Эта глава, как и предыдущая, рассказывает о жизни господствующего класса. Но она содержит несравненно больше точных сведений. В самом деле, за три столетия документальный материал, которым располагают историки, значительно увеличился. В качестве объекта исследования, помимо многочисленных памятников материальной культуры — картин, созданных великими художниками, описей, заполнивших нотариальные архивы, — мы выбрали Флоренцию. В этом городе, одном из наиболее передовых для своего времени, сохранились семейные книги, мемуары, размышления профессиональных и доморощенных моралистов, первыми обративших внимание на проблемы частной жизни. Последняя наконец выходит из подполья и обретает собственную историю.
Ж.Д.
Частная среда, отчет и описание
Человек не создан для того, чтобы жить одному (не считая людей со специфическими моделями поведения — монахов, разбойников и т. д.); человек — животное социальное; говоря словами францисканского монаха из Венеции Фра Цаолино, fagli mestiere a vivere con molti[56]. Con molti — жить рядом с другими, не нарушая общественного порядка. Жизнь в обществе предполагает, по мнению все того же Фра Паолино, участие в жизни трех взаимосвязанных сред: большого политического сообщества — города или королевства (или другого территориального образования), сообщества соседей (vicinato) и, наконец, дома. Согласно этой точке зрения, получившей широкое распространение, внутри публичной сферы (города или королевства) постепенно выделяются отдельные автономные группы, которые можно охарактеризовать как частные. Центром такой группы является дом (casa, ostau и т. д.), но пространство частной жизни не замыкается в нем. Оно выходит за пределы семьи и жилища и проникает в более открытую среду — в сообщество vicinato, как его обозначил наш францисканец. Слово vicinato (соседство) подразумевает взаимную солидарность людей, вынужденных ежедневно общаться друг с другом. Каналы, по которым частная жизнь перетекает из дома к соседям, тянутся дальше, множась и принимая различные формы, пока не достигают некоего более обширного сообщества (города, кантона), связующего среды друг с другом. Прежде чем вторгнуться в сферу частной жизни, я попытаюсь найти границу, отделяющую частное от публичного.
Вести частную жизнь означает прежде всего жить у себя дома, в семье. Семья, как известно, представляет собой центр частной жизни. Родной дом, очаг, самое необходимое и дорогое сердцу место, часто воспринимается как особая среда, семейный круг. Согласно тому же Паолино, в семейный круг Должны входить лишь муж, его супруга и их дети — никто больше, за исключением служанки, которая помогает им по Дому; в глазах священника это необходимое условие. Спустя сто двадцать лет Леон Баттиста Альберти изображал семью как такой же узкий круг лиц. Муж, дети, жена, челядь — «вот что называется семьей». Если верить этим моралистам, главную ячейку общества, семью в подлинном смысле слова, представляет супружеская пара. Действительно ли все было так? Была ли семейная пара достаточно самостоятельна в Италии той эпохи?
Семья
Благодаря декларациям, которые должен был подавать каждый налогоплательщик, мы можем получить некоторое представление о составе итальянских домохозяйств начиная с XIV века. В большинстве случаев семья в среднем состояла из четырех человек, после 1348 года это даже стало общим правилом (Болонья, 1395 – 4,30 человека, Тоскана, 1427 – 4,42, Сиена, 1453 – 4,28), но иногда она была меньше (Флоренция, 1427 – 3,80, Лукка, 1411 – 3,91). Эти невысокие показатели относятся, по всей видимости, к семьям, состоящим исключительно из супругов и их детей: отца, матери и двух детей.
Следует учитывать, что для численности семей катастрофические последствия имели эпидемии чумы 1348‑го и последующих годов. В начале Треченто семьи, вероятно, жили лучше, и еще в первые годы XV века встречаются дома со столь многочисленными обитателями, что их мож но назвать перенаселенными. Например, в деревне Сан Джиминьяно в 1290 году семья насчитывает в среднем шесть человек, а в 1428‑м — уже более семи. Высокие цифры заставляют предположить, что дом не ограничивался семьей в собственном смысле слова (супружеской четой и их детьми), и при сопоставлении отдельных домохозяйств[57] эта гипотеза подтверждается; дома с наибольшим числом обитателей (7 и выше) и дома менее населенные (4 или 5 человек на дом) представляют собой семьи самого разного типа. Замечательные исследования Кристиан Клапиш и Дэвида Херлихи показали, что в Тоскане, где средний размер домохозяйств составлял в 1427 году 3,8 человека, формы семей были чрезвычайно разнообразны: от одиночных (вдовы или вдовцы, холостяки) и обыкновенных «супружеских» семей (с детьми или без них) до «расширенных» семейств, включавших родственников по прямой или побочной, восходящей или нисходящей линии, иногда — брата или кузена, или «сложносоставных», объединявших несколько отдельных семей: семью родителей и семью детей, семьи братьев и т. д. Если один из вариантов, упомянутых выше, — обыкновенная «супружеская» семья — и занимает преобладающее положение (54,8% всех домохозяйств), им все–таки далеко не исчерпываются все формы семьи: 13,5% составляют одиночки, и, напротив, молодые пары после заключения брака не всегда начинают жить обособленно.
Тяга тосканской супружеской четы эпохи Кватроченто к проживанию в «сложносоставной» семье не так заметна в городах («большие» семейства составляют здесь 12% всех домохозяйств), но эта тенденция в полной мере проявляется в сельских районах, особенно среди зажиточных людей: в каждом пятом крестьянском доме живет «большая» семья, а когда речь идет о сельских толстосумах, соотношение достигает двух к одному. Можно решить, что эти патриархальные дома представляют «исходную» модель семейства, от которого «супружеская» семья отделяется сравнительно поздно, в результате дробления «большой» семьи. Однако есть причины для сомнений. В XII-XIII веках деревенские семьи невелики (это видно на примере Романьи), и в доступных нашему взгляду деревнях домохозяйства, насчитывающие больше семи членов, — скорее исключения. Во всяком случае, в рассматриваемую нами эпоху это сосуществование разных семей под одной крышей широко распространено в итальянских селах. Данное явление можно наблюдать в окрестностях Болоньи (от 22% домохозяйств в 1392 году до 36% в деревнях, расположенных на равнине, в 1451 году), в районе Лукки (18% домохозяйств в 1411–1413 годах) и в Полезине, граничащей на юге с Феррарой (30% домохозяйств в 1481 году). Если условия городской жизни препятствуют образованию «сложносоставной» (или «многоядерной») семьи, зажиточных людей эти преграды все же стесняют меньше. Из флорентийских домохозяйств, имеющих доход больше 800 флоринов, около 15% представляют собой «большие семьи» (1427). Особенности такого сосуществования варьируются в зависимости от каждого конкретного линьяжа и от каждого нового поколения: только 2 из 26 семейств (7,7%), входящих в прославленный флорентийский род Ручеллаи, образованы несколькими супружескими «ячейками» (1427), хотя впоследствии (1480) соотношение меняется: 7 из 28 (25%). В столь же известном флорентийском роду Каппони на «сложносоставные» семьи приходится 8% общего числа домохозяйств в 1427 году и 54%‑в 1469‑м. Здесь не прослеживается закономерностей. Все зависит от обстоятельств. В такой среде с течением времени дом нередко полностью трансформируется. Первые налоговые декларации представляют нам молодую чету и ее детей; спустя пятнадцать лет родители исчезают, но дети, теперь уже юноши, продолжают жить вместе; проходит еще десять лет — и вот уже коммуна, состоящая из семей, которые создал каждый из них; затем «братство» распадается, и стареющий патриарх — тот из братьев, кто остался в доме и возглавил его, — в последний раз описывает имущество для семьи своих детей.
Существование «сложносоставных» семейств, которые сами по себе возникли в результате неких промежуточных состояний, описанных выше (семьи, где братья становятся сиротами и не спешат вступить в брак), и легкость перехода из одного состояния в другое становятся причиной того, что большая семья — под какими бы названиями она ни фигурировала: «расширенная» (семейная чета, их дети и родственники по восходящей линии) или «сложносоставная» — в конце концов входит в сознание большого числа тосканцев (особенно если те обитают в сельской местности или принадлежат к буржуазии) и становится частью их жизни. Находясь постоянно, или по крайней мере иногда — рядом с дедом, кузенами, семьями братьев, многие неизбежно начинали испытывать более сложное и глубокое чувство семейной близости и общности, нежели то, каким его изображали моралисты. Частные мемуары (ricordanze), которые в XV веке имели обыкновение писать представители флорентийской буржуазии, изобилуют свидетельствами привязанности их авторов к сообществу живущих рядом. Вот и Леон Баттиста Альберти, среди прочих, неоднократно высказывает сожаление — устами старого Джаноццо — о том, что «семьи разделяются: иные уходят из отчего дома, иным он сам открывает двери; я никогда не смог бы допустить, чтобы мой брат Антонио жил один под чужой крышей». Подобные идеи столь распространены, что нашли отражение и формальное обоснование в законах и уставах, посвященных семье, а также в сочинениях тех же моралистов. Статут Болоньи 1287 года определяет семью как объединение отца, матери, братьев, сестер и невесток (образец патриархальной семьи).
Какими бы гостеприимными, открытыми и многолюдными ни были все эти дома, населены они, как правило, родственниками только по мужской линии. Свойственники и родные с женской стороны принимаются в семью с большой неохотой, даже если речь идет о ближайших родственниках или о людях, которым настоятельно требуется помощь (сироты, незаконнорожденные); впрочем, их окружают вниманием и любовью, если все–таки признают своими. Что касается слуг, которых Альберти настойчиво называет членами семьи, то их имеют, конечно, только обеспеченные люди, причем иногда в довольно большом количестве (в 1290 году у флорентийского торговца Бене Бенчивенни были лакей, пять служанок и горничная; у Франческо ди Марко Датини, знаменитого торговца из Прато, в 1393 году — два лакея, две служанки и раб). Но это не стало общим правилом, и ремесленники, например, редко нанимают слуг. Последние станут неотъемлемой частью жизни города лишь в XVI веке.
Границы частного сообщества, естественно, не совпадают с границами дома. В городе, как и в деревне, у всякого есть дядья, кузены — в общем, родня, объединенная чувством близости, свойственным обитателям одного дома.
Кроме того, под «родней» подразумевается прежде всего линьяж, группа индивидов, восходящих к одному предку по мужской линии и осознающих факт их общего происхождения. Самые древние или самые знатные из этих линьяжей (consorterie, casate или даже famiglie), которые в XIV–XV веках, разумеется, уже присутствуют в Италии, так же как и в других странах, с этого времени обретают имя, свидетельство осознания людьми своей принадлежности к линьяжу. Это осознание настолько упрочилось и распространилось во Флоренции, что к 1427 году каждый третий налогоплательщик уже имел родовое имя (фамилию). В других тосканских городах цифры меньше (20%), и еще меньше они в деревнях (9%), но видно, что острое чувство «линьяжной» солидарности при случае проявляется и у крестьян, еще не получивших родового имени (они поддерживают отношения с дальними родственниками, участвуют в жизни consorteria), — такая искренняя солидарность очень часто дает о себе знать в любой среде. Похоже, что некоторые линьяжи, в свою очередь, объединены посредством договора в consorzio famigliare (семейное сообщество) — организацию со своими собственными органами, руководством, уставом, представляющую еще одну форму частной жизни наряду с двумя уже упомянутыми (дом, линьяж).
И наконец, супружеские союзы образуют вокруг каждого из супругов — через мать, супругу, сноху — дополнительную сеть родственных связей (справедливо называвшихся parentadi). Брак — дело государственное. Риск велик. «Сколь многие браки у нас на глазах привели к упадку знатные семьи, а все потому, что заключены были со спорщиками, сутягами, гордецами и злопыхателями», — вспоминает Альберти. С другой стороны, обдуманные, основательно подготовленные браки могут дать семье «услужливых помощников» в лице «новоприобретенных родственников» (Ф. Барбаро), они «укрепляют взаимную привязанность свойственников друг к другу и <…> устанавливают согласие между ними» (святой Бернардин Сиенский), заставляют семьи, «соединенные родственными связями, <…> милостиво помогать друг другу и просить друг у друга совета, услуги и поддержки» (Маттео Пальмиери). Одним словом, заключить брак — значит вступить на совершенно новую землю, сулящую перспективы новых отношений, взаимное чувство доверия, поддержки, привязанности, которое определяет границы частной жизни, хотя иногда и выходит за них.
Другие виды частной солидаризации, обусловленные родственными или личными предпочтениями, дополняют те, которые представляет семья, или вступают с ними в противоречие. Писатели рассматриваемой эпохи, независимо от того, были они моралистами или нет, превозносят ценности дружбы и добрососедства. Но мы здесь уделим немного внимания и Другой теме, стыдливо обойденной молчанием в литературе: Разным формам товарищеских отношений. Олицетворяя совсем иные ценности — вроде игр, развлечений, воспитания, состязаний, — товарищеские связи, как можно догадаться, выкладывают свой отпечаток на жизнь людей.
Другие виды семьи
Во Флоренции в типовых формулах, касающихся близких, друзья, в противоположность Франции, всегда упоминаются после родственников (сначала parenti, потом — amici), никогда не отождествляясь с последними. Каждая семья опирается на постоянный круг друзей, который дополняет и укрепляет связь с кровными родственниками и свойственниками. Самые близкие из друзей — те, кого можно упомянуть наравне с родственниками, — немногочисленны, особенно на фоне «семейных групп», где у каждого члена сообщества свое место: например, у флорентийского банкира Лапо Никколини таких друзей с полдюжины (см. его мемуары, 1410). Но, как бы там ни было, это надежные, верные товарищи, готовые оказать любые услуги, включая финансовые, о чем еще будет сказано. Впрочем, круг друзей можно и расширить, если целенаправленно стремиться к этому и углублять отношения со знакомыми. Моралисты и мемуаристы охотно подчеркивают необходимость и преимущества дружбы. Дружба сама по себе — великое благо. Гуманисты, вдохновленные великими примерами Античности, говорят о ней с увлечением. И вот вопрос, что предпочтительнее: дружба или родство, тревожит умы, повсюду вызывает страстные споры, даже в окружении Козимо Медичи (см. у Бартоломео Платина). Альберти не сомневается, что силой и прочностью дружба превосходит родственные связи (parentado), и хотя она объединяет людей из разных домов (fuori casa), великий гуманист без колебаний объявляет ее частной (private) семейной добродетелью, вроде чувства чести. Будучи человеком слишком серьезным, чтобы заниматься спорами, флорентиец Джованни Морелли считает тем не менее, что необходимо «заручиться дружбой людей истинно <….> добродетельных и весьма влиятельных»; такую цель он и сам когда–то ставил перед собой, был свидетелем того, как к ней же стремился его отец, и теперь советует потомкам добиваться ее достижения. Услуги, которые, по словам Джованни, оказывал его отец своим ближайшим друзьям, и те, которые они оказывали ему в ответ, — автор не преминет их перечислить — демонстрируют, насколько тесно эта дружба была связана с частной жизнью.
Стандартный набор тем, включаемых в мемуары, обязательно касается соседей, которые стоят на последнем месте (родственники, друзья, соседи). В сущности, роль соседей в повседневной частной жизни не так уж сильно отличается от роли друзей или родственников: этому способствует взаимная близость с ними. От соседей ничего не скроешь. У них масса поводов вмешиваться в частную жизнь друг друга и даже, если возникнет обоюдная симпатия, завязывать дружеские отношения: так, отведав вина, предложенного остроумным и обходительным соседом, булочником по фамилии Чисти, флорентийский патриций мессер Джери Спини причисляет того к своим друзьям; об этом рассказывает Боккаччо. Соседские отношения сокращают социальную дистанцию.
Некоторые из друзей и соседей поднимаются по социальной лестнице, добиваясь вожделенной роли крестного отца (по отношению к ребенку) и, следовательно, кума (по отношению к родителям ребенка); обычай выбирать в крестные к ребенку сразу нескольких человек (засвидетельствованный также и во Франции: вспомним Жанну д’Арк) — людей, не принадлежащих к членам семьи, — создает вокруг этой последней, особенно если она многодетна, еще одну родственную среду, важную, но весьма специфическую: сообщество крестных отцов и матерей. Например, у 13 детей супругов Никколини в общей сложности 32 крестных отца и матери. К дружбе и близости соседских отношений кумовство добавляет свою ноту: духовное родство (объединяющее крестников с крестными и их близкими), родство вполне реальное, ощутимое. Судя но окружению Никколини, мир крестных отнюдь не гомогенен, равно как и круг соседей, из которого их выбирают. Если половина крестных принадлежит к среде Никколини, то другие десять стоят гораздо ниже на социальной лестнице. Но их всех отличает одна особенность, одна общая черта, на которую обращают внимание рассказчики: «духовное» родство дает им более свободный доступ к жилищу и личному пространству семьи их крестника. Они беспрепятственно входят в дом и выходят из него, они болтают со служанками, с хозяйкой, не боясь дать повод для сплетен. Отношения крестного родства представляют собой один из элементов частной жизни.
Сильные мира сего (аристократы, буржуазия, дельцы), опирающиеся на дружеские и соседские связи, предстают в источниках окруженными amici и seguaci, иначе говоря — клиентами. Именно наличие клиентелы[58] лежит в основе политических побед многих знатных семейств в тосканских городах XIV–XV веков. И напротив, одной рекомендации патрона достаточно для того, чтобы добиться должностей, льгот, налоговых послаблений, всевозможных подачек. Клиентела до сих пор остается для нас вещью не вполне понятной, однако мы видим некоторые указания на прочность связей между патронами и клиентами. Государственных мужей, вроде Козимо Медичи и патрициев из его окружения, осаждают просители: они засыпают их письмами, просьбами, подарками, все больше раболепствуют перед ними, разговаривают как со старшими братьями, почти как с отцами. Одним словом, они стремятся установить с ними те личные отношения, основанные на любви и готовности предоставить защиту, которые современники определяют словом «amicizia» (дружба). На самом деле эти отношения копируют и имитируют линьяжные и патриархальные связи в частной сфере. Клиентела — это искусственный линьяж, еще одна форма частной жизни, воплотившаяся во взаимоотношениях между власть имущими и теми семьями, которые оказались слишком скромными, чтобы добиться для своих представителей успеха или почестей. Никакое заметное повышение роли индивида в обществе невозможно без мощной поддержки со стороны частных лиц.
Покинуть дом, жилище, семью означает попасть в незнакомый мир, часто слишком опасный, чтобы противостоять ему в одиночку. Товарищества, корпорации, любые структурированные объединения предлагают себя в качестве защитной среды. Но когда приходится ненадолго покинуть привычное место, когда привычные защитные структуры отсутствуют или отвергаются, тогда спонтанно возникают новые объединения, которые продолжают, заменяют, иногда имитируют частную среду. Как это обычно происходит, на улице вместе играют дети из разных социальных слоев. В городе их brigate (компании) часто объединяют ребят из одного квартала или маленьких рассыльных, нанимаемых ремесленниками; их игры, правда, вынужденно прерываются, но всякий раз возобновляются, превращая детей в соучастников некоего незаконного действа. В сельской местности (например, в коммуне Валь д’Эльса) можно увидеть, как юная Вердиана[59] и другие пастушки, девочки в возрасте от шести до четырнадцати лет, при первом удобном случае собираются вместе со всех окрестных полей и проводят долгое время за разговорами в тени дерева или часовни. Это не только детская болтовня, подруги говорят и о серьезных вещах: о религии или о святости. По мере взросления мир человека расширяется, однако brigate никуда не исчезают: теперь это ватаги приятелей, сопровождающие удачливого кавалера, или веселые толпы, регулярно собирающиеся в городских кварталах для того лишь, чтобы попировать и повеселиться, и порой остающиеся верными этой традиции в течение многих лет. Конечно, молодым людям нельзя отказать в изобретательности. И вместе с тем их brigate, похоже, имеют более строгую структуру, чем у детей: у них особая одежда, иногда даже свои законы, название, ритуалы, которые обычно держат в тайне; между ними существует соперничество. Из материалов одно го судебного процесса, относящегося к 1420 году, известно, что в то время во Флоренции были две молодежные банды, «Ла Берта» и «Ла Магроне», которые устраивали между собой рукопашные бои. Позднее вступление в брак флорентийских мужчин, позднее взросление, препятствующее участию в семейных и политических делах вплоть до тридцатилетнего возраста, неудовлетворение, обусловленное подобными об стоятельствами, — все это заставляет молодых людей устанавливать «замещающие» социальные контакты вне пределов семьи, создавать подобие частной жизни с помощью мнимых consorterie (кланов), существование и название которых держатся в тайне.
Маргинальные и «подпольные» проявления частной жизни
После заключения брака молодой паре, особенно жене, придется продолжить свое участие в частной жизни, вернее, в каких–то ее «маргинальных» проявлениях. Участие эпизодичное и неформальное, но тем не менее важное. У замужней женщины есть свои brigatey состоящие из крестных ее детей; в их сопровождении она ходит на исповедь и во все прочие места; от них она почти ничего не скрывает. Чтобы попасть из деревни в город, из одного города в другой, из одной страны в другую, часто приходилось присоединяться к одной из женских brigata, следовавших по нужному маршруту. Юную Агнессу, впоследствии причисленную к лику святых, в путешествии в Монтепульчано сопровождает группа женщин; Вердиана из Кастельфиорентино направляется в Сантьяго–де–Компостела в компании других паломниц, в большинстве своем уроженок ее родного села: они специально поехали вместе. Отметим также объединения благочестивых женщин — мирянок, состоявших при монашеском ордене, и вдов, — которые собирались в доме одной из них с целью совершения религиозных обрядов (что являет собой пример частной жизни в чистом виде), или группы постоянных «клиенток» разного рода отшельниц (вроде той же святой Вердианы) — местных богомолок, толпящихся у келий святых дев.
У мужчин, как и у женщин, также есть время, желание и потребность заниматься подобной «вспомогательной» частной деятельностью. Если они одиноки, не имеют семьи, то объединяются в союзы, пытаясь найти в них опору: таковы трое слепых из новеллы Франко Саккетти, которые странствуют вместе, прося подаяния; вечером они собираются в снятой на троих комнатушке и делят выручку (новелла 140). Но и люди, вступившие в брак, временами чувствуют тягу к коллективной стороне жизни; в сельской местности такую возможность предоставляют праздники и воскресные игры; описание праздничного вечера в сельской харчевне в Понтассьеве (Тоскана) характерно для многих деревень: «Добрых три десятка крестьян собрались там, как обычно, воскресным вечером, чтобы выпить, поиграть, рассказать друг другу разные небылицы» (конец XV века). Отметим также, чтобы больше к этому не возвращаться, особый образ частной жизни паломников, купцов, пастухов, матросов — представителей мужских профессий, требующих продолжительного и коллективного пребывания в чуждой среде.
Каждый житель урбанизированной и социализированной Италии той эпохи в любом возрасте имеет возможность интегрироваться — навсегда или временно — в иную среду (замещающую или заменяющую его собственную): это среда коллективной социальности, среда желанная, с теплой, неформальной обстановкой, располагающей к доверительности: образы неясные, но напоминающие частную семейную жизнь.
Иногда граница между товарищеской связью и соучастием в преступлении оказывается очень зыбкой. Такое сообщничество угадывается прежде всего в действиях молодежных кланов. Одни балансируют на грани закона, другие явно вовлечены в преступные действия. Неофициальный, подпольный статус банды, страсти, которые порой объединяют ее членов, роднят ее с частной средой еще сильнее, чем чисто товарищеские союзы, как бы карикатурно ни выглядела эта связь.
Прежде всего это страсть к игре в кости — игре с большой буквы, игре азартной (ad zardum). Этому занятию предаются все и повсюду, днем и особенно ночью, у себя дома (здесь мы возвращаемся к частной жизни) и в некоторых разрешенных местах (на ярмарках, рынках), но еще больше в кости играют тайно — везде, где только есть пространство для нескольких игроков и огарка свечи: на заброшенных рынках, в loggie[60], в подворотнях, на порогах дворцов, в проулках, по углам площадей, на берегах рек и т. д. Вокруг игроков собирается народ, слышатся приглушенные крики; здесь рискуешь встретиться с незнакомцами из самых разных районов города, что абсолютно не вписывается в рамки привычного круга общения людей одного квартала или одного прихода. Эта публика (так же как и гомосексуалисты, чье появление, впрочем, более кратковременно, спорадично и редко) и не думает отказываться от всепоглощающей страсти, несмотря на дискомфорт, холод, рейды полиции (благодаря которым мы и знаем о таких сборищах). Такое поведение — своеобразное продолжение частной социальности, требующее от заинтересованных лиц особых усилий и условий секретности и вместе с тем представляющее собой явление вполне обыденное, — должно занять свое место в нашем обзоре частной жизни.
И наконец, в той же плоскости лежит частная жизнь разного рода бандитских организаций, открыто нарушающих закон: она более выразительна и жестока, хотя зачастую подчинена более строгим правилам; это общество искателей приключений, бандитов, сформировавшееся из жертв депортаций, беженцев, бродяг в ходе длительных войн, грабежей и разбоев. Притоны, игра (здесь она не менее популярна), проститутки — вот основы частного существования бандитов, построенного от начала и до конца на совершенно иных принципах, нежели привычная семейная жизнь, которая, впрочем, вызывает у этих людей чувство ностальгии.
Соотношение возрастов и полов
Все эти взаимосвязанные среды (семья, линьяж, кровное родство, друзья, соседи, товарищи, «подпольные» сферы частной жизни), которые окружают индивида, знакомят его с сотнями различных людей. Основываясь на дошедших до нас данных, мы можем выделить главные демографические характеристики рассматриваемой эпохи. Создается впечатление, что до эпидемий чумы дома были полны детей, но опирается оно на разрозненные данные. У нас есть точные цифры по периоду конца XIV–XV веков. В отдельных сельских районах численность молодежи еще в 1371 году достигала исключительных величин: в окрестностях Прато люди моложе пятнадцати лет составляли 49% населения — этот показатель выше, чем во всех современных развивающихся странах; двадцать лет спустя в деревне Будрио близ Болоньи он будет лишь немного ниже (43%). Однако участившиеся после 1348 года эпидемии угрожают в первую очередь детям, среди них особенно много жертв. Через два поколения, в 1427 году, молодежи того же возраста (моложе пятнадцати лет) в окрестностях Прато будет не более 37% населения; в течение следующих сорока лет цифра останется прежней на территории всей Тосканы (в городах и сельской местности), отклоняясь всего лишь на одну или две процентные доли. Конечно, процент молодежи внутри семьи продолжает оставаться значительным (немного меньше, чем в современном Египте; немного больше, чем в Китае), однако там же наблюдается небывало высокая доля лиц старше шестидесяти пяти лет (9–10% в тосканских селах), что намного выше, чем в современном Египте или Китае. Население, имеющее подобные характеристики, демографы называют «старым» (то, что после 1430 года доля стариков сокращается, не меняет общего положения). И последний штрих: почти во всех регионах (в Тоскане, Ферраре, окрестностях Болоньи) мы наблюдаем диспропорцию численности мужчин и женщин, хотя причины этого неясны; максимальное преобладание мужского населения отмечается в некоторых сельских районах и среди обеспеченных горожан. Жить в XV столетии в частной среде, описанной выше, — с обширными родственными связями и отношениями — означало находиться в постоянном и близком общении с детьми, хотя с каждым поколением их становилось все меньше; это означало также регулярно видеться с пожилыми людьми и прислушиваться к их словам; наконец, в условиях недостатка женского населения (особенно ощутимого среди буржуазии и людей пожилого возраста) — вести постоянные разговоры о женщинах, но рассуждать о них с точки зрения мужчин.
Дома
Мемуаристы XV века пытаются воспитать у членов своих семей чувство любви и уважения к совместной жизни, можно даже сказать — мистическое преклонение перед ней. Флорентиец Джино Каппони в 1421 году записывает в своем дневнике специально для детей: «Вы должны оставаться вместе до того момента, пока не будете в состоянии произвести раздел так, чтобы между вами сохранилось единство»; через девяносто лет, в 1510 году, другой представитель рода Каппони, Андреа, сообщает своему дяде, епископу Кортоны, что они с братом решили жить вместе, сделав общим все имущество: таким образом они прославят свой род и заодно удовлетворят желание вышеназванного дяди. Совместная жизнь — идеал также и для Альберти, который вкладывает в уста своего альтер эго, почтенного Джаноццо, такие слова: «Я бы хотел, чтобы все мои близкие жили под одной крышей, грелись у одного очага, ели за одним столом». Под «моими близкими» имеются в виду, конечно, близкие родственники, члены семьи. Впрочем, о своем желании сохранить патриархальную семью говорят почти все, во всяком случае в этих кругах (крупная городская буржуазия). Если в подобном стремлении есть конкретное, определенное содержание, то оно отчасти воплощено в «больших» патриархальных семьях, которые мы описали выше; но сама идея одновременно и более глубокая, и более общая: ратуя за единство, честь, семью, патриархи выражают мечту о вечном согласии в доме — подлинном, а не просто внешнем, и одновременно — о прочном мире, который царил бы, помимо семьи, внутри линьяжа и среди друзей. Воплощается ли эта мечта в повседневной жизни, или она оказывается невыполнимой? Как люди живут вместе?
Сколько семей — маленьких и больших, бедных и богатых, сельских и городских, — столько и типов жилища.
Типы жилища
Условия проживания наиболее многообразны в равнинной местности. Дома наемных работников и мелких предпринимателей почти всюду производят впечатление более чем скромное: стены из самана, крыша из соломы (в окрестностях Болоньи, в разных районах Тосканы, поблизости от города Лоди в Ломбардии), да и размеры часто бывают совсем небольшими (4–5 на 8–10 метров). Тесные, закопченные, лишенные внутренних перегородок, зачастую находящиеся на грани разрушения, эти домишки не располагают к отдыху и не создают атмосферу интимности. Сдаваемые в наем мелкие поместья (фермы, poderi), приспособленные для нужд арендаторов или испольщиков (Тоскана), выглядят значительно привлекательнее: стены и крыша из более прочного материала (соответственно из камня или кирпича и черепицы) и больший размер (высота 5 метров, площадь 5–6 на 10–12 метров) делают дом более пригодным для жилья. Внутреннее помещение состоит из двух этажей и обычно разделено на несколько частей: хранилище для продуктов, гостиную, одну или несколько жилых комнат плюс loggie — пристройку, позволяющую работать на открытом воздухе. Эта общая модель имеет тысячи вариантов, включая те, что были описаны в Пьемонте и Тоскано–Эмилианских Апеннинах (лестница с внешней стороны дома, галерея и жилая комната на втором этаже, хлев на первом). Еще одна разновидность жилищных условий отмечена в посадах и укрепленных деревнях, где за высокими крепостными стенами дома, как правило, тесно примыкают друг к другу. В местечке Сан–Коломбано близ Лоди самый старый квартал в 1347 году состоит из семи домов (domus). Имея очень внушительный вид благодаря мощным каменным стенам (часть которых образует соседствующая с ними городская стена), эти domus на самом деле так же тесны, как их «собратья»: четыре из них совсем маленькие: площадь каждого не превышает 27 квадратных метров; внутри всего две комнаты, пространство, которое парикмахер или другие ремесленники, обитающие в доме, могли бы использовать для своих профессиональных нужд, ограничено. Теснота здесь не обязательно связана с бедностью.
Контраст между дешевым и дорогим жильем, как и разница в благосостоянии, особенно сильно ощущаются в городе. Материал для строительства домов, во всяком случае в наиболее крупных городах, приблизительно одинаков. Деревянные строения, столь популярные в XII веке, легко загорались. В XIV веке они еще полностью не исчезли ни во Флоренции, ни в Болонье, ни в Сиене, ни в Генуе, ни в Венеции, но уже утвердился обычай строить из более надежного материала — кирпича или камня: во Флоренции кирпич использовался для зданий попроще, камень — для домов буржуазии; в Сиене из кирпича строили и простые здания, и дворцы — по крайней мере фасады, камень вошел в обиход с XV века; в Генуе в ходу был камень, кирпич стал применяться позднее — для строительства верхних этажей (начиная с третьего). Относительная стандартность материала не означает, конечно, стандартизации ни самих домов, ни условий проживания в них.
Для людей бедных и неустроенных жизнь в городе была связана с необходимостью довольствоваться скромным жилищем, часто ветхим и даже более непритязательным, чем аналогичные дома в сельской местности на равнине. Мы видим, что неженатые молодые люди, недавно переехавшие в город, обходятся одной комнатой на несколько человек (Флоренция, 1330). Некоторые семьи едва ли живут в лучших условиях, хотя у нас нет точных данных. В Тоскане XIV века типичное жилище бедняка — либо ветхая и тесная лачуга из дерева и самана, либо одна–две комнаты в многоэтажном доме; в лучшем случае это будут смежные комнаты, но тогда придется ютиться на последнем этаже или на palco inferior (помещение наподобие антресолей); впрочем, они могут располагаться и на разных этажах (гостиная[61], спальня, иногда кухня), соединяясь лестницей. В любом случае речь идет о темных, неудобных комнатах (часто без кухни), выходящих во двор, в то время как более обеспеченные жильцы попадают в дом через парадный вход. Фасад здания может быть красивым; внутреннее пространство всего дома и каждого этажа распределено между семьями жильцов в соответствии с их социальным положением. У бедняков есть и иная среда обитания: определенные кварталы, улицы, дома; сегрегация усиливается в XV веке, по крайней мере во Флоренции. Добавим, что жилье, конечно, съемное, причем речь идет о краткосрочной аренде (в трех случаях из четырех квартиру снимают на год). Бедняки часто меняют жилище. Бедность сокращает пространство частной жизни, сжимает территорию семьи (иногда — до ужасающей тесноты) и при этом разрушает частные товарищества (друзья, близкие), едва они начинают формироваться. Остаются клиентские связи, более гибкие и не так сильно связанные с местом проживания, но одновременно ставящие человека в большую зависимость, не говоря уже о том, что для бедняка стать клиентом обеспеченного человека остается весьма проблематичным.
Ремесленники, лавочники, весь popolo medio[62] итальянских городов вообще и тосканских в частности имеет более просторное и солидное жилье (это относится в равной степени и к квартирам, и к домам) — чаще съемное, иногда собственное. В центре дома располагается пара комнат, обязательных для любого средневекового жилища: зал (sala) и спальня (camera); там же, в доме, можно увидеть и дополнительные помещения — прежде всего кухню (раньше ее размещали во дворе), правда, обычно на последнем этаже (у бедняков ее вообще нет); нередко в доме есть также двор, сад, погреб, конюшня, личный колодец и т. д.; главное, в распоряжении семьи теперь две (или несколько) camere, что уже настоящая роскошь; они могут находиться на разных этажах — если семья живет в доме — или в одном большом помещении, разделенном перегородкой на несколько частей. Гостиные обыкновенно выходят на улицу, спальни (особенно женские) — во двор. Застройка Флоренции XIV века привела к увеличению числа «двусторонних» домов простого типа, возведенных вдоль новообразованных прямых улиц. Такие дома одной стороной выходили на улицу, а другой — во двор. С улицей была связана только гостиная, а в спальню можно было попасть лишь со двора, что демонстрировало новый тип соседских отношений (если площадь людей сближала, то улица их разделяет) и новый тип интимности (появление семейного сада, отдельной спальни).
Богатая буржуазия — руководители крупных ремесленных цехов (popolo grasso) и аристократия могут похвастаться еще более хорошими условиями. Полностью лишенные комфорта, тесные дома–крепости с зубчатыми стенами, в которых они проживали в XIII века, во всех городах Тосканы (в Пизе, Сиене, Лукке, Флоренции) и Ломбардии уступили место более открытым и вместительным жилищам. Построенные, подобно другим зданиям (домам popolo medio), из кирпича или из камня, они отличаются от них размерами фасадов и стенных проемов, а также различными декоративными элементами: железными украшениями (кольцами, фонарями, крюками), мраморными оконными пилястрами (в Сиене), широкими проемами в виде круглых арок (Флоренция), гуртиком, идущим по краю крыши, и т. д., но главное — более просторным внутренним устройством. Во Флоренции жилища такого рода появляются в конце XIII века (дворцы семейных кланов Моцци, Фрескобальди, Спини, Перуцци); в том же стиле выдержаны городские дома наиболее известных купцов первой половины XIV века. Прочные и удобные для жилья, эти здания, в особенности перечисленные выше дворцы, выдержали испытание временем: до сих пор еще можно любоваться их длинными фасадами, их суровой величавостью, которую смягчают арочные проемы внизу, открывающие доступ к лавкам (они тянутся в несколько рядов один над другим) и оконными проемами на верхних этажах, благодаря которым помещение проветривалось и теряло всякое сходство с крепостью.
Подобный вид зданий, не совсем правильно называемых дворцами, продолжает утверждаться в городе. Какие трансформации он претерпевает в течение века? Неизвестно. Тем не менее, когда нам наконец открывается внутреннее устройство дома (благодаря появившимся после 1375 года описям имущества), оно уже отличается большим разнообразием форм. Жилище флорентийца Джакопо ди Россо, согласно описи его имущества, произведенной в 1390 году, имеет широкий вход (androne), вероятно с аркой, комнату со сводчатым потолком типа погреба и/или подвала (volta), две гостиных («первая» и «большая»), две спальни, каждая из которых связана с одной из гостиных, кухню и комнату для прислуги. Итого: пять жилых комнат плюс несколько длинных коридоров. Серотино Бранкаччи владеет двухэтажным домом (судя по описи, проведенной двумя годами ранее) с тремя гостиными, прихожей, четырьмя спальнями, двумя volte и кухней, окружающим двор с апельсиновым деревом в центре. Две volte, гостиная и спальня находятся на первом этаже, на втором располагаются две гостиных и две спальни.
