Чем владел римлянин? Что он терял в случае изгнания? Свое имущество, жену и детей, своих клиентов и «почести»: Цицерон и Сенека часто об этом говорят. «Почести» — это государственные выплаты, как правило, ежегодные, которых он был удостоен и которые останутся в памяти как одно из подтверждений его высокого положения. Римская знать была преисполнена сознанием могущества и величия своей Империи, но то, что мы называем чувством государственности и государственной службой, римлянам было незнакомо. Они плохо отличали службу на благо государства от стремления к достижению личных чинов и званий, государственные финансы от личного кошелька. Величие Рима было коллективным достоянием власть имущих и правящей группы сенаторов, подобно тому как каждое из множества автономных поселений, находившихся под властью местной знати, составляло часть общей сети, называемой Римской империей.
Кооптация
В таких городах, как Рим, власть официально принадлежала правящей элите, буквально купавшейся в роскоши. Именно эта элита была уполномочена решать, какая фамилия может быть принята в ее ряды. Официальные критерии, такие как выборы или определенное имущественное положение, были не более чем уловкой; тысячи богатых граждан могли бы претендовать на то, чтобы занять одно–единственное место сенатора, если бы только владение значительным состоянием было достаточным на то основанием. Реальность политической жизни состояла в кооптации: сам клуб, а сенат представлял собой именно клуб, решал, соответствует ли социальный облик человека предъявляемым к достойному высшего общества человеку требованиям, способен ли он поддержать и приумножить авторитет клуба, став его членом. Однако кооптация не могла осуществляться от лица сенатского корпуса напрямую; она происходила через посредство разветвленной сети политического протекционизма. Государственная служба рассматривалась как средство достижения высокого общественного положения и всяческих благ для себя лично, и доступ к этим благам обеспечивался только личными связями.
Забывая о том, что Рим — не современное государство, слишком многие историки принимают античные принципы за извращенные современные; они пишут, что в Риме властвовали коррупция, взяточничество и протекционизм, или же вообще об этом не упоминают, полагая, что подобные «злоупотребления» достойны лишь анекдотов. Согласно современным представлениям, общественный деятель не может считаться блюстителем государственных интересов, если использует данные ему полномочия, чтобы набить собственный карман, либо ставит личную выгоду выше интересов общественных. Не стоит забывать, что современное государство — не единственный механизм осуществления власти: рэкет и мафия выполняют ту же функцию. Поддерживая экономически и социально и одновременно эксплуатируя итальянских иммигрантов в крупных американских городах или работающих иммигрантов в городах французских, мафия выполняет «государственные» функции: она вершит правосудие среди этих вновь прибывших в страну людей, помогает им и защищает интересы диаспоры перед остальной частью населения. Она должна самоотверженно служить соотечественникам под страхом полной утраты доверия с их стороны; мафия дарует им жизненные блага и по–отечески ими руководит. Она выполняет свою роль тем более добросовестно, чем больше денег выколачивает из этих иммигрантов в качестве платы за оказанные им услуги: тот, кто защищает, — контролирует; тот, кто контролирует, — грабит. Так же как настоящий римлянин, мелкий мафиозный босс может произносить высокие слова о своей преданности общему делу, имея в виду, что с каждым из своих подопечных его связывают личные доверительные отношения. Римский аристократ, даже если он представитель самого знатного рода, больше похож на «крестного отца», чем на выпускника Национальной школы администрации[16]. Обогащение за счет государственной службы никогда не мешало эту самую службу добросовестно исполнять: противопоставление одного другому показалось бы римлянам как минимум странным.
Неподкупный чиновник — особенность современного Запада; в Риме каждый начальник стремился обокрасть своих подчиненных, так же как это было принято в китайской и турецкой империях, где все было основано на принципе бакшиша; тем не менее эти империи доказали свое право на успешное многовековое существование. Римская армия была ничуть не менее боеспособной от того, что имела при этом свои любопытные обычаи: «По традиции солдаты платят отступное своему командиру за освобождение от службы, да так исправно, что не меньше четверти легиона постоянно слоняется без дела или неплохо проводит время в казармах — лишь бы командир вовремя получал свою мзду… Чтобы раздобыть необходимую сумму, солдаты прибегали к воровству, бандитизму или принимались за рабский труд. Если же какой–нибудь солдат оказывался немного богаче, офицер буквально травил его унижениями, побоями и бесконечными нарядами до тех пор, пока тот не выкупал у него освобождение» — можно подумать, что это пишет вовсе не Тацит, а Гобино в «Азиатских новеллах». Вся государственная служба представляла собой своеобразную форму рэкета, где чиновники брали плату с подчиненных, которые в свою очередь таким же образом эксплуатировали нижестоящих служащих: такое положение вещей существовало и во времена расцвета Римской империи, и во времена ее заката.
