоснованные претензии и свойственную им ограниченность; что подобное поведение — это снобизм, снобизм и ничего кроме снобизма. Хуже всего, что они даже не формируют какого–то отдельного класса, принадлежностью к которому можно было бы тихо гордиться. Они не могут основать статусных династий: статус вольноотпущенника не наследовался и существовал лишь в одном поколении — сын вольноотпущенника становился полноценным гражданином. Не стоит принимать за класс эту временную изменчивую группу. Более того, высший класс в Риме пополнялся по большей части за счет сыновей богатых вольноотпущенников или вольноотпущенников императора: даже многие сенаторы были внуками бывших рабов. В конечном счете шансы подняться по социальной лестнице у рабов были гораздо менее призрачными, чем у людей свободных, но бедных.
Возможность социального роста вольноотпущенников полностью зависела от степени их богатства, которое складывалось из доходов от торговли, а средства для нее, в свою очередь, определялись условиями предоставления бывшим рабам свободы. Сложившаяся социальная структура объясняется не только и не столько производственными отношениями, сколько другими, на первый взгляд незначительными обстоятельствами и их последствиями, зачастую весьма неожиданными. Римская знать предпочитала иметь дело с вольноотпущенниками, а не со своими свободными, но бедными согражданами, поскольку вольноотпущенники оставались верны своим бывшим господам, которые, к тому же, всегда знали их лично.
Что же могло побудить господина освободить принадлежащих ему рабов? Как минимум три вещи. Раб смертен, и господин готов был предоставить рабу свободу в виде предсмертного подарка, чтобы перед смертью тот мог утешиться тем, что имеет теперь право быть похороненным как свободный человек. Перед своей собственной смертью господин мог в завещании одним махом освободить некоторых, а то и всех своих рабов, в качестве причитающейся им доли наследства, подобно тому как он распределял имущество между всеми своими подопечными. Кроме того, завещание служит своего рода публичным заявлением, в котором господин доказывает, что был хорошим хозяином для своих рабов и поэтому дарует им то, чего они больше всего желают, — свободу. И наконец, часто освобождение рабов — это удачное вложение капитала; господин ведет свои дела руками одного из рабов, который более других заинтересован в прибыли. Хозяин соглашается продать своему слуге свободу по договорной цене или же освободить его в качестве компенсации за то, что тот продолжит заниматься его делами, только теперь уже в статусе вольноотпущенника. Вероятно, вольноотпущенники редко оказывались брошенными на произвол судьбы без каких–либо средств к существованию. Когда перед смертью господин освобождал старых верных рабов, в своем завещании он предоставлял им наделы земли или небольшую пенсию (alimenta); так прежде поступали и у нас с престарелой прислугой. Будущее бывшего раба — нынешнего делового человека — было таким образом обеспечено. И наконец, я предполагаю, что многие вольноотпущенники не покидали жилища бывшего хозяина; оставаясь в доме, они продолжали заниматься тем же, чем и раньше, только находились они теперь в ином статусе и, соответственно, вызывали к себе большее уважение. Некоторые вольноотпущенники начинали свое дело — ремесло или торговлю — в другом городе и при этом делили прибыль с бывшим хозяином, таким образом выкупая у него свою свободу. Все эти варианты были вполне возможны. Вероятнее всего, в большинстве случаев господа освобождали лишь тех из своих рабов, которые были способны зарабатывать деньги. Есть, однако, одно исключение: казначей, управлявший капиталами господина, всегда оставался рабом, его никогда не освобождали, даже если его хозяином был лично император, а сам он состоял при нем главным имперским казначеем. Свобода, которой так ждали даже императорские чиновники на определенной стадии своей карьеры, была для него заказана, поскольку в отношении раба–казначея любой господин хотел сохранить свое право на домашний суд и возможность подвергнуть его пытке в том случае, если тот запустит руку в хозяйский карман.