Внутреннее устройство, естественно, имеет множество вариантов. Но какими бы они ни были, налицо появление в домах буржуазии новых элементов, о масштабе и важности которых свидетельствуют их повсеместное распространение: это и использование для частных целей первого этажа (теперь его коммерческая роль ослабевает, лавок и магазинов здесь либо вообще нет, либо их значительно меньше, причем часто они сдаются в наем другим лицам), и умножение числа гостиных и спален, представляющих личное пространство в пространстве общем (хотя пара гостиная — спальня продолжает восприниматься в едином контексте), и увеличение запасов продовольствия и технических средств, призванных обеспечить семье большую автономию и комфорт, и расширение на двух этажах дома пространства семьи, из чего следует более четкое разделение общей и личной частной жизни (частная жизнь родителей, детей, слуг, разных пар), и придание двору (зачастую еще не существующему или существующему в зачаточном состоянии) роли эстетического и культурного центра жилища (у Серотино двор украшен одним–единственным объектом: большим апельсиновым деревом). Застройка новых кварталов Флоренции XIV века, за пределами исторического центра, представляет собой особый случай. Патриции, которые селятся в новых районах, строят себе такие же дорогие жилища, как их собратья в центре города, но расположение этих домов, возводившихся по границе длинных участков, перпендикулярных улице, — типичная черта новых кварталов! — придает им ряд характерных признаков, которые роднит их с соседними домами, принадлежащими людям более низкого происхождения. Те и другие здания отличает прямоугольная форма, те и другие выходят на улицу и в сад (последний занимает незастроенную часть парцеллы[63]), у тех и других отсутствует внутренний дворик. В сплошном ряду домов патрицианские особняки выделяются лишь размерами: они были построены на стыке двух парцелл.
XV век вносит в эту модель существенные коррективы, но все же следует осознавать их относительность. Возведение огромных и роскошных особняков, вроде тех, которые я только что описал, а еще чаще — их обустройство (расширение, переделка интерьера, объединение смежных зданий) продолжаются в конце XIV–XV веке. Некоторые из этих особняков сохраняют размеры, указанные выше, но другие строятся с большим размахом. С конца XIV века, судя по упоминавшимся описям имущества (за 1380–1410 годы), во Флоренции было несколько трех–четырехэтажных особняков (дома семейных кланов Строцци, Бомбени, Каппелли, Даванцати), имеющих внутренние дворики (cortili) и насчитывающих До двенадцати комнат (иногда больше). Во дворце (вот где слово «дворец» вполне уместно!) братьев Да Уццано на виа деи Барди (XV век) тридцать комнат: девять на первом этаже, десять на втором, одиннадцать на третьем. Но эти дома не нарушают городской структуры. Их контуры, зачастую весьма причудливые, не выходят за границы парцеллы (в то время как сами парцеллы во многих случаях образовались в результате случайных и сомнительных операций), фасады не выступают за общую линию, и они практически ничем не отличаются от соседних домов (за исключением тщательно подобранных и обработанных камней); по крайней мере, ничем не выделяются из их ряда. На первом этаже продолжают работать или открываются новые лавки, о чем свидетельствует дворец Даванцати, владелец которого в 1498 году представил его налоговым органам как «дворец с тремя лавками цеха шерстобитов».
Однако после 1440 года во многих местах начинают появляться дворцы, специально построенные так, чтобы выделиться на фоне старой городской структуры: таковы большие и знаменитые дворцы Медичи (1446), Питти (первый вариант закончен в 1464 году), Антинори (1465), Строцци (1489), Гонди (1490). Строительство престижных зданий обходится владельцам недешево; приходится покупать, а затем сносить целые массивы домов, чтобы освободить место для нового фундамента. Выделяясь из общего ряда зданий, нередко с двух или с трех сторон окаймленные улицами, эти дворцы должны соответственно иметь не один, а два или три декорированных фасада. Отказавшись от размещения лавок, владельцы дворцов целиком посвятили их внутреннее пространство частной жизни; это пространство необъятно, обстановка величественна, есть сад и красивый cortiley но сам дворец представляет собой замкнутое пространство, отделенное от внешнего мира высотой окон и стен, а также суровой мощью главных ворот. Грандиозный двор, окруженный портиком, образует центр жилища, в котором сходятся все линии (входы и выходы, лестницы).
Несмотря на монументальную архитектуру и огромную разницу в масштабах между этими дворцами и описанными выше домами буржуазии или купцов, первые не более удобны для жилья, чем вторые, а иногда и менее. Во дворце Даванцати четыре этажа и около пятнадцати жилых комнат, однако, по сведениям Ричарда Голдсуэйта, автора одной из последних работ на данную тему, число комнат в дворцах нового типа, даже самых вместительных, не превышает дюжины: значительное пространство занимают двор и сад, а если говорить об оставшейся части, то размер жилых комнат, непомерно больших и высоких, не позволяет добавить новые помещения к уже имеющимся.
Таким образом, можно выделить два типа домов наиболее богатых флорентийцев. Престижнее жить во дворцах — «новостройках», которые размерами и местоположением выделяются из всего комплекса домов буржуазии. Есть соблазн объявить их подлинным образцом жилища флорентийских аристократов, а само жилище — воплощением, реальным или воображаемым, смысла существования подобных дворцов: они, дескать, представляют собой своеобразный кокон, выполняющий защитную функцию и создающий комфортные условия и для жизни супружеской семьи, вновь приобретшей особое значение, и для формирования личности, которое происходит внутри семьи.
Но слава этих дворцов и амбиции их создателей не должны вводить нас в заблуждение. Среди флорентийских зданий, в которых обыкновенно живет аристократия, строений такого типа ничтожно мало. В период с 1430 по 1520 год только два семейства из всех ветвей кланов Каппони, Джинори и Ручеллаи, насчитывавшие в общей сложности более двухсот семей, предприняли строительство дворцов; все другие продолжали жить в унаследованных от предков или новоприобретенных Домах, размеры которых сильно варьировались: обычно это были старые здания, иногда существовавшие уже не первый век, — короче говоря, традиционные средневековые дома по виду и по духу. Таким образом, как ни парадоксально, благодаря переделкам, пристройкам, надстройкам и т. д. старые здания оказываются более удобными, более открытыми и просторными, нежели дворцы. В двенадцати, четырнадцати, чуть ли не тридцати комнатах, имеющихся в старых домах, может поместиться разветвленная, многосоставная семья и жить там в атмосфере братства, невзирая на разделение жилого пространства на обособленные части. Большая патриархальная семья продолжает существовать и даже процветать в среде флорентийской аристократии; ее можно увидеть всюду, кроме дворцов, где она появляется кратковременно и эпизодично.
Обустройство жилища
В доме бедняка одна комната, и ее используют в самых различных целях. Позднее появляются многокомнатные дома, где у каждой комнаты своя функция. Как и во всей остальной Европе, если размер жилища позволяет, проще говоря — если в нем достаточно места для двух комнат (они есть даже в самых скромных городских и сельских жилищах), одна из них используется в качестве sala (общей комнаты, гостиной) и кухни, другая — в качестве camera (спальни). Связка sala — camera кажется неизменной всюду: во Флоренции, Генуе, Неаполе. С ростом благосостояния число комнат увеличивается, их функции становятся все разнообразнее.
В селениях близ Флоренции, вероятно лучше других демонстрирующих общую тенденцию, крестьяне, достаточно обеспеченные для того, чтобы расширить свое жилище, не знают, что выбрать: помещение для профессиональных занятий или комнату для жилья. Папино ди Пьеро из Чертальдо, глава семейства из шести человек, добавил к привычной паре комнат sala — camera вторую спальню, а также cella (кладовую) (1456). Другая похожая семья (из четырех человек) имеет, помимо sala и camera, подвал и «хлебную комнату» (пекарню?). И тот и другой предпочли помещения для профессиональных нужд, у издольщиков материальное положение лучше. Хозяин некоего Доазо из города Монтальбино предоставляет в распоряжение последнего одну комнату под кухню, одну — под столовую, одну — под супружескую спальню; кроме того, две комнатки для детей работника (каждому по комнате) и необходимый в хозяйстве погреб (ок. 1450). Мазо живет, ничем себя не стесняя. Так же обстоит дело с работником, нанятым картезианскими монахами в местечке близ Лоди: в его распоряжении пять комнат. Часто ли арендаторы живут в подобных условиях? Неизвестно.
В городе третью комнату отводят под кухню или под дополнительную camera: распространенная практика, не требующая больших усилий. В обычной camera сооружается перегородка; впрочем, она неплотная, ибо сделана из дерева, самана или ряда вертикально уложенных кирпичей, и плохо справляется со своей задачей обеспечения пространства частной жизни (новеллисты не упускают случая пройтись на ее счет).
Чем больше помещение, тем шире, естественно, функциональное назначение комнат. Редкий дом мелкой буржуазии обходится без cella. Однако с ростом богатства возрастают и потребности. Для хранения причитающейся им по испольщине части урожая, равно как и для собственных запасов, состоятельные люди устраивают у себя дома вместительные складские помещения: подвалы, volte (комнаты со сводчатыми потолками на первом этаже, используемые в качестве погреба и кладовой), дровяные сараи; кроме того, на месте бывших коридоров и проходов строятся конюшни, выделяются рабочие комнаты — клетушки, окруженные многочисленными коридорами и проходами; и, конечно, не стоит забывать об увеличении непосредственного пространства частной жизни — гостиных и спален, к которым начиная с XV века в домах очень обеспеченных людей добавляются вестибюль, передняя, оружейный зал, кабинет (studio), а также двор с аркадами и, наконец, на последнем этаже — loggie, куда летом можно подняться подышать свежим воздухом, — те самые лоджии, которые в XIV–XV веках становятся излюбленным местом флорентийцев, сиенцев, венецианцев. Последние настолько очарованы этим сооружением, что изобрели множество его разновидностей (liago, termanza, corteselle, altane) и украсили ими свой город.
Распределение комнат и вспомогательных помещений по этажам отнюдь не случайно. Обыкновенно складские и служебные помещения располагаются в полуподвале или на первом этаже, рядом с аркадами cortile (внутреннего двора), который выходит на улицу через арочный вестибюль (androne). Если в доме есть сад, он может соединяться с кабинетом хозяина на уровне нижнего этажа. Комнаты, выходящие на улицу, при случае перестраиваются в спальни (если на первом этаже нет лавок). Но пространство частной жизни начинается все таки на верхних этажах. Второй, «благородный» этаж отведен под самые престижные комнаты: супружескую спальню хозяев дома, прихожую, в известных случаях — оружейный зал, studio и, самое главное, под большой зал, который, как часто можно видеть, занимает всю переднюю часть дома, выходящую на улицу (дворцы Даванцати, Пацци, Гуаданьи, Медичи). Однако «благородный» этаж не обладает монополией ни на сами эти комнаты, ни на их расположение. Зал (общая комната) может находиться на любом этаже; он всегда соединен с одной или несколькими спальнями, образующими конфигурацию, которая может повторяться от этажа к этажу (дворец Даванцати). Занимает ли большая семья весь дом полностью или же какая–то его часть (один или несколько этажей) сдается в аренду, в любом случае частное пространство либо обособляется само по себе, либо его выделяют, устраивают на каждом из этажей.
Мебель — это роскошь, позволительная лишь владельцам городских домов. Крестьянский дом, будь он даже жилищем зажиточного земледельца, удивляет скудностью обстановки, сведенной к минимуму. Опись имущества Дзаноби, крестьянина из Капаннале (Муджелло), произведенная после его смерти в 1406 году, свидетельствует, как кажется, о достатке покойного. Он имел свое хозяйство, был хорошо обеспечен сельскохозяйственным инвентарем, бочками, тягловым скотом и домашними животными (три свиньи), запасов зерна и вина хватило бы до следующего урожая, долги отсутствовали. Но в доме всего одна комната, в которой ютится вся семья (он с женой и тремя детьми), а из мебели в глаза бросается лишь большая кровать (шириной 2,9 метра) с полным набором постельных принадлежностей да несколько сундуков; в остальном — не хватает даже самого необходимого. Правда, есть квашня, ларь с зерном, два стола (один из них — небольшой круглый столик), котел, несколько кастрюль; но нет ни стульев, ни светильника, ни таза для воды, ни посуды на стол. Даже если принять во внимание привычную для нотариусов практику не отмечать предметы, не имеющие материальной ценности (миски, посуда), вполне очевидно, что процветание и успех Дзаноби напрямую связаны с хозяйством. Это предмет его забот, его гордости, цель его вложений. Обстановка не значит для этого человека практически ничего, и такой же точки зрения придерживаются, конечно, многие другие крестьяне, даже если некоторые деревенские богачи, более восприимчивые к вкусам горожан, тратят большие денег на сундуки, скамьи, столы, светильники или на какие–либо другие предметы обихода.
Семьи бедняков (чесальщиков шерсти и т. д.), обосновавшихся в городе, довольствуются столь же неприхотливой обстановкой, причем нередко все их вещи взяты в наем. Но речь не идет об осознанном выборе. Перестройка жилища затрагивает в первую очередь горожан. Обогащение, достижение высокого общественного статуса сопровождаются, помимо прочего, заботой об обстановке дома. Один пример из многих: опись имущества флорентийца Антонио, представителя ничем не примечательной артели кожевников, включает 553 наименования предметов, засвидетельствованных в восьми комнатах его дома, четыре из которых — спальни (1393). Хотя основную часть имущества составляет одежда, есть там и мебель. Антонио владеет девятью кроватями, из которых по меньшей мере пять снабжены полным комплектом постельных принадлежностей (матрасы и проч.), семью лавками (общая длина — 15 метров) и четырьмя табуретами, двумя стола ми и конторкой (tavola da scrivere) — и это только крупные предметы обстановки, а есть еще светильники, посуда, белье, к которым я вернусь позже. Роскошь пока весьма умеренная, но тенденция очевидна: кровати, стулья и столы делают жизнь все более комфортной.
Те, кому посчастливилось добиться большего успеха в делах — торговцы тканями, мехом, mercatores[64], — могут по хвастаться еще более разнообразной домашней обстановкой. Они тоже имеют несколько кроватей, включая постельные принадлежности, предметы мебели для сидения (длинные лавки размером от 2 до 3,5 м или табуреты — deschetti), столы, представляющие собой горизонтальную доску длиною от 2 до 3 метров, водруженную на подставки. Но изготовлена эта мебель обычно из более красивого и изысканного материала: скамейки сделаны из дуба, столы — из орехового дерева; кроме того, их дополняет множество других предметов. Прежде всего это сундуки, представленные во всем разнообразии своих форм. Вдова одного меховщика держит у себя в спальне около десятка различных сундуков: и вместительные cassapanche, поставленные вокруг кровати и заодно используемые в качестве скамеек, и так называемые cassoni, тщательно отделанные сундуки, в которых, возможно, хранилось ее приданое, и forzieri, кованные железом ларцы, и cassoncelli — разновидность cassoni, и просто крашеные ящики. Такие же ларцы, ларчики, сундуки — все эти привычные хранилища белья и драгоценностей (шкафы в источниках XIV века упоминаются редко) — наполняют дома богачей. В то же время предметы комфорта становятся все разнообразнее и многочисленнее, и в описях имущества крупных домов всегда можно найти домашнюю утварь, светильники, емкости для хранения продовольствия — мяса, зерна, жидкостей, инструменты, посуду — металлическую, деревянную, медную, оловянную, керамическую, кухонную и столовую; короче, все те предметы, с которыми отныне ассоциируется достаток.
Обстановка комфорта начинает обретать определенные черты. Мода на сундуки связана с настоятельной потребностью где–то держать вещи. Бедняки вешают одежду на длинные планки, идущие вдоль голых стен их спален на равном расстоянии от пола и потолка. Жизнь в достатке предполагает хранение вещей в сундуках. Та же попытка внести порядок в домашний быт обуславливает распределение мебели и предметов обстановки по разным этажам и комнатам. Место каждой вещи еще четко не установлено, особенно когда речь идет о продовольствии. Под кладовые обычно используют погреб (volta) и кухню, но некоторые хозяева более строго следят за своими запасами. Привратник флорентийской коммуны хранил в гостиной (sala) зерно и засоленное мясо, а спальню превратил в кладовую провизии: вокруг кроватей (которых там три) стояли четыре мешка пшеничной муки, мешок муки с отрубями, бочонок с уксусом и четыре кувшина оливкового масла. Но от этого комнаты не перестают выполнять ту Функцию, которую предполагают их названия (sala, camera, cucina[65]), причем особое значение придается спальне, считающейся «сердцем» дома. Обстановка гостиных обыкновенно состоит из одного или двух столов и немногочисленных скачек и табуретов. Впрочем, эти элементы не являются обязательными (некоторые гостиные абсолютно пусты), иногда их дополняют посуда, провизия и несколько разнородных пред, мета (шахматная доска, бухгалтерская книга, клистир); здесь можно устроить временный склад строительных материалов и дров. Лишенная убранства, скудно обставленная, иногда совершенно пустая, эта неприветливая комната, разумеется, не всегда играет серьезную роль в повседневной жизни; она оживает летом и во время приемов. Пышные пиры, цветы придают ей праздничный вид и особый шарм, которых она в иное время лишена. По крайней мере, так обстоит дело в начале XV века; правда, уже в 1434 году Альберти дает sala весьма сочувственную и лестную характеристику. Именно там происходят встречи и звучат диалоги, которые он описал с таким талантом.
Спальни производят противоположное впечатление: от них исходит тепло и жизнь, они постоянно и многократно используются. Прежде всего, конечно, в ночные часы: спальня по определению место сна и отдыха. Это единственное помещение такого рода: некоторые обитатели дома могут ночевать в гостиной, прихожей, подсобных помещениях (слуги, рабы, дети), но наличие кроватей засвидетельствовано здесь в очень редких случаях. Спальня же специально предназначена для сна, и эта ее особенность всячески демонстрируется и подчеркивается.
В сельской местности, так же как и в городе, кровать — основной предмет мебели, «королева». Убогое ложе или соломенная подстилка — признак глубокой бедности. Первое вложение в домашнюю обстановку (которое нередко делает отец жениха) выражается в покупке кровати, настоящего семейного ложа. Литература, живопись, описи имущества демонстрируют и перечисляют все элементы этого престижного предмета. Каркас обычно сделан из дерева, иногда из обожженной глины; в ширину он имеет от 1,7 до 3,5 метра, а чаще 2,9 метра (описи различают отдельные его варианты — lectica, lectiera, lettucio — и стили — lectica nuova alia lombarda; они с трудом поддаются идентификации, но не влияют на размер). Постельные принадлежности, прилагающиеся к этому гиганту, как правило, включают кроватную сетку, матрас, одеяла, пару простыней, покрывало, подушки, иногда piumacci[66] — диванные подушки неясного назначения (возможно, это обыкновенные валики), и полный комплект запасных простыней и покрывал, разложенных невдалеке.
Постель, занимая господствующее положение в комнате, ширина которой ненамного превосходит ее собственные размеры (2 или 3 метра), кажется еще огромнее из–за окружающих ее сундуков и одновременно еще колоритнее благодаря ярким краскам лежащего на ней одеяла — иногда разноцветного (с узором в елочку и в клетку), иногда, в зависимости от капризов моды, сплошь красного, синего или даже белоснежного; в общем, постель выделяется своей монументальностью, которую только подчеркивает полог. В XIV веке убранство постели пока еще скромное. На одной из фресок Джотто в капелле Скровеньи (ок. 1306) изображена святая Анна, только что родившая ребенка и отдыхающая на простом узком ложе, лишенном изголовья и привычного набора сундуков; слегка занавешивающий его полог — всего лишь кусок дешевого полотна, прикрепленный к деревянному карнизу простой конструкции. Через двадцать лет (ок. 1328) художник Симоне Мартини изобразит блаженного Агостино Новелло, совершающего одно из своих чудес; действие происходит на фоне спальни, где выделяется громадная кровать, сбоку от которой стоит блестящий ярко–красный сундук. Но мы не видим у этой кровати ни каркаса, ни малейшего намека на полог. Через одно поколение (1365) Джованни да Милано представит в росписях капеллы церкви Санта–Кроче свою версию рождения Девы Марии: перед нашими глазами снова окажется кровать, но на этот раз с более пышным убранством, что соответствует ее характеристике в описях имущества конца века. Сундук, с этого времени прочно вошедший в обиход, стоит вдоль всей кровати; в результате ложе кажется более высоким, будто бы стоящим на постаменте. Легкий, но элегантный полог прикре плен к металлическому карнизу, прикрытому облицовкой по толка. Годы идут, и постели, на которых Фра Анджелико изображает своих героев (ок. 1430) — рождающимися, спящими, страдающими и умирающими, — сохраняя часть описанных выше свойств, нередко дополняются чем–то новым. Здесь, как мы видим, постель стоит на огромном сундуке, который таким образом окаймляет ее с трех сторон, делая шире и подчеркивая высоту центральной части; изголовье иногда поднимается до уровня человеческого роста. Размер постели, необходимость иметь доступ к окружающим ее сундукам часто вынуждали сдвигать ее от краев в центр комнаты — обстоятельство, которое придает еще более демонстративный характер монументальности этого громадного сооружения. Однако все это относится к богатым кругам. Кровати бедноты, будучи более простыми, узкими, экономичными (они делались из пихты и прочих спелодревесных пород), часто повторяли описанную модель: каркас из точно пригнанных деревянных деталей, сундуки по краям, высокое изголовье, полог (см. роспись алтаря, выполненную Фра Анджелико в монастыре Сан–Марко).
В Венеции конца века (1495) Карпаччо посвящает одну из своих картин святой Урсуле: она спит на кровати, которая возвышается посреди спальни, стоящий в изножье сундук выполняет функцию подставки. Изголовье кровати, примыкающее к стене, являет собой шедевр архитектурного искусства. Легкий балдахин без полога довольно высоко поднят; его поддерживают изящные деревянные колонны, которых не было в первоначальном наброске картины. Во многих венецианских домах кровати закрыты дорогим пологом, украшенным различными фигурками, рисунками, сценами охоты и иными признаками роскоши.
Жизнь продолжает кипеть в спальне и днем, на что есть тысяча причин. Об этом свидетельствуют всевозможные предметы мебели и обстановки, нашедшие себе место возле постели. В описях имущества за 1380–1420 годы фигурируют до 200 или 300 наименований (в некоторых случаях больше). Скамейки, круглые табуретки, столы, не считая бесчисленных сундуков, располагают к совместному времяпрепровождению. К разговорам. Работе. Или молитвам, которым предаются, обратив взор на иконы и прочие предметы культа, тогда как в других комнатах их нет. Это место, столь тесно связанное с жизнью хозяев и столь тщательно оберегаемое ими, в то же время производит впечатление крепости или кладовой, где собирают и распределяют принадлежащие семье вещи, где хранят ее богатства. В этом видится смысл заполняющих спальню сундуков, играющих одновременно (ибо в сундуке всего понемногу) роль платяного шкафа (где одежда, правда, не висит, а лежит сложенной), библиотеки, где хранятся несколько семейных книг и личные бумаги хозяина дома (письма, ricordanze), сейфа для драгоценностей, комода для столового белья, иногда также буфета для посуды. При всем при этом наполнять комнаты не означает их загромождать. Все прибрано, ничего не валяется в беспорядке. В спальнях XIV века практически нет безделушек, которые придали бы этому помещению особую изюминку. Мода на них распространится позднее. Остаются пышность тканей, строгость икон, величественность постели, разговоры, хождение взад и вперед между сундуками, которыми приходится пользоваться регулярно; эта ненавязчивая роскошь, эта оживленность, этот особый дух, незримо присутствующий в спальне, — не придают ли они ей жизнерадостности и не делают ли самой уютной частью дома?
Флорентийские дворцы нового стиля следует рассматривать отдельно. Как обставить такие огромные комнаты? Через пятьдесят лет после окончания строительства самые большие залы дворца Строцци по–прежнему совершенно голые (начало XVI века). Громоздкость флорентийской мебели в XV веке, вероятно, объясняется необходимостью заполнить чем–то внушительным необозримое пустое пространство (впоследствии оживляемое лишь с помощью различных декоративных вещиц).
Личный комфорт
Стремление к комфорту обуславливает дальнейшие перемены в жилище, включая спальню, какой бы уютной она ни казалась. Потребность в некоторых из этих изменений или просто желание улучшить свой дом возникают или усиливаются начиная с описываемой эпохи.
В описях имущества и литературе того времени постоянно упоминаются замки и засовы (spranga). Часто ли двери дома запирают на ключ, насколько следят за этим? Есть причины думать, что ответ должен быть утвердительным. Частное пространство является пространством защищенным. И в деревне, и в городе большое внимание уделяется надежности дверных и оконных рам. Так, в деревнях провинции Лоди надежные оконные и дверные рамы есть в большинстве домов. У наиболее обеспеченных хозяев дома сделаны из камня, а деревянные двери укреплены поперечными брусьями; они плотно закрываются благодаря целому набору различных приспособлений: боковым планкам на створках дверей, задвижкам и замкам — последние могут быть самых разных видов, включая настоящие шедевры кузнечного искусства. Все окна защищены закрывающимися на щеколду ставнями, а нередко и железными решетками. Простые соломенные хижины, которые гораздо чаще можно увидеть в тех местах, также имеют деревянные двери с каким–нибудь запором (засовом) или замком. Но там менее тщательно следят за безопасностью. Ключи часто теряются, и в некоторых домах запирающие механизмы отсутствуют. Но окна всегда, за редким исключением, закрываются ставнями.
В городе XIII века люди отказываются от так называемых домов–башен (хотя они засвидетельствованы в Болонье еще в 1286 году): чтобы попасть в эти строения с высоко поднятым над землей входом, владельцам (мужчинам и женщинам) приходилось взбираться по приставной лестнице. Однако люди не утратили бдительности. Новые городские дома оснащены еще более тщательно продуманной системой заслонов. В домах буржуазии, о которых известно больше, входная дверь имеет две створки, усиленные, в свою очередь, тонкими деревянными пластинами, прибитыми множеством гвоздей с очень широкой шляпкой (гвозди располагаются по определенной схеме или обрамляют филенку по краям). Эти двери, довольно сурового вида, тоже весьма основательны. Они запираются изнутри на горизонтальный засов и замок, иногда дополняемые задвижкой. Все это содержится в порядке и рабочем состоянии. Когда муж уходит, честная жена должна закрыть на ключ главные ворота. Что касается мужа, то ему пристало хорошенько запереть все в доме на ночь, чтобы преградить злоумышленнику вход в здание и выход из него, а затем спрятать ключ в спальне (см. у Паоло да Чертальдо). Если на первом этаже есть комнаты с окнами, то их оснащают решетками, особенно когда речь идет о небольших вентиляционных окошках, не имеющих ставней.
Дом должен быть защищен от непогоды; по мере роста благосостояния к этому прилагается все больше усилий, особенно после того, как новые городские строения утратили облик домов–крепостей и обрели множество дверных и оконных проемов и других отверстий во всех комнатах и на всех этажах. Главная забота: оградиться от несносных сквозняков, продувающих комнаты. Предметом гордости хозяев дома были внутренние ставни. В Сиене, например, они появились ранее 1340 года, хотя, быть может, эта практика не повсеместна: парные окна готических дворцов, изображенные художником Лоренцетти (см. его фрески в «Зале мира»), кажется, начисто их лишены. Более легкий и менее прочный барьер от ветра и солнца — занавески; их вешают на длинные горизонтальные карнизы, идущие вдоль фасада на полувысоте окна. Вместе с тем закрытые ставни препятствуют проникновению не только дождя, но и света и при этом нисколько не спасают от холода. Ставни — лишь первый этап на пути к комфорту в доме.
Чтобы не оставаться в темноте в непогоду, не прибегая к помощи светильника, был придуман механизм, позволявший обеим створкам ставней поворачиваться по горизонтальной или вертикальной оси; но изобретено это было довольно поздно. Такая технология, по всей видимости, не была распространена ни в Сиене 1340‑х годов, ни даже во Флоренции в 1420‑е годы, где фрески и картины (Лоренцетти, Мартини, Мазаччо) показывают нам вполне традиционные полуоткрытые массивные ставни. Первые упоминания о шторках или жалюзи относятся к 1390–1400 годам; они встречаются в счетах флорентийских больниц: может быть, именно забота о больных, столь характерная для той эпохи, дала толчок к разработке и использованию такого устройства, прежде чем оно широко распространилось во второй половине XV века. Одна ко шторки не компенсируют все недостатки ставней (полутьма, сквозняки и т. д.). Довольно быстро (в начале XIV века?) появляется более совершенное устройство, хотя его продвижение, похоже, замедленно: так называемые finestre impannate («драпированные» окна). Во Флоренции они распространяются в 1370–1380 годах, преимущественно в госпиталях — вероятно, опять–таки в связи с заботой о больных. По существу, речь идет об оконной раме, обтянутой льняным полотном, которое пропитывают маслом, чтобы оно стало полупрозрачным; раму вставляют в оконный проем того же размера. В XV веке такие окна засвидетельствованы во всех городах Центральной Италии (в Пизе, Сан–Джиминьяно, Монтефалько, Генуе). Они широко используются во флорентийских дворцах, особенно, естественно, в «благородных» комнатах: залах, спальнях, рабочих кабинетах; находят применение и для технических целей (в мастерских художников и мозаистов). Немногим позднее появляются оконные стекла. Уже в 1331 году стекла, укрепленные сеткой из медной проволоки, зафиксированы в Болонье, в 1368‑м — в Генуе. Чуть более двадцати лет спустя (1391) ими оснащены по крайней мере два помещения в монастыре кармелитов во Флоренции: лазарет (с двумя окнами) и кабинет; затем они распространятся в особняках буржуазии всех упомянутых городов (хотя в XV веке этот процесс идет довольно медленно). Напомним, что в ту эпоху, чтобы застеклить окно, приходилось множество круглых стеклянных пластин скреплять свинцовыми перемычками.
Оставалось решить проблему затемненности жилища, вызванную ночным мраком и перенасыщенностью города зданиями: флорентийская патрицианка Алессандра Мадзинги-Строцци жалуется в письме на соседа, чьи постройки отнимают у нее свет. Что тогда говорить об улочках в бедных кварталах? Значит, нужно улучшать освещение дома. Самое дешевое средство — сальная свеча, особенно популярная в сельской местности, о чем свидетельствуют сохранившиеся описи, где отмечены ступки для растирания сала для свеч. Описи крестьянских жилищ фиксируют также масляные лампы (lucerna), однако 48 из 60 домов (бедных и обеспеченных), исследованных М. А. Мацци, их не имеют. Свеча — верная спутница крестьян, сопровождающая их в ночных походах и работе. Но тьма быстро поглощает ее жалкий свет. Лишь огонь очага может осветить лица и движущиеся фигуры членов семейного сообщества. В ночной деревне огонь и очаг — Центры притяжения людей.
Известные нам городские дома буржуазии освещены гораздо лучше: преимущество объясняется обилием светильников, идет ли речь о простых масляных лампах (как глиняных, так и оловянных или железных), о фонарях, о лампах — «переносках» или, наконец, о свечах в разнообразных подсвечниках: коротких и длинных, кожаных и железных, «английских». Все эти предметы, иногда в нескольких экземплярах, есть в обеспеченных (известных нам) домах 1400‑х годов. Они отмечены во всех комнатах, хотя, похоже, чаще их ставят в спальню (до шести раз) — в ущерб гостиной (два раза) и кухне (один раз). Описываемые светильники легкие и, разумеется, без труда переносятся из одного помещения в другое, но, по–видимому, исключительные права на них имеет спальня, где их можно разместить на большой высоте и в удобных местах благодаря многочисленным подставкам (от двух до шести на спальню). В противоположность тусклым деревенским свечам большие лампы «буржуазных» домов позволяют полностью осветить спальню или гостиную, когда там собираются домочадцы или члены городских brigate (сообществ). На наружных стенах знаменитых дворцов в ночной темноте сияют фонари, придавая этим зданиям ореол загадочности и фантастичности, но это не нарушает частную жизнь их владельцев.
Слабое пламя свечей, конечно, не способно справиться с холодом, особенно опасным в период с ноября по апрель в комнатах с негерметичными, плохо проконопаченными стенами. В тосканских селах XIV и XV веков единственный источник тепла — печь для приготовления пищи (в гостиной или в кухне), простая, без всякой отделки, стоящая на фундаменте из нескольких кирпичей прямо на утрамбованном земляном полу. То же мы видим в провинции Лоди в 1440 году, если не считать богатых семей, живущих в так называемых castelli[67]: их дома, несмотря на скромные размеры, теперь имеют камин, иногда даже два (на пять комнат). В городах же XIV века встроенный в стену камин с дымосборником в виде колпака, дымоходом и выходным отверстием — далеко не новость. В Венеции он известен уже в XIII веке, а его первые флорентийские аналоги появляются около 1300 года, хотя распространяется это изобретение медленно. В Пьяченце, по свидетельству хрониста Г. Муссо, в 1320 году еще нет никаких каминов; нет их и в Риме в 1368 году. На одной из сиенских фресок Лоренцетти (1340) видно, что в городе над крышами домов поднимается не больше полудюжины труб (не обязательно соединенных именно со стенными каминами). Тот же Муссо добавляет, что в Пьяченце в 1388 году в каждом доме было по несколько каминов, но действительно ли речь идет о настоящем стенном камине? В любом случае во Флоренции наблюдается постепенное движение в этом направлении; по–видимому, оно набирает обороты в 1370–1420 годах, когда печь, располагавшаяся в центре комнаты, уступает место камину «на французский лад».
Однако не всем так повезло с отопительной системой, равно как и с быстротой ее распространения. Некоторые дома слишком тесны или непрочны для того, чтобы там установить камин. Как ни парадоксально, во Флоренции к этой категории принадлежат новые здания, возведенные в 1280–1340 годах на окраине города и стоящие там вперемежку со старыми домами. Люди не хотят идти на риск, проводя в стенах между комнатами длинный и потенциально опасный дымоход. Даже расположенные на последнем этаже кухни оснащены лишь традиционной печью, установленной в центре помещения. Возможно, просторные многокомнатные дома буржуазии в старых кварталах легче поддавались перепланировке и перестройке? К концу XIV века большинство из них имеет по меньшей мере одну отапливаемую комнату, не считая кухни. В восьми известных мне домах в шести кухнях, шести спальнях и двух гостиных есть разного рода каминные принадлежности: подставки для дров, щипцы, крюк для котла, лопата. Однако сама печь описывается лишь в двух случаях: в первом речь идет о стенном камине в супружеской спальне, во втором — о жаровне в комнате для гостей. Отметим, что в эту эпоху (конец XIV — начало XV века) в домах обеспеченных горожан уже были отапливаемые комнаты, не связанные с кухней и соединенные с общей комнатой или — чаще — со спальней (впрочем, лишь одна из трех спален могла похвастаться подобным соседством); вместе с тем камин еще не завоевал себе места: важная, возможно даже решающая роль оставалась за печью с ненадежной тягой и переносными каминными принадлежностями.
В XV веке встроенные в стену камины используются все чаще — во всяком случае в местах, доступных нашему взгляду. Города один за другим уступают новой моде. Стоит кому–то признать новшество, как оно быстро распространяется повсюду. Технология изготовления камина уже настолько хорошо известна каменщикам, что они могут установить несколько образчиков этого полезного изобретения в одном доме. В конце XV столетия камины украшают главные залы знаменитых флорентийских дворцов; навес над камином приобретает монументальный характер; подставки для дров, щипцы, весь набор каминных принадлежностей — изящных, со вкусом сделанных вещичек — делают комнату, где они находятся, похожей на художественную галерею. Камины завоевывают симпатию и венецианцев: на картинах Карпаччо (см. «Чудо реликвии Святого Креста», 1494) мощные трубы придают крышам домов сходство с грибницей шампиньонов.
Украшение интерьера
Сугубо частная сфера жизни исключает роскошь в одежде. Крестьяне не разделяют одежду на рабочую и домашнюю; в течение XIV и XV веков она меняется, более или менее следуя городской моде, но излюбленным материалом остается romagnolo — грубое сукно коричневого или серого цвета. Когда человек выходит на улицу в праздничной одежде (которая есть у всех), происходит соприкосновение сугубо частной жизни с жизнью внешнего мира. То же самое характерно и для городов: дома, в кругу семьи, принято носить одежду попроще. Альберти особо подчеркивает, что новое платье предназначено для праздничных дней, ношеное больше подходит для повседневной жизни, старое — для дома. Схожего мнения придерживается М. Пальмиери, хотя оно не совсем совпадает с точкой зрения Альберти: в обычные дни, считает он, у себя дома прилично носить только такую одежду, которую носят все. Таким образом, подобающими для частной жизни признаны две категории одежды (по–видимому, именно их и носили в реальности): платье из самой грубой материи и самого простого покроя и элегантные вещи, унаследованные от предков или приобретенные у старьевщика, но, несмотря на свою пышность, не используемые в качестве парадного костюма, потому что вышли из моды или поношены. Как правило, в домашней обстановке люди все–таки носили самую простую одежду. У себя дома женщина, к какой бы среде она ни принадлежала, должна довольствоваться простой gonnella (XIV век), известной в XV веке под названием гамурра (gamurra, в Ломбардии — zupa): весьма непритязательным шерстяным платьем вроде туники с широкими рукавами (после 1450 года они делаются съемными), которое надевалось поверх камизы (camicia), длинной сорочки из льна или хлопка. Именно в таком облачении она занимается хозяйством, совершает покупки и наносит неформальные визиты (если на улице не холодно и не нужно надевать верхнюю одежду). Но когда она покидает сугубо частную обстановку и соприкасается, пусть и не очень тесно, с внешним миром, оставаться в гамурре считается дурным тоном. Приходит время открыть сундуки и извлечь из них самые дорогие наряды, демонстрирующие личный и социальный статус человека.