Даже самую маленькую государственную должность (militia), такую как секретарь суда или служитель канцелярии, кандидат на нее должен был выкупить у своего предшественника: это была своего рода рента, выплачиваемая в виде взятки. Кроме того, вступивший в должность обязан был сделать подношение (sportula), и весьма значительное, своему начальнику. Во времена поздней Римской империи высшие должностные лица, назначаемые лично императором, платили откаты… в императорскую казну. С самого основания Империи каждый избранник императора, назначаемый им на любую должность, будь то консул или простой полководец, в знак признательности должен был оставить часть наследства своему господину и благодетелю. В противном случае завещание могло быть признано недействительным по причине неблагодарности завещателя, а наследство конфисковано целиком в пользу императорской казны. Поскольку все назначения осуществлялись исключительно по личным рекомендациям «патронов», пользующихся благосклонностью императора, эти рекомендации (suffragia) продавались или уж по крайней мере оплачивались. Если патрон не держал своего слова, пострадавший вполне мог подать на него жалобу в суд. Были и посредники, которые специализировались на сделках такого Рода, купле–продаже рекомендаций и клиентелы (amicitiae), однако эта профессия была у римлян не в чести.
Империя бакшиша
С паршивой овцы хоть шерсти клок. За содержание военных постов, которые выполняли функции полиции и поселковой администрации, каждая деревушка должна была платить некое вознаграждение (stephanos). Чтобы заставить любого чиновника хоть как–то пошевелиться, ему нужно было дать на лапу. Однако шерсть следовало стричь так, чтобы не содрать ненароком шкуру, поэтому на мзду были установлены четкие тарифы, объявляемые местной канцелярией, и каждое действие имело вполне определенную цену. Граждане могли явиться к чиновнику или должностному лицу только с каким- либо подарком: в конце концов, это же было просто материально воплощенное признание естественного превосходства начальника над подчиненными.
К выплатам мзды добавлялось еще и вымогательство, которое практиковалось влиятельной верхушкой. После завоевания римлянами Великобритании военная администрация обязала покоренные народы платить дань зерном, причем зерно следовало привозить в общественные амбары, очень далеко расположенные; за разрешение сдавать хлеб в ближние амбары нужно было платить отдельно. Требование незаконных выплат было основным занятием управляющих провинциями, они покупали молчание императорских инспекторов и делили прибыль с первыми лицами инспекций и начальниками канцелярий. Центральная власть не вмешивалась — ей было достаточно получать свое. Ограбление провинций, которыми он управляет, — вот, говорит Цицерон, «путь сенатора к обогащению». Были и феноменальные случаи: так, Веррес отдал свою провинцию, Сицилию, на совершеннейшее разграбление, устроив там разгул кровавого террора подобно тому, как узаконили государственный гангстеризм некоторые президенты стран Центральной Америки — Дювалье, Батиста, Трухильо. В меньшем масштабе принцип управления провинциями как частными доходными предприятиями существовал на протяжении всего периода Империи. И это ни для кого не было тайной. Сочинители эротических стихов признавали, что с нетерпением ожидают, пока мужья покинут своих жен, отправившись на год в далекие провинции с тем, чтобы сколотить себе состояние; сами же они при этом заявляли во всеуслышание, что живут лишь ради любви и поэтому их нисколько не заботит ни карьера, ни богатство, что, по сути, одно и то же. Обогащение чиновников происходило в ущерб государственной казне; наместник получал из казны громадные деньги на дорожные расходы, за которые никогда не отчитывался, и во времена Республики именно эти траты составляли основную расходную часть бюджета страны. Помимо получения официальных выплат и вымогательства, наместник проворачивал финансовые операции: в I веке до н. э. италийские купцы заняли все экономические позиции на греческом Востоке при активном участии прибывших на эти земли римских наместников. Именно поэтому наместники поддерживали римских торговцев: это была чистой воды коррупция, а вовсе не «экономический империализм».
Вплоть до прошлого века обогащение во время исполнения тех или иных властных обязанностей считалось вполне достойным занятием. В «Пармской обители», когда граф Моска покидает службу в министерстве, он приводит великому герцогу блестящее доказательство своей порядочности: вступив в должность со 130 000 франков в кармане, он оставил ее, имея лишь 500 000. Цицерон после года правления в одной из провинций заработал лишь сумму, эквивалентную миллиарду наших сантимов[17], и мог этим гордиться: это было совсем немного. Прежние способы управления не имели ничего общего с тем, что мы теперь называем административной системой, кроме названия: на протяжении тысячелетий правители прибегали к помощи мафии или рэкета, чтобы собирать подати и усмирять население. Так, французские короли под видом укрепления военного флота выдавали патент пиратам, которые после этого именовались корсарами и делили с ними барыши от морских разбоев. Они не состояли на службе у государства, они служили государству и самим себе; сама идея была, быть может, и порочной, однако с психологической точки зрения корсар по крайней мере не был морским офицером с насквозь продажной душой.
Речь шла вовсе не о неподкупности, достаточно было просто иметь такт, подобно продавцу, который никогда не должен позволять покупателям думать, что его единственная цель — продать им свой товар. То есть, в то время как наместники, служа императору, набивали свои карманы, задыхавшийся народ хотел верить, что его душат ради его же собственного блага. «Будьте покорны всяческому человеческому начальству, — пишет апостол Павел — и оно ответит вам любовью». Иначе говоря, нужно было делать деньги так, чтобы слишком решительными действиями не поколебать эту веру. Участие чиновников в доходах, получаемых властью, не должно было ставить под сомнение бескорыстие самой власти. Время от времени власть, неловко демонстрируя собственную неподкупность, довольно цинично устраивала показательные процессы, в результате которых слетала голова одного из правителей или уж, во всяком случае, рушилась его карьера. Было найдено письмо, автор которого пишет своей любовнице: «Ура! Ура! Я еду к тебе, не обремененный долгами, хотя для этого и пришлось продать половину моих подчиненных» (одно из трех или четырех дошедших до нас из Античности любовных писем). Что же касается самого императора и его высокопоставленных чиновников, то они доказывали свое бескорыстие, разоблачая своих же собственных подчиненных. Так, император во всеуслышание обвинял фиск, представлявший собой не что иное, как орган управления императорским имуществом, время от времени он давал ход прошениям крестьян, которые жаловались ему на незаконные поборы сборщиков налогов, и издавал указы, отменяющие коррупцию: «Пусть руки чиновников перестанут подобно хищнику искать добычу, я повторяю, пусть перестанут», — писал он. Что же до высокопоставленных лиц, то они попросту тарифицировали мзду, что, по сути, означало ее узаконивание.