Итак, некоторые вольноотпущенники оставались в доме и продолжали служить бывшему господину, другие — наоборот, открывали собственное дело и становились полностью независимыми. Однако и в том и в другом случае вольноотпущенники сохраняли за собой символическое место в домашнем окружении господина, ставшего теперь их «патроном»; они должны были постоянно выказывать знаки почтения и благодарности патрону, которому так многим были обязаны. Они должны были благодарить господина за то, что он их осчастливил, освободив от рабства; а если вольноотпущенники пренебрегали этими своими обязанностями (к которым их трудно было бы принудить физически), глас народа клеймил их именем «неблагодарный вольноотпущенник», и это был весьма значимый повод для негодования римских граждан, выросший до уровня едва ли одной из основных проблем того времени. Вольноотпущенники могли покинуть фамилию, лишь окружив дом господина ореолом подобострастия, которое доказывало бы всем и вся величие хозяйской семьи. Роль «клиентов» была аналогичной. Они составляли внешнее окружение, о котором стоит сказать отдельно.
В сознании римлян представления об обществе гражданском боролись с представлениями об обществе, основанном на преданности одного человека другому. С одной стороны, свобода должна быть непререкаемой и господин не может обременять обязательствами раба, которого он освободил; с другой стороны, вольноотпущенник многим обязан своему бывшему господину и должен оставаться навсегда ему преданным. В противном случае господин будет иметь все основания для того, чтобы наказать своего бывшего раба доступным ему способом: вычеркнуть его из списка своих наследников и запретить хоронить его в семейном склепе. Или же господин мог избить его палкой, на что, в принципе, права, конечно, не имел, поскольку не мог поднимать руку на свободного человека. Однако кто же будет слушать вольноотпущенника, «который еще вчера был рабом, а сегодня приходит жаловаться на своего господина за то, что тот его прогнал, наказал или слегка поколотил». В конце концов, палка — это всего лишь символ! Зато интересы семьи и деньги, выплаченные за свободу, даже только что обретенную, были святы; патрон не мог заставить своего вольноотпущенника работать на него больше, чем это было оговорено, не мог предоставлять рабу свободу на таких кабальных условиях, что вольноотпущенник только на словах был бы вольным; он не мог взять с него обещание не жениться и не заводить детей, чтобы сохранить за собой право на наследство своего вольноотпущенника; он не мог даже (по крайней мере в большинстве случаев) запретить своему бывшему рабу заниматься тем же ремеслом, что и он сам, и становиться его конкурентом.
Клиентела
Становясь материально независимыми — разумеется, в рамках тех условий, на которых им предоставлялась свобода» — бывшие рабы символически оставались во власти своего патрона, и римляне, будучи, в общем, закоренелыми патерналистами, твердили, что вольноотпущенник должен исполнять сыновний долг по отношению к своему бывшему хозяину, имя которого носит; он должен почитать его и «любить». Необходимость дважды в день посещать дом господина, чтобы поприветствовать отца семейства утром и пожелать ему доброй ночи вечером, ушла в прошлое. Однако сыновний долг требовал от вольноотпущенника наносить ему визиты вежливости, и «Комедия о горшке» Плавта наглядно демонстрирует всю тягостность таких сцен: вольноотпущенник едва сдерживает себя, ощущая давление власти, которая давно уже себя изжила и не может его ни к чему принудить; патрон, в свою очередь, знает, что его время прошло, что вольноотпущенник его ненавидит, хотя все еще побаивается, и вся его преданность не более чем игра. Эти слишком затянувшиеся отношения становились еще тяжелее в том случае, если бывший раб получал статус вольноотпущенника ценой определенной работы, которую он выполнял для господина и от его имени уже после того, как обретал свободу (operae libertorum). По–видимому, в отличие от клиентов, вольноотпущенники не были обязаны наносить патрону официальные визиты (salutatio) каждое утро, хотя их часто приглашали на обеды и за столом отводили им место неподалеку от тех же клиентов. Между этими, такими разными, группами зависимых людей нередко за столом разыгрывались бурные сцены: бедный клиент не желал терпеть соперничества с бывшим рабом, а ныне вполне преуспевающим горожанином за место возле патрона. Поэты Ювенал и Марциал, будучи вынуждены, чтобы как–то себя прокормить, приходить с подобными визитами на поклон к знатным особам, ненавидели и богатых вольноотпущенников, и клиентов–греков, потому что и в тех и в других видели конкурентов.