Домашняя жизнь допускает большую свободу в плане одежды. Правда, моралисты рекомендуют придерживаться строгих правил и в доме, особенно в гостиной (где собирается вся семья), но на деле частичная или полная нагота в определенные моменты частной жизни никого не шокирует. Люди спят в сорочках, но могут спать и голыми, просто потому, что в комнате жарко; дама не стесняется, например, присутствия дочери, которая спит на кровати рядом с ней, или нескромных взглядов соседа, который через открытое окно может увидеть, как она ложится спать или как утром встает с постели. Кроме того, привычка греться у огня или сушить там свою одежду также порой создает немало пикантных ситуаций: в отсутствие нижнего белья женщинам приходится оголяться, а мужчине, который не постесняется сесть перед очагом без штанов, еле дует (по словам Саккетти) остерегаться кошки, ибо та, увидев мужское «хозяйство», решит поиграть с ним[68].
Мы видим, что, несмотря на примитивность внутреннего убранства дома и прямое пренебрежение некоторыми деталями интерьера, домочадцы стремятся придать своему жилищу особую свежесть, красочность, колорит, в общем — какую–то «изюминку». Это может быть цветок, букет, одно из тех растений, которые запечатлены на многих флорентийских и сиенских фресках и картинах XIV и XV веков: они стоят в вазах, украшая столы и шкафы для посуды, или тянутся к солнцу на подоконниках. Это могут быть птицы в тростниковых клетках, висящих в оконном проеме, изображенные на фресках Лоренцетти и Мазаччо, или те, что посылают больному мальчику по имени Микеле Верини, чтобы они радовали его своим пением (юный гуманист, десяти лет от роду, пишет ответное письмо на чистейшей латыни). Символами частного жилища могут стать и домашние животные: кошки, собаки, гуси, которых столь высоко ставит Альберти, считая хранителями домашнего очага, и даже обезьянки: изображение одной из них мы видим на фреске Мазаччо в капелле церкви Санта–Мария–дель-Кармине во Флоренции — там она, несмотря на привязь, совершает кульбиты на карнизе особняка.
Достаток и имущество позволяют идти дальше, украшая и оживляя главные комнаты более основательно — гобеленами д фресками. Генуэзские описи имущества 1390‑х годов часто упоминают гобелены (не сообщая, что на них изображено), мода на них не исчезает и в XV веке. В Генуе существовали также «комнаты с расписанными тканями» (отмечены в конце XV века): тканями с вытканными сюжетными картинами обтягивали всю комнату (спальню); опять–таки здесь говорится о спальне, а не о гостиной. Во Флоренции XIV века ткани и гобелены тоже произвели настоящий фурор. Но в повседневной жизни в качестве украшения использовали лишь небольшие изделия такого рода — их стелили на стол, стулья и скамейки. Что же касается крупных изделий, то есть гобеленов в собственном смысле слова (arazzi), предназначенных для стен, изголовий кроватей или дверей, то они применяются менее часто. Их извлекают из сундуков, где они хранятся в обычное время, только по праздникам, чтобы ради особого случая продемонстрировать неслыханную роскошь. Они дополняют запасы богатой одежды, косметики, драгоценностей, придавая еще большую ценность той пышности, в которую облекается частная жизнь.
Картины, фрески и темперы, которые с конца XIII века (см. «Новую жизнь» Данте) украшают внутренние покои, будучи более долговечными и менее дорогостоящими, нежели гобелены — первые явились неким суррогатом вторых, — тоже тесно связаны с частной жизнью и представляют собой источник ценной информации обо всех ее периодах. Типовые и недорогие орнаменты могут состоять из геометрических узоров — простых (в виде разноцветной шахматной доски, ромбов и т. д.) и сложных; арабесок; самым изысканным считалось изображение геральдических символов, выполненных из меха (беличьего и горностаевого); в зависимости от вкусов хозяев стили настенного декора можно было сочетать или применять раздельно. Иногда один и тот же орнамент покрывает ровным слоем все внутреннее пространство; в иных случаях фрески представляют собой искусную имитацию гобеленов с нарисованными карнизами и кольцами, которые придают рисунку рельеф. Благодаря простоте орнамента и дешевизне фрески быстро вошли в моду, проникнув не только во внутренние дворики, в галереи, расположенные между этажами (замок Поппи, Тоскана, конец XIII века), в залы и loggie, но даже в уборные. Однако наиболее полное выражение безграничные возможности живописи находят во внутренних помещениях по–настоящему богатых домов, где начиная с XIV века распространяются фигуративные изображения. Сначала возникает мода на деревья, каждое из которых изображается на отдельном панно, затем — на сады, полные цветов и птиц, и, наконец, на жанровые сцены: игры, охоту, эпизоды из куртуазной жизни. В одном и том же помещении могут соседствовать фрески разных типов и разного содержания. Отличную выборку разнообразных фресок, относящихся к трем периодам (конец XIV–XV век), представляет замечательно сохранившийся дворец Даванцати. Стены в зале и в двух полностью декорированных спальнях (единственный пример подобного рода во всем доме) от пола до карниза, расположенного на высоте приблизительно 2,5 метра, заняты геометрическим орнаментом с замысловатым, можно даже сказать изысканным, узором, над карнизом (шириной от 0,2 до 1 метра) — фриз, расписанный или пальмами в окружении птиц на голубом либо красном фоне (гостиная), или другими деревьями, каждое из которых украшено гербом и обрамлено готической аркой, или же, наконец, сюжетами из жизни кастеляна из Вержи с неизменными деревьями и птицами; мы видим их через круглые арки, увенчанные изображениями французского герба. Чем больше достаток и благосостояние хозяев дома, чем выше полет мысли и совершеннее искусство художника, тем лучше домочадцы ограждены от забот внешнего мира.
Питание в кругу семьи
На случай нехватки провизии осмотрительный отец семейства должен сделать необходимые запасы. Семья может сама, своими силами противостоять капризам природы и неудовлетворительной работе общественных служб. В XIV веке Паоло да Чертальдо, образец здравого смысла в буржуазном понимании, дает своим читателям такой совет: «Всегда имей у себя дома запас пшеницы на десять лет <…> и такой же запас растительного масла». Разумеется, бедняки не в состоянии следовать этому благоразумному правилу: многие крестьянские семьи, особенно в неурожайные годы, продают все свое зерно подчистую. Но и почти полное отсутствие денег в семейной казне не мешает делать запасы продовольствия, приобретая его по сходной цене. В городе Прато в ноябре 1298 года, когда намечается рост цен, власти проводят инвентаризацию запасов зерна. В квартале Сан–Джованни 30% семей не имеют ровным счетом никаких запасов, 20% располагают запасами провизии на один — шесть месяцев, остальные, добрая половина граждан, полностью обеспечены до следующего урожая. Это означает, что припасы делают не только представители крупной буржуазии — судьи и купцы. Лавочники и ремесленники тоже не чураются заготовки продовольствия, более того, учитывая скромность их средств и обилие их запасов, можно заключить, что такая практика приоритетна именно для данной группы населения (по времени, которое они на это затрачивают, и по тому, во сколько это обходится их бюджету).
Флорентийская буржуазия 1400‑х годов по–прежнему запасает продовольствие, но теперь при просмотре описей их имущества эта привычка не так бросается в глаза. Обеспеченные семьи имеют в своем распоряжении запас вина — несколько бочек — и растительного масла — несколько кувшинов; в Двух случаях из трех они располагают запасами уксуса; по меньшей мере в одном из двух — зерном пшеницы и других знаков, сушеными овощами, сушеным или засоленным мясом. Эта выборка не дает таких точных цифр, как инвентаризация зерна в Прато. Зерно — наиболее распространенный вид запасов в среде тосканской буржуазии, где каждый имеет одно или несколько владений, сдаваемых в наем (ферм). Во всяком случае, можно утверждать, что в какой–то мере (в какой именно, нам неизвестно) обычай обеспечивать продовольствием семью впрок не исчез. Для этой цели отводятся определенные места. Сундуки (area) для хранения зерна часто ставят в гостиных, еще чаще — в спальнях, но бочки всегда складируют в погребе (cellay volta), существующем в любом «буржуазном» доме.
Прежде чем быть поданной на стол, пища, разумеется, должна быть приготовлена. Большинство домов вообще и все дома, принадлежащие буржуазии, имеют кухни. Из дворов и садов, куда их удалили в XIII веке, они возвращены в дом. По разным причинам их размещали на антресолях (боязнь пожара, желание избежать дыма, зловония), но случалось, что некоторые из них ради удобства устраивались на «благородных» этажах. Этот признак городского комфорта распространился и на сельскую местность, и в XV веке наличие кухни несколько раз засвидетельствовано в богатых домах Апеннин, в некоторых районах Ломбардии и, вне сомнения, в других местах.
Кухня, разумеется, не принадлежит к числу помещений со скудной обстановкой; она насчитывает больше предметов быта, чем жилые комнаты (от 25 до 80 единиц, согласно флорентийским описям имущества); эти самые предметы более разнообразны и зачастую дороже стоят, нежели обстановка многих гостиных. Из мебели там присутствуют: квашня, ларец, шкаф (правда, он встречается редко: только в XIV веке), полки для посуды; однако внимание домочадцев занимает прежде всего бесчисленное множество предметов домашней утвари — железных, медных, оловянных, глиняных, деревянных, — которые используются в процессе приготовления обедов, а иногда и во время роскошных пиров. Ведь хороший стол не только радует сердце хозяина, но и служит одним из главных средств демонстрации богатства дома, когда тот ненадолго открывает свои двери перед внешним миром, впуская гостей. В Венеции конца XIII века уже существуют кухни, оснащенные на высоком техническом уровне, а в XIV веке они распространяются по всей Италии и встречаются в каждой обеспеченной семье.
Росту комфортности частной жизни в отношении того, что радует глаз и желудок, способствует улучшение снабжения семьи питьевой водой. Общественные колодцы, выкопанные на перекрестках и площадях и существующие на деньги местных жителей, — обычное явление в Болонье, Пьяченце, Флоренции и во многих других городах XIII века. Но воды в них не всегда достаточно, и она не всегда годится для питья; речная вода — если поблизости есть речка — ненамного лучше. Стремясь исправить положение, коммуны берут дело в свои руки: в Венеции они создают целую систему резервных водоемов (около пятидесяти), а в Сиене предлагают амбициозный проект организации сети подземных каналов и общественных фонтанов. В других местах о снабжении своих домов водой приходится заботиться самим жителям. Во Флоренции, например, в новых кварталах, появившихся в 1320–1380‑х годах к северу от Сан–Лоренцо[69], строительство зданий часто сопровождается сооружением частных колодцев: согласно недавним исследованиям, их было не менее 149. Однако колодцы роют не всюду. Их нет на некоторых отдаленных улочках и во всех бедных домах (на виа Гуельфа из 33 домов только один имеет колодец). Чем красивее улицы и роскошнее дома, тем больше колодцев: в богатых кварталах (например, в Кампо Корболино) ими оснащены до 39% домов. Иными словами, если понадобится, вода будет под рукой, причем иногда с помощью особых механизмов, поднимающих ведра через прорезанные в полу люки, вода доставляется и на верхние этажи (вплоть до четвертого), что способствует распространению гигиены, облегчает уборку в доме и приготовление пищи, позволяет утолять жажду.
Как люди жили вместе
Коллективные занятия в частной жизни семьи
Профессии лавочника и ремесленника предполагают пребывание за пределами частной сферы. Во Флоренции большинство ремесленников арендуют помещение для мастерских, живя при этом в другом месте. Имеются и обратные примеры, когда места проживания и работы совпадают, но это случается крайне редко. Как правило, мы видим разделение этих сфер. Днем городские дома пустеют: мужчины, женщины, в иных случаях даже дети (иногда уже с 8–10 лет) отправляются на работу. Однако некоторые профессии традиционно связаны с работой на дому: у мужчин это ткачество, у женщин — тоже ткачество плюс, конечно, прядение. Движимое имущество в домах шерстобитов включает, как видно из соответствующих описей имущества представителей данной профессии (1378), ткацкий станок, предназначенный для мужа, если ткачеством занимается он, в противном случае — для жены, и filatoio (прялку): оба рабочих инструмента перечисляются наряду с другими предметами мебели и составляют вместе с ними обстановку частного жилища. То же в середине XV века наблюдается в Сиене и во многих других местах. В семьях, где муж и жена занимаются ткачеством или муж ткачеством, а жена — прядением, супруги трудятся дома, вместе, весь день, а иногда и всю ночь. В сельской местности это проявляется в еще большей степени: там ежедневная крестьянская работа, которую семья выполняет собственными силами, не отделена от частной жизни. И напротив, для города совместный труд дома — менее типичная ситуация, к тому же в бедных семьях такая работа поглощает весь день и даже ночь, что скорее препятствует семейной близости, нежели благоприятствует ей.
К счастью, члены семьи, которых необходимость отправляться утром на работу отделяет друг от друга, расстаются не насовсем: как и в другие времена, они воссоединяются вечером, по окончании рабочего дня (хотя флорентийские каменщики возвращаются к вечерне); такая возможность предоставляется также в нерабочие дни (в праздники и по воскресеньям). Можно ли назвать это воссоединение подлинной совместной жизнью?
Процесс одевания — первая возможность встретиться: это касается и детей, чье одевание должно происходить под надзором матери (как велит Джованни Доминичи), и взрослых, которые не всегда могут одеться без посторонней помощи и не всегда делают это только утром. Считается нормальным, чтобы жена помогала мужу умываться. Дамы просят служанок одевать их, а также наносить румяна и мыть (во всяком случае, ноги); среди дам и супружеских пар Равенны распространен обычай вычесывать друг у друга вшей, так что в XIII веке пришлось даже издать распоряжение, запрещающее предаваться этому занятию публично, в аркадах зданий.
Менее интимна обстановка за обедом, во время которого (иногда — еще до его начала) члены семьи встречаются. Один источник бегло обрисовывает детей хозяйки, собирающихся вокруг нее, пока она хлопочет над супом (Фьезоле, июль 1338 года): дочку пятнадцати лет, сидящую на низком сундуке с шитьем в руках, ее старшую сестру, притулившуюся у порога с прижатым к коленкам подбородком и высматривающую кавалера, их братишку, который бесцельно слоняется, не зная, чем себя занять. Затем каждый садится на свое место за столом. Семейный обед — это одновременно и идеал (к которому призывает Альберти), и реальность, в которой он воплощается. Все флорентийские семьи — и богатые, и бедные — имеют по крайней мере один стол (а то и несколько): он может быть или прямоугольным (с особыми ножками, сбитыми крест-накрест, как козлы) или круглым: в последнем случае он используется исключительно во время трапезы, что нашло отражение даже в некоторых описях имущества («стол круглый обеденный»). Источники представляют нам как обыденное явление присутствие за столом жены наравне с мужем, равно как, с определенного возраста, и их детей. За исключением, быть может, некоторых сельских районов и отдельных семей со средним достатком, мы не увидим за столом слуг.
Наконец, начинаются вечерние бдения, достигающие своего пика после ужина, когда семья собирается вместе. Находится немало совместных дел: повседневные домашние заботы (лущение, скобление, штопка, чистка, починка и т. д.), разные виды женской работы и многое другое в этом роде. Все это обычно сопровождается разговорами. Мужа и жену беспокоят повседневные дела, они говорят об «овцах, зерне, постройках, о привычных для супругов вещах», как передает свидетель беседы сельской пары. В который раз обсуждаются различные планы (за кого выдать замуж дочь) и проблемы (налоговый гнет, рождение все новых детей, «умеющих только есть»), о которых мы можем судить по налоговым декларациям, запечатлевшим людские страдания и семейные ссоры. Если муж и жена принадлежат к числу испольщиков, разговор крутится вокруг приданого, материальных интересов, отношений с собственником или патроном. Моралисты сетуют на непристойность частных разговоров. Впрочем, бывает, что разговор касается и религии. Даже в самых богобоязненных и благочинных семьях порой случаются приступы гнева, когда каждый «изливает желчь в бурных речах», по выражению биографа святой Екатерины Сиенской применительно к ее жизни. В иных случаях старики вспоминают детство или рассказывают историю рода (едва ли полностью достоверную). С возмущением обсуждают местные скандалы (двоеженство, убийства, разврат священников и т. д.). Диапазон тем, который мы привели на основании различных тосканских документов XIV века, естественно, расширится, если от крестьян и людей среднего достатка мы перейдем к городской буржуазии и гуманистам. В их домах тоже ведутся разговоры, в которых повседневные темы не всегда обходятся стороной. Альберти превозносит прелесть безмятежных бесед о «говядине, шерсти, виноградниках и посевах» — обо всем, к чему располагает жизнь за городом. Но, как известно, подобные беседы могут подниматься на совершенно иную высоту. По словам Альберти, у его дяди «было в обычае никогда не говорить о вещах пустых, но всегда о чем–то возвышенном». Что касается речей гуманистов, их диалогов, действительных или предполагаемых, разговор поднимается до высот истинной эрудиции и просветительства; к их идеям мы еще вернемся.
От разговоров переходят к играм: игре в кости (но это не так легко обнаружить в источниках), шахматы (часто упоминаемые в качестве предмета обстановки буржуазного дома), позднее — к картам. Иногда зовут детей, чтобы исподволь научить их грамоте (Пальмиери); когда они подрастают, родители устраивают для них ежевечерние чтения, как это делает, например, достойный и благочестивый нотариус из Прато Лаппо Мадзеи, читавший своим детям все зимние вечера напролет «Цветочки святого Франциска Ассизского» (1390). Через сто лет (1485) дядя юного гуманиста (ребенка–вундеркинда) Микеле Верини после обеда читает своему племяннику Евангелие (а для затравки Евклида).
Сама структура домов, где не все помещения полностью обставлены и не все хорошо отапливаются (равно как и проветриваются), способствует этим собраниям и коллективным бдениям. Летом принято вместе дышать свежим воздухом у входа в дом, или в саду, или в разного рода loggie. Зима объединяет домочадцев вокруг очага в sala: жена занята пряжей, хозяин дома перемешивает угли и разговаривает, дети внимают ему, застыв в разных позах на своих табуретках. Этот излюбленный сюжет повторяется на многочисленных миниатюрах. Другие обстоятельства (роды, болезни) собирают всех членов семьи в спальне. Но пуристы видят в этом вторжение на территорию, принадлежащую исключительно женщине или супружеской паре, тогда как центром семейного взаимодействия в полном смысле слова является, на их взгляд, гостиная. Последняя, безусловно, играет свою роль. Но муж, жена и их дети (так называемая «супружеская» семья) предпочтут гостиной спальню, где больше интимности и уюта. Вместительная гостиная буржуазного дома обычно принимает широкий круг родственников и знакомых, и в то же время служит неким фильтром, пропускающим в спальню лишь избранных.
«Paterfamilias»[70]
Семьей приходится управлять. Каждый день необходимо принимать решения. Две категории вопросов более других требуют распределения обязанностей: имущество и дети. О последних приходится заботиться с раннего детства до вступления в брак. Таким образом, они зависят от двух линьяжей и двух традиций, представленных соответственно отцом и матерью. Чье влияние окажется в итоге преобладающим? То же самое касается родового имущества. Все итальянские семьи, вплоть до тех, кто в налоговых документах назван nihil habentes (неимущими), владеют определенной собственностью, будь то предметы мебели или же скот. Но родовое имущество не однотипно. Оно объединяет наследственное имущество з строгом смысле слова, полученное от отца, собственные приобретения семьи, приданое жены (а иногда также и невестки), peculia сыновей (имущество, перешедшее к ним посредством дарения или покупки). Но и само приданое не представляет собой единого целого: юристы разделяют его на учтенное, то есть включенное рачительными хозяевами в опись имущества, и неучтенное — предметы мебели или обстановки, используемые в повседневной жизни. Таким образом, в формирование семейного имущества вносят свой вклад отец, жена и взрослые дети главы семьи. Нужно распределить обязанности, другими словами, делегировать их разным членам семьи. И еще вопрос — кто этим займется?
По давней итальянской традиции власть полностью и безоговорочно принадлежит отцу семейства. Уподобляя отцовскую власть королевской, юристы (особенно болонской школы) в XII- XIII веках немало способствовали ее укреплению, так что к XIII веку пословица «У себя дома каждый король» («Quilibet, in domo sua, dicitur rex») повсюду была очень популярна. Эту власть, patria potestas, отец, будучи ее единственным носителем, распространяет на детей; как пишет юрист Азо, «ни сама мать, ни родственники с материнской стороны не имеют власти (potestas) над детьми». Отцовской власти подчиняются и другие родственники по нисходящей линии, прежде всего внуки, в каком бы возрасте ни находился pater familias — пусть ему даже шестьдесят лет (etiam sexagenarius) — и сколько бы ни было лет его сыновьям. Эта максима, выведенная юристами, не остается мертвой буквой. Возникнув как ответ на вопросы, поставленные жизнью, она находит применение в быту через статуты и кутюмы, которыми итальянские города обзаводятся на протяжении XIII–XIV веков (статуты, среди прочего, регулируют частную жизнь), и с помощью них еще глубже проникает в жизнь семьи.
Paterfamilias является прежде всего единственным распорядителем совокупного имущества возглавляемой им семьи. На нем лежит обязанность распоряжаться жениным приданым, а иногда и приданым невесток. Он может даже продать часть приданого, вопреки воле владелицы. Юридическая практика имеет тенденцию предоставлять мужу всю полноту власти в сфере управления жениным приданым, тогда как супруга никак не может помешать инициативам, рискующим оказаться опасными для целостности имущества, будущего наследства ее детей. Что касается доходов с приданого, юристы высказываются за его включение в общий семейный бюджет, контролируемый мужем (а не владельцами капитала, который пускается в оборот), для того чтобы легче переносить «тяготы семейной жизни» (проще говоря, текущие расходы); при этом муж волен реинвестировать свой собственный капитал в землю и товары. На основании той же patria potestas отец контролирует денежные средства и приобретения сыновей.
Он же выступает в роли хозяина по отношению не только к вещам, но и к домочадцам. Жена, как и другие члены семьи, подчиняется определенной юристами potestas (мужней власти) и на этом основании обязана слушаться супруга и уважать его. Учение известных духовников–доминиканцев подкрепляет взгляды их коллег–юристов. Напоминая одной из исповедующихся ему дам (1398) о необходимости подчинения жены мужу (если только он не толкает ее на грех), Джованни Доминичи высказывает идею, ставшую общим местом в проповедях священников. Эхо подобных идей слышится в сочинениях моралистов — Фра Паолино, Леона Баттисты Альберти, Эрмолао Барбаро и многих других: «Будучи единственным хозяином в своем доме, муж открывает жене лишь часть семейных тайн. Он сам учит ее выполнять работу по дому и, принимая в расчет хрупкость ее тела и мягкость характера, не должен давать ей серьезных обязанностей». Эта зависимость имеет реальные практические последствия, выразившиеся в виде норм различных статутов коммун, которые уполномочивают мужей (например, в статуте тосканского города Джелло 1373 года) «наказывать их детей, младших братьев, жен». Власть отцов над детьми выглядит еще более полной в юридических и законодательных документах, а также в сочинениях моралистов. Дети должны относиться к отцу с глубочайшим уважением и почтением, как к священной особе. Каковы бы ни были общественные обязанности сына, в частной жизни они ничего не значат: отец неизменно сохраняет там свою власть и первенство (Пальмиери). За любую оплошность, любое неподчинение, любое оскорбление или небрежность (по отношению к престарелому отцу) детям грозит кара со стороны или его самого, или же публичного правосудия. Еще в 1415 году одна из статей флорентийских статутов наделяла отца или деда правом отправлять в тюрьму провинившегося родственника. Эту тему любят развивать проповедники: тот, кто почитает своего отца, найдет такую же любовь к себе со стороны детей, на него распространится Божья благодать и т. д. И наконец, представители обеих групп (моралисты, духовенство) солидарны в признании отцов, готовых «украсить жизнь сыновей самыми добродетельными нравами» (Пальмиери), единственным источником их образования. Джованни Доминичи в своем трактате о хорошем воспитании более конкретен: так, он настаивает, чтобы ребенок, отвечая отцу, всякий раз говорил: «Messer si»[71], чтобы он стоял в присутствии родителя, послушно опускал голову, выслушивая его приказы, — одним словом, проявлял бы неизменное уважение к человеку, которому он обязан появлением на свет.
Законодательство и социальные императивы отражают нравы людей, и то, что известно о тосканских семьях, отчасти соответствует тому, что я только что в общих чертах обрисовал. Статут о заключении сыновей в тюрьму применяется во Флоренции еще в 1463 году; старейшие члены крупных буржуазных семей XV века являются живыми свидетелями этого всевластия отцов. Мы видим, что некоторые из них Удерживают в своих руках контроль и над экономической сферой. В 1480 году старый Джино Джинори сам составляет налоговую декларацию, причем он единственный в семье, кто это делает. О своих взрослых сыновьях, живущих с ним под одной крышей и работающих вместе с ним, он пишет: «Они трудятся со мной на моей суконной фабрике и еще слишком мало умеют, чтобы жить самостоятельно». Другие патриархи из того же социального круга, что и Джино, сами собирают приданое для внучек, и т. д. Всевластие отца семейства в экономической сфере укоренилось и в более скромном обществе, среди испольщиков. Около 1400 года семьи крестьян–испольщиков, живущих в окрестностях Сиены, устроены наподобие небольших частных компаний, где всем руководит и распоряжается, все контролирует глава семьи (труд, долги, уборку урожая, запасы продовольствия).
Кроме того, нередко мы видим, как отец семейства берет на себя роль наставника. Первой «жертвой» оказывается его жена. Юный возраст, отсутствие опыта на момент замужества неизбежно делают ее зависимой от знаний супруга. Многие мужья заставляют юных жен, пользуясь их робостью и благоговением перед ними, выслушивать длинные нравоучения, с помощью которых старому Джаноццо, как тот не без самодовольства говорит племяннику (Альберти), удалось сделать из своей «второй половины» замечательную хозяйку: «Благодаря природным способностям и воспитанию, но больше всего благодаря моим наставлениям она стала прекрасной матерью семейства». Но самую неусыпную, самую нежную и самую трогательную заботу отец проявляет об интеллектуальном и нравственном воспитании потомства (вспомним, например, вечерние бдения, о которых мы говорили выше). Как же рады отцы, если их внимание к детям окупается сторицей! Отцовская гордость пронизывает письма юриста Уголино Верини к своему сыну Микеле, юному гуманисту и вундеркинду. Подбадривая сына, давая ему советы, временами даже ругая его, требовательный отец тем не менее довольно часто отмечает исключительные способности и силу сыновней привязанности этого удивительного десятилетнего мальчика и дает выход своим чувствам к нему: «Какую радость доставил бы мне твой приезд [из Флоренции в Пизу]! Никто мне не дорог так, как ты, никого я не жду так, как тебя, в твоем лице я достиг исполнения всех моих желаний».
Дисциплина и пиетет вызывают у хозяина дома удовлетворение; фрондерство и несговорчивость — гнев. Законы уполномочивают его наказывать членов своей семьи. В первую очередь он использует данное право по отношению к жене, делая это в полном соответствии с тогдашними правилами. Франко Саккетти рассказывает историю о семейной паре из Романьи, владеющей постоялым двором: как–то вечером жена неохотно помогала мужу и при этом все время ворчала. Свидетелем этой сцены стал один из постояльцев, который весь кипел от возмущения. Волею судеб он вскоре овдовел, и такая же участь постигла хозяйку постоялого двора; тогда он решил жениться на ней с единственной целью наказать за давешнюю грубость. Так он и сделал, начав с самого дня свадьбы устраивать жене взбучки, подвергать несчастную жестокому обращению и публично ее унижать. Наказанная, избитая, укрощенная, супруга дрожащим голосом клянется делать все, что прикажет муж: она будет идеальной женой. И Саккетти заканчивает рассказ следующей сентенцией: характер жены полностью зависит от мужа. Таким образом, если Саккетти и не готов подписаться под словами известной поговорки (весьма популярной в его время): «Хороша ли женщина, плоха ли, ей надо отведать палки», он тем не менее признает, что «плохая женщина» уж точно ее заслуживает. Эта проблема, по–видимому, не дает покоя автору. Еще одну новеллу он целиком посвятил вынужденному знакомству молодой жены с палкой супруга. Что касается детей, надо заметить, что их воспитание не обходилось без хорошей порки (палкой или розгами), на необходимости которой настаивает Джованни Доминичи: «Не очень сильные, но частые наказания детям идут только на пользу».
Жена и мать
Несмотря на подчиненное положение и побои, женщина в своем доме пользуется определенной властью, которая при наличии у дамы сильного характера может распространяться довольно далеко и получает некоторое оправдание в сочинениях гуманистов. По мнению моралистов, пространство жизни женщины должно ограничиваться стенами ее дома, но внутри него она занимает более высокое положение, «нежели вся остальная семья». Таким образом, в своей узкой сфере она получает реальную власть. Власть делегированную, находящуюся под контролем, подчас весьма жестким, но определенно дающую ей право голоса в обсуждении различных бытовых вопросов и принятии решений по ним. При этом вовсе не обязательно чувствовать у себя за спиной поддержку супруга: она свободна в своих действиях, когда муж в отлучке, что в этих торговых городах происходит довольно часто. «Вся забота о работе слуг по дому, о воспитании детей ложится на нее. Став в семье повелительницей, она над всеми господствует, рачительно и благоразумно распоряжаясь всем тем, что оставил ей муж <…>, развивая, совершенствуя хозяйство» (Эрмолао Барбаро). Отзыв сочувственный, однако туманный и немного выспренний. Святой Бернардин Сиенский более прост и ясен. В его красочном, но пространном описании хозяйки отметим несколько наиболее ярких моментов: вот она снует туда–сюда по дому — из подвала на чердак, вот проверяет запасы растительного масла, вот засаливает мясо, подметает, прядет пряжу, шьет, кроит, стирает, чистит одежду, поддерживает порядок во всем доме. Напоминает работу служанки? Святой Бернардин не спорит, но насколько же лучше, по его словам, эта работа сделана! Каждодневный труд закладывает основу, фундамент всего семейного здания, управляемого женой, где в качестве этажей выступают воспитание детей (Барбаро особенно на этом настаивает), поддержка мужа и семьи, готовность помогать неимущим, перед которыми всегда открыты двери, и, наконец, мир и согласие. Согласие — главная цель всей социальной жизни и всей системы управления: изобразив женщину подлинным гарантом согласия в частной сфере, автор открыл новую веху в размышлениях моралистов о смысле и назначении домашнего труда женщин.
Двойственность положения замужней женщины хорошо иллюстрирует пример моны Маргариты, жены купца Франческо ди Марко Датини из Прато, о жизни и повседневных заботах которой мы знаем по ее письмам. Поначалу супруги почти не расстаются. Затем работа заставляет Франческо все чаще покидать дом. Они много пишут друг другу. Судя по переписке, всесторонне представляющей нам облик Маргариты, это уже зрелая женщина с закаленным характером, которой все труднее выносить бремя подчинения строгому мужу. Все это делает отношения между супругами более сложными и в то же время более яркими. Франческо, чья профессия купца сделала его особенно бдительным massaio[72], засыпает жену письмами с инструкциями на каждый день, перемежающимися со столь назойливыми напоминаниями о самых разных обязанностях, что это начинает звучать почти оскорбительно: «Не забывай закрывать окна кухни и поливать апельсиновое дерево, не забывай [того], не забывай [этого]». Сначала Маргарита безропотно подчиняется, но со временем отношения между супругами становятся натянутыми. Любовные связи мужа со служанками и собственное неизлечимое бесплодие печалят и ожесточают ее. Со все возрастающим раздражением она отвечает на мелочные придирки супруга, умело нанося ответный удар. Маргарита подчеркивает неравенство их происхождения (в ней течет благородная кровь), обрывает жалобы мужа («ты сам решил уехать»), укоряет его, иногда Довольно пылко, в безнравственном поведении («измени свой стиль жизни, позаботься о своей душе».), короче говоря, демонстрирует большую свободу в высказывании своего мнения. А также определенную независимость, ибо Франческо, временами проявляя здравомыслие и раскаяние, признает ее правоту и даже призывает «действовать по собственному усмотрению», добавляя: «Если бы только Богу было угодно, чтобы я тебя послушал». В условиях долгой супружеской жизни, когда у жены есть характер (чем решительнее, тем лучше) и когда ей, в отсутствие мужа, множество раз приходится проявлять инициативу и принимать решения, баланс в семье изменяется в ее пользу. Резкое нарушение этого равновесия, вызванное смертью мужа, не застает ее врасплох: она готова нести свалившееся на ее плечи бремя новых обязанностей (ведение хозяйства, воспитание), ничем не отличающихся от мужских. Но женщины видят свою миссию в воспитании детей. Маргарита находилась в сильнейшей фрустрации из–за своего бесплодия. Ее случай, впрочем, едва ли типичен. Если женщине посчастливилось испытать радость материнства, она так или иначе добьется роли воспитательницы. Во первых, благодаря своему юному возрасту. Выходя замуж в шестнадцать–восемнадцать лет, то есть будучи на 7–10 лет моложе супруга, она занимает промежуточное положение между поколениями мужа и детей (особенно старших), и это обстоятельство сближает ее с детьми. Мать символизирует для детей стабильность и постоянство (особенно в городе) в условиях, когда отец, занимаясь торговлей или ремеслом, пропадает на работе, часто и надолго уезжает. Поэтому вое питательное влияние матери растет. По мнению некоторых моралистов, оно чрезмерно: нужно избегать воспитания в изнеженной женской среде. Несмотря на столь сильный крен в законодательстве в сторону paterfamilias и несмотря на культ этого понятия, царящий в сочинениях мемуаристов, для детей из определенных кругов буржуазии роль отца, по видимому, отодвигается на второй план, во всяком случае в известные моменты.
Таким образом, теоретически в семьях существует иерархия, являющаяся идеалом для моралистов и предполагающая главенство отца над матерью, хотя реальность и противоречит идеалу. Впрочем, наличие иерархии иллюстрируют многочисленные примеры, которые ее конкретизируют: названия, обращения и т. д. Например, муж никогда не станет обращаться к жене на «вы», жена — наоборот; а если муж носит еще какой–нибудь титул (messer, maestro), супруга не забудет употребить его при обращении: «Maestro, voi»[73] (Боккаччо). Обращение к отцам на «вы» (voi), по–видимому, принято в среде городской буржуазии.
Супружеская пара как единое целое
Но иерархическая система с определенным набором ролей и определенными взаимоотношениями между людьми нередко теряет свою четкость, особенно если речь идет о бедных классах. Там жены обращаются к мужьям на «ты» и могут, как мы увидим, осадить их резким словом, не стесняясь в выражениях. Та же мона Маргарита обращается к своему придирчивому супругу на «ты». Обращение к мужу на «вы», по всей видимости, ограничено аристократическими или патрицианскими кругами, верными своим традициям или намеренно подражающими старине (Альберти). И напротив, среди детей обращение к родителям на «вы» — вещь довольно распространенная, но создается впечатление, что там, где форма «вы» сохранилась, она имеет отношение к обоим родителям; то же самое можно сказать и о других проявлениях вежливости. Правила хорошего поведения (реверансы, почтительное молчание, учтивые поклоны), которым Доминичи считает необходимым учить детей, относятся всякий раз к обоим genitori[74] без какого бы то ни было различия. Проводя разграничение по линии «родители — дети», Доминичи, конечно, имеет в виду некую идеальную модель, но модель должна отражать реальную ситуацию. Для детей родители символизируют семью и воспитательную среду, чья аура сглаживает различия между супругами, смягчает их индивидуальные черты, уравнивает их права (Тоскана и другие области Италии).