«Честь»
Чиновники, как военные, так и гражданские, не чувствовали своей принадлежности к определенному сословию, репутацию которого были бы обязаны защищать, они просто ощущали себя элитой, превосходящей других во всем. Градация должностных лиц, составлявших эту элиту, определялась размером денежного содержания, которого они были удостоены, состояли ли они на службе в государственном аппарате или, как местная знать, управляли одним из тысяч городков, входящих в систему Империи. Человек при должности мог сказать: «Служа императору или родному моему городу, я за год решительно приумножил свою „честь”, так же как и честь моего дома, и теперь в парадной одежде я займу свое место в галерее предков». «Честь» — вот ключевое слово! И это была не добропорядочность, достойная уважения, а аристократический идеал славы: каждый знатный человек был увлечен своей честью настолько же, насколько Сид был одержим долгом чести. Честь можно обрести, приумножить и потерять. Изгнанный Цицерон был в отчаянии: у него нет больше чести, он теперь никто. Это же и позволило ему вернуться: ему возвратили его честь. Честь, понятая как общественное признание, была частной собственностью. Считалось, что тот, кто Достиг высокого общественного положения, заслужил славу и может защищать свою собственность так же законно, как правитель свой венец: он имел все основания для освобождения от наказания. Никто не мог предъявить претензии Цезарю за то, что он перешел Рубикон, выступил против своей родины и поверг ее в пучину гражданской войны: сенат собирался ущемить его честь, хотя Цезарь не раз говорил о том, что честь для него важнее жизни. Точно так же нельзя осуждать Сида за то, что, защищая свое достоинство, он убил в поединке лучшего полководца своего короля.
Принадлежность человека к правящему классу можно было определить по некоторым внешним признакам, причем манеры отнюдь не служили основным отличительным качеством в этом не слишком светском обществе. Не будучи такими эстетами, как греки, римляне не придавали большого значения изысканности и утонченности и не приписывали этим качествам какой–то особый социальный смысл. Уверенная, складная жестикуляция и речь выдавали, скорее, человека, наделенного властью, вообще же знать должна была демонстрировать хорошее образование, высшей точкой которого были начитанность и знание мифологии. Сенатором или даже начальником канцелярии предпочитали видеть человека, известного своей высокой культурой, полагая, что составленные им официальные бумаги будут написаны высоким стилем. Школы риторики сделались питомниками будущих чиновников, поскольку на взгляд последних культура подчеркивала целостность правящего класса. Первые греки, натурализовавшиеся в римском обществе, подчас достигали даже сенатских позиций, становясь римскими аристократами — и принося с собой багаж высокой культуры. Результат для простого народа был весьма сомнительным, а последствия в области делопроизводства — и вовсе катастрофическими: начиная с I века императорские указы писались таким высокопарным и архаичным языком, что их смысл практически терялся за путаными выражениями, поскольку слишком образованные редакторы могли даже финансовые декреты утопить в изысканных словесах и прочих красивостях.
Две клиентелы
В сущности, принадлежность к правящему классу определялась не столько собственно способностью управлять, сколько набором личных качеств, которые были отражением самого правящего класса: богатство, образование, уверенность в своем превосходстве. Обладает ли претендент необходимыми качествами, оценивал сам правящий класс в соответствии со своими представлениями, поскольку каких–либо нормативных критериев не существовало. Поэтому сама возможность стать членом правящего класса, обрести и приумножить свою честь была основана на принципе кооптации, который продолжал негласно властвовать в обществе. Однако класс не был единым блоком, осуществлявшим отбор претендентов: у каждого из его членов была своя вереница протеже, которых он рекомендовал своим коллегам в обмен на аналогичные услуги. Даже сам император при назначении кого–либо на высокую должность следовал подобным рекомендациям. Система обеспечивала любой важной персоне приятную возможность властвовать над толпой просителей. То есть, собственно, и здесь мы имеем дело с клиентелой; однако применять это весьма расплывчатое и обманчивое понятие стоит все же с некоторой долей осторожности. Есть два вида клиентелы: либо клиент нуждается в патроне, либо патрон ищет себе клиентов ради славы. В первом случае патрон действительно имеет власть, во втором — патрон соперничает с клиентами за право быть настоящим господином, поскольку это именно он нуждается в клиентах, а не наоборот.