Вместе со своей «свитой, состоящей из клиентов и вольноотпущенников, трудолюбивых и почтительных», говорит Фронтон, благородный дом блистает на общественной сцене своей славой и известностью, что само по себе уже необходимое и достаточное условие, чтобы быть достойным своей принадлежности к правящему классу. «У меня теперь много клиентов», — пишет разбогатевший вольноотпущенник, чтобы подтвердить свой успех. Кто же такой клиент? Свободный человек, который регулярно приходит к главе семьи, чтобы засвидетельствовать тому свое почтение, и во всеуслышание объявляет себя его клиентом; он может быть богатым или бедным, ничтожным или влиятельным, иногда даже более влиятельным, чем его патрон. Можно насчитать как минимум четыре типа клиентов: те, которые хотели сделать общественную карьеру и рассчитывали на поддержку своего патрона; деловые люди, интересам которых могло бы способствовать политическое влияние патрона, особенно если он был с ними заодно; бедняки, поэты, философы, которые жили едва ли не исключительно подаяниями патрона (многие из них были греками), — они не были выходцами из народа и полагали, что работа — занятие для них менее достойное, чем существование за счет знатной особы. И наконец, люди, принадлежавшие к высшему обществу, так же как и их патрон; они становились клиентами, чтобы иметь законные основания быть упомянутыми в его завещании в знак благодарности за их верность. Среди них встречались и такие важные государственные персоны, как всемогущие вольноотпущенники императора, служившие в дворцовой администрации. У богатого старика, не имевшего наследников, могло быть много таких клиентов.
И такая вот разношерстная толпа каждое утро стройными рядами являлась к крыльцу дома патрона, в час, когда начинают петь петухи и просыпаются римляне. Их было несколько десятков, а то и несколько сотен. Наиболее влиятельных в своем квартале людей также осаждала толпа клиентов, хотя и не такая многочисленная. Вдали от Рима, в небольших городках, самые знатные особы тоже имели свою клиентелу. В том, что богатый или влиятельный человек всегда окружен протеже и небескорыстными друзьями, нет ничего удивительного, однако римляне создали из этого факта ритуал и даже целый социальный институт. «Простолюдины, — пишет Витрувий, — ходят в гости и ничего не получают. Когда же становятся чьими–либо клиентами, об этом объявляют во всеуслышание, этим хвастаются и прославляют влиятельность патрона, называя себя „клиентом Такого Человека”, „вхожим в окружение Такого Человека”». Если же клиент не простолюдин, он на свои средства устанавливает статую патрона в общественном месте или даже в его доме; в надписи на постаменте клиент перечисляет все без исключения заслуги своего патрона перед обществом. Снисходительный патрон в таком случае возражает, что слова его друга — явное преувеличение, так что «друг» становится синонимом льстеца.
Утреннее приветствие — это ритуал, уклонение от которого равносильно потере положения клиента. Клиенты в парадной одежде (toga) выстраиваются в очередь, каждый посетитель получает символическое угощение, своего рода чаевые (sportula), которые самым бедным могли служить единственным источником пропитания на весь этот день. В общем–то, подобный жест служил заменой простой раздаче пищи… Патрон принимает клиентов в передней — в строгой очередности, которая определяется их гражданским положением. То же самое касается и обедов, на которых гости с различным гражданским статусом получают блюда и вина разного качества в соответствии с их положением в обществе: все подчинено иерархии. Иначе говоря, главу семьи приходили приветствовать вовсе не многочисленные его друзья, скорее, он принимал у себя в доме срез римского общества, как оно есть, со всеми чинами, званиями и социальным неравенством, на фоне которого его авторитет должен был смотреться осо бенно непререкаемым. Так что относительно положения каж дого из своих клиентов господин был осведомлен не меньше, чем они сами: «Богатый патрон, — пишет Гораций, — руково дит вами, как это сделала бы заботливая мать, он требует от вас благоразумия и добродетели более, чем имеет сам».
Авторитет
Влияние, которое члены фамилии оказывали на своих крестьян, определялось не только экономическими причинами (договором испольщины), но и собственным их авторитетом. Во времена гонений со стороны вошедшей в силу Церкви запуганные землевладельцы обращались в христианство и поступались своими идолами, увлекая за собой в вероотступничество своих крестьян и клиентов, которым тоже приходилось идти на подобные жертвы. Другие господа, словно по мановению волшебной палочки, превращали всех обитателей принадлежащих им поместий в истинных христиан, решив, что отныне нехитрые религиозные обряды крестьянина должны быть обращены к истинному Богу; они разрушали на своих землях языческие алтари, возводя на их месте христианские церкви. Ореол величия, окружавший фамилию, лишь подтверждал ее власть. Тремя веками ранее Каталина использовал своих крестьян в восстании против сената; Цицерона, отправлявшегося в изгнание, утешали друзья, обещая ему помощь и выражая готовность привлечь к его поддержке «своих детей, своих друзей, своих клиентов, своих вольноотпущенников, рабов и свое имущество».