Частная жизнь личности в рамках частной жизни семьи
У каждого своя работа
Члены семьи, собирающиеся для совместных обедов и бесед, расходятся на время работы. Она у каждого своя. Герой Леона Батисты Альберти, старый Джаноццо д’Альберти, который ничего не оставляет без внимания, предупреждает супругу о необходимости распределять работы в доме в соответствии с тем, какая кому подходит. В среде крупной буржуазии, о которой рассказывает Джаноццо, речь идет о распределении работы среди слуг, но в более скромных, особенно деревенских кругах оно производится непосредственно между членами семьи. Распределение, обычно простое (хотя мы мало о нем знаем), усложняется, когда есть возможность диверсифицировать занятия. Об этом свидетельствуют, например, тесные связи, установившиеся между монастырем Монте Оливето (Сиена) и семьями испольщиков (1400–1430); женщины, сменяя друг друга, прядут лен для монахов, прядут для них шерсть, стирают шерстяную одежду: почти вся женская половина дома занята сдельной работой подобного рода. Впрочем, и мужчины, помимо своих прямых обязанностей на ферме, в течение всего года выполняют для монахов — сдельно — краткосрочную сельскохозяйственную работу. Со своей стороны, и мальчики по очереди нанимаются на работу в монастыри. Но при необходимости семья может, согласовав это дело с управляющим монастыря, отозвать их обратно. В этом случае семейство воссоединяется. Близость монастыря к ферме превращает испольщину в хозяйство, выходящее за границы обрабатываемой земли. Все стремятся заполучить себе место на стыке двух сфер влияния: с одной стороны, отца семейства (paterfamilias), с другой — управляющего монастыря, так, чтобы можно было сохранять фактическую независимость от того и другого. Сплоченность семьи делает эти личные «авантюры» привлекательными для каждого и благоприятными для всех. Во многих сельских домах наблюдается то же явление: так, в семействе испольщиков может жить сапожник и заниматься там своим ремеслом (Валь-д’Эльса). В иных случаях дети время от времени наведываются в город и нанимаются там на какую–либо работу, не нарушая при этом семейного согласия и гармонии. Такая ситуация еще больше распространена в агломерациях.
Пространство уединения
Диверсификация занятости, судя по документам, проявляется тогда, когда у человека возникает потребность в личном пространстве внутри семьи, стремление (появившееся недавно?) к обособленности, уединению в пределах дома, где пространство семьи служило бы обрамлением пространства личности. Эта потребность выражается в организации частного пространства и в различных способах его использования. В доме увеличивается число жилых комнат, прежде всего, как я уже говорил, спален. Не менее важно то, что спальни закрываются на ключ или даже на засов, что делает их неприкосновенным местом. Внутреннее пространство дома представляет собой череду отдельных комнат, приобретающих все большую индивидуальность. В одной из новелл Боккаччо изображает прощание ревнивого мужа и неверной жены: «Я иду обедать с друзьями, — говорит муж (он лжет), — тщательно запри дверь на улицу, дверь антресолей и дверь спальни». Таким образом, семья располагает целым домом. В него попадают через парадный вход: это первый барьер. Впрочем, парадная дверь позволяет пройти лишь на первый этаж; это техническое помещение, где хранятся вещи и провизия, а иногда принимают гостей: там есть даже спальня, но она нежилая (ревнивец из новеллы Боккаччо прячется именно там). Жилые помещения в собственном смысле слова, совокупность комнат с постоянными обитателями, находятся на втором этаже; от вещей и гостей на первом этаже их отделяет дверь, выходящая на лестницу и запирающаяся на ключ: вот и второй барьер. И, наконец, жилое помещение разделено на несколько комнат; одна из них — супружеская спальня хозяев дома, в свою очередь также запирающаяся на ключ. Три двери, три изолированных помещения, три уровня частной жизни: вход и комнаты для гостей; семья; супружеская чета. Мы в основных чертах представили жизнь семьи в доме. Проникнем же теперь в интимную сферу супружеской пары, а также и других членов семьи, раз уж мы обнаружили в доме несколько спален.
Интимная сфера супружеской пары
Мы помним супружескую спальню с ее сундуками, драпировкой, иконами, скамьями и лавками, постелью, щеколдой и ключом. Вернее, ключами. Последний оплот частной жизни, сундуки, знаменитые семейные сундуки, нередко оснащены замками, которые составители описей не забывают упомянуть. Мы знаем, например, что в спальне Бартоло де Кастельфиорентино и его жены Катерины стояли длинный сундук–скамья (cassapanca) и ларь, снабженные соответственно тремя и двумя замками; в передней у них находились два еще более длинных сундука–скамьи, каждый из которых имел шесть замков, и еще один ларь с двумя замками (1380). В данном списке нет ничего экстраординарного, причем это касается семей не только обеспеченных, но и более скромных, — хотя там он, вероятно, будет не таким полным. Среди ремесленников нет практически ни одной семьи, которая не имела бы сундука с замками.
Супругам нравится теплая и уютная спальня, их собственная комната. Они часто приходят сюда — например, вечерами, после ужина. Муж дает наставления юной супруге, которая с почтением его слушает. Она моет ему ноги (Саккетти), вычесывает вшей (источники относят эту практику лишь к сельской местности). Постепенно становясь смелее, жена делится своими заботами, и в разговоре всплывают мелкие дрязги: «Мне нечего надеть, я тебе безразлична. <…> Та лучше меня одета, другую больше уважают, а надо мной все насмехаются. <…> О чем это ты говоришь с соседкой? А с горничной?» (Фра Паолино). Однако вскоре она успокаивается. Они обсуждают домашние дела, хорошие традиции, детей (Альберти), продолжают вдвоем беседы, начатые за вечерними посиделками. Тем для разговора хватает.
Наступает ночь, а значит, и время любовных ласк. Некоторые юные пары, закрыв на засов дверь в спальню, начинают интимную жизнь с того, что встают на колени и возносят молитву к Богу; они просят у него процветания, согласия, плодовитости (подразумеваются дети мужского пола), богатства, почета, добродетельности (Альберти). Религиозные братства и исповедники обычно требуют от паствы произнесения вечерней молитвы, но мало говорят о совместном молении супругов и почти не уделяют внимания распространению этой благочестивой практики внутри семейного круга.
Супруги устраиваются в постели. Муж, оставшийся в одной рубашке, и жена, у которой под сорочкой может быть еще какая–то одежда, приводят себя в порядок перед сном. Полнота супруги, которая ничем больше не скрыта, вызывает У мужа желание поупражняться в остроумии на ее счет: «Знаешь, что мне сказали сегодня вечером? Что когда ты ходишь облегчаться, то даже не можешь подтереть некую часть своего тела — настолько она большая!» Последний обмен любезностями (Саккетти).
Некоторые мужья, изнуренные дневными заботами, быстро засыпают. Тем хуже для интимных отношений между супругами! К счастью, так происходит не всегда. Моралисты и исповедники посвящают моментам близости множество скептических исследований, предупреждений и подробнейших правил. С другой стороны, писатели не упускали возможности отпустить соленую шутку на этот счет. Нравоучительные или насмешливые, такие свидетельства тем не менее по–своему знакомят нас с интимной, «спонтанной» частью жизни супругов.
Подготовительный процесс не лишен значительности. Моменту раздевания предшествуют ragionamenti amorosi[75] — время, когда не принято спешить. Нагота имеет свое очарование. Однако известен пример мужа (флорентийского дворянина), который не узнавал обнаженное тело своей жены до тех пор, пока не увидел ее лица. Дело в том, что некоторые женщины из стыдливости ложатся с мужем, не снимая рубашки. Врачи утверждают, что если перед соитием разжечь желание женщины и довести его до высшей точки (farsi ardentemente desiderare) беременность будет легкой, а дети — здоровыми. Советы врачей укрепляют привычку и склонность семейных пар к тем самым toccamenti… de la bocca… et con mano[76], против которых выступает святой Бернардин.
Писатели, подобно досужим кумушкам, весьма скептично настроены в отношении невинности девушек, выдаваемых замуж. Когда в некоем доме женится лакей, вся прислуга убеждена, что «мессер Уд войдет в Черные врата, не пролив ни капли крови и к большому удовольствию их обитателей» (Боккаччо). Вероятно, это мнение не относится к дамам из буржуазных кругов. Выходившие замуж совсем юными (16–18 лет), а до этого жившие под строгим надзором, они хранили целомудрие до самого дня свадьбы. Для этих юных девственниц, явно не умевших никакого представления об отношениях полов, первая брачная ночь, по–видимому, оказывалась психологической травмой. Через какое–то время они, конечно, приобретали необходимую astuzia и malizia[77]. По различным намекам моралистов можно догадаться, что в рассматриваемый нами период супругам были известны те позы, знакомство с которыми вырабатывается само собой за время долгой совместной жизни. Так, например, простак Каландрино, убежденный приятелями в том, что он забеременел, обвиняет в этом жену: «Non vuoi stare altro che disopra»[78] (Боккаччо).
По настойчивым увещеваниям моралистов можно понять, что в начале XV века в тосканских городах широко распространяется практика (ранее, по–видимому, встречавшаяся редко) супружеского анального секса. Проповедники обвиняют молодых женщин в излишнем простодушии, когда они предаются занятиям, о природе которых им ничего не известно. Не будем забывать об изнеженности мальчиков, воспитываемых матерями, об их позднем вступлении в брак и т. д., что, возможно, могло служить причиной распространения подобных отношений; в связи с этим вспомним также практику использования контрацептивных средств (coitus interruptus[79]), о наличии которой вполне определенно свидетельствует демографическая ситуация, по крайней мере когда речь идет о женщинах зрелого возраста (старше тридцати лет) из кругов мелкой буржуазии и ремесленников (они перестают рожать детей задолго до наступления менопаузы). Сообщая о сексуальных победах мужчин, источники для обозначения любовных актов употребляют такие выражения, как «читать псалмы» или «читать “Отче наш”»; таким образом они воздают должное священникам и монахам, достигшим в этом деле больших высот. Один из них прочитал за ночь шесть псалмов и еще два утром: эпизод, делающий честь скорее священникам, нежели мужьям. В соответствии с представлениями тогдашней медицины, дошедшими до нас благодаря устной традиции и сочинениям мемуаристов, минуты блаженного расслабления, следующие за половым актом, супруга, если она стремится иметь детей, должна провести в полной неподвижности: пусть не смеет даже чихнуть, иначе мужское семя выльется из драгоценного сосуда! Если же она не хочет забеременеть, то может чихать и ворочаться в постели сколько душе угодно. Теснота, царящая в бедных крестьянских хижинах, — одна–единственная комната, иногда также одна кровать на всю семью — сильно влияла на характер интимной жизни супругов, на формирование стыдливости в детском возрасте.
Каждому по спальне
Вернемся к домам буржуазии: увеличение числа комнат позволяет выделить спальню даже неженатым членам семьи, а иногда — отдельную спальню каждому домочадцу. Иными словами, среди высшего слоя буржуазии образуется небольшая (вероятно), но заслуживающая внимания группа людей, которая располагает пространством для личной жизни уже на очень раннем этапе истории. В отдельных спальнях обета новка такая же или примерно такая же, что и в супружеской спальне: дверь с щеколдой или запором, сундуки с замками (засвидетельствованные, например, в спальнях для гостей и для прислуги), светильники, лавки, скамейки, иногда икона или камин и, разумеется, кровать с полным набором постельных принадлежностей. Наличие отдельной спальни — признак настоящего комфорта, который служит для того, чтобы материально оформить носящуюся в воздухе идею личной независимости. Сохранение и развитие личной жизни человека в XV веке не кажется всецело новым феноменом. Умножение числа спален завершило и ускорило давно начавшийся процесс. Как бы то ни было, в XIV–XV веках жить у себя дома, на своей личной территории уже не представлялось утопичным. Как же устроена эта личная жизнь? Альберти советует супругам иметь отдельные спальни, чтобы не стеснять друг друга (из–за возможных болезней, жары, родов жены и т. д.). Комнаты должны соединяться дверью, чтобы супруги могли встречаться, не привлекая внимания посторонних. Исключительное право на отдельную спальню, отапливаемую и защищенную от шума, должно быть у стариков, добавляет автор. Но отдельная спальня совершенно необходима, подчеркивает Альберти, любому хозяину дома, особенно если он принадлежит к крупному линьяжу. Спальня — это сокровенное место, где отец семейства, видя перед собой наиболее ценные семейные объекты и семейные документы, питает созерцанием вещей свою семейную гордость, а изучением бумаг поддерживает свою деятельность. По отношению к этим «сокровенным и священным вещам» (семейным документам) отец исполняет роль священника, совершающего в своем храме памятную и искупительную литургию. Со спальней может быть соединен кабинет (studio), тоже сокровенное и священное место, где отец, среди прочих занятий, пишет свои мемуары, ревниво сберегаемые для потомства. От частного пространства отца зависит поддержание семейной традиции во всей ее подлинности и силе. Как обычно, пафос Альберти производит немного комическое впечатление, но сам предмет разговора — особое частное пространство, принадлежащее отцу, — становится с XIV века реальностью, и возможно, даже широко распространенной. У некоторых отцов семейства спальня отделена от спальни его супруги; об этой привычке крупной буржуазии упоминается в произведениях писателей (Боккаччо) и в описях имущества (1381). Позднее (XV век) в нескольких дворцах отмечены кабинеты (studii).
Мужья не владеют монополией на семейные книги, которые действительно могут храниться — и не обязательно под замком — в их спальнях (два упоминания в описях), но также встречаются в просторных спальнях с двумя или тремя кроватями, доступных любому члену семьи (три упоминания), в прихожих (одно упоминание), иногда даже во всех спальнях (одно упоминание). Причем их хранят вполне открыто, а не как некую сакральную вещь — во всяком случае, создается такое впечатление. С этой оговоркой можно заключить, что у отцов в доме есть свое «убежище» с набором семейных бумаг и книг (в описях упоминаются Тит Ливий, Саллюстий, «Хроника» Виллани); очевидно также, что владельцы бумаг вынимают их из сундуков, кладут на стол, открывают, внимательно читают, пишут новые, избрав для этого занятия субботу (см., например, Саккетти) или вечер буднего дня. Таким образом, с XIV века в повседневной жизни главы семейства появляется место, отгораживающее его от других обитателей дома, и занятия, которые его интересуют и которым он посвящает часть своего времени, не теряя при этом из виду свою семью и линьяж: создание «убежища» нередко объясняется заботой о семье.
Супруга также проводит в одиночестве определенную часть жизни — иногда вынужденно, иногда по собственному выбору. Ей случается, временно или постоянно, иметь отдельную спальню. У нас нет недостатка в свидетельствах относительно этого более или менее добровольного уединения. Собственная спальня есть у самых родовитых дам, вроде Лукреции, матери Лоренцо Медичи, но нередко такую привилегию получают и представительницы крупной буржуазии Неаполя, Флоренции и Венеции. Случается, что временного уединения и изоляции требуют обстоятельства. Например, вполне нормально воспринимается, когда заболевшей молодой жене стелют постель в отдельной комнате — скажем, в той самой спальне на первом этаже, которая, как мы уже отмечали, предназначена для гостей и часто пустует («Пекороне»). На время родов постель жены также переносят в отдельную комнату. То пространство, которое некоторым дамам посчастливилось получить в семейном жилище, позволяет им насладиться мгновениями уединения; повторять и продлять их тем легче, что, помимо ведения домашнего хозяйства, у них нет никаких других обязанностей. Что касается личного благочестия, которое ставится на первое место самими аристократками (и/или их духовниками), спальня, будучи мистическим пространством, заменяет часовню, келью, убежище, где женщина «закрывается» от мира. В комнате появляется скамеечка для молитвы, к иконам Пресвятой Девы, которые украшают стены, добавляется распятие, и супруга несколько раз за день приходит сюда, чтобы, стоя на коленях, помолиться Богу. Она ищет здесь укрытия от послеобеденных праздных разговоров, проводя время в молитвах и чтении. Осененная Божьей благодатью, святая Маргарита Кортонская, которая провела юность во грехе, уединяется в своей спальне, чтобы предаваться слезам. Впрочем, она — скорее исключение. Другие женщины, менее благочестивые и менее враждебные миру, находят этому пятачку гораздо более земное применение. Источники делают акцент на том, что спальня — место сокровенное, где человек дает волю чувствам. Тон повествования, признающего и подчеркивающего сакральную роль мужа, здесь меняется, становится более сентиментальным. Оставшись наедине со своими сундуками, супруга вынимает письма, перечитывает их и пишет ответ мужу, находящемуся в отъезде, или возлюбленному: она предается чувствам. Мадонна Фьяметта[80] часто пропадает в спальне: «Приходя туда чаще одна, нежели в чьем–либо сопровождении, <…> я открывала сундуки и доставала вещи, некогда принадлежавшие ему, и глядела на них с такой любовью, будто это был он сам; я рассматривала их еще и еще и целовала, едва сдерживая слезы <…>. После чего я вынимала его бесчисленные письма и, читая их, утешалась так же, как если бы поговорила с ним самим». Однако в действительности матроны в итальянских городах более грубы и практичны, чем героини романов. Если у них есть своя спальня, они отправляются туда — одни или в сопровождении служанки — заниматься делами, так или иначе связанными с их обязанностями: они действительно пишут письма мужу или детям, но при этом совсем не обязательно льют слезы, а сами письма посвящены предметам отнюдь не сентиментальным — здоровью и управлению домом. Здесь же они готовят корреспонденцию, касающуюся дел, которые ведут собственноручно, несмотря на то что те порой удивительно сложны и многообразны (мелкая спекуляция льном, тканями, продуктами и проч.); по–своему, в приватной манере, решают серьезные проблемы управления домом, которые ложатся на плечи женщин, чьи мужья находятся в отъезде, и на вдов; занимаются своими туалетами, включая примерку платьев.
В случае болезни дамы и особенно родов женская поло вина дома собирается в спальне и развивает бурную деятель ность: готовит роженице обеды и горячие ванны, развлекает ее песнями и т. д.; другие подобные сборища воскрешают дух brigata.
Таким образом, нельзя сказать, чтобы частные жизни жены и мужа были совсем несхожи. Из своей спальни, отчасти выполняющей роль кабинета, женщина руководит разно образными делами, иногда сочетая их; речь идет о тех делах, в которых она участвует совместно с мужчинами (управление домом, воспитание) или которыми она занимается лично (контакты женщин друг с другом); позднее распространение идей гуманистов приведет к появлению в женской спальне книг и рабочих столов, которые мы часто видим на картинах конца XV века, изображающих сцену Благовещения. К этому приватному, интимному облику спальни жена добавляет иногда оттенок большей домашности, иногда фривольности (ах, эти наряды, эти модные тряпки!), иногда, напротив, придает ей более мистический вид; наконец, она может создать в спальне чувствительную, сентиментальную атмосферу, чтобы проливать там слезы. Но, как известно, там не только плачут, но и смеются; жена в своей спальне реже остается одна, чем муж в своей: вокруг нее шумной и назойливой толпой собирается ее двор — дети, взрослые дочери, кормилица. Впрочем, они развлекают ее, поддерживают, утешают. Все это, конечно, касается лишь самых богатых городских кругов. В другой среде женщины работают день и ночь, и размышления о частном пространстве немало бы их удивили.
Место детей
Маленькие дети в какой–то степени разделяют судьбу матери. Но только отчасти, ибо в буржуазных кругах матери кормят своих младенцев лишь в исключительных случаях. Детей доверяют заботам кормилиц, менее четверти которых (23%) живут в доме родителей ребенка. Трое из четырех младенцев проводят первые месяцы вдали от дома; даже больше, учитывая, что 53% малышей остаются у чужих людей по крайней мере первые восемнадцать месяцев жизни. Один мемуарист, вспоминающий своего отца, говорит даже, что его не забирали У кормилицы, пока ему не исполнилось двенадцать лет!
Однако если младенец выживал, родители рано или поздно возвращали его в дом, в семейную среду. Ребенок спал в примитивной колыбели с матрасом, которая находилась рядом с Родительской или кормилицыной кроватью, а иногда и над ней. В последнем случае речь шла о простом деревянном каркасе, изготовленном на скорую руку и подвешенном на веревках, которые крепились к потолку и позволяли раскачивать колыбель, как гамак (Симоне Мартини, XIV век). Отмеченные в описях колыбели находились в таких комнатах, как гостевая спальня, спальня cacina[81] или чулан — скорее они там просто хранились, а не использовались, если только camera di cacina (комнату горничной) не занимала кормилица. Ни одна из колыбелей, зафиксированных в известных нам описях имущества, не отмечена в материнской спальне. Ребенок вместе со своей люлькой попадает в материнскую спальню только после воз вращения от кормилицы и остается там очень недолго — лишь до того волнующего момента, когда ему разрешат спать вместе со старшими детьми. Кроватки, пеленки, детское белье нередко находятся под рукой у матери, в гостиной или спальне, и под ее надзором, поскольку она, видимо, лично контролировала состояние и использование детского приданого, независимо от того, сама ли она вскармливала малыша. «Детское приданое» могло быть очень богатым (в описях перечисляется до пятидесяти детских рубашек в одном сундуке) и изысканным.
Франческо ди Барберино, моралист XIV века, дает тысячи разнообразнейших практических советов о том, как лучше ухаживать за младенцами. Он обращает их к кормилице, но руководствовалась ли ими эта добрая крестьянская женщина? Были ли они ей вообще известны? Насколько соотносились с народной практикой?
В народной среде — ив городе, и в деревне — детская смертность особенно велика в разгар эпидемий чумы (1348 1430). С этого времени, и особенно с начала XV столетия, детоубийство (удушение) перестает быть чрезвычайным явлением, весьма многочисленными становятся и случаи отказа от детей что приводит к строительству приютов (Сан–Галло и «Приют невинных» во Флоренции, 1445), плодивших, в свою очередь новых сирот. Младенцы, особенно девочки, были слишком слабы и зачастую нежеланны, чтобы вызвать у родителей настоящую привязанность, способную перевесить все невзгоды и испытания.
К детям, которые уже в состоянии ходить и разговаривать, отношение меняется. Только после возвращения от кормилицы отпрыски буржуазных семей по–настоящему занимают свое место в частной семейной среде. Наличие колыбелей разных размеров показывает, что их использование не ограничивалось младенческими годами ребенка; однако дети, по–видимому, довольно рано допускались к семейной постели, которую они делили с братьями, сестрами и одним из родителей, иногда — со всей семьей (в постели могло находиться до шести человек): все зависело от обстоятельств и социальной среды. Джованни Доминичи представляет ребенка из обеспеченной семьи как избалованное существо, окруженное заботой и ласками. По словам Доминичи, ребенка постоянно обнимают, убаюкивают под звуки песенки, короче говоря, прямо–таки сдувают с него пылинки. Малышу рассказывают сказки о ведьмах, которые приятно будоражат его воображение; среди его игрушек можно найти коня–качалку, маленькие и большие барабаны, разноцветных птичек из дерева и глины и прочее. Все это подарки родни, которая из кожи вон лезет, чтобы угодить малышу. Балуют ли ребенка? Некоторые описи свидетельствуют в пользу этого: в сундуках материнской спальни хранится множество поистине королевской одежды, предназначавшейся для нашего юного героя. Это богатый и разнообразный гардероб, добротная одежда прекрасной расцветки, сверкающая серебряными пуговицами (общее число таких пуговиц на одежде ребенка может достигать ста семидесяти).
Впрочем, слова Джованни Доминичи (адресованные одной очень знатной даме) относятся, по всей видимости, лишь к очень немногим семьям, даже в среде буржуазии. Например, дети некоего мехоторговца, согласно описи его имущества, имеют на двоих один плащ и четыре черные туники, причем только одна из них подбита мехом, а гардероб дочери привратника коммуны состоит, помимо четырех камиз, из домашнего платья, двух простых туник и легкой юбки — все из самого обыкновенного сукна. Упоминания о дорогих игрушках весьма редки в любых источниках. Следовательно, как бы ни любили обеспеченные родители своих детей (о чувствах родителей к детям мы еще поговорим), те не обязательно были избалованы, хотя на протяжении XV века воспитание становится все более мягким. Что касается детей из простых семей, то их гардероб был еще более бедным, а про игрушки ничего не слышно.
Итак, маленьких детей вводят в семейную среду, как правило, довольно простым и бесцеремонным способом. У ребенка, разумеется, есть во что играть (хотя игрушки непритязательны), он не обделен родительской нежностью. Но не только кровать ему приходится с ранних лет делить со старшими братьями и сестрами: он делит с ними обязанности и заботы. Чем беднее семья, тем раньше ребенок расстается с детством: девочек 6–8 лет уже определяют в горничные.
Добавим еще одну деталь, которая опровергает тенденциозное изображение кардиналом Доминичи наиболее привилегированных слоев общества, некоторых тогдашних специалистов, стоило бы обратить внимание на привязанность ребенка к кормилице — нежной и заботливой женщине, фактически второй матери, — если его продолжают доверять ей и после отъема от груди. Эта привязанность может ослабить природную любовь ребенка к настоящей матери, причем довольно существенно.
Подростки и «молодежь»
Взрослея, парни и девушки приобретают индивидуальность. Молодые люди много работают, зарабатывают деньги. Есть ли у них возможность жить более самостоятельно, оставаясь при этом в лоне семьи?
Не все молодые люди до вступления в брак имеют отдельную постель. Известен случай (правда, не слишком типичный), когда трое молодых отшельников из Флоренции делят одну кровать, причем вечером к ним присоединяется четвертый: их исповедник. Обычай делить одну кровать на несколько человек часто встречается у бедняков и крестьян. Тем не менее наличие отдельной кровати — дело обычное; оно засвидетельствовано даже у ремесленников. В источниках можно найти тому немало подтверждений. Екатерина Сиенская, дочь красильщика, двадцать четвертая из двадцати пяти детей, имеет собственную кровать по крайней мере с четырнадцати лет: тем лучше для ее сестер, ибо она решает убрать матрас, чтобы спать на голых досках. Отдельная постель не всегда подразумевает уединение: в одной комнате может стоять несколько кроватей. Служащий городской коммуны, о чьей квартире мы имеем сведения (1390), поставил все три имеющиеся у него кровати в одной из двух спален, причем только одна кровать была с пологом. Та же святая Екатерина несколько месяцев делит спальню с одним из братьев. Но молодежь стремится к уединению и в конце концов добивается своего. После настойчивых просьб Екатерине удается получить отдельную комнату, которой, впрочем, она была лишена лишь благодаря упорству, с которым отказывалась от любых предложений о замужестве. В городе и в сельской местности немало парней и девушек, подобно Екатерине, имеют собственную спальню, что благоприятствует расцвету духовной жизни и развитию эмоций. Дети с юных лет привыкают к личной молитве (Агнесса Монтепульчианская, Екатерина Сиенская), в то время как их старшие братья и сестры, найдя укромное местечко, читают совсем другие псалмы (см. выше). И наконец, стоит Упомянуть, что именно в спальне будущие гуманисты хранят книги и письменные принадлежности — будь то в городе или в сельских имениях родителей.
Наличие какого–то подобия частной жизни у молодежи не означает фрагментизации, дробления частной жизни семьи. Подросшие дети привлекаются родителями к работе по дому, оказывают им разного рода услуги. В семь лет святая Екатерина уже ходит за покупками, в тринадцать ее отправляют на кухню (в качестве наказания), затем заставляют, как только она становится чуть сильнее, снимать со спины осла или мула мешки с зерном, взваливать на плечи и нести по лестнице наверх, в амбар. Франческо ди Барберино кажется нормальным, что дочь купца (даже если он богат) участвует во всех видах домашних работ, которыми занимается ее мать. Судя по сочинениям Паоло да Чертальдо, это означает помощь в выпечке хлеба, в приготовлении еды, в стирке, застилании постели, во всевозможном рукоделии (прядение, шитье, вышивание поясных кошельков, как это принято у дочерей рыцарей и судей). Что касается девушек из простых семей, крестьянок и им подобных, то их обязанности ничем не отличаются от работы служанки. Молодые люди тоже находят себе применение. Если в детстве они лишь мальчики на побегушках, то с годами их роль возрастает. Морелли с явным воодушевлением рассказывает историю своего юного кузена, мальчика лет 12–14, который справился в одиночку с управлением всем домашним хозяйством, когда его семья, состоящая из двадцати человек, бежала из Флоренции в Болонью во время эпидемии чумы.
Естественно, детский труд — помощь по дому, работа по найму — находился под контролем родителей. Любые инициативы, связанные с домашней жизнью, даже сугубо частные, должны были получить их одобрение (если, например, детям хотелось передвинуть кровать или пойти спать на террасу, они просили разрешение у отца и матери). Особенно это касалось девочек, чья спальня вместе со всей обстановкой (постелью, засовом, сундуком), так же как и обязанности по дому и даже форма прически, находились в ведении родителей (вспомним святую Екатерину Сиенскую). То же можно сказать и о выборе профессии: договор об определении мальчика в подмастерья заключается с отцом, и решение о нем, разумеется, принимает отец. Это означает также, что отец управляет имуществом, принадлежащим сыну, каким бы ни был способ его приобретения: дар, заработанные деньги, наследование, купля; paterna potestas позволяет отцу контролировать управление и распоряжение всеми имеющимися у сына вещами. Однако совершеннолетие сына часто ослабляет отцовскую власть.
Семейное давление усиливается, когда приходит пора вступать в брак. Ставки слишком высоки, чтобы пустить столь важное решение на самотек. Первый вопрос: нужно ли вообще заключать брак в том или ином конкретном случае? Думается, ответ напрямую зависит от мнения семьи. Часто молодые люди из обеспеченных семей медлят с женитьбой: это слишком накладно, скучно, чересчур обременительно. Альберти, сожалея о таком состоянии вещей, призывает к большей строгости: «Нужно заставлять юношей жениться посредством убеждения, искусных речей, щедрых посулов — любых доводов, средств, уловок». Он сопровождает свой постулат образцом подобной речи, снабдив ее убедительной аргументацией. Вероятно, большие дома не раз становились местом жарких споров и ссор, вызванных нежеланием молодых людей вступать в брак. С девушками церемонились меньше. Когда святая Екатерина сообщает матери об обете целомудрия и показывает ей свои коротко остриженные волосы, мона Лаппа чуть не сходит с ума от ярости. Поступок Екатерины вызывает всеобщее негодование: упреки и обвинения сыплются на нее сплошным потоком. Ее увещевают: «Ты должна выйти замуж, пусть это даже разобьет твое сердце!» Именно тогда девушку лишают отдельной спальни (которая запиралась на ключ) и свободы, отправляют на кухню мыть посуду. Когда речь идет о замужестве дочери, на карту ставится репутация всей семьи: больше всего «ценится» младшая дочь, поскольку здесь можно рассчитывать на выгодную партию, «удачного» зятя.
В том случае, если подходящее соглашение достигнуто (или навязано), остается решить второй вопрос: с кем сочетаться браком? Новая тема для совещаний, новый предлог для вмешательства в жизнь детей. Но поскольку здесь происходит соприкосновение частной семейной жизни с внешним миром, мы еще вернемся к этой важной теме.
Однако бывают случаи, когда, несмотря ни на что, взрослым неженатым детям удается смягчить и ослабить отцовскую власть: или получить частичную независимость от нее, или же каким–то образом разделить эту власть с отцом семейства (pater familias). В теории, мало–помалу реализуемой посредством статутов городов, за сыновьями признается право на участие в dominium (осуществлении власти) над отцовским имуществом, несмотря на то что это плохо сочетается с римским правом. На практике данное явление еще более заметно. В сельских районах сыновья участвуют в составлении договоров (например, в связи с испольщиной) и в управлении вместе с отцом. Молодые люди вмешиваются в брачные дела сестер, иногда довольно энергично (как братья Екатерины Сиенской). Возрастной порог для них — четырнадцать лет: с этого времени юноши могут брать на себя ответственность или разделять ее с отцом (участвуя, например, в деревенских собраниях). Кроме того, они находят опору друг в друге. Взаимоподдержка существует как между сестрами, так и между братьями. Иными словами, дети, взрослея, стремятся создать себе частное пространство, которое не ограничивалось бы только убежищем в виде отдельной спальни с запирающейся дверью, но включало бы и автономное отправление обязанностей.
Несмотря на ограничения, налагаемые кутюмами, и настороженность отцов, сыновья все–таки получают доступ к высшей форме частной жизни. Они претендуют на все ее аспекты: благочестие, секс, личный труд, брачные союзы. Не всегда эти попытки увенчиваются успехом. К положительному результату они приводят тогда, когда молодые люди становятся членами «альтернативных» сообществ, своего рода «замещающих» частных сред: религиозных братств, молодежных группировок, объединений подмастерьев. Эти сообщества — малоизвестные, но многочисленные — своими ритуалами, обрядами вносят вклад в интеграцию молодежи в другие частные сообщества и тем самым постепенно сближают ее с еще более обширным сообществом, стоящим над всеми, — с городом как совокупностью всех его жителей. Для девушек надежда на эмансипацию остается слабой, почти нулевой, если только они не найдут убежище в молитве, мистике или в таком акте свободного выбора, как отказ от вступления в брак. Ситуацию ухудшает распространение женоненавистничества, продолжающего сохраняться во многих традиционных семьях и засвидетельствованного различными мемуаристами (Паоло да Чертальдо и другими). Разумеется, девушка должна питаться и хорошо одеваться, чтобы не нанести вред репутации семьи. Но ее нельзя перекармливать, и покидать дом она может лишь в строго определенных случаях. Таков, по крайней мере, принцип, широко распространенный в буржуазной среде, и не только в ней.
Старость в семье и вне дома
Старость для представителей той эпохи была понятием растяжимым. Данте считает, что она начинается в сорок пять лет. Пальмиери — что в пятьдесят шесть: ей предшествует, по его мнению, virilita[82]. Под этим он понимал такую «старость», которая знаменует начало, а не конец «заката» жизни. Подлинная старость в привычном для нас смысле, «четвертый возраст», немощь (по определению той эпохи) наступает, согласно Данте, в семьдесят лет, с чем согласен и Пальмиери. Если считать началом старости сорок пять или даже пятьдесят шесть лет, придется отнести к этой категории поколение отцов (включая отцов маленьких детей): возрастной диапазон мужчин, чьим детям еще не исполнилось года, колеблется от тридцати до пятидесяти лет, то есть их средний возраст — сорок лет (Тоскана, 1427). В пятьдесят шесть лет мужчина только начинает знакомиться с детьми своих сыновей — внуками, носящими то же имя и принадлежащими к тому же линьяжу. Поэтому в нашем исследовании мы будем говорить о людях более почтенного возраста: тех, кому уже исполнилось шестьдесят пять — семьдесят лет. Это старики в собственном смысле слова, в которых наиболее полно воплотились чувства и настроения, пробуждающиеся на склоне дней.
Их число не очень значительно (3,8% всего населения Прато, 1371; 4,8% населения Флоренции, 1480), но обстоятельства иногда способствуют их росту; в 1427 году они составляют уже 10% всех тосканских крестьян. Присутствие стариков в такие времена ощущается прежде всего среди простого народа и мелкой буржуазии, где их численность порой превышает 11%; среди обеспеченных людей цифры более скромные — в лучшем случае 3–4%. Но их небольшое количество не умаляет их роли в семье, прежде всего в обеспеченной среде, но также и в деревнях. В обоих случаях старик, продолжающий выступать как глава семьи, нередко управляет сразу несколькими обширными семействами, поскольку вместе с ним живут сыновья, а то и внуки, с собственными семьями. Альберти и другие мемуаристы демонстрируют большое уважение к патриархам и активно побуждают к тому, чтобы советоваться с ними по любому вопросу, слушать их и подчиняться ввиду их большого опыта. Мемуаристы настаивают также, чтобы домочадцы проявляли заботу об удобстве их спальни. В действительности отношение семьи к старикам более амбивалентно, а в иные моменты уважение к ним может перестать быть абсолютной величиной. Многие из них состояли во втором браке с молодыми женщинами, которым быстро наскучивали эти неповоротливые, некрасивые и ревнивые отцы семейств, о чем свидетельствует частое появление персонажа подобного типа у писателей того времени (Боккаччо, Саккетти). 64-летний меняла Липпо дель Сега с негодованием фиксирует у себя в дневнике оскорбления, которыми его осыпает юная супруга, называющая Липпо vecchio rimbambito (старым болваном) и заявляющая, по его словам, что «il cesso dove ella cacava era piu bello <…> que la mia bocca[83]». Что касается детей, то обременительная опека со стороны «старых развалин» нередко их тяготила: документы тех лет изобилуют свидетельствами о конфликтах, возникающих на этой почве. Но повседневная жизнь патриархов была менее напряженной. Преклонный возраст способствует словоохотливости; вероятно, и наши старики, усевшись у камина, оживляли долгие вечерние бдения своими историями, которые, должно быть, звучали куда более интересно, чем бесконечные нравоучения падкого на лесть Джаноццо, персонажа произведений гуманиста Альберти.
Положение старух было гораздо тяжелее. Молодые вдовы имели власть и влияние, хотя и должны были делить их с опекунами своих детей, в роли которых нередко выступали братья покойного мужа. Но находились они в явном меньшинстве: дома, управляемые вдовами моложе тридцати восьми лет, во Флоренции в 1427 году не превышали 1,6% общего числа домохозяйств, а в сельской местности не дотягивали и до 1%. Положение вдов, вставших во главе семейств, ухудшается, если они немолоды, что имеет место в большинстве случаев. В той же Флоренции дома, которыми управляют вдовы старше пятидесяти восьми лет, составляют 8,4% всех городских домов; в сельских районах их доля равняется пяти процентам. Однако обитателей в таких домах было меньше, чем в других жилищах: от силы два человека, а средний доход такого дома оставался низким (около 200 флоринов против 800 флоринов в домах, возглавляемых мужчинами). Старение женщины часто сопряжено с риском овдоветь (46% флорентинок становятся вдовами уже в шестьдесят лет, 53%‑в шестьдесят пять, 75%‑в семьдесят) и столкнуться с одиночеством и бедностью, если только вдова не найдет пристанище в доме сына. Послушаем, как одна пожилая женщина откровенничает с молодой спутницей: «На что, черт побери, годны мы, старухи? Разве только ворошить угли в камине. Когда мы, женщины, стареем, мужья воротят от нас лицо, никто на нас и смотреть не хочет! Нас отправляют на кухню следить за горшками и кастрюлями и изливать душу кошке. И это еще не все. Над нами потешаются в песнях: “Жаннетте лучшие кусочки, а старым клячам — только крошки”. И если бы только это!» Старея, женщина видит, как вокруг нее постепенно распадается частная домашняя жизнь. По крайней мере в своем доме она чувствует себя нежеланной, чужой, фактически предметом мебели; ничто в новой холодной атмосфере не пробуждает эхо прежней жизни. Что это — обоснованные жалобы или простое брюзжание? Кто знает. Муки голода и холода часто ранят гораздо менее чувствительно, чем страдания, причиненные любовью.