Увы, не вся клиентела была таковой! «В Истрии, — пишет Тацит, — у дома Красса всегда было много клиентов, земель, и имя его было известно в народе». Повсюду в деревнях властвовал патронат, схожий с южно–американским касикатом; повсюду крупные землевладельцы тиранили окрестных крестьян и покровительствовали им. Целые деревни вверяли себя во власть такого покровителя в надежде обезопасить себя от других ему подобных. Иногда это был скорее договор на будущее, чем реальное положение дел. «Во время гражданской войны, — пишет все тот же Тацит, — город Форум Юлия[18] встал на сторону одного из своих сыновей, ставшего выдающейся личностью благодаря поддержке соотечественников в надежде, что однажды он сделается человеком действительно могущественным».
По правде сказать, «клиентела» и «патронат» — слова, которые римляне подавали под самыми разными соусами, при этом имея в виду абсолютно различные отношения. Народ, находящийся в зависимости от могущественного государства, будет «клиентом» этого государства; обвиняемого патрон будет защищать в суде, или же наоборот, обвиняемый признает своим патроном человека, любезно согласившегося защищать его в суде. Нет ничего более обманчивого, чем подобная игра слов: то ли ты берешь кого–либо под свою опеку, потому что действительно имеешь влияние и власть, то ли тебя выбирают патроном, чтобы попасть под твою опеку. Во втором случае имеет место патронат ради карьеры: молодой человек с амбициями, который желает обрести или приумножить свою честь, и при этом не настолько бедный, чтобы просить покровительства какого–либо богатого соседа, предпочитая лучше служить ему и терпеть влияние его власти, чем жить в нищете, скорее сам решает, какого патрона для себя выбрать. Земляка? Старого друга, ставшего важной персоной? Человека, который когда–то помогал его отцу, когда тот делал первые шаги своей карьеры? Покровитель, выбранный таким образом, даст необходимые рекомендации молодому человеку, вверившему себя его заботам, человеку, с которым, возможно, еще вечера он и знаком–то не был: исходя из тех лишь соображений, что если сейчас отказать в благосклонности человеку, предложившему ему свою преданность, то тот с легкостью найдет себе другого покровителя. Римляне имели обыкновение придавать личным взаимоотношениям общий характер и потом превращать их в ритуал. Подрастающее поколение вливалось в многотысячную толпу клиентов и каждое утро приходило приветствовать своих патронов.
В обмен на покровительство патрон получал удовлетворение от осознания того, что клиентов у него не меньше, чем у других ему равных. В циркуляции политических элит были задействованы в основном каналы личных связей, при этом выражение признательности вменялось в обязанность, а неблагодарность считалась грехом. Патроны тешили себя иллюзией, что оказывают поддержку этим почтительным молодым людям из чисто дружеских побуждений, они с удовольствием давали им советы относительно их карьеры (Цицерон разговаривает с юным Требацием таким назидательным тоном, какого не позволяет себе с другими своими корреспондентами). Они писали многочисленные рекомендательные письма другим патронам, причем стиль этих писем стал практически отдельным литературным жанром, тогда как их содержание было, как правило, материей сугубо факультативной: достаточно было бы просто назвать адресату имя своего протеже. Каждый патрон оказывал доверие другим таким же, обмениваясь с ними частью своего влияния, предварительно взвесив все за и против такого шага: позволительно было рекомендовать лишь тех претендентов, которых высшее общество примет благосклонно. В противном случае можно было потерять все свое влияние, которое имело для римлян огромное значение: если у тебя много протеже и доступ к множеству престижных Должностей — ты рискуешь каждое утро видеть возле своего дома небольшую толпу клиентов, желающих тебя поприветствовать; если же совсем отказаться от подобного рода публичной роли — тебя могут и вовсе забыть, «и не будет больше приближенных, эскорта вокруг твоих кресел–носилок, не будет посетителей в передней твоего дома». Четкого разделения между общественной жизнью и жизнью частной не существовало ни по закону, ни по обыкновению. Только мудрость позволяла отделить одно от другого. «Оставь своих клиентов и приходи ко мне спокойно пообедать», — говорит своему другу мудрый Гораций.
Благородство должности
Поскольку личное было неотделимо от общественного, желая рекомендовать человека на какую–либо должность, его оценивали по положению, занимаемому им в обществе, по его чинам и званиям, по тому месту, которое он занимал в политике или муниципальном управлении: все это составляло часть его личной характеристики, подобно тому, как у нас к имени должностного лица добавляется его офицерский чин или дворянский титул. Когда историк или романист вводил нового персонажа, то обязательно уточнял, раб он, плебей, вольноотпущенник, всадник или сенатор. Сенатор мог иметь преторианское или консульское звание, согласно тому, насколько высока была его честь и каких почестей он был удостоен: консульских или только преторских. Если человек был по призванию военным и предпочитал командовать легионом в какой–либо провинции или на границе, откладывая на потом оформление в Риме ежегодного увеличения чести, его называли «младший Такого–то» (adulescens), и даже если этому парню в доспехах было уже лет сорок, считалось, что он еще и не начинал настоящую карьеру. Вышесказанное относится к сенатской знати. Что же касается знати на уровне городов и весей, вот, например, какую характеристику покровителя найдет искушенный читатель у Цензорина. В своей книге, адресованной патрону, которому он многим обязан, автор обращается к нему с такими словами: «Ты достиг вершины своей карьеры в муниципалитете, из всех самых лучших людей своего города только ты удостоен чести быть императорским жрецом, ты приумножил свою честь римского всадника настолько, что поднялся выше наивысшего из всех возможных провинциальных рангов». То есть в среде муниципальной знати тоже была своя иерархия. Представитель местной элиты, если он не принадлежал к плебейскому роду, мог стать членом местного совета (curia) и занять тем самым пост, подобающий человеку воистину благородному, пост куриала. «Важный человек» занимал в течение года определенную, тоже почетную и хорошо оплачиваемую должность, постепенно поднимаясь на самый верх карьерной лестницы.