Фамилия имела власть материальную и моральную над теми, кто ее составлял, и теми, кто ее окружал. В представлении людей власть над своим домашним окружением означала принадлежность к правящему классу, который определял жизнь каждого городка и даже Империи в целом. В самом Риме, пишет Тацит, «здоровая часть общества смотрит на все глазами известных фамилий». Богатство и власть (что, по сути, одно и то же) обеспечивали каждой такой семье еще и политические полномочия — на соответствующем уровне влияния. Очевидно, что определяющая власть фамилий в узких локальных контекстах не могла не оказывать весьма ощутимого влияния и на общественное сознание. Подспудное осознание того факта, что управление людьми не есть некая специальная обязанность, но представляет собой естественное право знатного человека, подобно тому как в природе крупные животные властвуют над мелкими, поддерживало соответствующую систему социальных практик. Высокое социальное положение в Риме подразумевало также и определенный политический вес; исполнение общественных функций не являлось отдельной профессией, в отличие от того, как это происходит у нас, и даже если нами действительно по–прежнему «управляют две сотни правящих фамилий», они не обязательно лично занимают скамьи в парламенте. В Римской же империи богатые и знатные горожане заседали в сенате и советах всех поселений лично, хотя количество мест в этих собраниях было ограничено и на всех желающих их не хватало.
Социальное положение и политическая власть: было и еще одно обстоятельство, не такое заметное, но имевшее всеобъемлющий характер; каждый, кто принадлежал к знатному роду, считал своим долгом принимать непосредственное участие в общественной жизни, занимая ту или иную почетную должность. Это один из наиболее безобидных аспектов такого полиморфного явления, как клиентела. Римская империя не имела системы прямого управления, она представляла собой федерацию автономных поселений. Все представители знатных родов, будь то сенатор или всадник, должны были самостоятельно принять титул (или быть удостоенным такового) покровителя одного из этих поселений, а если возможно, то и нескольких. В действительности же этот титул был не более чем почетным званием; при случае покровитель мог оказать какую–либо услугу или сделать пожертвование городу: пополнить городскую казну, построить или отремонтировать здание, защищать интересы города в суде в случае споров относительно границ земельных владений. Взамен покровитель получал возможность вывесить в передней своего дома весьма почетное официальное благодарственное письмо от жителей города. Семейный траур, о котором он непременно сообщал обитателям находившегося под его покровительством поселения, становился событием местного масштаба, и город направлял ему ответное письмо с соболезнованиями. Если же он посещал город с визитом, ему устраивали официальный торжественный прием, как почетному правителю. Городская клиентела была, таким образом, для нобилитета одним из доступных способов потешить самолюбие, пусть даже и чисто символически; даже бесчисленные товарищества, в которые объединялись простые люди с единственной целью пообщаться в свое удовольствие, имели собственных знатных покровителей. Основной целью подобных коллегий была организация пиров, при этом роль покровителя, как правило, сводилась к его решающему слову относительно меню банкета, каковой он и оплачивал из своего кармана. Стремление окружить себя символами величия и власти было одним из основных в греко–римском мире.
Существовали и некоторые региональные особенности. Италия — царство клиентелы. Греческие регионы, так же как и все остальные, находились под властью экономической и политической мощи богачей, естественных союзников римлян — правителей страны. Время от времени греческие поселения страдали от тирании тех или иных могущественных властных персон. Зато ни о помпезности, ни о чванстве или низкопоклонстве клиентелы здесь не было и речи. Вольноотпущенники здесь не пользовались привилегиями (в Афинах они не упоминаются в списках демов и в эпитафиях, хотя и составляли половину всей, достаточно многочисленной массы полуграждан) и не окружали своих бывших хозяев ореолом величия. Меценатство, это разорительное увлечение богатых, напротив, процветало здесь еще больше, чем в Италии, куда оно от греков, собственно, и пришло. Сегодня это явление называют «эвергетизм»[15].