Частная жизнь слуг
В семью, говорит Альберти, входят челядь и слуги. Во Флоренции XV века семьи буржуазии имеют небольшой штат домашней прислуги, намного уступающий той массе слуг, которая наводнит дома в XVI столетии (в 1552 году они составят 16,7% флорентийского населения). Владельцы ренессансных замков нанимают только самых необходимых в хозяйстве слуг. Если обслуживание обширного семейства Джованни Ручеллаи в том дворце, который оно занимает, требует полдюжины человек (во дворце Франческо Датини их пять), то в обычном доме, даже принадлежащем высшим кругам буржуазии, довольствуются двумя или тремя слугами; столько же прислуги в домах врачей и нотариусов, судей и купцов. Ремесленники, лавочники, перекупщики — все представители popolo medio, стоящие ступенькой ниже на социальной лестнице, имеют всего одного слугу, вернее, служанку. В Пизе многочисленная челядь встречается еще реже (1428–1429), но в этом же городе слуг используют прежде всего для работы по дому. Таким образом, в том или ином количестве слуги постоянно присутствуют во многих домах той эпохи. Как они интегрируются в семью?
У них есть козырь: юный возраст. Подсчитано, что в 1427 году во Флоренции 40% слуг мужского пола (456 человек) и 39% женского (280 человек) находились в возрасте от восьми до семнадцати лет. Хозяева дома со слугами, близкими по возрасту их детям, обращаются так же, как и со своими отпрысками: с одной стороны, строго (их порют), с другой — справедливо (насколько это возможно) и даже великодушно: за мелкие грехи не колотят, прощают. По крайней мере, такие рекомендации дают мемуаристы (Паоло да Чертальдо, Альберти, Джованни Ручеллаи). Подростки выполняют работу разного рода, это многообразие подчеркивается наличием специальных терминов для разных видов работ: famulus[84], fante[85], кормилицы, горничные, гagazzo[86]. Вероятно, степень проникновения каждой из этих профессий в частное пространство семьи была неодинакова. Если взять, например, те дома, где работает несколько служанок, то горничная по определению будет ближе к хозяйке, чем другая прислуга. Конечно, такое различие, связанное с разделением труда, неприменимо к семьям, где все обязанности выполняет всего одна служанка, а таких семей большинство. Но если девушке, будь она горничная или простая служанка, от пятнадцати до тридцати лет (самая распространенная возрастная категория среди прислуги), хозяйка дома (вышедшая замуж примерно в восемнадцать лет) найдет в ее лице сверстницу и подругу. Когда волею судеб вы обречены на беспросветную жизнь в замкнутом пространстве, которое вам приходится делить с очень старым, суровым и редко бывающим дома мужем, у вас наверняка возникнет соблазн сделать служанку своей конфиденткой. Конфидентка, соучастница в любовных авантюрах своей госпожи — здесь нам не остается ничего другого, как полагаться на рассказы писателей того времени, лишенные какого бы то ни было статистического подтверждения. Будучи с хозяйкой на короткой ноге или почтительно соблюдая дистанцию, горничная или служанка, чья помощь постоянно необходима в самые интимные моменты — для утреннего туалета, принятия ванны, примерки платья, — является, коротко говоря, непременной спутницей своей госпожи в «женском» секторе частной жизни.
Во Флоренции конца XIV века богатые хозяева обеспечивают слугам неплохие условия, предоставляя им отдельную комнату — рядом с кухней или в каком–нибудь другом помещении. Иногда эта комната служит заодно и чуланом, заваленным самыми разнообразными вещами (съестными припасами, старой мебелью, деревяшками, сырьем и проч.); квашня и прочие предметы обстановки придают помещению нежилой, рабочий вид. Но там всегда есть кровать с полным комплектом постельных принадлежностей (подобным хозяйским) и нередко также стулья. Постельные принадлежности и разного рода белье (простыни, полотенца, салфетки) у слуг зачастую более старые и истрепанные, нежели у хозяев, и сшиты из более грубой ткани; хозяйка дома хранит их в собственных сундуках и следит за их использованием, но это не следует считать признаком притеснения прислуги: с детьми тоже особенно не церемонятся, а все белье, имеющееся в доме, хозяйка держит у себя.
Находясь под контролем хозяев, порой даже получая от них нагоняи, слуги тем не менее могут рассчитывать на доброжелательное отношение и уважение. С хозяевами их нередко связывают узы взаимной любви, особенно если речь идет о кормилицах. Живя и старея в доме хозяев, слуги привязываются к ним, и хозяин не забывает вознаградить их за эту привязанность в своем завещании, добавив к основным его положениям, касающимся традиционного распределения денег между членами семьи, дополнительные пункты в пользу верной прислуги: они могут получить красивую одежду, золотые украшения, земельные участки. Порой хозяину приходится добиваться для них пожизненного приюта и пропитания в доме у его наследников — примерно того же требуют и для вдов. Моралисты, старавшиеся наладить взаимоотношения отцов и детей, так же щедры на нравоучительные советы слугам и хозяевам по поводу того, как поддерживать согласие между собой. Франческо ди Барберино определяет обязательный набор моральных качеств cameriera[87], которой так неосмотрительно позволяют проникнуть в самое сердце частной жизни дома: она должна быть почтительной, аккуратной, целомудренной, искренней (никакой лести хозяйке дома), привязанной к детям, но главное — скромной, скромной, подлинно скромной!
Добрая воля обеих сторон и увещевания моралистов не устраняли всех трудностей. Введение слуг в частную жизнь дома — искусственный процесс, не везде проходящий гладко и не закладывающий основу для прочных отношений. Проявления доброты со стороны хозяина, упомянутые нами выше, нередко объясняются не чем иным, как необходимостью — о которой завещателю напоминает исповедник — рассчитаться со слугой, компенсировав ему невыплаченное в течение долгих лет жалованье. Множество других разногласий приглушают, хотя и не всегда сводят на нет чувство привязанности между хозяевами и слугами. Жалобы хозяев на прислугу льются нескончаемым потоком; неумелые, ленивые, неискренние и вороватые слуги нередко становятся темой разговоров и переписки аристократов (например, Маргариты Датини). Хорошенькие служанки слишком кокетливы (по мнению госпожи); сменяющие их «старые мартышки» слишком уродливы (по мнению господина). А слуги, в свою очередь, если б они умели писать, упрекнули бы хозяев в жестокости, скупости, похотливости и т. д. В душе людей рождается злоба: «Я бы отправила его на виселицу, я не дала бы и гроша, чтобы спасти его жизнь; это отъявленный лжец… исполненный пороков и лукавства», — пишет взбешенная Маргарита Датини о своем слуге. Судя по быстроте, с которой слуги и хозяева меняют друг друга, между ними царит недоверие (как с одной, так и с другой стороны). В принципе при найме слуг составляется нотариально заверенный договор, определяющий срок службы, который может достигать шести лет (чаще всего подобная практика встречается в Генуе). В действительности же договоры не всегда заключаются и не всегда соблюдаются. Из тридцати контрактов (XV век), известных благодаря ricordanze[88] трех флорентийских семей, только четыре заключены более чем на год. Если брать служанок (в договорах речь идет прежде всего о женщинах), то они обычно остаются на службе от трех до шести месяцев, средний срок составляет около четырех месяцев.
Таким образом, домашнее услужение, осуществляемое по большей части наемными работниками, означает для хозяев регулярное вторжение на их частную территорию — в спальню — нежелательных свидетелей, чья несдержанность может привести к раскрытию семейных тайн. Отсюда потребность в ключа», связка которых всегда висит на поясе у хозяйки, отсюда и сундуки; отсюда же индивидуальная частная среда в спальне каждого из супругов. Однако чувства и тела хозяев дома открыты нескромным взглядам, разговорам и пересудам дюжины случайных зрителей (на фреске в соборе Сан-Джиминьяно мы видим, как служанка помогает новобрачным принимать ванну и укладываться спать; оба супруга обнажены). Хозяева озабочены тем, чтобы сохранить в тайне свои чувства и любовные авантюры, но, похоже, безразличны к сплетням по поводу собственной наготы. Настоящие тайны — это тайны семейные и тайны коммерческие.
Домашние рабы
Вместе с лично свободными слугами в богатых домах живет прислуга низшей категории — рабы (servi); не будем о них забывать. Какая–то часть рабов (привезенных с Востока) нашла применение в деревне (в Сицилии и Испании), однако нужды домашнего хозяйства и желание выставить напоказ свое богатство привели к тому, что большинство из них оказались в городе. Перепись населения, проведенная в Генуе в 1458 году, выявила здесь более двух тысяч этих несчастных; преимущественно это женщины (97,5%), почти всегда используемые в качестве домашних служанок. Их нередко предпочитают лично свободным женщинам из соображений экономии (покупка самой дорогой рабыни не превышает средней стоимости шестилетнего труда служанки). В Венеции, во Флоренции, в других городах также насчитывается довольно много рабынь-служанок.
Покупка рабыни и ее поселение в доме не могут не повлиять на частную жизнь. В момент приобретения эти несчастные еще молоды (из тех 340 рабынь, чья покупка зафиксирована во Флоренции в период с 1366 по 1397 год, 40% моложе Двадцати трех лет) и совершенно бесправны; все в доме ими помыкают, все их колотят (хозяин, мать, взрослые дети). Свидетельские показания, в которых фигурируют рабыни, изображают их живущими в вечном страхе перед телесными наказаниями. Через несколько месяцев, когда рабыни глубже проникают в частную среду своей хозяйки, они, несмотря на тумаки и колотушки, чувствуют себя уже более уверенно и постепенно начинают играть более заметную роль в жизни дома. Подвластные надзору хозяйки, рабыни крепче всего связаны все–таки именно с ней. Негласный обычай, распространенный в некоторых городах (Фриули, Рагуза), предписывает дамам из обеспеченных домов иметь при себе рабыню, а там, где обычаи не столь строги — в Генуе или в Венеции, — она является важным знаком престижа благородных и богатых матрон. Проводя целые дни рядом со своей госпожой, эти смиренные создания еще глубже входят в ее личную жизнь Естественно, самая непривлекательная и утомительная работа предназначается именно для них, а не для наемных служанок. Но им доверяли и менее трудоемкие занятия, вроде шитья, за которым они могли поболтать друг с другом. Некоторых приобретали в качестве кормилиц. В 1460 году некую Марию, рабыню, живущую в семье флорентийских лавочников, оставляют одну в целом доме на время отъезда ее хозяев. Мы видим, что она неоднократно входит в спальню своей госпожи; она знает, где спрятана шкатулка с драгоценностями, и быстро находит ключ. Чувствуется, что она прекрасно знакома с тем святилищем частной жизни дома, коим является спальня, и не встречает недоверия со стороны хозяев. Последние иногда настолько очаровываются преданной и усердной рабыней, что фактически передают в ее руки управление домом. Алессандра Строцци в переписке со своим сыном Филиппом не упускает случая высмеять подобных недотеп (1463).
Случается, что в рамках частного пространства хозяйском семьи рабыня выстраивает собственное частное пространство, причем эту задачу облегчает долгий срок службы, которая, если только девушку не перепродадут другой семье, может в течение многих лет связывать ее с одним домом (впрочем, не обходится без исключений). Мы видим контраст с недолгим пребыванием в доме лично свободных служанок. Рабыне могут выделить отдельную комнату, многих из них отправляют под крышу, на чердак, загроможденный продовольственными запасами и вышедшей из употребления мебелью (Флоренция, 1393). Но уже тогда считалось предпочтительным временно размещать девушек в гостиной, где их кровать (предполагаемая; имеют ли они кровать, точно не известно) соседствует с дровами и строительными материалами (Флоренция, 1390). Заметим тем не менее, что в этих помещениях они спят одни. Иные получают право на более приличную комнату — настоящую спальню. Они называют ее «моей спальней». Мы видим одну из них на этой своей частной территории: она складывает в сундук собственную одежду (Флоренция, 1450). Речь идет, конечно, о простом гардеробе, который, впрочем, не считая ветхости и качества ткани, вполне сопоставим с домашней одеждой хозяев. Ей позволено свободно распоряжаться своими нарядами: надевать, складывать в сундук, даже разрывать на тряпки, если пожелает. Она спокойно гуляет по городу, обменивается визитами с друзьями — свободными и вольноотпущенниками — и не думает никому давать отчета в своих действиях.
Однако присутствие в интимной среде семьи некоего инородного тела довольно часто вызывает раздражение. Семья плохо выносит странное, иногда враждебное поведение, которое отражает не только опасные вкусы, пристрастия, тайны и бунтарские настроения, но и поиск независимой частной среды, что явно противоречит привычному для других обитателей дома конформизму. Психологическая травма, сопряженная с утратой свободы, превращением в раба и перемещением в чуждую среду, наложила опечаток на характер многих из них. Им не прощают этого. Рабов осуждают за все необычные особенности их поведения. Их укоряют за плохое воспитание (хорошего они не имели возможность получить), обвиняют в воровстве, лжи, склочности, даже в дурном запахе. И наконец, матери семейств боятся губительного влияния на своих мужей юных девушек, чей экзотический облик притягивает к себе как магнит: четверть или даже треть всех детей, которые воспитываются во флорентийских приютах для trovatelli (подкидышей) в 1430–1445 годах, составляют дети рабынь, родившиеся от связи с хозяином. Поэтому невозможно всю жизнь мириться с присутствием в твоем доме взрослых людей, зависящих от тебя, как дети, и жаждущих самостоятельности и частного пространства, обрести которые они могут лишь вследствие совращения, протестов, насилия или бегства: последнее было явлением нередким. Многие рабыни в конце концов получают свободу.
Другие формы частной солидарности
«Расширенная» частная среда: программа
В кругах обеспеченных людей — обеспеченных, но не обязательно высокородных — чувство частного, захватив семью, распространяется на весь род (особенно в городах). Эта особая сопричастность, усиливаемая взаимной привязанностью, наиболее заметно проявляется внутри группы, состоящей из братьев, кузенов (fratelli germani), дядьев и племянников, в компании которых нередко протекает часть детства индивида в так называемой расширенной семье. Лишь по ним — братьям и их близким родственникам — принято соблюдать траур, то есть носить черную одежду, вдовам, братьям и невесткам. Но взаимное согласие выходит за рамки этой привилегированной группы. Альберти и другие тосканские мемуаристы, чьи ricordanze от начала и до конца посвящены прославлению их gens[89], являют тому яркое свидетельство чуть ли не на каждой странице своих книг.
Во Флоренции, Генуе, Болонье — везде множество элементов поддерживают этот союз между родственниками и в то же время его символизируют; упомянутые элементы не теряют своего значения в XIV–XV веках, скорее наоборот. Родовое имя (все более распространенный атрибут) помогает различать линьяжи, выступая в роли своеобразного ярлыка, указывающего на общность крови. Внутри линьяжа (или отдельной его ветви, части) от одного поколения к другому передается ограниченный набор личных имен: считается, что каждое из них наделяет новорожденного памятью и жизненной силой того consors[90], который носил его раньше. Герб линьяжа, украшающий оружие, одежду, дома, часовни, алтарные принадлежности, катафалки, знамена и т. д., напоминает каждому о древности (предполагаемой) рода, его могуществе и доблести. Земли, недвижимость, имущество (в высшей степени символичные: башни, площади, улочки, часовни, попечительские организации), которыми члены рода владеют сообща, поддерживают между ними солидарность — не очень важную с точки зрения экономики (остальная часть родового имущества дробится при разделах), но совершенно необходимую для формирования самосознания, то есть сознания рода. И наконец, в церкви, являющейся центром семейного благочестия и всегда украшенной определенным гербом, линьяж владеет алтарем, часовнями, семейными гробницами, что концентрирует религиозные чувства семьи вокруг одних и тех же святых, одних и тех же церемоний и одних и тех же усопших. У людей жива память о предках (несмотря на то, что их порой разделяют столетия); в XIV–XV веках люди не брезгуют никакими средствами ради воскрешения и поддержания этой общей памяти. Во Флоренции, например, мемуаристы, отыскивая в глубине веков своих предков, соревнуются друг с другом в попытке приписать Себе наиболее древнюю родословную. Джованни Морелли, скажем, открывает свои «Мемуары» (Ricordi), начатые им около 1400 года, очерком о своем предке, который был известен еще в 1170 году, причем прослеживает родословную этого предка вплоть до его прадеда. После 1450 года дома начинают наполняться портретами и бюстами предков, к которым с 1480 года добавляется «безграничное» (Вазари) множество посмертных масок, развешенных повсюду — на каминах, дверях, окнах, карнизах и т. д.; масок «столь совершенных, что они кажутся живыми». Все эти лица, которые оживляют, охраняют и расширяют сугубо частную сферу жилища, вместе с тем выводят человека из замкнутого пространства дома в более широкую среду, включающую его в линьяж.
Родство сближает людей; оно создает разные формы солидарности, хотя солидарность не всегда равнозначна близости. В расширенном линьяже у человека есть кузены, с которыми он редко видится и которые участвуют в его частной жизни лишь косвенно и случайно. Линьяжная солидарность не всегда порождает близость в частной сфере. Напротив, друзья, с которыми человек постоянно встречается, или соседи, живущие неподалеку, непосредственно и регулярно входят в его частную сферу. Поэтому следует определить более точно, так сказать в общем виде, возможных кандидатов, могущих рассчитывать на сближение с «расширенной» семьей, на проникновение в нее, а также причины и механизмы подобного сближения.
По отношению к возможным кандидатам на вхождение в частную сферу необходимо проявлять как можно большую услужливость, непринужденность, сердечность, что способствует подлинно интимной атмосфере (но не заменяет ее). В этом сходятся все флорентийские мемуаристы XV века. Страдая от налогового гнета и последствий сосредоточения политической власти в руках нескольких влиятельных кланов, они считали создание широкой сети дружеских контактов лучшей защитой от произвола и превратностей судьбы. В своих записках, обращенных к близким, Джованни Ручеллаи красноречиво отстаивает эту распространенную точку зрения: «должен вас предупредить, что в нашей родной Флоренции богатство трудно сохранить под бременем таких невзгод [т. е. налогов]! <…>. Не вижу иного средства от них защититься, кроме как постараться не создавать себе врагов — ведь от одного врага вреда больше, чем пользы от четверых друзей; во–вторых же, необходимо оставаться в наилучших отношениях с consortes [членами линьяжа], с союзниками, с соседями и всеми людьми из своего gonfalon [квартала]; про таких людей я могу сказать только хорошее; они всегда помогали мне добиться снижения налогов в нашем квартале, они меня поддерживали и жалели. В таких случаях могут очень пригодиться верные друзья и преданные родственники: когда пойдешь ко дну, они протянут тебе руку и спасут тебя от опасности <…>. И чтобы оставаться в лучших отношениях с согражданами, родственниками и друзьями, прошу вас, дети, будьте добрыми, справедливыми, честными, добродетельными, предавайтесь хорошим делам … чтобы вызвать к себе любовь. С не меньшей настойчивостью призываю вас ничего не жалеть для ваших друзей, по–настоящему справедливых, честных и добрых. Я бы не колеблясь дал им деньги в долг или в дар, полностью бы им доверился, поделившись с ними всеми моими планами, мыслями, успехами и неудачами (при этом не забывайте заводить новых друзей) <…>. Мне остается поговорить с вами 0 просьбах, с которыми к вам могут обратиться члены вашего линьяжа: такое случается сплошь и рядом. Мне представляется, что ваш долг — помогать им не столько деньгами, сколько потом, кровью, всем, что у вас есть, даже жизнью, когда затронута честь вашего дома и вашего линьяжа».
На этом проповедь не кончается, автор вносит некоторые коррективы в сказанное им ранее, однако общий смысл ясен. Вполне понятные общие интересы (совместно–защищаться от налоговых органов) заставляют хозяев домов выходить за рамки простой учтивости в своих взаимоотношениях и устанавливать более тесные, более активные, более экзистенциальные связи внутри большой семьи и за ее пределами. Эти связи особенно прочны с линьяжем (casa), заслуживающим принесения себя ему в жертву, и с самыми близкими друзьями, заслуживающими полного доверия. Но находиться «в лучших отношениях» с другими (гражданами, союзниками, знакомыми) означает быть с ними на короткой ноге, допускать их — с помощью совместных обедов, доверительных отношений, писем, визитов — в свою частную жизнь. Эта программа составлена известным и богатым купцом. Но она сформировалась в среде, где стоящие перед автором налоговые и политические проблемы беспокоили всех (или почти всех). Когда ее читаешь, осознаешь все большую актуальность создания вокруг семейств широкой интимной среды — так, чтобы надежная и обширная частная сфера защищала бы от назойливого внимания государства.
Вместе с тем эта программа, несмотря на всю свою оправданность, — не более чем проект или желание, труднореализуемое, требующее самоотречения и очевидно утопическое. Конечно же, в повседневной жизни открываются широкие возможности для того, чтобы спонтанно расширить свое частное пространство и открыть другим свой частный мир, но они более простые, непритязательные, избирательные и зачастую более случайные, чем предложенные в программе. Начнем с них, прежде чем рассмотреть расширение частной сферы, обусловленное фискальными и прочими нуждами.
«Расширенное» пространство частной жизни
Само устройство городского и сельского пространства благоприятствует созданию широких частных связей, объединяющих несколько домов одного и того же или разных линьяжей. Такие условия выгодны прежде всего знати и магнатам. В городах Италии знатные семьи с давних пор застраивали башнями (впоследствии особняками) узкие пятачки земли, которые каждая из этих семей колонизировала и укрепляла. Семейная группа селится в одном квартале. Эта тенденция и обусловленное ею чувство соседской солидарности не меняются в течение XIV–XV веков ни в одном из итальянских городов: ни во Флоренции, где дома крупных casate[91], сосредоточенные вокруг башен, церквей, loggia, площадей, остаются тесно связанными друг с другом; ни в Сиене, где так называемые castellariy ансамбли укрепленных зданий, образующих одно целое и объединившихся вокруг замка, продолжают служить прибежищем для основных consorterie[92] (их члены предпочитают селиться поближе к центральному двору); ни в Генуе, где в XV веке городские жилища alberghi (больших семей и их клиентелы) всегда располагались в пределах одного квартала, на тесном пятачке; ни в пригородах Генуи, где упомянутые семьи стараются поддерживать столь же тесные связи между своими сельскими, загородными имениями: в 1447 года семейство Спинола владеет в местечке Кварто восемнадцатью домами. Крестьянские семьи подражают аристократам: в Тоскане можно обнаружить целые поселки, постепенно возводившиеся в XIV веке линьяжами, которые расширяли свои владения, чтобы не нарушить сплоченность.
Так формируются индивидуализированные ячейки, иногда действительно изолированные друг от друга стенами или лабиринтами переулков. В XIV веке они еще по большей части сохраняют свой характер и оригинальность и в Генуе, и в Сиене, и в старых кварталах Флоренции. Солидарность, основу которой составляют тесное общение, соучастие в различных делах, заключение союзов и общность интересов, объединяет обитателей этих домов, идет ли речь о членах consorteriay линьяжа, об их клиентах, друзьях или просто о квартиросъемщиках, за исключением тех случаев, довольно частых среди бедняков, когда жилье арендуют на короткий срок. Совершенно естественно, что социальность такого рода сопряжена со встречами, беседами, пересудами, иногда включенными в рамки публичных структур (разного рода приходские и квартальные собрания и т. д.), но чаще совершенно свободными от официоза вследствие случайности, спонтанности их встреч, неформальности разговоров.
Чтобы организовать эти встречи, достаточно было самых простых средств. В богатых домах гостиная, будто специально предназначенная для открытых встреч членов «расширенного» частного сообщества, располагалась на первом этаже, который служил промежуточной ступенью между улицей и сугубо частным пространством семьи. В описи имущества Пьетро Мостарди (Флоренция, ок. 1390) упоминаются скамейки, та буретки (на них могло разместиться от пятнадцати до двадцати человек), столы, кувшинчики, графины, кубки и другие предметы, призванные утолять жажду членов brigatey тем более что гостиная соединялась с volta, где шестьсот литров красного и белого вина ждали, пока их кто–нибудь отведает. Для того чтобы в погожие дни можно было подышать свежим воздухом, вдоль стен домов ставились каменные скамейки. Любой мог на них посидеть, иногда под навесом. Площади с castellari в Сиене, «линьяжные» кварталы во Флоренции нередко бывали окружены этими скамьями, являя собой подобие греческой агоры в миниатюре и столь же располагая к совместным беседам, как и их древний аналог. Монастырские дворики, общественные колодцы, лавки булочников, площадки перед входом в церковь, кабачки (место встречи мужчин) — столько возможностей для соседей обменяться новостями, переброситься словом или шуткой! Однако можно привести два наиболее типичных примера формирования семейной солидарности между членами линьяжа, их клиентелы и соседей: первый — встречи в приходской церкви, имеющие сакральный (во время церемоний) и мирской (в промежутках между ними) смысл, второй — собрания в лоджиях. Последние представляли собой обширные помещения, напрямую связанные с улицей через аркады: в лоджиях представители линьяжа и клана (реже к ним присоединялись и другие) вели непринужденные разговоры, беседовали, решали споры, обсуждали вопросы управления имуществом (встречаясь здесь с вассалами и арендаторами своих земель), демонстрировали собственное богатство. В Генуе некоторые loggie были открыты для всех; люди собирались там даже глубокой ночью.
Загородные имения аристократии — если рассматривать их отдельно от городских жилищ — тоже вполне пригодны и даже удобны для проведения больших семейных собраний. В своем труде «De re aedificatoria» («Десять книг о зодчестве») Альберти описывает идеальную модель подобного жилища и пути его эксплуатации под следующим многообещающим подзаголовком: «О вилле хозяев и благородных людей со всеми ее частями и лучшим месторасположением». Вот его советы: из окон виллы должен открываться широкий вид, а саму виллу следует окружить садами, в которых можно было бы удить рыбу и охотиться. «Вилла должна состоять из нескольких частей: некоторые из них будут доступны всем желающим, другие откроют двери перед избранным обществом, третьи предназначены для интимного круга». В первом случае речь идет об огромных территориях (лугах), которые, по образцу монарших замков, используются для состязаний колесниц и лошадей. Во втором — вилла предоставляет членам brigate места для прогулок и для купания, лужайки, места для скачек, лоджии; старики там гуляют, a famiglia[93] проводит свой досуг — famiglia в широком смысле слова, включающая собственно семью, ее родню, слуг и останавливающихся в доме гостей (которые также считаются частью famiglia). Эта вторая часть жилища, типичный образец «расширенного» частного пространства, состоит из различных sale (залы, гостиные) — зимних, летних, «межсезонных», — располагающихся по периметру cortile (внутреннего дворика): зимние даже отапливаются, и все они просторные и светлые. Гостям предоставляются спальни, расположенные у входа в дом. Затем Альберти позволяет читателям заглянуть и в сугубо частную сферу семьи.
Эта идеальная модель редко реализовывалась в полной мере, а если кто и мог провести в жизнь столь амбициозный проект, так только царственные особы; но она тем не менее хорошо отражает чувства и вкусы итальянских богачей, которые те демонстрируют, правда, с меньшим размахом начиная с XIV века. Альберти руководствуется принятой в то время практикой, развив и дополнив ее. Знаменитые флорентийские банкиры Перуцци в 1310–1320‑х годах занимаются обустройством сельского дома, недавно купленного ими в пригороде Флоренции: вблизи дома они разбивают «сад удовольствий» с водоемами и фонтанами и окружают его стеной. В конце века имение семейства самого Альберти столь славилось своей изысканностью, что получило название «Il Paradiso»[94]. Неподалеку от фонтанов раскинулись рощицы душистых хвойных деревьев (сосен, кипарисов), а на лугах паслись «невиданные и чудесные» животные. Здесь и собираются флорентийские brigate (имение « Il Paradiso» лежит у ворот Флоренции); местом их сбора могут служить столь же благоухающие сады неаполитанских, генуэзских и венецианских селений.
Завоевание частной среды юношеством
Как и в любой другой стране, в Италии дружеская близость между людьми зарождается в детстве и крепнет во время совместных игр. Играя, дети из одного квартала объединяются в компании и группы, включающие как мальчиков, так и девочек, причем никто не обращает внимания на разницу в социальном происхождении; сын богатого купца может дружить с дочерью обыкновенного портного, не вызывая этой дружбой никакого протеста со стороны окружающих (Флоренция, XIV век). Впрочем, в этом городе девочки ходят в школу наравне с мальчиками (факт, засвидетельствованный в 1338 году), что позволяет дружбе продолжаться и после окончания игр. Неизвестно, проходили ли занятия мальчиков и девочек в одном помещении; очевидно, впрочем, что ребенку легче завести дружбу с представителем своего пола: это обусловлено сходством вкусов, одинаковой степенью стыдливости и послушания; юная Катерина ди Бенинкаса[95] (как никто другой боявшаяся и избегавшая мужского присутствия) объединила вокруг себя группу верных последовательниц — девочек, любимым занятием которых было тайное самобичевание с целью очистить свое тело от скверны. Игра, сообщничество, тайны — во всем этом детям впервые открывается частная сфера, а также закладывается основа будущих отношений. О солидарности, устанавливающейся в это время (и не только посредством самобичевания) между детьми, которым еще не раз предстоит встретиться — ведь они соседи, — позднее многократно вспоминают и апеллируют к ней при известных обстоятельствах: «Вспомни, еще детьми мы с тобой были друзьями», — говорит один флорентиец (1415). Когда человек просит помощи, такой аргумент оказывается весомым. Подобная солидарность существенна, она образует одну из самых прочных основ «расширенной» частной сферы, которая впоследствии выстраивается между взрослыми.
Солидарность подростков (12–14 лет) продолжает солидарность детскую, становясь более прочной и «автономной». Франческо ди Барберино признает за юными девушками — за исключением наиболее знатных, принцесс и дочерей высокопоставленных вельмож, — право самим заводить знакомства со сверстницами, живущими с ними в одном квартале. На фресках (например, «Аллегория доброго правления» Лоренцетти, Сиена, 1338) изображены девушки, которые вместе танцуют и поют под аккомпанемент барабанов; впрочем, не везде это было разрешено полицейскими правилами. У юношей больше шансов вырваться из семейной среды и создать себе дополнительное, «побочное» частное окружение. Избалованные сынки аристократов, купцов и буржуазии, те изысканные молодые франты, которых так хорошо изобразил Боккаччо в «Декамероне», поют и танцуют друг с другом и с девушками; великолепные пригородные парки очень располагают к подобному времяпрепровождению. Они играют в шахматы и в шашки, совершают прогулки или дурачатся у фонтанов. Упомянем также охоту, военные экспедиции и прочие коллективные занятия, в которых участвует молодежь начиная с восемнадцати лет. В мирной «плебейской» атмосфере городов и укрепленных селений парни следуют универсальному обычаю молодежной солидарности: сквернословят, рассказывают неприличные анекдоты; только требовательные и «структурированные» семьи способны успешно бороться с этими опасными настроениями своих детей. Молодой муж Бонавентуры Бенинкасы (сестры святой Екатерины), «лишенный родителей, постоянно вращался среди сверстников; эти юнцы, не зная удержу в речах, весьма часто заходили в них слишком далеко, произнося всякие гнусности, и он [молодой муж] не отставал от остальных!» Бедная Бонавентура, как грустно! С ее–то воспитанием! (Сиена, 1360).
Эти юные повесы собираются в целые банды, вроде тех, о которых мы писали выше: банды со своим названием, ритуалами, потасовками, скандалами (Флоренция, 1420). Иногда весьма долговечные, иногда возникающие и исчезающие спонтанно, эти группировки становятся грозным обещанием будущих бунтов. Например, после казни какого–то гибеллина мы видим, как орава fanciulli (детей и подростков) завладевает телом казненного, тащит его к нему в дом, отрезает у него руки и играет ими в футбол, затем четыре дня не дает закрыть семейный склеп (Флоренция, 1381).
Молодым людям также приходится трудиться и зарабатывать себе на жизнь, хотя это занятие, конечно, более обыденное и приземленное. Профессиональная среда приобщает юношей к совершенно иному частному кругу — хозяин, хозяйка, подмастерья; иногда приходится жить в той же лавке или мастерской, где они работают (отец святой Екатерины поселяет учеников у себя дома); зарплата, ставшая после 1348 года весьма существенной, стимулирует вкусы и желания юношей: вращаться в обществе, хорошо одеваться, не отставать от моды. Да, от моды. Как это обычно бывает, основное внимание молодые люди уделяют девушкам, искусству обольщения, прогулкам перед домами избранниц, любовным эскападам, серенадам, победам, которые совместно смакуются и обсуждаются. Мода также не обходится без пирушек. Богатые и не столь богатые юнцы — потенциальные и очень активные участники любого пира или поединка. Эти последние устраиваются почти во всех итальянских городах: в Тоскане, в Генуе, в Венето (там, пожалуй, всего заметнее: в городке Тревизо происходит осада «замка» Кастелло д’Аморе), в Падуе, но особенно в Венеции, «украшением» которой они служат почти весь год.
Подростки не торопятся разрушить свой «детский» частный круг, участвуя в этих нелепых состязаниях, открывающих дверь во взрослый «публичный» мир. Они впитывают опыт различных сред, но каждый раз воссоздают из него пространство и содержание частной жизни. Выход человека — с помощью выбранной профессии, участия в пирушке и т.д. — из–под постоянного родительского контроля означает отвоевание собственного частного пространства — вероятно, довольно существенного начиная с этой эпохи. Для молодых людей, которые до двадцати семи — двадцати восьми лет не допускались к «взрослой» модели частного существования, то есть к браку и семейной жизни, сквернословие или покорение девушек (а иногда парней) было идеальной или реальной формой компенсации. Для юных граждан, еще плохо интегрированных в общественные институты, молодежные объединения представляет также противовес существующей власти; они подчиняют себе молодых людей, но не раскрывают свои правила и остаются их частным делом. Поэтому, взрослея, подростки не спешат расстаться с частным миром, который до последнего момента был их единственным пристанищем. Скорее они впитывают опыт новых частных сред, замкнутых (каждая со своим пространством, охватом, со своими правилами, ритуалами, тайнами) и одновременно коллективных, ибо присутствие товарищей способствует утверждению, но не унижению личности.
Частные отношения семей
Интимная семейная среда открывается миру более простым и обыденным образом. Социальность получает материальное выражение в виде прилегающих к супружескому жилищу участков, которые были рассмотрены выше. Эта социальность предполагает более тесное общение с родственными линьяжами, соседями, друзьями. Она предполагает также более скромную жизнь.
Внешнее пространство, предназначенное для этой цели, — лоджии consorterie, скамейки, расставленные на площадях, и т. д. — часто служат негласным местом вечерних или утренних свиданий; местом, где в хорошую погоду принято проводить досуг. Самые известные из этих мест (во Флоренции это Новый рынок и базилика Святого Аполлинария) привлекают людей отовсюду. Люди собираются в кружок, однако многие предпочитают посидеть на скамейках, расставленных вдоль стен домов: именно там они в компании друзей находят простоту и интимность, именно там, come è d’usanza[96], по вечерам встречаются соседи. Старики вспоминают прошлое — путешествия, дальние страны и т. д. (см. Боккаччо), другие смеются dicendosi novelle[97] (см. Саккетти). Но больше всего собравшиеся любят обсуждать женщин; в один из вечеров кто–то отпускает шутки на счет соседских жен, в другой — разговор касается более фривольной темы: почему в любовных играх между супругами муж всегда уступает жене (Саккетти). В аристократических лоджиях тоже принято, сев с утра a cerchio[98], предаваться долгим беседам. Но здесь чаще обсуждаются дела общины, и линьяжная среда таким образом соединяется с публичной сферой.