«Участвовать в политической жизни» означало «занимать государственный пост», и это не считалось особым родом деятельности: господин при должности, гордящийся своим именем, член правящего класса — идеал личности в представлении римлян. Собственно, только он и мог называться настоящим человеком: люди, не имевшие доступа к государственным средствам, не участвовавшие в политической жизни города, считались существами жалкими и неполноценными. Чтобы повеселить читателей забавным парадоксом, эротические поэты хвастались тем, что они далеки от политической карьеры, поскольку в этой жизни их занимают лишь любовные баталии (militia amoris). Большинство философов, мастеров своего дела, не могли пожертвовать политической жизнью (bios politikos) и полностью посвятить себя постижению мудрости — пришлось бы резать по живому. На самом деле доступ к общественным средствам, муниципальным, а уж тем более сенатским, могли получить только богатые фамилии: однако эта возможность, собственно, и была тем идеалом, к которому следовало стремиться, — то есть практически вменялась в обязанность. Конформизм стоиков приравнивал политическую жизнь к жизни сообразно Разуму. Богатый человек, тихо живущий в своем Уголке, не мог считаться одним из «первых лиц нашего города», если никак не проявлял себя на политической сцене. Если вы Даже и решили бы уединиться в каком–нибудь из своих имений, навряд ли можно было рассчитывать на то, что другие богатые фамилии оставят вас в покое, а народ не будет требовать от вас устраивать зрелища: вам все равно пришлось бы вернуться и занять ту или иную муниципальную должность — особенно если учесть, что устроение дорогих представлений было обязанностью должностного лица, занимавшего высокий пост в течение года и получавшего за это пожизненный чин.
Поскольку каждый такой чин, которым его обладатель наделялся навсегда, стоил для него достаточно дорого, понятия «государственные средства» и «личное имущество» попросту не существовали по отдельности, они были неразрывно друг с другом связаны. Эту странную систему взаимоотношений называют «эвергетизм». Если тебя назвали претором или консулом, ты должен из своего кармана оплачивать миллиардные расходы на публичные зрелища для народа Рима: театральные постановки, состязания колесниц в цирке и даже разорительные бои гладиаторов на арене Колизея. Само собой, после этого необходимо было поправить свои дела во вверенной твоим заботам провинции. Такова была судьба сенаторской знати, к которой принадлежала приблизительно одна из десяти или двадцати тысяч фамилий. Что же касается людей, происходивших из знати локальной, разбросанной по множеству городов и городков и составлявшей примерно двадцатую часть всех семей, то как раз в этой среде эвергетизм достиг истинного размаха, приводя к колоссальным — вынужденным — тратам семейных средств без соответствующей возможности компенсировать финансовые жертвы.
Эвергетизм
И в самых маленьких городках Империи — говорили ли там по–латыни или по–гречески, да хотя бы даже по–сирийски или на одном из кельтских языков — большая часть общественных зданий, которые сейчас раскапывают археологи и посещают туристы, вероятнее всего, была построена на собственные средства местной знати. Кроме того, знатные особы должны были оплачивать от своих щедрот публичные зрелища, которые они устраивали ежегодно для увеселения сограждан, если только имели для этого достаточно средств, поскольку каждый, принявший чин в муниципалитете, должен был платить, платить и платить. Они вносили заранее оговоренную сумму в городскую казну, оплачивали зрелища в том городе, где занимали должность, или строили на свои средства общественные здания. Если же финансовое положение должностного лица не позволяло ему осуществить ту или иную трату в данный конкретный момент, нужно было письменно изложить публичное обещание сделать это позднее самому или возложить данную обязанность на своих наследников. И это было еще не все: вне зависимости от должности, представители знати по доброй воле строили и дарили городу здания, устраивали для сограждан гладиаторские бои, публичные пиры или праздники. Подобный вид меценатства в Римской империи был распространен не меньше, чем в современных Соединенных Штатах, с той только разницей, что направлен он был исключительно на украшение города и развлечение горожан. Большая часть амфитеатров, этой застывшей в камне роскоши, была подарена городам меценатами, которые таким образом оставляли о себе в городе вечный памятный знак.
Было ли это великодушие проявлением личной щедрости? Или же это была обязанность по долгу службы? Или и то и другое? Размер пожертвований варьировался и был лишь частным случаем общей закономерности. Постепенно склонность богатых к показной щедрости горожане превратили в Долг, обязав знать, заботившуюся о своей репутации, делать постоянно то, чем раньше имело смысл заниматься лишь время от времени. Проявляя щедрость, знать подтверждала свою принадлежность к правящему классу, и поэты–сатирики поднимали на смех стремление недавно разбогатевших особ поскорее устроить публичное зрелище для своих сограждан. Города, привыкшие к публичной роскоши, стали требовать ее, как принадлежавшую им по праву. Ежегодное назначение должностных лиц стало для этого удобным поводом. Ежегодно в каждом городке разыгрывалась маленькая комедия: городу нужно было найти новую дойную корову. Каждый член совета восклицал, что он среди всех присутствующих самый бедный, тогда как Такой–то — человек вполне счастливый, преуспевающий и настолько замечательный, что, конечно, согласится в этом году занять высокую должность и взять на себя обязанность оплачивать подогрев воды в общественных банях. Фигурант протестовал, мотивируя свой отказ тем, что он этим делом уже занимался. Побеждал самый упрямый. Если же выход найти не получалось, в решение вопроса вмешивался наместник провинции или же просто народ, который очень хотел получить свою горячую воду. Вполне мирно выражая свои желания, народ бурно приветствовал намеченную жертву, превозносил до небес необыкновенную щедрость этого замечательного человека и избирал его единодушным поднятием рук и бурной овацией. Однако некий не предусмотренный сценарием меценат — а такое тоже случалось — мог добровольно подняться и объявить, что хотел бы сделать для города что–то хорошее. В таком случае в качестве благодарности его назначали на высокую должность в городском совете и присуждали ему особо почетный титул «патрона города», или «отца города», или, например, «славного благотворителя» — титул, который будет выбит на его могильной плите. А может быть, ему даже воздвигнут статую, расходы на которую он также согласится взять на себя.
Вот почему местные должностные лица понемногу перестали избираться гражданами, а стали все чаще назначаться олигархами из совета, которые принимали их в свои ряды: проблема была скорее не в переизбытке кандидатов, а в их нехватке. Должностные обязанности чиновника по большей части состояли не в том, чтобы управлять, а в том, чтобы платить, поэтому совет приносил в жертву одного из своих членов, и лучшим кандидатом оказывался тот, кто на такие расходы соглашался. Таким образом, нобилитет как класс в каком–то смысле мог утешать себя тем, что город принадлежит ему, поскольку именно он за все платит; взамен он мог распределять налоги в свою пользу, перекладывая их основную тяжесть на бедное крестьянство. Каждый город делился на два лагеря: знать, которая дает, и плебеи, которые получают. Даже при условии исполнения обязательств, связанных с ежегодно переизбираемой должностью, нельзя было стать заметной фигурой местного масштаба, если хотя бы раз в жизни ты не преподнес городу подарок в виде общественного здания или публичного банкета. Так формировалась правящая олигархия. Можно ли сказать, что это было сословие, принадлежность к которому передается по наследству? Все не так просто. Чины отца влекли за собой моральный долг для сына: он становился заложником своей будущей щедрости просто потому, что был наследником. Местные богатеи думали прежде всего о том, чтобы как можно быстрее получить как можно большую прибыль от занимаемого поста в надежде, что сын станет подражать отцовской щедрости. Из–за недостатка достаточно богатых кандидатов среди сыновей местной знати совет соглашался принять в свои члены представителя какой–нибудь купеческой семьи, чтобы протолкнуть его на дорогостоящую должность.
Нобилитет терпел подобную систему благотворительности лишь в силу сложившихся традиций: порой он, противясь, вставал на дыбы, хотя столь же часто и вполне охотно шел на уступки. Центральная власть проявляла такую же нерешительность: то она в своем стремлении к популярности накладывала на местную знать жесткие обязательства устраивать для народа увеселения, чтобы «отвлечь его от мрачных мыслей», То принимала сторону знати и пыталась умерить притязания народа. И наконец, иногда власть придерживалась своей собственной политики, стараясь усмирить стремление богатых к показной роскоши: не лучше ли подарить городу пристань в порту, чем устраивать праздник? В то время как народу дарили зрелища, которые его развлекали, а городу — сооружения, которые тешили тщеславие самого дарителя, народ в течение многих лет голода думал, скорее, о том, чтобы просить своих начальников продать ему подешевле хлеб, хранящийся в принадлежащих им амбарах. Подарить развлечения своим согражданам согласно гражданскому долгу и подарить городу общественное здание в угоду собственному тщеславию — вот два корня, из которых растет эвергетизм, то есть, собственно, и в данном случае мы наблюдаем все ту же самую двойственность, две ипостаси одной личности: человек общественный и частное лицо.
Гражданский долг знати
Тщеславие подразумевает спонтанность, гражданский долг — обязанность. Парадокс в том, что в обязанность вменяется дать городу больше, чем ты должен. Добросовестные граждане современного государства ограничиваются уплатой налогов с точностью до копейки, у жителей же греческих городов (а по их примеру — и римских) был другой, более жесткий принцип или по крайней мере идеал: если было возможно, они вели себя так, как в современном мире поступают активисты политических партий, то есть, не считая своего личного вклада, отдавали на благо общего дела все, что было в их силах. Города ожидали от своих богатых сограждан поведения, которое вернее всего было бы назвать самоотверженным. Не станем слишком долго рассуждать о том, почему самоотверженность чаще всего сводилась к расходам на увеселение сограждан (даже когда состоятельный человек по долгу службы устраивал праздник или представление в честь богов своего города, он непременно добавлял что–нибудь из своего кармана к государственным ассигнованиям на это мероприятие).