Владельцы домов часто устраивают приемы; люди охотно перемещаются из одного дома в другой. Дети ходят поприветствовать деда, матери «по заведенному обычаю навещают замужних дочерей, чтобы узнать, все ли у них хорошо» (Сиена, 1360). Наносят друг другу визиты двоюродные сестры. «[Моя кузина] Констанция часто приходит ко мне поболтать» (Алессандра Строцци, 1459). Consortes, живущие в одних кварталах, неизбежно встречаются каждый день, и любой, самый незначительный инцидент позволяет почувствовать силу их сплоченности. Достаточно юной жене некоего Аччайоли шутки ради крикнуть среди ночи «На помощь!», чтобы ее спальня в мгновение ока наполнилась обеспокоенными родственниками, мужчинами и женщинами (Флоренция, XIV век). Нередки также встречи друзей, что находит горячую поддержку у Альберти; неизменны контакты между соседями. Днем они перекрикиваются, стоя в дверях домов или высунувшись из окон (подобные мгновения запечатлены на картинах художников), а взаимные визиты соседей составляют часть повседневной рутины. С наступлением вечера, когда погода не располагает к разговорам на улице, семьи устраивают неофициальные приемы (вечерние бдения), приглашая несколько супружеских пар или нескольких женщин. Этот обычай засвидетельствован во Флоренции (XIV век) и в Генуе, где застрельщицами подобных собраний выступают женщины, «нанося взаимные визиты и собирая в домах друг у друга компании для вечерних бдений» (XV век).
Повсеместным становится попечение о больных. Тот же Альберти вменяет в обязанность каждому «не оставлять больного родственника <…>, но навещать и поддерживать его». Такова традиция. Мы видим мону Алессандру Строцци у изголовья ее выздоравливающих кузин. Верные товарищи окружают толпой юного гуманиста Микеле Верини до и после перенесенной им операции (1485): они развлекают его разговорами, играми и музыкой. Такая солидарность каждодневно проявляется по отношению к представителям любой социальной среды: к хозяину постоялого двора — старику, согнутому подагрой, к домохозяйке, страдающей от колик (ее пытались отравить). Старые товарищи приходят к подагрику, чтобы разделить с ним пищу и вместе поболтать и пошутить; добрая женщина посещает умирающего, дабы его утешить, «как это у них принято» (Саккетти); соседки поправляют больному постель. Солидарность проявляется столь часто и воспринимается настолько обыденно, что больного нередко помещают в спальню на нижнем этаже (изначально рассматриваемом как место «расширенной» частной среды), чтобы несчастный был ближе к входу в дом и к посетителям (возможно, и для того, чтобы не дать распространиться заразе, но у нас нет достоверных свидетельств). Лишь ужас, внушенный эпидемиями чумы, положил конец этой практике — фундаментальной составляющей частной жизни.
Перейдем, пожалуй, к самому важному сюжету. Множество возможностей проявлять и поддерживать солидарность, свойственную «расширенной» частной сфере, предоставляет совместная трапеза. Стаканчик вина, предложенный посетителю в гостиной, едва ли способен установить между людьми прочные связи, но нередко представляется повод попировать в гостях у соседа: отпраздновать, например, доставку ему нового вина (см. Саккетти). Ничто не мешает привести на пирушку совсем незнакомых людей. Пригласить гостей наверх, на обед означает проявить более родственные чувства. Подобное гостеприимство, нередко оказываемое родственникам, друзьям, соседям, составляющим «широкую» частную среду, — но не всем, учитывая интимность атмосферы, которую оно подразумевает, — распространяется на узкий круг лиц (если речь не идет о многолюдных роскошных пирах). Священники любят принимать прихожан и хорошо их угощать: ведь если верить книгам, все они — веселые гуляки. В ответ люди охотно приглашают их к себе: именно священника или кюре усаживают во главе стола, в то время как сам хозяин дома садится по правую руку от него, а дальше — его жена и дочери. Семьи могут принимать и художников, которые выполняют их заказ. Связи между домами иногда вынуждают принимать друзей с утра до вечера. Но встречи за трапезой предназначены прежде всего для родственников — например, кузены из семейства Строцци встречаются во время таких сборищ в любое время дня и ночи (Флоренция, ок. 1450).
Если говорить об аристократических кругах, то мобильность, присущая этой среде (путешествия, поездки в загородные имения) и этой эпохе (чума), содействует развитию гостеприимства. Люди ночуют в домах друзей, проводят там Целые недели. В каждом доме есть гостевая спальня, охотно предоставляемая в распоряжение друзей. Та же Алессандра Строцци часто ночует именно в спальне для гостей (например, в 1449 году): и когда останавливается у дочери в Мугелло, и когда гостит у брата или у кузена в их загородном доме. Она и сама принимает гостей. Например, мы видим, как она охотно встречает у себя дома находящегося во Флоренции проездом двоюродного брата мужа, у которого в Неаполе работают два ее сына. Он гостит у нее восемь дней, в течение которых она принимает и кормит толпу родственников, свойственников, друзей, пришедших его поприветствовать, устраивает для него роскошные обеды (Флоренция, 1449). Гостеприимство не остается прерогативой исключительно буржуазии. Простые люди тоже открывают двери своих домов близким и друзьям, насколько позволяют им средства. За неимением гостевой они предоставляют гостям или отдельную постель в общей спальне, или общую постель, или просто охапку соломы в конюшне.
Утверждение «расширенной» частной среды
Разумеется, утверждение «расширенной» частной среды естественным образом соотносится с основными вехами в жизни отдельного человека и всей семьи — событиями, которые способствуют укреплению солидарности. Будущая мать окружена любящей заботой близкой родни; молодую роженицу осыпают подарками (отрезы дорогой ткани, серебряные столовые приборы и т. д.). Рождение некоторых детей празднуется как радостное событие, например появление на свет Бернардо Веллути, шестого ребенка и единственного сына в семье (Флоренция, ок. 1330). Нет никакого сомнения, что в этом «большом праздновании» принимает участие родня младенца. Consort’ов гораздо меньше интересуют крестины, хотя последние часто используются как возможность завязать искусственные родственные связи: соседские, клиентские, деловые, благодаря которым семейство приобретает большинство своих «духовных» родственников, то есть крестных отцов (Флоренция, 1380–1520).
Родственные связи особенно ощутимо проявляются в правах, когда речь заходит о браках. Так, Джованни дель Бене, предпринимая шаги для устроения замужества своей дочери Катерины, хочет сохранить все дело в тайне. Ему отвечают, что это невозможно. Родня жениха, с которой уже начаты переговоры, столь многочисленна и столь рада предстоящему союзу, что просто не сможет держать язык за зубами (Флоренция, 1380). Переговоры consortes (представителей двух семей) — вещь распространенная, но это не простая формальность, особенно если среди них есть какой–нибудь влиятельный человек. Донато Веллути сообщает, что у него просили совета по поводу женитьбы троюродного брата и что он выразил свое согласие — хотя «согласие», вероятно, слишком сильное слово (Флоренция, 1350). Consortes остаются с семьей вплоть до церемонии свадьбы. Во Флоренции вручение кольца (обозначающее согласие будущих супругов на свадьбу) часто происходит в тесном кругу — по правилам, жениха сопровождают лишь четверо ближайших родственников, — но родня быстро собирается в полном составе. В день помолвки или на следующий день после нее представительницы родни жениха (человек пятнадцать–двадцать), следуя традиции, передают молодой супруге кольца, полученные ими при схожих обстоятельствах. Вручаемые женщинами, но поступающие в распоряжение мужчин, эти ритуальные кольца включают будущую супругу в новую родственную среду и материализуют связь между упомянутой средой, теми мужчинами и женщинами, которые хранили кольца на протяжении многих поколений, и новой семьей.
На праздничную трапезу, знаменующую начало совместного проживания молодых супругов, приглашают членов линьяжа вплоть до третьей, канонической степени (двоюродные деды, двоюродные братья родителей, троюродные братья супругов). Друзья тоже присутствуют на церемонии, но их число не регламентируется. Родственники и друзья вносят свой вклад в придание пиру необходимой пышности, отправляя к столу яства из своих запасов (сторона мужа) и преподнося подарки жене (обе стороны); их обещают отблагодарить. Следовательно, наибольшее участие в празднестве принимают родственники и друзья. Будучи необходимым атрибутом церемонии, они, как говорит один хронист из Модены, выступают в роли свидетелей: их свидетельство удостоверяет соглашение супругов (Бьянки, XV век). Обилие consortes и друзей да и вообще показная роскошь этих пиров беспокоят коммуну и заставляют ее предпринимать попытки обуздать излишнюю кичливость хозяев. В Болонье среди множества других предписаний существует запрет приглашать на пир более двадцати четырех дам, помимо представительниц принимающей семьи; остальные детали (кортеж, следующий от одного дома к другому) регулируются схожим образом (Болонья, 1401). Во Флоренции, Сиене, Модене дела обстоят так же.
Траурные церемонии требует столь же активного участия consortes, как и помолвки. «Все родственники покойного — как мужчины, так и женщины» (Саккетти) — приходят в его дом, где уже собрались соседи. Жены, родственницы, соседки плачут и стенают над телом. Погребение знатной персоны может сопровождаться душераздирающими воплями. Когда тело благородного Джованни ди Марко (умершего в Орвието) привезли в дом его матери, «она начала причитать над ним с громкими воплями, подхваченными всеми присутствующими женщинами, как будто беснующаяся толпа подняла мятеж» (Сиена, 1394). Затем тело выносят, его сопровождает похоронная процессия, в которой, естественно, участвуют все consortes. С XIII века издаются статуты, которые регулируют эти церемонии с целью ограничить возможные последствия прохождения по городу огромной толпы родственников умерших. В Равенне, например, ношение траура разрешается только самым близким родственникам; похоронные причитания внутри церкви запрещаются (Равенна, XIII век).
Таким образом, у социальной истории линьяжа есть свои поворотные моменты, мы перечислили лишь те из них (можно вспомнить и другие: первые мессы юных священников, посвящение в рыцари и проч.), когда все родственники и друзья оказываются вовлечены в частные дела одной семьи — частные л в то же время общие для всех, ибо посвящение в рыцари, брак или траур имеют значение для всего линьяжа, для его чести, плодовитости, выживания. Отметим также важное место, которое занимают в этих церемониях женщины — жены, матери, невестки, несмотря на то что они не принадлежат к линьяжу (или вскоре перестанут считаться его членами, выйдя замуж). Благодаря женщинам в церемонию вовлекаются семьи свойственников, к которым эти дамы принадлежат. Но прежде всего их личное участие, даже если оно ритуализировано (как, например, похоронные плачи), придает обычаям «расширенной» частной среды налет спонтанности, эмоциональности и тепла.
Взаимные услуги
Помимо этих церемоний между членами рода (consortes) и членами семьи устанавливается система обыденных, но жизненно важных связей — помощь друг другу советами, вынесение третейских решений, посредничество в отношениях с властями и судебными органами и другие примеры взаимовыручки: бесчисленное множество услуг, которые открывают многим consortes доступ в различные семейства и поддерживают между первыми и вторыми (хотя иной раз не обходится без сбоев) солидарность и даже привязанность, зачастую патриархального типа. Значение подобных услуг, принятых даже в высших кругах, выделяет, среди прочих, гуманист Платина, пересказывая, как Козимо Медичи живописует своему внуку Лоренцо идеальную картину взаимоотношений между родней: «Люби своего брата; люби всю свою родню: не ограничивайся внешними знаками уважения — приглашай их к участию в обсуждении всех твоих Дел, как частных, так и публичных. Советы родственников, по всей вероятности, будут лучше, чем рекомендации людей, Не связанных с тобою узами крови».
Испытание прочности частной солидарности
Солидарность внутри семьи и, не в меньшей степени, солидарность между родственниками и членами линьяжа нередко подвергается испытанию. Ей угрожает мобильность тех, кому по работе приходится часто переезжать с места на место (и кто любит это делать), равно как и тех, кто может стать жертвой сбоев существующего политического механизма (войны, ссылки и т. д.). Кроме того, она рискует быть нарушенной из–за смерти кого–либо из членов семьи и стирания памяти о нем, а это очень серьезная проблема для среды, где считается, что предки продолжают жить — в раю и в воспоминаниях — и по–прежнему занимают свое место в линьяже. Итальянцы XIV–XV веков, особенно торговая буржуазия, пытаются противостоять этим опасностям.
Распыление семьи и частная переписка
Распыление семей — явление, свойственное социальной жизни итальянских городов и деревень еще с древности. Купцы испокон веков путешествовали по морю и по суше; лавочники (торговцы зерном, скотом, маслом и т. д.) объезжали деревни, вплоть до самых отдаленных; даже крестьяне часто вынуждены были отправляться в город, где они обычно останавливались у родственников или у соседей по деревне, обосновавшихся в городе. В XIV–XV веках умножение «экстерриториальных» должностей (посольства, провинциальная администрация и правосудие) в связи со все более совершенствующейся системой управления и расширяющейся территорией государства еще больше ухудшило эту ситуацию. И наконец, число изгнанников увеличивали политические чистки. Ситуация, когда супруг, сын, брат или отец находится вдали от семьи (в нескольких днях пути или дальше), вполне обыденна, и семьям приходится с ней мириться.
Мириться, но не терять связь с уехавшим. Возможны эпизодические контакты. С постоянным движением людей из одной точки в другую возрастает число всевозможных посредников и посыльных. «Я с нетерпением жду Герардо, который должен прибыть с минуты на минуту (он родом из Брюгге), чтобы лично сообщить мне новости о тебе: о твоих делах н твоем здоровье», — пишет Алессандра Строцци своему сыну Лоренцо (Флоренция, 1459). Семья в целом или кто–то из ее членов может отправиться к уехавшему родственнику, чтобы воссоединиться с ним. Этот вопрос не раз обсуждался Алессандрой Строцци и ее сыновьями. Последние живут в разных частях Европы (Неаполь, Брюгге, Флоренция); раз так, почему бы всем не встретиться в Авиньоне (1459)? Однако сложность предприятия заставляет отказаться от него. Тот же исход уготован и другим подобным попыткам: Алессандра предлагает сыновьям встретиться в Пизе, в Болонье, но в итоге каждый остается в своем городе. Полагаясь лишь на посредников, можно потерять связь с уехавшим.
Остается частная переписка — удивительное явление, заново открытое в Италии XIV века и ставшее отрадой и радостью многих итальянцев. Переписка, обмен коммерческой информацией — одно из испытанных средств успеха итальянской торговли начиная с XIII века. Но по мере смены поколений к деловым письмам прибавляются сугубо частные послания, письменные сообщения о последних событиях. Мало–помалу все осваивают навыки письма: мужчины — чтобы управлять и передавать информацию; женщины — чтобы отвечать и давать советы; дети — чтобы выражать свою любовь к родителям; управляющие и нотариусы — чтобы отчитываться перед хозяевами. Не все женщины умеют писать; чем ниже их социальное положение, тем более они невежественны, а в Тоскане XV века такая ситуация, по–видимому, только усугубляется. Безграмотность встречается и среди мужчин (мелких наемных рабочих, крестьян), но в более ограниченных масштабах. Тем не менее с 1360–1380‑х годов желание владеть грамотой и потребность в ней широко распространяются в обществе; сохранилась обширная корреспонденция, относящаяся к этой эпохе, и возможно, именно она знаменует собой, по крайней мере во Флоренции, некий рубеж, после которого частная переписка все активнее входит в повседневную практику.
Каждый мог и сам писать письма, и получать их от других. Например, землевладельцы отправляют испольщикам письменные распоряжения (Сиена, 1400). Другие виды корреспонденции — во всяком случае, из тех, что мы знаем, — связаны с сугубо частной сферой, семьей, отражая ее жизнь (фрагментарно, но ярко), привязанности и занятия ее членов, особенно женщин, оставивших восхитительные письма. Алессандра Строцци, чьи сыновья были изгнаны из Флоренции семейством Медичи, ведет с ними переписку в течение двадцати трех лет (1447–1470), держа их в курсе домашних дел. Зять Алессандры, ее дочери, даже маленький Маттео (начиная с двенадцати лет) отправляют им частные послания. Изгнанники отвечают им. Семейная ячейка продолжает жить интенсивной жизнью.
Некоторые другие виды carteggi (переписки) затрагивают гораздо более широкий круг родственников, друзей, клиентов, выявляя как масштаб этих частных отношений, их связь с государственными институтами и делами, так и роль переписки в жизни коллектива, в управлении им.
Возьмем, например, флорентийца Форезе Саккетти, приора городской коммуны (1405), в 1411 году вновь занявшего высшую государственную должность и многократно избиравшегося капитаном или подестой городов contado[99]. Его засыпают письмами — в то время они представляют собой сложенный в несколько раз лист бумаги с адресом на обо ротной стороне; иногда он получает по несколько посланий в день (судя по сохранившемуся архиву Форезе), особенно когда дела заставляют его покидать Флорению. Эти записочки приходят от самых разных корреспондентов. На первом месте, конечно, стоят члены его окружения. Его управляющий, Пьетро ди Джованни, с должной пунктуальностью сообщает ему обо всем, что касается управления имением (урожаи, арендаторы, продажа продуктов производства и т. д.), посылая ему в случае необходимости несколько писем подряд — так, в период между 15 и 30 октября 1417 года было отправлено четыре письма. Родные Саккетти, похоже, не питают большой любви к переписке, но друзья, помнящие о нем, выражают свою преданность в любезных письмах и трогательных записках, коротких, но содержательных: «Форезе, я охотился, и мне повезло. Посылаю тебе этого зайца. Съешь его, если тебе угодно, вместе с моим верным и прекрасным братом Джованни». Даже когда Форезе далеко, он остается в сердцах друзей, и они спешат продемонстрировать это словами и подарками. Другие люди того времени, известные нам по сохранившейся переписке, просят подробно рассказывать о здоровье и занятиях их жен и детей. Забота перерастает в беспокойство, когда кто–нибудь заболевает. Мессер Бартоломео Деи, живущий в Милане, требует регулярных известий о своей дочери (или снохе), которая скоро должна родить. Корреспондент Бартоломео, его свойственник, пишет ему иногда по три письма за декаду (1, 5 и 10 мая 1489 года) — подробный бюллетень о здоровье молодой женщины: та находится на девятом месяце беременности, и ее состояние внушает некоторую тревогу — У бедняжки опухли ноги!
Семейные послания теряются среди огромной массы писем от далекой родни, от клиентов и просто от неизвестных — людей самого разного происхождения и самых разных профессий. Обычно этот поток адресован какой–нибудь общественной фигуре, человеку, который, пользуясь своей властью или авторитетом, может оказать услуги корреспондентам, по большей части просителям. Здесь мы выходим за границы частной сферы. Но разделительная линия между частным и публичным не всегда четко различима. Чтобы получить желаемую поддержку, большинство просителей, обращаясь к адресату, избирает интонацию и выражения, свойственные частной переписке; с помощью этой нежной почтительности они надеются создать то подобие родства, которое вынудит вельможу вмешаться и помочь им. Все называют Форезе Саккетти «maggiore»[100], проявляя уважение к его высокому положению. Более умеренные добавляют: «onorevole»[101]. Затем почтение (с примесью лести) перерастает в славословие: адресата называют «magnifico»[102], «carissimo»[103]; для представителей буржуазии, то есть для равных, он «onorevole maggiore come fratello»[104], для остальных — «come padre»[105]. Слово «padre» может встречаться три или четыре раза в одном письме: «по лагаюсь на вас как на отца», «молю вас как отца» и т. п. Форезе не оставляет без ответа эти просьбы, иногда принимающие характер угроз. Мы видим, как он хлопочет о судьбе просителей, привлекает к делу юристов, ведет себя как благожелательный человек, но прежде всего как настоящий патрон целой группы клиентов. Клиентские связи, даже непрочные, имеют значение для политической карьеры, поэтому флорентийские мемуаристы категоричны: будьте услужливы, не наживайте врагов. Но маска фамильярности (которую не стоит считать обычным притворством), примеряемая на себя корреспондентами Форезе, стимулирует в нем еще большее самолюбие, заставляет еще внимательнее относиться к чужим просьбам и вести себя с клиентами так же, как он поступил бы по отношению к своим близким.
Образованные круги итальянского общества (которые не ограничивались городской буржуазией) охотно пользуются таким чудесным средством, как письмо, чтобы поддерживать во время отлучек из дома столь дорогие их сердцу частные, семейные и дружеские связи. Не только поддерживать, но и развивать, ибо, как мы можем констатировать, начиная с этой эпохи переписка привносит новые оттенки в повседневный диалог членов частного крута. Разумеется, чем дальше друг от друга отправитель и адресат, тем длительнее ожидание письма и тем медленнее эпистолярный диалог. На письмо, направленное Алессандре Строцци из Неаполя 18 декабря 1464 года, пришлось ждать ответа до 18 января 1465 года, хотя получательница откликнулась уже через четыре дня. Но всякий знает, что послания, идущие долго и медленно, еще дороже тем, кто их получает; с расчетом на это они и пишутся. Уехавший продолжает получать известия с самыми интимными подробностями о жизни семьи, но они сообщаются ему в особой манере. Нередко тон писем более теплый, чем тон разговоров. В письмах человеку легче, чем в повседневной жизни, находить слова любви, заботы (которая в разлуке усиливается), утешения, радости — те слова, которые женщины стесняются произнести дома вследствие предрассудков и условностей. В переписке принято проявлять деликатность. Так, корреспондент может преуменьшать серьезность болезни кого–то из родственников: свояк мессера Бартоломео Деи признается ему после рождения у его дочери ребенка: «Припухлость ног У ней была сильнее, чем я вам писал». Кроме того, каждый из кожи вон лезет, чтобы сообщить уехавшему все новости; желая рассказать всю правду о маленьком мире человеку, который его оставил, корреспонденты проявляют по отношению друг к Другу больше интереса и внимания, чем обычно: дядя постоянно интересуется делами племянницы; молодой человек слушает не отрываясь разговоры старших и с подкупающей самоуверенностью пишет о таких вещах, как приданое, залог, налогообложение; мать становится особенно предупредительной по отношению к тем, кто видел или может увидеть ее детей, и т. д. Необходимость держать уехавшего в курсе событий, связанная с необходимостью управлять, воспитывать, хлопотать о каких–то делах вместо него, мобилизует весь круг родственников и друзей — и не только домочадцев — и усиливает их сплоченность.
И наконец, переписка, расширяя частную сферу, укрепляет ее — во всяком случае, этому способствуют ходатайства и прошения. Просители умеют подобрать в своих письмах — а просить о чем–то в письме всегда легче, чем при личном визите (иногда задачу ведения переписки берут на себя третьи лица), — нужные слова, ставящие их в зависимость от определенного человека, причем порой — надолго.
Распыление семьи и личные дневники
Вечная разлука, иными словами — смерть, исключает возможность переписки, но все же не означает полной потери связи.
Прежде всего такая связь осуществляется через молитву, этот уединенный крик, хоть и не рассчитанный на непосредственный ответ, но считавшийся в ту эпоху привычным средством контакта с Господом, святыми, а через них — со Страдающей церковью (чистилищем), вероятным местонахождением многих предков. Линьяжные молитвы — не миф. Возможность помолиться за упокой души членов семьи и рода предоставляется во время похоронных церемоний и месс, назначенных самими усопшими в завещаниях и проводимых регулярно (иногда постоянно) в выбранных ими церквях или основанные ими часовнях. Но нам едва ли удастся доказать, что в этих церемониях непременно участвуют члены рода и что они используют их, чтобы вспоминать дела и поступки покойного. Если они не будут особо напрягать память, то очень скоро не вспомнят об усопшем ничего, кроме имени, внесенного в церковную книгу и ежегодно упоминаемого на таких церемониях.
Но они напрягают память. Устные традиции, касающиеся предков, передаются в линьяжах начиная с XII века, а в XIV‑XV веках они уже широко распространены. Джованни Морелли несколько раз упоминает (ок. 1400) о том, что получил от престарелых родственников (мужчин и женщин) некие сведения, которые те, в свою очередь, узнали от своих предков, относительно их общего пращура, родившегося в 1150 году. Джованни Ручеллаи сообщает, что многое о прошлом своей фамилии он почерпнул из разговоров с пожилыми consortes. Некоторые известные фамилии, особенно наиболее сплоченные, тщательно хранили богатые устные предания, благодаря чему хорошо знали историю рода и из поколения в поколение передавали чувство семейной гордости.
Но в XIV–XV веках это уже кажется недостаточным: устные источники дополняются документами — семейными бумагами, хранящимися в сундуках (нотариальные договоры, счетные и судебные книги и проч.), что позволяет более подробно, более достоверно, более убедительно представить портрет предков. Вместе с тем люди стараются оставить о себе и о своих детях точные биографические данные: возраст, время появления на свет (год, месяц, час), имя крестного отца и т. д. Альберти первым рекомендует добиваться такой точности: это необходимо «по многим причинам», говорит он, но не уточняет, по каким.
С того времени, когда речь идет о хранении столь подробной и ценной информации, никто уже не думает полагаться лишь на свою память. В XIV веке «стандартизированная» Родословная, сведения для которой собирались по крупицам из разных источников, занимает несколько страниц в счетной книге семьи или даже отдельную тетрадь, специально купленную для этой цели. Ограничиваясь лишь ближайшими родственниками по прямой линии (Морелли) или распространяясь на семьи двоюродных и троюродных братьев (Веллути), родословная составляется не столько ради прославления предков, сколько для того, чтобы показать, как живет линьяж, чтобы выделить наиболее яркие моменты его истории, подчеркнуть его древность и преемственность профессии его членов (или продемонстрировать разрыв этой преемственности), одним словом — чтобы акцентировать все элементы родственной солидарности (солидарности родовой, духовной, политической и т. д.), не принижая значение личного выбора и индивидуальности каждого конкретного человека (некоторым из них, вплоть до самых дальних родственников, даются удивительно яркие характеристики: см., например, Веллути) и не затушевывая неизбежные трения и ссоры. Семейные мемуары (ricordanze, ricordi) поддерживают у группы людей, в чьем доме они хранятся, осмысленную, мотивированную, персонализированную привязанность к большой фамилии, которая, судя по деталям, выделяемым мемуаристами, и чувствам, вызываемым ими, воспринимается как продолжение во времени и пространстве частной сферы семьи, как ее расширение.
Тем не менее ни одни из известных нам воспоминаний (ricordanze) не написаны линьяжем коллективно. В роли авто ров выступают отцы семейств, неразрывно связанные со своим поколением. Предки, конечно, удостаиваются с их стороны всяческих похвал, но когда рассказ доходит до наших дней, автор находит для описания своего окружения (родителей, дядьев, кузенов, детей) особую, более проникновенную интонацию; самые прочувствованные и изящные места Джованни Морелли посвящает своим дядьям, братьям и сестрам. Мему арист и его потомки ревностно хранят воспоминания у себя Их показывают близким друзьям, при случае одалживают братьям или даже кузенам (Корсини, Флоренция, 1476). Но мемуаристы, авторы этих произведений, склонны подчеркивать их тайный характер. Воспоминания предназначаются прежде всего детям и прямым потомкам (которые часто берутся за их продолжение): это дело семейное, точнее говоря, мужское. Даже жен не допускают к мемуарам: супруги принадлежат к чужому линьяжу; секретность воспоминаний (ricordanze) распространяется и на них.
В ricordanze совмещаются две тенденции. Портреты предков способствуют более сильной привязанности к линьяжу и желанию сохранять его обычаи, взгляды, оригинальность, вдохновляться его примерами и в то же время избегать его слабостей. Но эту задачу нередко дополняет, а иногда даже затмевает все то, что мемуарист добавляет о семье — в узком или широком смысле, — в которой он живет. Когда автор говорит о близких, о тех, кто его окружает, рассказ становится более детальным, более точным, более подробным, более эмоциональным, больше соответствующим атмосфере сугубо частной среды. Возьмем, например, начало краткой заметки, написанной Джованни Морелли о его брате Морелло. Этот самый Морелло появляется на свет 27 ноября 1370 года, «в канун Дня святого Петра Александрийского, то есть в ночь со среды на четверг, когда колокол в церкви Санта–Кроче пробил восемь с половиной часов. Его крестили в субботу, 30 ноября; крестных было четверо [следуют имена и адреса двух мужчин и двух женщин]. Ему дали два имени: Морелло и Андреа, первое в честь деда, второе — в память о святом, в чей день происходило крещение. <…> Он взял в жены Катерину … Кастеллани» (сообщаются детали этого брака).
Все здесь относится к сугубо частной среде (если не считать упоминания имени деда), концентрирующейся вокруг узкой семейной группы. В этой заметке Морелли, как и в других письменных свидетельствах подобного рода, выделяются Те формы солидарности — формы сугубо частные, проявляющиеся в течение всего дня в пространстве города, Церкви, — которые касаются семьи, крестных, — союзов. В полдневной жизни упомянутые формы солидарности, совершенно естественные для семьи и делающие ее уникальной, накладываются на линьяжные формы солидарности (иногда весьма замысловатые). Семейные воспоминания, фиксируя такое положение вещей, в то же время и закрепляют его. Они упрочивают и иллюстрируют те пересекающиеся формы отношений и солидарности, которые запечатлевают уникальный образ «расширенной» частной сферы, объединяющей взрослых индивидов, где каждый, в свою очередь, связан со свойственниками, крестными и прочими группами, определяющими особое место человека внутри линьяжа.
Конфликт личной и коллективной частной среды
Разные формы частной социализации внутри семьи и линьяжа, индивидуальные вкусы и предпочтения создают почву для латентных противоречий, которые ведут к трениям и конфликтам, не менее частым в эпоху Средневековья, чем в наше время: таков результат столкновения различных концепций частной жизни.
Участниками таких конфликтов чаще всего становятся муж и жена: ссоры между супругами — не новость. Жены не хотят мириться с отсутствием мужей, ибо семейная жизнь предполагает присутствие обоих супругов, и делаются ворчливыми, сварливыми, раздражительными. И напротив, к стычкам может приводить постоянное совместное существование поскольку брак соединяет людей, воспитанных в разных условиях, по разные стороны социопрофессиональных барьеров; не стоит забывать и о возможном несходстве характеров. Подобное положение дел наблюдается сплошь и рядом, и кризисы с которыми неизбежно сталкивается семья, только обостряют внутренние противоречия. Некий художник из Сиены застает свою высокомерную жену с любовником (ок. 1350–1380); оскорбления и угрозы, которыми обмениваются супруги, обнажают трения между ними, которые, вероятно, и привели к разрыву:
Он. Гнусная шлюха, ты зовешь меня пьяницей, а сама прячешь любовника за распятиями? [Муж расписывает распятия.]
Она. Это ты мне?
Он. Нет, ослиному дерьму!
Она. Ну, лучшего собеседника ты и не заслуживаешь.
Он. Совсем потеряла стыд, потаскуха? Не знаю, почему я еще не сунул тебе вон ту головешку в одно место.
Она. Только попробуй… Клянусь Богом, ты дорого заплатишь, если только меня тронешь.
Он. Ты грязная свинья, а твой дружок… <…>
Она.<…> Да будут прокляты те, кто заставляет дочерей выходить замуж за художников, за этих полоумных шутов, которые вечно пьянствуют, — богомерзкий сброд!
Данный эпизод, представленный Саккетти в комическом виде, выявляет действительные проблемы, стоявшие перед семьей: жить с художником (в рассказе его зовут Мино) означает терпеть грубость человека, который долгое время вращался в компании молодых неженатых мужчин; это означает мириться с определенными склонностями живописцев (загулы, кутежи), тогда как девушки, выросшие в иной среде, к этому не привыкли. Стало быть, в одном месте придется совмещать опыт жены, благовоспитанной юной девушки, и мужа, поначалу впитавшего дух юношеской вольницы, а потом своеобразные привычки флорентийских художников: иными словами, здесь соединяется «наследие» трех разных частных сред. Можно понять, в каком положении оказалась молодая женщина и какие ее окружают соблазны.
«Супружеская» семья (семья с ребенком) тоже сталкивается с определенными ограничениями и трудностями, вызванными по большей части той же необходимостью взаимного сосуществования и столкновением разнородных частных сфер. Иногда проблемы начинаются с рождением ребенка; для бедной семьи появление еще одного рта — настоящая катастрофа; если ребенок незаконнорожденный, то это чревато крупными неприятностями в любой социальной среде; молодая вдова, имея маленьких детей от первого брака, не может надеяться повторно выйти замуж, хотя семья настойчиво склоняет ее к этому. Нередко случается, что нужда (в первом случае), социальные предрассудки или личный интерес (в двух последних) толкают на детоубийство или отказ от ребенка (особенно если это девочка). Бастардов и девочек из бедных семей отдают в детские приюты; детей вдов, долгое время не забираемых у кормилицы, поручают заботам семьи их отца (Тоскана, конец XIV–XV век). В случае с бастардами и вдовами ощущается давление линьяжа. Его честь, его сплоченность и интересы ставятся выше чувств матерей. Давая добровольное согласие на повторный брак, вдовы показывают, что они предпочитают положение жены положению матери, хотя им приходится сделать поистине трудный выбор. В таких конфликтах, в которые вовлечено одновременно несколько частных сфер (линьяж; законные супруги; матери; наконец, сами дети), сторонам зачастую бывает нелегко сориентироваться.
Новые проблемы возникают, когда дети вырастают. На некоторых из них накладывают отпечаток ранние годы, омраченные грубостью кормилицы, холодностью «жестокой матери» или частым отсутствием отца. В семействе Морелли с этим столкнулись и отец, и сын. Паоло, остававшийся у кормилицы до двенадцати лет, и Джованни ди Паоло, в четыре года отданный своей матерью на воспитание, не прекращали, даже став взрослыми, изливать горечь по этому поводу (Флоренция, 1335–1380). У других неудовлетворение оборачивается отказом подчиняться родителям. Член семейства Перуцци посвящает целую страницу своей книги объяснению причин, заставивших его проклясть собственного сына (1380). Это случилось, говорит он, из–за его бунтарства. Он повторяет то же слово в пяти разных вариантах: «Коварный» лукавый, лживый, он вечно бунтовал, вечно предавал меня, высмеивал — не только меня, но и весь наш квартал, нашу коммуну, наших consortes и наших союзников» (Флоренция, 1380). Столь же враждебное отношение к дочери мы наблюдаем у отца святой Маргариты Кортонской. После нескольких лет сожительства с мужчиной будущая служительница Господня возвращается в отчий дом в слезах, укутанная в черные одежды. Под влиянием жены, мачехи Маргариты, отец отказывается ее принять (Кротоне, XIII век).
И напротив, случается, что инициативы отцов вызывают непонимание и раздражение у сыновей, идет ли речь о вопросах управления или — как в случае с семейством Ланфредини — о перемирии, заключенном главой семьи с враждебным линьяжем вопреки желанию детей. Даже жена нападает на него: «Ланфредино, вы предали самого себя и своих близких [она обращается к нему на «вы»]! Как вы могли навлечь на своих детей такой позор, как могли заключить такое перемирие, ничего не сказав ни им, ни мне? Вы отобрали у них все — достоинство, честь». И один из сыновей Ланфредино, уязвленный действиями отца, пишет брату: «Говорю тебе: покидая наш дом, я безоговорочно решил никогда больше не называть себя его сыном и сменить имя» (Флоренция, 1405). Утверждаясь, характер сыновей делается все более жестким. Два примера, приведенные выше, демонстрируют (в гипертрофированном виде) два возможных варианта освобождения детей из–под отцовской власти. В одном сыновья требуют полноправного участия в принятии решений, определяющих вектор развития частной семейной жизни, в другом, напротив, хотят действовать совершенно самостоятельно, полностью выведя свою частную жизнь и занятия за пределы семейной среды.
Коснемся теперь бесчисленных ссор из–за разделов наследства, объектом которого становится сначала приданое жены, затем имущество мужа. В них могут быть вовлечены и весь линьяж, и отдельная семья; они представляют одну из слабых сторон линьяжной солидарности. Говоря о последней, следует заметить, что не все семьи линьяжа близки друг другу и что множество мотивов углубляют уже существующие линии раскола в линьяже. Например, вопрос о жилище. Некоторые семьи обосновываются вне границ квартала, заселенного их consortes, и теряют контакт с семьей, который возникает благо даря ежедневным встречам, вписывающим их в ту же частную среду. Впрочем, семьи решаются на такое неохотно, только если их к этому принуждает изоляция или бедность; они были бы рады вернуться в лоно линьяжа; в известных нам крупных флорентийских casate (Джинори, Каппони, Ручеллаи) такие семьи составляют меньшинство. Определенную роль здесь играет и имущественное положение: бедные семьи изначально не могут позволить себе тот стиль жизни, каким отличаются их соседи — богатые родственники. Однако в городах этот фактор не имеет того решающего значения, которое ему нередко приписывают. По крайней мере, такое впечатление создается при знакомстве с семьями, упоминаемыми чуть выше. Имущественные диспропорции между ними меньше, чем принято считать, причем доход каждой отдельной семьи не отличается стабильностью; например, кадастры (составлявшиеся каждые десять лет) всякий раз выдвигают нового претендента на роль самого богатого семейства клана Джинори (XV век). С другой стороны, каждое из трех упомянутых семейств гораздо обеспеченнее «рядовой» городской семьи; ни одна семья из клана Джинори в XV веке не может быть причислена к разряду «бедных», а семьи со скромным достатком (иногда речь идет о тех, кто разорился недавно) тем не менее имеют доступ к такому же воспитанию, тем же должностям, наконец, к тому же образу жизни, что и более богатые родичи. В конце концов, солидарность — не пустой звук; ее стремятся сохранить.
Следовательно, солидарность линьяжей и их корпоративный дух достаточно сильны, чтобы противостоять внутренним конфликтам, вызванным обособлением отдельных групп внутри этих крупных систем. Однако новым вызовам противостоять труднее, в особенности соблазну обретения профессиональной и имущественной независимости.