Ко всему этому добавлялось еще и нескрываемое тщеславие знати. Издавна богатые ощущали себя публичными людьми: к примеру, они могли пригласить всех жителей своего города на свадьбу дочери; если умирал отец богатого человека — весь город приходил на поминальный обед и на поминальные бои гладиаторов. В итоге и это тоже стало обязанностью богатых. Во всех городах Империи каждый знатный человек должен был устраивать публичные увеселения или вносить некоторую сумму в городскую казну в честь того, например, что его сын впервые надевал мужскую одежду или же сам он повторно женился. Если же он не хотел этого делать, то должен был спрятаться в одном из своих поместий и уже там отмечать свои праздники. Однако подобный шаг был равносилен отказу от общественной жизни, чреватому полным забвением. Иначе говоря, знать вынуждена была оставаться тщеславной. К тому же, кроме мимолетных праздников и развлечений, знатный человек мог подарить городу величественное здание, на фасаде которого будет высечено имя дарителя. Можно было по моде той эпохи стать основателем какой–нибудь очередной городской традиции, например — организовать специальный фонд, на доходы от которого горожане смогут устраивать ежегодные пиры в память о нем в день его рождения или праздники его имени.
Все эти способы вполне годились для того, чтобы лишний раз подтвердить — на местном уровне — величие особо важного лица; неважно, жив ли был этот человек или уже умер, он оставался столь же почитаем. То есть любая заметная фигура не являлась более частным лицом, публика активно ее присваивала. Кроме того, отношения благодетеля с облагодетельствованными им согражданами носили и чисто физический характер: он встречался с населением лицом к лицу, подобно тому как это делали политики Римской Республики, которые принимали решения на глазах народа, стоявшего у их трибуны, или же полководцы, которые отдавали приказы на поле боя. Императоры, запертые в своих дворцах, хотели предстать перед своим народом убежденными продолжателями Республики, поэтому они появлялись в цирке или амфитеатрах Рима, чтобы лично руководить зрелищем, и народ следил за тем, какие они принимают позы, и видел, что, вынося свое решение, они, единственные настоящие судьи, внимательны и благосклонны ко мнению публики.
На местном уровне городская знать вела себя точно так же. В маленьком городке в Тунисе найдена мозаика, на которой местный великий человек по имени Магерий прославляет собственную щедрость, украсив таким образом переднюю в своем доме. Мозаика изображает сражение четверых бестиариев с четырьмя леопардами. Имя каждого гладиатора надписано возле его изображения, так же как и имя каждого зверя. Мозаика эта не столько служила украшением дома, сколько представляла собой подробный отчет о зрелище, которое Магерий устроил на свои собственные денарии. От начала до конца записаны возгласы одобрения и требования публики, которая оценила старания своего благодетеля и, обращаясь к нему, скандировала: «Магерий! Магерий! Пусть твой пример станет уроком для твоих предшественников! И пусть они хорошо усвоят этот урок! Пусть знают, как и когда нужно делать добро! Ты создал зрелище, достойное столицы, достойное Рима! Ты заплатил за все из своего кошелька! Сегодня твой великий день! Магерий дарующий! Вот настоящее богатство! Вот настоящее могущество! Да, именно так! Сейчас, когда все кончилось, верни гладиаторов и заплати им еще!» Магерий исполнил это пожелание публики: на мозаике изображены со всеми подробностями четыре мешочка с деньгами (на каждом из которых надписана точная сумма), которые он приказал вынести на арену.
Вслед за аплодисментами публики обычно следовало перечисление почетных титулов и знаков отличия, которые совет присуждал дарителю пожизненно. Город обязывал, но город же и оценивал: важный человек мог выделиться среди себе равных только за счет пожалованных ему знаков всеобщего уважения. Заметим, что почетные титулы дарителя, как и занимаемая им должность, имели в Риме такое же важное значение, как и дворянские титулы при нашем королевском строе, и были для знати так же горячо желанны. Римская империя дает нам возможность оценить и еще один парадокс: гражданскую доблесть знати. Показная доблесть давала право на сословное высокомерие, поскольку в рамках гражданского общества подвиг неслыханной щедрости выделял дарителя среди других, ему подобных: занимая высокое положение в своем городке, знатный человек почитался своим народом как важное лицо; в глазах плебеев он был достоин этого и выгоден для них самих. Народ оценивал преданность этого лучшего из своих сыновей общему благу и извлекал из нее выгоду. Эта двусмысленность на уровне обыденного сознания ощущалась так явственно, что публика, уходя после представления, не особенно заботилась о том, было ли дарителю оказано должное уважение или же он был ею унижен. Фраза, которую Петроний приписывает одному из зрителей, демонстрирует данное обстоятельство более чем убедительно: «Он подарил мне зрелище, я же ему аплодировал: мы квиты, рука руку моет».
То есть мы имеем дело с некой смесью из искреннего патриотизма и стремления к собственной славе (ambitus). Еще во времена Римской Республики члены сенатского класса завоевывали себе популярность, устраивая публичные зрелища и пиры, не столько для того, чтобы сделать что–то приятное Для народа, сколько для подкупа избирателей; традиция сохранилась и после упразднения выборов. Впрочем, как говорит Жорж Виль, «за корыстным стремлением к власти может скрываться более или менее бескорыстное желание нравиться толпе, только и всего».