Возьмем, например, семью Веллути. В XIII веке вся мужская часть семейства была занята в одной торговой компании; с 1330‑х годов возобладала тяга к независимости и индивидуализации. В XIII веке стремились, насколько это было возможно, сохранять родовое имущество целым и управлять какой- то его частью сообща; начиная с упомянутой даты разделы родового имущества, которое могло стать объектом продажи людям, не входящим в линьяж, участились. Раздел родового имущества, его дробление и продажа рождали антагонизм, иногда весьма устойчивый и лишь усиливавшийся со временем. Автор используемых здесь мемуаров, Донато, сообщает о десяти стычках между его кузенами. Некоторые из них переросли в настоящие ссоры, в шести он сам принимал участие. С этого времени естественные иерархии рушатся. Несмотря на авторитет и известность Донато — к нему обращаются за советом, приглашают в качестве третейского судьи, — его влияние распространяется лишь на одну из пяти ветвей рода (главы соперничающих кланов приходились друг другу кузенами: у них был общий дед). В сущности, поле деятельности Донато ограничивается его братьями и сыновьями. И наконец, самым красноречивым свидетельством ослабления чувства солидарности служит отказ от кровной мести (vendetta) — по крайней мере в семье Веллути. Здесь не будут мстить за обиды, причиненные клану, и когда один представитель рода, долгое время уклонявшийся от мести за убийство кузена в 1310 году, решит обагрить руки кровью врага, в глазах семьи он прослывет опасным чудаком (Флоренция, 1310–1360).
Семейная солидарность теряет свою прочность и в деревнях, но это происходит постепенно, в ходе долгой эволюции. В деревне Валь д’Эльса, расположенной между Сиеной и Флоренцией, всем заправляет мелкодворянское семейство Бельфорти. В начале века ведущую роль в семье играют трое братьев. Годы идут, и трех основателей рода сменяют их дети, образующие три группы двоюродных братьев (1330–1340). Прежний товарищеский дух теперь почти не дает о себе знать. Представители первой ветви рода живут в городе, имеют престижную работу (они менялы и землевладельцы) Они не скупятся на приданое для дочерей (в среднем более тысячи лир на каждую), чтобы заключить выгодные брачные союзы. Представители третьей ветви занимают очень скромное положение (они мелкие землевладельцы), дают дочерям довольно скудное приданое (в среднем сто лир на каждую) и остаются жить в деревне. Определенную солидарность семья сохраняет — о ней продолжают говорить как о consorteria[106], — но близость между ее членами в частной сфере несомненно угасла (Тоскана, 1300–1340).
Мы можем лишь констатировать то, о чем уже писали в связи с темой воспоминаний (ricordanze). Линьяж и его устаревшие правила не отвечают новым требованиям, которые очевидны всем: это и большая мобильность в профессиональной и имущественной сферах, и более ощутимая автономия в судебных вопросах (позволяющая освободиться от ответственности за преступление consors[107]), и большая сплоченность в защите от непомерных аппетитов налоговых органов. Поддержка линьяжа, ценность которой несомненна, должна дополняться другими формами солидарности, более соответствующими индивидуальным запросам человека и менее обязывающими: это солидарность соседей, друзей, союзников, коих каждый сознательно выбирает себе сам. С этих пор сочетание тесных связей и контактов подобного рода определяет «расширенную» частную среду — среду, отличающуюся теплой атмосферой (с перепиской, взаимными визитами, приемами) и не дающую раствориться своеобразию, присущему каждой семье.
Частная ячейка, матрица внутренней жизни
Частная среда не стирает индивидуальности характера ее членов. Человек, пребывая внутри линьяжа, внутри одной из ветвей рода, внутри семьи, может лично принимать решения, уединяться в собственном святилище (например, в спальне), по крайней мере в обеспеченных домах. Но жизнь в семье способствует развитию личности не только благодаря особым зонам свободы, которые человеку удается там себе устроить. Забота членов семьи друг о друге (иногда навязчивая), сосуществование родственников во всем его разнообразии, со всеми перипетиями подобной жизни, несомненно служат благодатным источником внутреннего формирования и развития для каждого. Воспитательная роль семьи, во все времена остающаяся актуальной, особенно необходима в эпоху, когда практически отсутствуют иные «механизмы», как мы бы назвали их сегодня, способные сформировать личность.
Взаимоузнавание
Совместная повседневная жизнь — особое, если не единственное (например, для женщин) средство проникнуть в иную интимную среду, узнать других людей и дать им узнать себя. Чтение писем и семейных книг ясно дает понять, какое внимание уделяется людям, составляющим семейный круг, безотносительно к их полу, статусу, публичным обязанностям.
Возраст человека вплоть до появления кадастров в XV веке остается частной сферой, открытой только для родственников. Нередко мать устно передает сведения о возрасте ребенка: один купец в начале своих мемуаров (1299) сообщает, что он родился, «по воспоминаниям моей матери», в 1254 году. Некий крестьянин определяет возраст дочери (ей десять лет) на основании того, что он «слышал от ее матери». Алессандра Строцци помнит наизусть все важнейшие даты в жизни ее детей. В письме, которое она пишет в 1452 году своему сыну Лоренцо, целый абзац посвящен сведениям о семье. «Возраст Филиппо? Двадцать девятого июля ему исполнится двадцать четыре года. Седьмого марта будет двенадцать лет с тех пор, как он покинул Флоренцию. Тебе самому двадцать первого августа исполнился двадцать один год. Ты уехал из Флоренции в этот самый месяц семь лет назад»; за тем она сообщает аналогичные сведения об оставшихся трех детях. С ростом моды на воспоминания (ricordanze) в них начинают включать как составной элемент биографические справки (и некрологи), и хотя написаны они отцами семейств, предшествующая записям вековая устная традиция была женской, а значит, преимущественно частной. Определение возраста с точностью до дня дает возможность поздравить с именинами, составить гороскоп, установить иерархию в «расширенной» частной среде; это означает воздать должное индивидуальной частной среде и одновременно построить коллективную частную среду.
Дети растут и физически развиваются. Первым, а иногда и единственным (девочкам, например, нередко запрещают выходить из дома после достижения половой зрелости) свидетелем подобной возмутительной трансформации становится, наряду с родственниками, и все частное окружение. Так, судя по многочисленным упоминаниям мемуаристов, физический облик членов линьяжа (consortes) — и молодых, и старых — не остается без внимания семьи. Джованни Морелли ради забавы набрасывает портреты своих братьев, сестер, кузенов, и эти наброски хорошо ему удаются. Вот его двоюродный брат Бернардо, «крепкий, очень высокий, мускулистый, с ярким румянцем на веснушчатом лице»; вот Бартоло, «полный и бодрый, с кожей белого или, скорее, оливкового цвета»; вот Мея, его старшая сестра, — «среднего роста, с восхитительным цветом кожи, бодрая, белокурая, отличающаяся красивым лицом», она «поистине очаровательна. Среди прочих достоинств у нее были чудесные руки цвета слоновой кости, как будто с картины Джотто — руки длинные, нежные, с изящными, сужающимися к концам пальцами, увенчанные блестящими, ярко–красными ногтями». Жить в семье нередко означает подвергаться насмешкам домочадцев; но это означает также испытывать удовлетворение от того, что тебя знают, узнают, отличают от других, превозносят.
Мемуаристы еще тщательнее подбирают краски для моральных портретов своих персонажей, чем для изображения их физического облика. Все братья и сестры Донато Веллути (включая троюродных и еще более отдаленных по степени родства) могут надеяться, что он в нескольких словах обрисует их моральные качества. При том что это не банальные портреты, выполненные по единому шаблону, — Донато пытается нарисовать их максимально точно и основательно. Для описания характера и поведения своих персонажей он использует по меньшей мере семьдесят различных прилагательных.
Естественно, этот опытный рассказчик не ко всем относится одинаково хорошо; он без колебаний отмечает и пороки. К тому же его суждения основываются на ценностях, свойственных его эпохе, его среде, его окружению. Больше всего он отмечает — с помощью семидесяти прилагательных и всех оттенков смысла, которые в них заключены, — мудрость (суждений), осмотрительность (в управлении), учтивую любезность (в общении); отсюда суровость, с которой он осуждает озлобленность или, например, мотовство. В пределах этих Ценностей (не слишком соотносящихся с христианскими или общественными) суждения Донато в целом благожелательны, хвалебны и оптимистичны (75% прилагательных имеют положительный смысл). Частная среда, та огромная «расширенная» устная среда, в которой живет Донато, вероятно, не отображает все возможные типы характеров и умонастроений; тем не менее она представляет собой незаменимое место взаимоузнавания и взаимоуважения, дом в подлинном смысле слова, где видимое внимание и доброжелательность некоторых близких людей — товарищей или старших — с детства стимулируют развитие личности.
Облагораживание чувств
Частная ячейка — это также колыбель чувств и эмоций. То, что происходит внутри семьи, воспринимается совсем иначе, чем то, что происходит за ее пределами: на внутрисемейные события смотрят как на нечто личное и близкое, реагируют эмоционально или даже страстно. Именно здесь формируются чувства.
В переписке часто затрагивается тема отсутствия близких людей, воспринимаемого как трагедия. Микеле Верини, которому едва исполнилось одиннадцать лет, снова и снова повторяет эту мысль в письме отцу, находящемуся в Пизе: даже небольшая задержка курьера вызывает тревогу у него и у остальных членов семьи, особенно если есть основания полагать, что причиной задержки послужила болезнь. В любом случае, продолжает мальчик, даже когда письма приходят, «твое отсутствие для меня — настоящая трагедия», и откровения этого не по годам развитого и чуткого ребенка кажутся вполне искренними.
Жестокие физические страдания, предвосхищающие смерть, становятся горнилом, в котором очищаются и крепнут чувства. В том мире, где больницы предназначены главным образом для бедных, богатые лечатся дома. Там они лежат, прикованные к постели, там они страдают, агонизируют, умирают. Страдание собственное и чужое, собственная и чужая смерть остаются частными формами опыта, множащимися вследствие размера семьи, бренности человеческого тела, качества ухода за больными.
Письма, личные дневники, счетные книги, рассказы и новеллы — всё неизменно свидетельствует о настойчивом присутствии в домах болезни. Дядя Микеле Верини, живущий в одном с ним доме, болен водянкой; с раздувшимся, как бурдюк, животом в течение шести месяцев он лежит, прикованный к постели (1480). Сильный удар в нижнюю пасть живота надолго приковывает к постели самого Микеле (1485–1487); в домашних условиях ему ампутируют яичко, у современника Микеле, тринадцатилетнего Орсино Ланфредини, две сестры тяжело болеют корью (май 1485), и лечат их, естественно, в доме родителей. Пребывание в доме больного родственника, прикованного к кровати в течение нескольких недель, — обычное дело в ту эпоху. Повсюду встречаются больные малярией. Даже заболевших чумой родные лечат дома; большая часть завещаний написана под диктовку лежачих больных in domo sua («у себя дома»). Моралисты считают, что даже слуг, если они заболеют, надо лечить в доме хозяина и что последний должен взять заботу об этом на себя. К их советам, конечно же, прислушиваются. Но если состояние заболевших ухудшается, их без особых колебаний отправляют в госпиталь, предварительно проверив (как это делает Алессандра Строцци), насколько хорош там уход за больными.
В домашней обстановке в то время принято было лечить и обычные хвори, допускающие домашнее лечение даже в наши дни, и опаснейшие недуги, требующие в современных условиях обязательной госпитализации. Жизнь в одном доме с больным нередко сопряжена со страданием — обычно кратковременным, но иногда долгим, сильным и даже непереносимым: как будто в семье появился кто–то чужой, от которого никто из домочадцев не может скрыться. Дядя Микеле Верини, заболевший водянкой и вечно страдающий от жажды, не дает покоя своими криками никому из домашних: он просит, чтобы ему принесли вина. Через пять лет уже Сам Микеле мучается от полученной раны; хирургическое вмешательство оборачивается для него настоящей пыткой. С этих пор страдания ни на минуту не оставляют его ни днем, ни ночью. Заботы друзей могут на время обмануть болезнь, но никто не властен заставить ее отступить. Чем больше проходит времени, тем сильнее он страдает «от жестокого недуга». Мона Джиневра, жена мемуариста Грегорио Дати, после родов слегла в постель. Она так и не оправилась и была вынуждена претерпеть жестокие страдания (Флоренция, 1404). Бывают и особенно серьезные испытания, которые почти не возможно перенести. Джованни Морелли ни на минуту не удается изгнать из памяти, из сердца, из воображения страшные воспоминания о болезни его сына Альберто. В понедельник утром бедного мальчика (ему десять лет) забрали из школы с кровотечением из носа, рвотой и коликами. Жар не спадает. Через десять дней во время приступов рвоты у него возникает острая боль в паху. Его состояние ухудшается изо дня в день. Страдания мальчика настолько сильны, мучительны и так неотступно преследуют его все шестнадцать дней болезни, не отпуская ни на час, что он стонет и кричит не переставая. Все вокруг, даже самые толстокожие, потрясены случившимся.
Некоторые больные умирают. Умирают дети (Альберто, в десять лет), умирают юноши (Маттео Строцци, в двадцать три года; Орсино Ланфредини, в семнадцать лет; Микеле Верини — в девятнадцать), умирают девочки (Лукреция, сестра Орсино, в двенадцать лет), умирают молодые женщины (прекрасная Мея с руками цвета слоновой кости умирает в двадцать три года, через восемь часов после рождения четвертого ребенка, который, как и его старшие братья, не проживет и двух лет), умирают взрослые, умирают старики: каждый в доме является неоднократным свидетелем ожидания и страха смерти, приготовления к ней (исповедь, причащение, соборование, составление завещание, чтение молитвы), проведения траурных обрядов (женские причитания, помпезные церемонии) и шествия похоронной процессии. Когда 77-летний Валорино ди Варна Чуриани в 1430 году заканчивает книгу воспоминаний (ricordanze), начатую еще в 1324-м его дедом, ему остается только тяжело вздохнуть при виде того, сколь многие из его родственников безвременно покинули этот мир (последние несколько страниц книги посвящены записям гражданского состояния). Когда Валорино было двадцать пять — тридцать лет, ему пришлось стать свидетелем смерти своей дочери, которой едва исполнился месяц, и своего 58-летнего отца. В тридцать семь у него умерла другая дочь (четырнадцати лет) и одиннадцатимесячный сын; в сорок семь — две дочери, тринадцати и пятнадцати лет. Преодолев шестидесятилетний рубеж, он потерял троих сыновей (лет тридцати — тридцати пяти), супругу, позднее — сына 54 лет, семнадцатилетнюю внучку. И это не считая детей, умерших сразу же после рождения! Впрочем, Валорино начинает дневник лишь в двадцать пять лет. Нередко знакомство со смертью происходит намного раньше. Сын Валорино Луиджи, умерший в тридцать шесть лет, пережил те же самые потери (смерти сестер четырнадцати, пятнадцати и тринадцати лет; одиннадцатимесячного брата, брата тридцати одного года) соответственно в девять, десять, девятнадцать, двадцать и тридцать один год.
Умереть молодым, умереть в муках можно в любую эпоху, но эпидемии, обрушившиеся на Европу после 1348–1350 годов, умножают число преждевременных и мучительных смертей, смертей тем более шокирующих, что они с удвоенной силой ударяют по самым юным, самым невинным, причем поражают их дома — в том месте, которое люди хотят видеть самым обособленным, самым защищенным, самым интимным, уединенным и мирным.
Развитие чувств
Написанное ранее позволяет думать, что частная среда — место, где чувства находят особенно сильное выражение. Люди, которые столь легко и часто возбуждаются, не будут сдерживать эмоции. Всё заставляет думать, что поток чувств (страха, радости, печали) проявляется прежде всего в интимном частном кругу и что именно там его ничто не стесняет. Частная среда, в сущности, связывает человека с самыми близкими ему людьми, судьба которых его волнует. Также частная среда очерчивает пространство, в котором проходит жизнь женщин, и является главным, если не единственным местом выражения их чувств. И наконец, в семье, где эти чувства переживаются одновременно несколькими людьми, общие чувства подкрепляют чувства индивидуальные. Но будь они коллективными или индивидуальными, рассматриваемая нами эпоха дает возможность благодаря книгам, письмам и другим свидетельствам проследить за этими чувствами, идентифицировать их, постоянно наблюдать за их спонтанным зарождением и развитием. Взглянем же на расцвет чувственности и эмоциональности.
Иконография — новый и очень ценный источник. Впервые в итальянской истории религиозная живопись — фреска — предстает широким полотном со множеством сюжетов и действующих лиц. Персонажи фресок, будто члены нового Святого семейства, выступают носителями и выразителями глубоких чувств и эмоций. Конечно же, не всем художникам это удается одинаково хорошо; поэтому возьмем Джотто, наиболее известного живописца своей эпохи, признанного мастера, чей авторитет незыблем на протяжении всего XIV века и чьи работы вызывают неизменное восхищение. Посмотрим на героев его фрески в капелле Скровеньи (Падуя, ок. 1305). Анна и Иоаким, супруги, которым довелось познать разлуку и испытать немало ударов судьбы, встречаются у Золотых ворот; в том, как муж и жена смотрят друг на друга, как они друг друга обнимают, читаются глубокая взаимная привязанность и искренняя радость от произошедшей встречи. С той же спокойной нежностью святая Анна тянет руки к новорожденной дочери; потом, когда приходит время, ведет ее к первосвященнику. Лежа на жесткой подстилке, на которой она рожала, Дева Мария в первый раз принимает из рук повивальной бабки (апокрифическая фигура) сына, завернутого в пеленки; мать вкладывает в свой жест все почтение, а в свой взгляд — все благоговение, внимание и нежность, на какие она способна, все предвосхищение, дарованное ей Творцом и его сыном. Идут годы. Склонившись над лицом мертвого сына, она всматривается в него с отчаянием, но не плача — как человек, у которого не осталось слез, — и с безнадежным желанием навсегда запомнить милые черты. Когда видишь ее перед телом сына, не создается впечатления, что она проявляет большую силу духа, большее мужество, нежели любая другая мать. Вокруг нее рыдают святые женщины. Как бы ни менялись стили и направления в живописи на протяжении XIV и XV столетий, сюжеты, вдохновленные чувствами Девы Марии к Христу, — нежным отношением матери к новорожденному сыну, скорбью перед лицом горя и смерти, — постоянно переосмысляемыми в зависимости от настроений той или иной эпохи, встречаются у всех художников и кажутся убедительными всякому, кто пережил подобные моменты (рождение, трагическая смерть и т. д.). Иконография благодаря мастерству художников и психологической точности изображенных персонажей способствует усилению эмоций в частной сфере, особенно по отношению к младенцам и детям, равно как и к умершим.
Под воздействием живописи, под воздействием гуманистической, буржуазной литературы, на которой следовало бы остановиться подробнее (Боккаччо имеет феноменальный успех), под воздействием самой структуры частной сферы — это одновременно и хаос, и гармония, и противоречивость, и интимность — тысячи разных чувств под тысячью разных предлогов входят в частную жизнь людей, вдохновленные или усиленные ею.
Гармоничная жизнь в лоне семьи — явление, к счастью, достаточно распространенное — предполагает в первую очередь создание и поддержание атмосферы любви, особого микроклимата, отличающего семью от внешнего мира. В этом убеждены моралисты, начиная с Леона Баттисты Альберти: как бы высоко ни ставил он дружбу (его любимая тема), ему приходится признать, что супружеская любовь стоит выше. Семейные разговоры, сердечные излияния, сладострастие, дети, забота о доме — все это способствует поддержанию любви между супругами, которая скрепляет брак. Что касается отцовской любви, всякий знает, как глубоко, прочно, сильно коренится она в сердцах; нет ничего более постоянного, полного, всеобъемлющего, чем эта любовь.
Взаимная привязанность в семье, ее сила и распространение, будто подтверждая представления моралистов, обнаруживаются в литературе и в еще большей степени в переписке того времени. Супруги стыдятся своих чувств по отношению друг к другу, но другие формы любви проявляются вполне свободно. Находясь в разлуке со своими детьми, высланными из Флоренции, мона Алессандра Строцци в письмах не может удержаться от проявлений нерастраченной материнской нежности, которая с годами только обостряется: «Мне кажется, я умру от невозможности встретиться с тобой <…>, всем сердцем и всей душой хочу жить там, где живете вы; единственное, чего боюсь, это что я умру, так и не увидевшись с вами» (Флоренция, 1450–1451). «Если бы у тебя были дети, — признается одна знатная флорентинка своей подруге, — ты бы поняла всю силу любви к ним».
Отцовское сердце не меньше материнского открыто нежности. Боккаччо в своей непринужденной манере пользуется (и даже злоупотребляет) этим благородным чувством как безотказным способом выставить в смешном свете мужей–рогоносцев: что, например, может делать в супружеской спальне монах, на котором из одежды одна рубашка? Ну, конечно же, он лечит от глистов сына хозяина, и доверчивый отец в порыве чувств обнимает лекаря… Но в воспоминаниях (ricordanze) и в перс писке нет недостатка в примерах подлинной и очень сильной привязанности отцов к детям. Откровения Джованни Ручеллай, Пьеро Гвиччардини, Пьеро Веттори, Гвидо дель Паладжо, Каппоне Каппони, Джованни Морелли, письма Уголино Верини отличаются единодушием в отношении к детям, которое один из этих авторов резюмировал в следующем афоризме: «Говорят, что самая сильная любовь, какая бывает на свете, — это любовь отца к сыну» (Флоренция, XIV–XV века). Присутствие малышей, их улыбающиеся лица очень рано пробуждают в отце и матери чувство родительской любви. Согласно мнению Альберти, «мать заботится о своем ребенке с большим вниманием и усердием, нежели кормилица, и материнская любовь сильнее, чем любовь кормилицы». Конечно, реальность далеко не всегда соответствует идеалу. Мы уже говорили, что богатые итальянцы первыми были вынуждены отправлять своих детей на воспитание кормилице. Имеются сведения о молодых вдовах, отказывающихся от своих отпрысков, когда тех еще не отняли от груди, чтобы повторно выйти замуж. В простонародной среде отмечается подозрительная диспропорция между девочками и мальчиками в пользу мальчиков. Да, бывает, и, возможно, часто, что бедность, вспышки эпидемии чумы, суровые жизненные условия берут верх над зарождающейся привязанностью родителей к детям, успевшим, несмотря на юный возраст, стать обузой — так что доходит до детоубийств. Но мы всегда чувствуем подспудную любовь родителей к детям, которая при первой возможности выходит наружу.
Любовь (affection), которая исходит от родителей, не может не найти отклика у детей. Она усиливает и обновляет все формы привязанности, сосуществующие внутри «большой» семьи, распространяясь и на друзей. Взросление, происходящее в семейном кругу, особенно если речь идет о среде городской буржуазии, богатой знакомствами и родственными связями, предполагает интеграцию в разветвленную и прочную (в большинстве случаев) сеть взаимных привязанностей. Нередко люди афишируют привязанность подобного рода; она имеет большое значение для молодежи, для вдов и т. д. Микеле Верини, который так восхищается отцом и так горячо его любит, в то же время очень привязан к своему дяде Паоло («Вы любите меня как никто другой»), а также к своему наставнику Лоренцо («Вы никого не любите больше меня») и к своим товарищам: в каждом из этих случаев их взаимоотношения называют любовью (итоге) (Флоренция, 1480). Для Микеле привязанность равнозначна любви, особенно в период его болезни. Алессандра Строцци, окруженная почтительным обожанием со стороны дочерей и зятьев, — обожанием, которое еще больше усиливается, когда родственники видят, через какие испытания приходится ей пройти, — переносит на свое окружение (племянников, кузенов) любовь, оставшуюся нерастраченной из–за отсутствия сыновей, находящихся в ссылке. Но не только она, все вокруг ведут себя аналогичным образом, в особенности мужчины, чьи чувства пока еще не стесняет боязнь людского мнения. В отношениях между дядей и племянником, между двоюродными братьями, между друзьями присутствует не только уважение со всеми его оттенками (fidanza, fede, stima), но нередко и любовь (affection). Любовь становится темой разговоров; о любви не возбраняется говорить и писать женщинам, использующим это чувство как средство продвижения детей по карьерной лестнице («Ты всегда относился к нему с любовью: помоги ему»); любовь определяет поступки людей, демонстрирующих свою солидарность с кровными родственниками (давая совет, помогая получить должность или справиться с управлением); примеров такой солидарности можно найти великое множество. Несмотря на «сбои» в системе линьяжной солидарность, несмотря на ссоры, семья остается средоточием взаимной любви, отмеченной тем особым духом, который позволяет даже дальним родственникам и друзьям почувствовать ее на себе (в наши дни мы этого не наблюдаем): Именно это дает основание сказать, что взаимная любовь (affection) — чувство активное, действенное, наиважнейшее для частной солидарности.
Любовь дополняют другие эмоции, которые, как мы видим, с легкостью распространяются в интимной, частной атмосфере. Слава Богу, семье есть чем гордиться. Избрание одного из кузенов приором переполняет радостью весь линьяж. Письмо от уехавшего родственника или рождение ребенка также радует весь линьяж. Но самую большую радость, настоящее ликование вызывает другое событие частной жизни. Это событие — достаточно типичное, но исполненное глубокого символизма — не раз описывается у Боккаччо. Речь идет о неожиданном воссоединении семьи, на которое часто не было никакой надежды. Мать встречается с сыном: потоки слез, тысячи поцелуев, «излияния чистой радости». Отец узнает дочь — «безмерная радость», затем сына — начинаются нескончаемые расспросы, «перемежаемые слезами радости, проливаемыми вместе». Воссоздание разъединенной семьи — вот, по общему мнению, высшая радость.
В этих непрочных группах, которым периодически угрожают разлука, ссылки, болезни и смерть, любовь часто ассоциируется с заботливостью.
Тех, кто находится в отъезде, не забывают. Письма доносят до нас отголоски беспокойства родственников. Если ответ не приходит вовремя, к ожиданию примешивается malinconia (беспокойство): «Как описать эти два беспокойных месяца, когда о них не было никаких известий! Я была уверена, что с ними что–то случилось!» (Алессандра Строцци, 1451). Если же известия оказываются плохими, беспокойство перерастает в тревогу: «Поскольку природа его болезни была неизвестна, меня охватила тревога» (она же, 1459). То же чувство беспокойства, затем тревоги возникает, когда в доме заболевает кто–то из членов семьи, когда его состояние ухудшается, когда он мучается от боли.
Если смерти все–таки удается сделать свое дело, члены семьи испытывают чувство боли, оттенки которого могут быть самые разные — от печали до отчаяния. Однако боль утраты, будучи прямой противоположностью взаимной любви, но в силах (именно по этой причине) поколебать сплоченность семейной сферы. В сплоченных семьях чем сильнее боль, чем скорее эта взаимопомощь сближает сердца, тем больше она укрепляет связи домашней солидарности. Смерть юного (23-летнего) Маттео Строцци в Неаполе в 1459 году ошеломляет окружение матери юноши, Алессандры, оставшейся во Флоренции. Невыносимая скорбь пронизывает все письма соболезнования, которые во множестве присылают несчастной женщине. Окружающие как будто решили превзойти друг друга в предупредительности. Чтобы сообщить ей ужасную новость, один из кузенов Алессандры, получивший известие из Неаполя, зовет к себе нескольких родственников, вместе они встречают несчастную мать и со всей возможной тактичностью ставят ее в известность о случившемся; каждый из них утешает ее и сострадает ей. В разговорах, в письмах, которыми обмениваются родственники Алессандры, они успокаивают друг друга и призывают окружить ее заботой, поддержать в выпавших на ее долю испытаниях. Однако мона Алессандра вносит не меньший вклад в «мобилизацию» чувств, великодушно исполняя роль утешительницы, несмотря на постигшее ее горе. Как сердце, которое качает кровь по венам, так и Алессандра, являясь душой, «сердцем» дома, «распространяет» полученные ею свидетельства любви по всему «семейному организму». Жестокий удар, потрясший всех близких, в конечном счете укрепляет общее согласие и усиливает формы частной солидарности, даже если они не так тесно связаны друг с другом.
Частная среда — то место, где люди охотнее всего дают волю слезам. Принято ли плакать публично? Этого мы не знаем. Как бы там ни было, человек, находясь у себя дома, не стесняется плакать от боли или от радости во время траура или в случае воссоединения семьи. Чувствительность? Да, но также особый язык частной сферы. Разумеется, письма и литературные произведения, особенно книги Боккаччо, столь внимательного к проявлениям эмоций, содержат упоминания о том, как герои плачут, о тех слезах, которыми сопровождается мучительное осознание одиночества, вызванного смертью, разлукой, расставанием, одним словом — отрывом от живительной домашней среды. Герои Боккаччо проливают слезы в одиночку; однако речь может идти не только об «индивидуальных» плачах, но и о «совместных» рыданиях, о «семейных» плачах в случае, если на дом обрушились жестокие невзгоды, не поддающиеся словесному описанию. Слезы — единственный подлинный язык абсолютного доверия и согласия. Это могут быть слезы любви (affection): встречаясь после долгих лет разлуки, люди молча сжимают друг друга в объятиях и плачут (Боккаччо, II, 6 и 8; V, 6 и 7); слезы сострадания (там же, II, 6; III, 7; VIII, 7); слезы раскаяния. И наконец, слезы общей боли. Все еще находясь под впечатлением от смерти своего юного шурина Маттео, Марко Паренти получает одно за другим два письма; первое, в котором говорится о переживаниях жены Марко, вызывает у него потоки слез; второе, рассказывающее о душевных муках тещи, потрясает его: «Я зарыдал еще сильнее», — говорит он. Эти слезы выражают здесь чувство глубокого сопереживания Марко при известии о невзгодах в семье его жены. Письма Марко полны сострадания к родственникам, но самым красноречивым свидетельством единения с ними служит рассказ о том, как он предавался рыданиям; «совместный» плач может передать больше, чем любые слова, даже если люди разделены большим расстоянием. В связи с этим надо заметить, что мужчины наравне с женщинами пользуются языком слез, и это расширяет и утверждает влияние такого «языка»; совместные рыдания ведут к преодолению всех условностей.
Есть и другие примеры «коллективного» плача; они предполагают участие исключительно женщин и касаются похорон членов клана. Правда, в этом случае речь идет о ритуальных плачах, предназначенных для того, чтобы прилюдно продемонстрировать скорбь семьи. Отказаться от них означает оскорбить честь покойного. Но крайняя, хотя и необходимая форма этих ритуалов искажает истинность чувств, ничего не привнося в интимную сферу семьи.
Развитие тела и ума
Ум, как и чувствительность, формируется в семейной обстановке; развитие тела и развитие духа относится преимущественно к частной сфере; школа — какова бы ни была ее роль в воспитании ребенка (об этом ведутся споры) — вмешивается в данный процесс лишь на поздней стадии.
Первый этап воспитания начинается с детской бутылочки (или с женской груди). Этим занимаются кормилицы. Их следует тщательно отбирать; бойтесь как чумы, предупреждает Пальмиери, «кормилиц из числа татарок, сарацинок, варваров и прочих нехристей». Автор дает множество рекомендаций относительно груди кандидаток, их запаха, возраста, надежности и т. д. И он прав. На кормилицу ложится непростая задача: она должна не только кормить ребенка молоком, но и петь ему колыбельные песенки, исправлять, если нужно, заикание и даже с помощью особых манипуляций устранять отдельные недостатки внешности — форму носа, рта, косоглазие (Франческо ди Барберино).
Не дожидаясь, пока кормилица закончит свою работу, за воспитание ребенка принимаются родители. Сначала мать, чье участие кажется обязательным Леону Альберти, Франческо Барбаро и прочим моралистам («заботу о ребенке нежного возраста должны брать на себя женщины, кормилицы, матери», пишет Альберти); к ней вскоре присоединится отец, на которого моралисты возлагают главную ответственность за нравственное и интеллектуальное воспитание малыша. Вместе с воспитанием в самом раннем возрасте должно начаться и образование ребенка; подобная точка зрения широко распространена — ее выражает, среди прочих, Пальмиери. Не которые, говорит он, откладывают образование детей до того момента, когда тем исполнится семь. Это, по его мнению, про явление лени. Детей нужно начинать учить навыкам письма, когда их еще кормят грудью. Заняться этим значит сэкономить время (два года). С семи лет у мальчика появляется учитель. Моралисты (Маффео Веджо) настаивают на необходимости отправлять детей в школу, где те смогут найти себе товарищей, другие предпочитают домашнего наставника: такой вариант выбирают родители Джованни Морелли (XIV век); позднее домашний учитель будет у Лоренцо Медичи и многих других.
Таким образом, в обеспеченных семьях, парадоксальным образом более близких в этом отношении крестьянам и простому народу, нежели средней буржуазии, весь цикл детского образования проходит — преимущественно или полностью — в рамках частного пространства. Пространства, которое становится благоприятным для нужд образования. С приближением Ренессанса обстановка в домах буржуазии все больше располагает к интеллектуальной жизни благодаря наличию нескольких комнат, тихих и уединенных (спален, studio), благодаря особой мебели (письменным столам, подставкам для книг, книжным полкам), благодаря библиотекам, украшению многих дворцов во Флоренции, Милане, Венеции, Неаполе, Риме. Пользовались всеми этими нововведениями прежде всего взрослые, которые и выступали их инициаторами, но и дети не были лишены к ним доступа.
Образование молодежи — всепоглощающая задача, к исполнению которой может быть привлечена значительная часть семейной группы. Возьмем, например, юного гуманиста Микеле Верини. Сначала за его воспитание берется отец, причем это происходит раньше обычного срока, когда мальчику еще нет семи лет. Но чем больших успехов добивается он в обучении, тем скорее растет число домашних учителей, достигнув полудюжины в период, когда мальчику 10–15 лет. Его дядя Паоло, которому около тридцати пяти, учит его основам математики (а также Священному Писанию); позднее обучение математике продолжит Другой дядя мальчика, математик Лоренцо Лоренцини. Уроки латинского языка дают священник и грамматист — до того момента, как знаменитые Кристофоро Ландино и Анджело Полициано, удивленные способностями Микеле, соглашаются уделить ему свое драгоценное время; Микеле нет еще и пятнадцати. Уроки проходят как вне дома, так и в его стенах. Мальчик находит трогательные слова, чтобы выразить нежную любовь, испытываемую им ко всем учителям, которые осуществляют по отношению к нему paternum officium (родительскую функцию). Будучи его наставниками, эти выдающиеся личности — почти все профессора Флорентийского studio (университета) — вступают в частную сферу Микеле. Отец, дядья, свойственники, прославленные amici — все родственники посвящают образованию ребенка много времени и внимания. Ради ученика они переезжают с места на место, переписываются, консультируются друг с другом, обмениваясь новостями, советами, проектами. Окружение молодого человека, особенно если речь идет об известном роде, старается сделать все, чтобы обеспечить ему будущее.
Таким образом, цели домашнего образования отнюдь не всегда частные. Учить мальчика означает прежде всего давать ему необходимую подготовку для быстрого освоения навыков будущей профессии и для достойного и продуктивного участия в публичной жизни. Буржуазные семьи считают делом чести подготовить сыновей для будущей политической карьеры. Тем не менее отметим вместе с Пальмиери, что, давая образование мальчикам, наставники не учили их отдельно, «как вести дела, как разговаривать с согражданами, <…> как управлять домом; все постигалось одновременно и опытным путем». В мире, где семья и линьяж играют определяющую роль в политической жизни, ключом к успеху таких объединений в публичной сфере служит приверженность лежащим в их основе частным ценностям.
В деле обучения дочерей семьи не проявляют подобного рвения. Хотя известно, что уже к 1338 году во флорентийских школах обучались дети обоего пола, одновременно идут жаркие споры о праве женщин на образование, и многие моралисты относятся к этой идее враждебно. Светские дамы — особый случай. Их общественные обязанности предполагают определенный уровень культуры. Поэтому они умеют писать, и довольно неплохо; многие любят читать; в XV веке самые способные из них изучают латынь и даже греческий, удостаиваясь похвалы от гуманистов вроде Леонардо Бруни. Такой же набор дисциплин преподают будущим монахиням: чтение, письмо, иногда латинский язык. Но за пределами этого привилегированного круга образование женщин ориентировано главным образом на подготовку к семейной жизни, воспитанию детей, частным обязанностям и ценностям. В трудах Франческо Барбаро («De re uxoria», 1416) и Маффео Веджо («De educatione liberorum», 1440), посвященных соответственно браку и воспитанию детей, проводится именно такая точка зрения. Девушка–подросток, примеряя на себя роль матери, будущей хранительницы морали и веры, образца для дочерей, должна, по словам Веджо, «воспитываться на священных книгах, которые научат ее вести жизнь размеренную, целомудренную, праведную и всецело отдаваться домашней работе», перемежаемой лишь молитвой. Барбаро делает больший акцент на практической форме образования, однако в целом точка зрения этих двух и многих других авторов совпадает. Поскольку мать семейства в их глазах предстает как подлинная хранительница частных ценностей, они считают желательным, чтобы она полностью посвятила себя защите этих ценностей и их передаче следующим поколениям. Обучение девушек будет проходить соответственно.
Интимность частной среды по отношению к внешнему миру
Постоянные посетители
Как бы ни были частные среды, прежде всего семейная, ограждены от толпы, как бы их ни защищали двери, замки, барьеры недоверия и взаимной солидарности, все–таки они открывались внешнему миру, причем могли это делать в любую минуту, подчиняясь нуждам момента.