Эвергетизм ни на что не похож
Не будем говорить о римской «буржуазии»: как и клиентелу, эвергетизм нельзя объяснять только понятиями целесообразности для отдельного класса, он основывался на самосознании знати, которая прилежно возводила бессмысленные общественные здания и величественные статуи, призванные восславить величие и воображаемое благородство той или иной фамилии. Это своего рода геральдика. Применять такие понятия, как макиавеллизм, перераспределение средств, аполитичность, корыстный расчет, для того чтобы определить символические границы класса, означает свести в плоскость рационализма явление, цена и широта распространения которого выходили далеко за рамки социальной необходимости. Нас обманывает то, что римская знать со своей внешне гражданской символикой, своими «общественными» сооружениями и высшими государственными чинами не похожа на наше дворянство по крови, дворянство до мозга костей, существовавшее при Старом порядке. То была по–своему уникальная историческая формация, которая, вместо того чтобы превозносить величие своего рода, воспевала, с опорой на достаточно архаические понятия, свою собственную славу.
Куриалы и власть имущие — не одно и то же, хотя бы потому, что число мест в городских советах было ограничено и, как правило, не превышало сотни. Ограничения были подобны тем, что действовали в нашей собственной истории, при королевском строе: чтобы получить дворянский титул, недостаточно было просто разбогатеть, или, например, чтобы стать академиком, нужно войти в число избранных, поскольку количество французских академиков ограничено сорока персонами, вне зависимости от того, известны они широкой публике или не очень. Городской совет был клубом для знати, куда все власть имущие попасть не могли: имперские законы предписывали в случае финансовой необходимости милостиво принимать в советы и просто богатых торговцев. Обычная линия поведения этого клуба знатных и богатых сограждан состояла в том, чтобы оказывать постоянное давление на одного из своих членов и в итоге полностью разорить его, используя его богатство на благо всего города. Иногда знатные персоны, не выдержав давления себе подобных, сбегали в свои имения, к своим преданным земледельцам, как сказано в последней книге Дигест, а государственная власть немедленно увязала в песке, как только пыталась вырваться из городов и проникнуть в деревню, где даже христиане могли укрыться от гонений (как, например, святой Киприан).
Так же как и дворянство, римская знать подразделялась на ранги в зависимости от того, насколько древним был род той или иной фамилии. Существование династий новоиспеченных аристократов, попавших в правящий класс благодаря своему богатству, — факт доказанный, однако не менее доказанным фактом является и вековая история знатных родов, их родственные браки, их эндогамия. Филипп Моро обнаружил упоминания о родственных браках между членами нескольких знатных семей одного города еще в Pro Cluentio[19] Цицерона. Изучение эпиграфики времен Империи, которой изобилует Греция, и в особенности Спарта, Беотия и некоторые другие регионы, позволяет проследить историю многих фамилий на протяжении двух или трех веков. Опираясь на наши нынешние коллекции греческих надписей, можно построить генеалогические древа, каждое из которых заняло бы целый газетный лист. Империя — это эпоха стабильности для римской знати.
Эвергетизм был делом чести всякого знатного человека, кастовая гордость служила отправной точкой всех гражданских и либеральных мотиваций, о которых историки рассуждают искусно, но слишком узко, имея в виду лишь желание одаривать и стремление выделиться. За деревьями сентиментальности и гражданской доблести они не видят леса: аристократического высокомерия и формирования целого класса наследственного нобилитета по мере того, как высокий социальный статус превращался в наследуемое сословное состояние. Каждый хотел превзойти другого и иметь возможность сказать, что он «первый» или «единственный», кто тратит деньги с такой неслыханной щедростью: его предшественник на этой должности бесплатно раздавал народу масло для бань, но вот перед нами новый герой, который раздает благовония…
«Я хочу заработать денег, — заявляет герой Петрония, — и умереть так красиво, чтобы мои похороны вошли в поговорку»; он, несомненно, приказал бы наследникам устроить для города пир по случаю его погребения. Хлеб и цирк, или, скорее, сооружения и зрелища: власть чаще всего старалась просто привлечь внимание человека к тем или иным открывающимся перед ним возможностям — в сфере публичной или приватной; власть предпочитала воздействовать на народ прежде всего через личную популярность власть имущих, а не через принуждение, и выражала себя в возведении монументальных сооружений и в театральных постановках. И эвер- гетизм не был настолько добродетельным, каким хотят его видеть нынешние интерпретаторы; не был он и чистой воды макиавеллизмом, как о нем говорили прежние толкователи, насквозь пропитанные марксистскими догмами. Самая суть благородства состояла, буквально, в «игре в соперничество», несомненно, иррациональной, в соперничестве политическом и экономическом, а вовсе не в показном расточительстве. Явление это намного глубже, и его невозможно объяснить только лишь тем, что «положение обязывает», или необходимостью обозначить принадлежность к правящему классу; нельзя на современный лад свести этот основополагающий феномен только к соревнованию в расточительстве, объясняя все социальными причинами. Не стоит считать эвергетизм и данью предкам: во всем обилии его проявлений, включающих патриотизм, устройство праздников и пиров, щедрость и т. д. Этот феномен так же любопытен, как потлач, праздник, давно вызывающий живой интерес этнографов, которые находят его у многих «примитивных» племен; это неутолимая страсть, которая у «цивилизованных» народов может бушевать лишь на почве «политической» власти и «экономического» богатства. Во всяком случае, насколько можно об этом судить.