Даже самые защищенные дома не были неприступными крепостями: через разные бреши в них проникали нахалы и незваные гости. Семейная жизнь не замыкается в пределах дома. Любая перемена в настроении, поведении, в наружности обитателей домов не остается незамеченной соседями по кварталу (Боккаччо, IX, 5). Жители близлежащих домов не упускают случая понаблюдать друг за другом, если зрелище того стоит. Узость улиц порождает невольный вуайеризм. Вопрос судьи: «Действительно ли мона Сельвацца занимается проституцией?», ответ честной соседки: «Из окна, выходящего на дом моны С., я видела множество раз, как она ложилась в постель голой с совершенно голыми мужчинами и занималась с ними всеми теми гнусными вещами, которыми обычно занимаются проститутки» (Флоренция, 1400). Ничего не ускользает от любопытных взглядов кумушек, и любовные приключения соседей становятся главной темой пересудов и сплетен.
Проникнуть в чужой дом так же легко, как и шпионить за его обитателями. Возле дверей домов постоянно толчется множество посторонних — нищих, исполнителей серенад, ухажеров; многие попадают внутрь жилища. Не считая мелких сошек — профессиональных попрошаек или детворы, — в течение всей недели дом доступен для людей, без которых была бы невозможна жизнь семьи. Испольщики, принося оброк, доставляют его до самых дверей амбара или другого хранилища (иногда, чтобы перевезти все продукты с фермы, приходится гонять осла туда и обратно не меньше сотни раз); бродячие торговцы, чтобы показать свой товар, должны войти в прихожую; служанка соседа приходит повидать подругу; периодически наведывается цирюльник (в Равенне статуты обязывают обслуживать клиента дома, если клиент — рыцарь); в случае заболевания кого–нибудь из членов семьи в дом пускают врача; в случае родов — повивальную бабку; если необходимо подписать договор — нотариуса и свидетелей; для обсуждения условий при подготовке к женитьбе — официальных посредников; для исполнения различных церковных уедут (посещение больных, соборование) — священников и т. д. Документы сохранили множество примеров таких непланируемых, но обыденных визитов. Прибавим к этим проходным фигурам также случайных собутыльников, сотрапезников, бедняков, которым устраивают бесплатные обеды, наконец, постояльцев — людей, которых зажиточные семьи принимают у себя на одну или несколько ночей, считая это своим долгом в соответствии со своеобразным моральным кодексом богатых, разработанным, среди прочих, неаполитанцем Джованни Понтано (конец XV века); щедрость и гостеприимство — неотъемлемая часть обязанностей обеспеченных кругов.
Не всем посетителям разрешалось проходить в интимную, личную часть дома — неважно, проводили ли они здесь несколько мгновений или целый день. Многих не пускают дальше прихожей. Других — собутыльников — принимают, по всей видимости, в гостиной на первом этаже, с прилегающим к ней погребом; в другой гостиной, на втором этаже, обсуждают дела, ужинают, беседуют с гостями. Более закрытым местом остается спальня, но даже она не вполне изолирована от внешнего мира. Туда запросто пускают шутов, иногда — арендаторов земель хозяев дома, а в случае болезни одного из членов семьи — цирюльников, врачей, акушерок, священников с клириками. В rocche (загородных домах) феодальной буржуазии спальня нередко столь же значима, сколь и ее аналог в королевских дворцах: так же как монархи хранят в сундуках сокровища, сеньоры держат там документы, подтверждающие их власть; именно в спальне в присутствии нотариусов и свидетелей заключаются важные договоры.
Законы гостеприимства требуют предложить гостям кресло — у очага или за столом. Чтобы выслушать исповедь больного или пощупать ему пульс, одним словом — чтобы выполнить свои обязанности, священники и врачи должны сесть на постель. Что до тех гостей, которых оставляют в доме на ночь, им порой приходится делить постель с кем–то из обитателей дома — обычная практика, распространенная в больницах и гостиницах и принятая здесь без лишних церемоний.
Первый контакт частной ячейки с внешним миром, будучи столь простым и банальным, не сулит никаких особых потрясений для сокровенности семейной обстановки, если не считать опасности распространения слухов или совершения краж (эхо подобных страхов можно встретить у святого Бернардина). Кроме того, возникновение новой, «импровизированной» среды может спровоцировать конфликт либо, напротив, привести к неожиданной и даже излишней близости между гостем и хозяином.
Завоевание женщинами внешнего мира
Женщине, особенно если она молода и не замужем, трудно выйти за рамки этих эпизодических отношений и остаться один на один с внешним миром. Женщину принято держать под надзором: общественное мнение находит это вполне нормальным, а моралисты вторят ему дружным хором. По мнению Паоло да Чертальдо, «женщина — существо пустое и легкомысленное. <…> Если в твоем доме живут женщины, держи их под строгим надзором; часто устраивай обход дома и, занимаясь своими делами, не забывай держать их [женщин] в подчинении и страхе». И дальше: «Пусть женщина возьмет за образец Деву Марию, которая не выходила из дома, чтобы болтать с каждым встречным и поперечным, которая не заглядывалась на красивых мужчин и не слушала их льстивых речей. Нет, она оставалась дома, в четырех стенах, скрытая от чужих взоров, как и должно».
Пока девочки маленькие, им оказывается некоторое снисхождение. Конечно, с раннего детства (с трех лет) они имеют отдельные от мальчиков постели и спальни и на ночь облачаются в длинную рубашку (впрочем, как и мальчики): стыд обязывает (Дж. Доминичи). Но никто не думает запрещать им выходить на улицу, чтобы исполнить чье–либо поручение или поиграть со сверстницами (!); если к ним приезжает дядя, они могут свободно сопровождать его повсюду; не возбраняется и собираться в доме одной из них (вспомним о поведении юной Катерины ди Бенинкасы, а ведь у нее была очень строгая мать!).
В двенадцать лет свобода кончается. Екатерина, в соответствии с кутюмом, действующим в то время в Сиене, лишается права выходить из дома. Ее бдительно охраняют отец и братья (их роль трудно переоценить); судя по тому, как часто моралисты обращались к данной теме, она сильно будоражила общественное мнение. В это время, полагает Фра Паолино, отцы должны удвоить внимание по отношению к девочкам, запретив им не только прогулки по городу, но даже приватные беседы в доме. Только усердный и бессловесный домашний труд может изгнать глупые мысли из голов юных ветрениц. Франческо ди Барберино больше внимания обращает на социальный статус девочки. Хотя воспитание юных аристократок не должно быть столь же суровым, как и дочерей монарших особ, с ними все–таки надо быть очень строгим: беречь от мужчин, от романтических приключений, от нескромных взглядов; девочкам не следует покидать пределов дома и приближаться к окнам. Низшие сословия не нуждаются в таких предосторожностях. Маффео Веджо, со своей стороны, предостерегает девиц от дружбы с незнакомыми юношами и Девушками, от излишне доверительных отношений со служанками. За всем этим должна следить мать. Забота семьи о девушках столь велика, что их даже не водят на проповеди, несмотря на гневные призывы священнослужителей. Набожность, стыдливость, целомудрие — вот главные слова для характеристики идеального поведения юной девушки.
Замужество несет в себе лишь частичное освобождение от домашнего затворничества. Несмотря на новые обязанности — роль хозяйки дома, — девушка в своих отношениях с миром подчинена воле мужа. Некоторые ревнивцы доводят дело до крайности: «Не имея права пойти ни на свадьбу, ни на пир, ни в церковь, не прося даже самого малого — позволения выйти из дома, супруга [одного купца из Римини] не смела ни приблизиться к окну, ни взглянуть — что бы ни произошло — на внешний мир» (Боккаччо, VII, 5). Это исключительный случай, он редко встречается и вызывает негодование всех женщин. Но если у тебя такой муж, что поделаешь?
Преувеличенная строгость моралистов по отношению к пятнадцатилетним девочкам наводит на подозрение: тут что-то не так. Видимо, частное пространство женщины не было абсолютно непроницаемым для посторонних, несмотря на все нотации нравоучителей. Но их тон заставляет задаться вопросом: не было ли в этой защите слишком много брешей?
Дома, окруженные неприступными стенами, все же связаны с внешним миром посредством обычных каналов, а именно окон и дверей, к которым, как мы видели, с подозрением относились ригористы. Окно — это большой соблазн и источник развлечения, ибо через него чудесным образом открывается вид на улицу; при этом оно защищено от нескромных взглядов высотой расположения (на втором этаже) и раздвигающимися пластинами жалюзи. Оттуда подглядывают, смотрят, переговариваются с жителями соседних домов; через них дают увидеть себя. Томные красавицы «сидят возле них весь день напролет, опершись локтями на подставку и держа в руках работу, которую никак не могут закончить» (Альберти). Дверь на улицу — излюбленное место дам, которые погожими вечерами усаживаются возле входа, провожая взглядом прохожих (святой Антонин). Из–за близости улицы и связанных с ней опасностей здесь разрешается сидеть лишь матронам; юным девушкам дозволено появляться у окна только в сопровождении взрослых. Однако это престижное место — именно у входа в дом в определенные законом дни собирается женская половина дома. В Милане можно видеть «матрон и девиц, сидящих на крыльце дома в праздничные дни; они так блистают золотом, серебром, эмалью, жемчугом, рассыпанными по их нарядам, что их можно принять за королев или за принцесс крови» (Г. Фьямма).
Контакты женщин и девушек с внешним миром редко ограничиваются лишь этим. Домашние и религиозные обязанности домохозяек заставляют большинство из них каждодневно выходить за пределы своего жилища. Некоторые женщины, особенно из бедной среды, работают вне дома. Другие встречаются у лотков торговцев, на рынках, возле колодцев, на мельницах. Еще одно средство вырваться за пределы частной среды — посещение церкви, к которому особенно часто прибегают представительницы высших кругов, ибо наличие служанок лишает их возможности покидать дом под предлогом похода за покупками и дает этим дамам много свободного времени. Наши богомолки находят тысячи поводов проводить в церкви ежедневно по несколько часов, особенно в праздники или в дни Великого поста; для женщин этой среды считается хорошим тоном встречаться во время определенных церемоний: «В воскресное утро все женщины собираются в церкви францисканцев» («Пекороне»). Мы видим также, что и юные девушки, во всяком случае из небогатых семей, вместе с подругами (вдвоем или втроем), посещают церкви, причем без всякого сопровождения (Боккаччо, IV, 7).
Взгляд из окна или выход за порог дома чреват столкновениями и встречами с посторонними людьми, никак не связанными с частной сферой, и прежде всего с мужчинами, с молодыми людьми. Это может закончиться влюбленностью.
Привязанность часто возникает из детской дружбы пли продолжительного знакомства. Она может зародиться случайно — во время совместного пребывания в гостинице. Но в семьях городской буржуазии, где девушки, находясь под строгим надзором, открывают для себя мир лишь через окно, влюбленность начинается со взглядов. Простушке достаточно увидеть щеголя, чтобы в него влюбиться (одна сицилийка, дочь аптекаря, «прильнувшая к окну, как и другие дамы», совершает ошибку — влюбляется в самого короля: Палермо, 1280); однако еще больше будоражит кровь обмен взглядами. Под окнами девушек прохаживаются юные франты, и горе той, кто встретится с ними глазами! Влюбленная девушка использует, без ведома родителей или с их молчаливого согласия, всевозможные ухищрения для обольщения и завоевания избранника. Вот какой диалог происходит в Венеции между матерью и дочкой: «Дочь, где твой платок? — Но, мама, вчера вечером, когда я стояла на балконе, он развязался и каким–то образом упал с моей шеи. Этот молодой человек его подо брал». Мать (опытная женщина): «И сколько времени вы уже прибегаете к этой уловке? — Уже почти год, мама» (Леонардо Джустиниан, начало XV века). Генуэзские девушки мало отличаются от венецианок; местный стихотворец пишет: «Вот юные нимфы, достигшие брачного возраста; каждый может их видеть стоящими в свете окон; они смотрят в окно и, конечно, хотят, чтобы смотрели на них. Каждая из девушек улыбается своему кавалеру. И вот она бросает ему цветы, плоды, орехи — все, что могло бы послужить залогом ее любви. Молодые люди обмениваются тысячами признаний и шуток. <…> Отец, заставший дочь за этой игрой, не высказывает ей своего неудовольствия, хотя речь идет, в сущности, о любовном свидании; какой бы она ни жила отшельницей, ей не возбраняется говорить избраннику тысячи нежных слов; но мечтам не суждено осуществиться». Днем и ночью отовсюду слышатся альборады и серенады[108]; упомянем также бесчисленные праздники, которые издавна сводят вместе парней и девушек.
Брак, разрыв и соединение двух частных сфер
Тем не менее поворотным моментом в жизни женщины, знаменующим распад ее частной среды, было замужество. В XIV столетии влюбленности проходят быстро; девушек очень рано выдают замуж. Средний возраст, в котором они вступают в брак, составляет в 1370 году шестнадцать лет (Прато, Тоскана), в 1427‑м — семнадцать с половиной (в том же Прато и во Флоренции). В Сиене о возможном замужестве дочери родители начинают думать, когда той исполняется двенадцать (середина XIV столетия); век спустя этот возраст смещается к четырнадцати годам, а само бракосочетание происходит обычно по достижении девушкой шестнадцати — восемнадцати лет. Но и здесь эволюция не останавливается. В 1470 году в Прато, во Флоренции и их пригородах возраст невест обычно составляет полных двадцать лет и даже двадцать один год (Прато). Быть может, этим объясняется расцвет романтических настроений, описанных выше. Чаще всего все эти романтические приключения были непродолжительными и быстро забывались.
Законный брак — вот что имело подлинное значение, и, каков бы ни был возраст девушки, родители со всей серьезностью подходили к столь важному для частной среды событию. Достойный кандидат выбирался в течение длительного времени, иногда это длилось в течение нескольких лет. Одновременно родители или третьи лица — профессиональные посредники — выступают с различными инициативами, а от девушек требуется в полной мере проявить искусство обольщения. Ничего не получится, если они не смогут привлечь молодого человека. Речь, разумеется, не идет о действиях, каким–либо образом компрометирующих барышню; родители ограничиваются тем, что сажают ее у окна или у входа в дом в компании других дам; церемонные и чопорные, они представляют некое подобие живой картины. Будущая невеста должна быть чистой («Умой лицо!» — ворчит мона Лаппа, обращаясь к своей дочери, Екатерине Сиенской), хорошо причесанной, изысканно одетой — так сказать, воплощенный идеал девушки, которая, несмотря на застенчивость и боязнь лишний раз улыбнуться, станет объектом обожания и надежд молодых людей. Если все пойдет хорошо, в претендентах на ее руку не будет недостатка. Тогда перед родителями встанет проблема выбора. Любые детали и соображения будут приняты в расчет: размер приданого невесты (их дочери), социальное происхождение жениха, его профессия (допускает ли она союзы? Означает ли повышение статуса невесты? Ремесленник считается хорошей партией для крестьянки, Фьезоле, 1338), дипломатические таланты его родственников, их местожительство (лучше, если их дом находится по соседству), согласие линьяжа (хотя бы негласное)… и даже согласие дочери. Моралисты не скупятся на советы. Доминичи: «Выдай дочь замуж за человека твоего круга, приготовь требуемое приданое». Альберти: «Жениться — значит искать красоты, связей, богатства. Окружите себя советами стариков. Они досконально знают семьи всех молодых людей, всех их предков». Ни один брак не бывает удачным без сближения двух частных сред — жениха и невесты.
Устройство браков своих дочерей, а потом и сыновей становится делом первостепенной важности для Алессандры Строцци. С успехом справившись с первой частью операции, она приступает ко второй при поддержке двух зятьев. Сколько инициатив, сколько тайных совещаний, сколько колебаний! Некоторые из девушек, которых она имеет возможность увидеть в церкви или в гостиной отцовского дома, поистине очаровательны. Увы! У каждой есть свой недостаток: одна взбалмошна, другая бедна, третья из недостаточно влиятельной семьи. В конце концов Алессандра выберет подходящую кандидатуру, но это будет стоить ей многих усилий. Ничем нельзя пренебрегать, когда речь идет о благополучии, чести, безопасности, выживании семьи и частной среды.
Наконец наступает момент бракосочетания со свойственным ему церемониалом. Сложность ритуала, формировавшегося веками, подчеркивает значение этой минуты для представителей двух частных сред, которые в мгновение соединяются Купец Грегорио Дати отмечает в своем дневнике (1393): «Тридцать первого марта 1393 года я согласился взять в жены Изабетту, поклявшись в этом под присягой. Седьмого апреля, в понедельник после Пасхи, я дал ей кольцо в присутствии нотариуса, сера Луки. Двадцать второго июня, в воскресенье, в десятом часу, она переехала в дом ко мне, ее мужу, по воле Бога и Фортуны». Без излишнего романтизма, нередко в той же безличной манере, присущей деловым людям, молодой муж скрупулезно описывает бракосочетание в том виде, в каком оно существовало в современную ему эпоху в Тоскане — все три традиционных этапа церемонии. Итак, переговоры двух семейств закончились успешно. Первый договор официально подтверждает согласие обеих сторон на брак. Через несколько дней (как в случае с Грегорио), недель, месяцев или лет состоится помолвка в собственном смысле слова. Жених в присутствии нотариуса дает расписку о получении приданого (Грегорио не вспоминает об этой формальности), затем тот же нотариус спрашивает о согласии на брак у жениха и невесты и присутствует при обмене кольцами: никакого священника поблизости еще нет. На вопрос «Хотите ли вы…» жених и невеста отвечают «Да» или «Да, сударь» («Messer si», город Поппи, область Казентино, 1388), после чего жених надевает кольцо из золота или из позолоченного серебра на безымянный палец правой руки невесты. В Болонье рыцари и ученые получают право на два кольца; а когда в 1350 году Леопольд Австрийский женится на Виридис Висконти из Милана, в обиходе уже три золотых кольца. Почтенный отец семейства (paterfamilias) — или его старший сын, если отца нет в живых, — обзаведясь зятем, официально уступает ему власть над своей дочерью или сестрой. Комическая деталь: случается, что в момент произнесения женихом слова «Да» один из присутствующих довольно сильно хлопает его по спине (этот сюжет часто воспроизводится на фресках, посвященных бракосочетанию Святой Девы); удар призван символизировать всю глубину досады, которую испытывают местные парни по отношению к такому шагу жениха. Остается третий этап церемонии — поселение в доме мужа, начало совместной жизни. Этот благословенный момент — увы! — часто запаздывает, иногда на месяцы и даже на целые годы (нередко из–за финансовых проблем); многие юные девушки, maritate, но не ite (замужние, но не живущие в доме мужа), остаются в своих семьях по вине родителей, не сумевших собрать необходимое приданое. К счастью, такие препятствия обычно удается устранить; образуется новая маленькая частная ячейка — она отделяется от материнской и начинает жить собственной жизнью.
Тайное бегство из частной сферы семьи
Случайная влюбленность не всегда заканчивается браком; это скорее исключение: обычно поклонники бывают одного возраста с девушкой, а муж должен быть постарше. Но случается, что ранние романы приводят к иным результатам. Не все браки счастливы, и супруги не всегда верны друг другу. Из домашней частной сферы (из супружеской среды) люди нередко пытаются вырваться украдкой, не делая шума. Когда имеешь дело с тайными романами, которые так любят писатели и столь сильно желают скрыть главные действующие лица, крайне сложно выделить конкретные факты, независимо от трагического или мирного исхода романа. Однако тайные романы присутствуют в повседневной жизни каждого: о них рассказывают, над ними смеются, по их поводу переживают, для многих они представляют одну из фундаментальных возможностей выбора новой, утверждающейся частной среды.
Благодаря служанкам, рабыням, нередко молодым и привлекательным, мужчины получают шанс расслабиться, что удерживает их от романов на стороне. Читая воспоминания (ricordanze) представителей буржуазии, постоянно сталкиваешься с упоминаниями о целой ораве незаконнорожденных детей, живущих в доме. Маргарита Датини жалуется на юных служанок (1390), а меняла Липпо дель Сега отмечает свое семидесятилетие насилием над служанкой (Флоренция, 1363). Таков общий фон картины. Присутствие в доме кузин и племянниц тоже может создавать неудобства, особенно если все спят в одной спальне. Иногда суду приходится рассматривать дела об инцесте (любовной связи с кузиной или с племянницей — contado[109] Пизы, 1413), и не исключено, что подобная девиация была распространена шире, чем это кажется.
Единичные или повторяющиеся любовные связи, тривиальные романы или прочные привязанности зарождаются за пределами дома. Во всех городах и даже посадах (Лигурия) есть проститутки. Их наличие отмечается из века в век, несмотря на преграды, которые ставят у них на пути коммуны (ограничения, касающиеся одежды, жилища, времени выхода на улицу; налоги). Но ограничения становятся все менее строгими. Появляются публичные дома (Флоренция, 1325, 1414; Генуя, до 1336); случается, что подобному виду бизнеса даже потворствуют, считая его меньшим злом по сравнению с иными «пороками» — например, с гомосексуализмом (Флоренция, 1403). Неизменное присутствие и невиданное количество проституток, особенно впечатляющее в Венеции (более И тысяч в XVI веке), Риме и Неаполе; положение, богатство и известность в свете некоторых из них в Риме и Венеции конца XV столетия — все указывает на успех этих дам и их роль в подспудном (или открытом) разрушении барьеров замкнутого частного пространства на всех социальных уровнях.
Случайные гомосексуальные связи имеют те же последствия, подчас создавая довольно устойчивую частную среду, объединяющую партнеров. Гомосексуалистов можно встретить повсюду — в Неаполе, Болонье, Венеции, Генуе, но гневные тирады лучших тосканских проповедников (Джордано Пизанский, ок. 1310; Бернардин Сиенский, ок. 1420), критические стрелы Данте («Ад», XV, XVI), обеспокоенность властей и суровость принятых ими мер (начало XIV и начало XV века) свидетельствуют о том, что главными очагами распространения гомосексуализма были тосканские города — Сиена и особенно Флоренция (по–немецки «florenzer» значило «гомосексуалист»). Тем не менее диатрибы упомянутых выше проповедников расставляют все точки над «i»: речь идет об отношениях, распространенных среди мужчин и мальчиков в возрасте от восьми до тридцати лет; все они или большая часть из них — холостяки. Поэтому эта практика была не столько альтернативой частной супружеской среде, сколько примером разрозненных попыток со стороны «молодежи» — мужчин, вынужденных очень поздно вступать в брак, — обрести идентичность и собственную частную среду. И все же речь идет о явном отклонении от привычных норм морали в частной сфере, так что распространение подобных привычек становится серьезной проблемой. Не рассматривая всех доводов святого Антонина, отметим его точку зрения: он обвиняет родителей, которые не пресекли «детские забавы», в излишней мягкости и преступной снисходительности, связывая педерастию с мутациями частной семейной сферы. В действительности причина была, возможно, в том, что традиционно мужские области деятельности (борьба, политика, война) утратили престиж, а ценности, воспринимаемые как женские — обходительность, учтивость, чувственность, — приобрели в глазах мужчин большую привлекательность; одновременно с этим власть отцов над сыновьями, уже вступившими на путь профессиональной карьеры, ослабла, ибо первые нередко находились в отъезде или уже пребывали в преклонном возрасте (если вообще были живы).
Наконец, надо отметить тайные романы — настоящие любовные драмы. Главными действующими лицами здесь выступают члены семей: мужчины и их спутницы, подросшие кокетки, о которых мы писали выше. Еще будучи незамужними они пытаются обрести независимость; выйдя замуж, они продолжают свои попытки, создав себе, как и мужчины, иную частную среду, существующую наравне с традиционной домашней средой. Писатели готовы без конца говорить об обстоятельствах возникновения любовных романов — от первого душевного порыва до конечного экстаза. Влюбленные обмениваются подарками; посредницы (часто в их роли выступают служанки) осуществляют связь между ними; назначаются свидания — в доме, в саду, в парильнях; коварные уловки ревнивцев удается обойти — и да здравствует любовь! Случается, что повороты судьбы ведут к обмену женами (Боккаччо, VIII, 8) или к двоеженству. О распространении этого явления свидетельствуют и законы, направленные на борьбу с ним (Венеция, 1288; Генуя, XIII век; Болонья, 1498), но они не раскрывают особенностей конкретных ситуаций. Иногда, напротив, дело заканчивается плохо; любовники отправляют в лучший мир опостылевшего мужа. Фарс оборачивается драмой. Когда в архивах судебных ведомств в наших руках оказываются документы по одному из таких эпизодов, с протоколами допросов убийц и соучастников, мы как будто становимся свидетелями подлинной трагедии и с замиранием сердца следим за развитием событий. Желание молодых людей, девушек, супругов выйти за пределы домашней жизни обретает в тайных романах свое логическое завершение. Если верить рассказам писателей (даже они иногда настроены довольно скептично), подобные романы не всегда бывали безоблачными и не всегда счастливыми.
Публичная демонстрация частной жизни
В некоторых случаях, обычно четко определенных законом, семья (в узком или широком смысле) сознательно открывает внешнему миру доступ в свою среду и в свои частные дела. Как и в других странах, в Италии это происходит в поворотные моменты жизни семьи, когда частные события неизбежно требуют присутствия публики в качестве свидетелей и участников: это свадьба, похороны, крещение, долгожданная встреча, посвящение сына в рыцари и т. д. Во всех социальных средах этим церемониям придается определенная публичная форма; толпа, которая спешит принять участие в данном событии, намного превосходит численность семьи и пределы част ной среды. Долгий процесс заключения брака начинается как вполне частный (обещание, передача кольца), но завершающие обряды — начало совместного проживания, посещение отцовского дома (в городе Кьоджа XIII века эти события разделены восемью днями) — проходят публично, с помпой, особенно среди «толстых» горожан. Гости, знакомые, клиенты, праздно шатающиеся — сотни людей ежедневно веселятся на гуляниях, устраиваемых Джованни Ручеллаи в июне 1466 года по случаю свадьбы его сына Бернардо и Наннины де Медичи, внучки Козимо. Хранилища, конюшни, подвалы заполняются подарками (прежде всего вином), отправленными от имени городов, монастырей, безвестных крестьян и, разумеется, родственников.
«Приведение к мужу» (ductio ad maritum)[110] настолько вошло в традицию как публичный акт, что с XIV века во многих местах (Пьемонт, Ломбардия, Тоскана) обычай позволяет спонтанное вмешательство местной общины в это мероприятие. Не случай но главной мишенью подобных законов избраны повторные браки (особенно с XV века): ватаги юнцов, а иногда и вся публика, собравшаяся посмотреть на зрелище, приветствуют свадебный кортеж громким улюлюканьем (оно называлось «mattinate», по–французски — «charivari»), сопровождаемым насмешками, дикими воплями и звуками, неприличными замечаниями и т. д; завершается все разбрасыванием монет и раздачей вина.
Смерть, причем не только великих мира сего, привлекает толпу зевак, встревоженных душераздирающими причитаниями женщин. Женщины собираются вокруг тела внутри церкви; мужчины остаются за ее стенами (Флоренция, XIV век).
Наконец, возвращение издалека, долгожданная встреча, примирение между линьяжами (немаловажное для Италии событие) дают повод организовать празднества, на которые также собирается публика.
Эти церемонии, какими бы они ни были, затрагивают честь семьи. Нельзя ударить в грязь лицом перед посторонними. Забота о репутации рода требует организации и регламентации празднеств, скрывающих за красивым фасадом семейные тайны, гуляниям придается невиданная помпезность, подчеркивающая значение семьи, оплошностей быть не должно.
Роскошные приемы подразумевают, конечно, обилие еды и выпивки. Здесь, как и всюду, пиры представляют собой одну из главных составляющих «показного» гостеприимства. По случаю бракосочетания своего сына Бернардо Джованни Ручеллаи приказывает возвести на широком участке улицы помост площадью 180 квадратных метров и накрыть столы, за которыми в течение восьми дней будут пировать гости (до пятисот человек в день). Поблизости специально ради этой церемонии строят кухню, на которой суетятся пятьдесят поваров и поварят, чтобы обеспечить всех желающих едой. Одни блюда сменяются другими. Любое удачное дело или встреча завершается пиршеством, хотя и не всегда таким роскошным. Изобилию угощений не должна уступать изысканность убранства. Будучи известным человеком, Ручеллаи позаботился о том, чтобы украсить возвышение, на котором проходит пир, гобеленами, дорогими тканями, изысканной мебелью. Для защиты от непогоды над головами гостей натянут огромный тент из светло–голубой материи, шитой золотыми нитками и украшенной гирляндами с вплетенными в них розами. На помосте возвышается чеканный серебряный стол для сервировки еды. В более скромных семьях пол гостиной устилают травой, а на стену или на окна вешают гобелены, дорогие ткани или просто куски материи, хранящиеся для торжественных случаев в сундуках.
Самым распространенным способом заявить о себе — способом, требующим, правда, особых усилий, — является демонстрация личных украшений, одежды и макияжа. Чтобы показаться на публике за пределами частной сферы, требуется парадная одежда. Всякий раз, когда намечается семейное торжество, например свадьба, внушительные суммы тратятся на новые наряды (речь идет о буржуазной среде). В числе иных предметов и украшений Марко Паренти подарил своей юной невесте два супердорогих подвенечных наряда (giornea и cotta[111]) и головной убор из павлиньих перьев, что обошлось ему в тысячу лир, а это равняется сумме, которую хороший каменщик зарабатывает за три, четыре или пять лет упорной работы. И остальные подарки были в том же роде. Даже для неофициальных визитов, например для посещения рожениц (дам из высшего общества), необходима более или менее парадная одежда. Лукреция Торнабуони, с которой Гирландайо должен был писать святую Елизавету для фрески в церкви Санта–Мария–Новелла, выбирает для своей героини роскошное одеяние: великолепный гарнаш (guarnacca) из темно–розового шелка, усеянного золотыми звездами, надет поверх гамурры (gamurra) белого шелка, расшитого гранатами и цветами, а из разрезов на рукавах выступает пышная ткань рубашки[112].
Разнообразие и роскошь парадных костюмов (особенно женских) с течением времени лишь увеличиваются; качество тканей улучшается, все чаще используется как повседневная одежда из шелка, причем более изысканного сорта; появляются дорогие аксессуары. Так, из почти 200 предметов женского туалета, зафиксированных в одном документе (Болонья, 1401), 24 были украшены серебром, 68 — золотом (бахрома, вышивка, парча), 48 отделаны мехом. Судя по сохранившимся описям имущества, для представительниц аристократических кругов XV столетия одежда служила средством подчеркнуть свой статус. Причем, по–видимому, женщины не стремились указать на свою принадлежность к определенному клану или семье; им было важно продемонстрировать свою индивидуальность и отличие от себе подобных. Это достигалось с помощью оригинального туалета, особого макияжа и прически, открывавшей лицо. Роскошность женской одежды публично утверждает социальный статус семьи и частной среды, однако не позволяет «идентифицировать» конкретную семью или род. Парадная одежда, подчеркивая индивидуальность и своеобразие черт того, кто ее носит, означает для женщин повышение их престижа, равно как и компенсацию за подчиненное положение в частной жизни.
Вмешательство властей в частную жизнь
Определяющая роль частных занятий и ценностей — в первую очередь частных занятий и ценностей семьи — в жизни людей и в жизни сообществ неизбежно привлекает внимание властей и обуславливает их вмешательство.
Законодательство коммун
В коммунах очень рано отмечается факт существования частных групп. Слова «consortes», «семья», «происхождение», «братья» часто встречаются в официальных документах как Некая данность — гуманитарная, социальная и, конечно, политическая, — с которой надо считаться. Власти к семейным группам относятся с подозрением, ведь в итальянских городах XIII века, еще политически слабых, они фактически начинают доминировать. Дают о себе знать амбиции семейств, соперничающих друг с другом из–за своих частных интересов. Аппетиты этих могущественных кланов (современники называют их magnati) власти ограничивают с помощью законов. Первоначальное законодательство властей городских коммун направлено именно на это: оно устанавливает мир между частными группами.
Вне зависимости от отношения к амбициям кланов (группировки, стоящие у власти, благоволят семьям, которые им преданы), это законодательство не имело бы почти никакого влияния на частную жизнь, если бы его авторы не пытались регламентировать ее содержание. Римское право регулирует частную жизнь в той же степени, что и публичную; выше я уже писал о значении работы болонских глоссаторов[113] XII–XIII веков, уточнивших права и роль отца семейства (pater familias). По их примеру коммуны постоянно ставят в центр внимания содержание частной жизни, и статуты, которые они принимают на протяжении XII–XIV веков, в полной мере об этом свидетельствуют. Мы видим, что муниципалитеты издают законы, касающиеся частных домов — их высоты, материала, из которого их следует строить, линии застройки (Сиена, XIV век); законы вправе устанавливать налог на выступающие части зданий, ограничивать высоту башен и т. д. Многие законы требуют, чтобы владельцы имущества сообщали о нем властям в целях оптимизации налогообложения (первые кадастры засвидетельствованы в XIII–XV веках в Вероне, Венеции, Перудже, Флоренции); они регламентируют и управление имуществом (обязанности, наследование, приданое). В частную сферу законы вмешиваются прежде всего ради определения и регламентации власти мужа, прав жены и детей, вопросов эмансипации, совершеннолетия, брака (гвельфам запрещается жениться на девушках из семей гибеллинов — Парма, 1266); благодаря законам пресекаются самые серьезные отклонения от нормы: инцест, двоеженство и, конечно, гомосексуализм.
Законодатели удваивают свое внимание в тех случаях, когда частный выбор имеет или может иметь воздействие на публичную жизнь. Особенно сильное подозрение у них вызывают церемонии бракосочетания и погребения, в связи с чем эти события становятся объектом подробной регламентации, ничего не оставлявшей без внимания: ни число и статус гостей — преимущественно женщин, ни время проведения пиршеств (Венеция, 1339, 1356; Болонья, 1276 и позднее; Генуя, 1428), ни размер приданого и стоимость свадебных подарков (Венеция, 1299, 1360; Болонья, 1401), ни проведение похорон и т. д. Как ни странно, наибольший страх в обществе вызывают законодательные инициативы, касающиеся моды. Пышность и дороговизна туалетов, в которых женщины появляются на публике, внушают обеспокоенность властям, и эта тревога материализуется в виде повсеместно принятых регламентов ношения одежды, напоминающих скорее модные каталоги; в известном статуте против роскоши и чрезмерных расходов, принятом в Болонье в 1407 году, Перечисляется шестнадцать категорий запрещенных предметов одежды (драгоценности, пояса, кольца, вышивка, меха, бахрома, платья, туфли, пуговицы и др.), причем они, в свою очередь, подразделяются на множество более мелких категорий, так что штрафы сыплются как из рога изобилия. Но ремесло инспектора неблагодарно. Сеньория закрывает глаза на правила и сама устраивает пиршества, как, например, в Венеции, а женщины проявляют поистине дьявольскую изворотливость в уклонении от закона: один служащий (нотариус) говорит моднице, которая щеголяет в дорогом костюме, украшенном длинным рядом пуговиц: «Пуговицы запрещены, госпожа». На что красавица отвечает: «Пуговицы? Но это чашечки! Взгляните сами, если мне не верите: где ножка, где петельки?» (Саккетти). Должностные лица унижены, но не сдаются. С течением времени контроль — можно даже сказать, господство — законодателей над частной сферой не ослабевает. Не забыты мораль и общественный порядок, а власть, сосредоточившись в руках узкого круга лиц, становится все более репрессивной: Медичи доходят до того, что начинают перлюстрировать частную переписку. Таким образом, постоянные контакты с другими средами насыщают частную среду ценностями и предписаниями, выработанными за ее пределами. Государством. И церковью.
Власть церкви и наставление семьи
Частное жилище время от времени становится местом почитания Бога. Бедняки хранят в своих домах медальоны и освященные оливковые ветви, а в описях имущества обеспеченных семей часто, хотя и не всегда обнаруживаются янтарные четки, распятия (весьма редкие во Флоренции XIV века), молитвенные книги и, главное, изображения Святой Девы.
Эти иконы и культовые предметы хранятся в спальнях, включая гостевые и предназначенные для прислуги: здесь религиозное чувство принимает форму частного и индивидуального религиозного акта; в то же время в гостиных мы их не встречаем (Флоренция, 1380–1420). Но личное религиозное чувство не обязательно связано с иконами. Оно может проявляться в гостиной и распространяться на все семейство, собравшееся послушать, как отец читает душеспасительные книги или произносит молитву перед едой. Но будь это спальня или гостиная, именно в доме дети познают основы христианства, здесь они повторяют свои первые молитвы.
Если копнуть глубже, мы заметим, что все риски, тревоги, невзгоды, которые несет в себе частная жизнь и которые затрагивают судьбу близких людей, делают частный мир полностью зависимым от воли провидения. Все — мужчины, женщины, дети — осознают это, признают и не скрывают этого. Видеть, как близкий человек покидает дом, слабеет, страдает, умирает — значит чувствовать на себе руку Господа, признавать его могущество, взывать к его милосердию. Слова о предании себя Божьей милости или взывание к его покровительству — самые привычные и вместе с тем искренние строчки, встречающиеся в письмах.
Умершие родственники, любимые и близкие — еще одно связующее звено между человеком и небесами. Становясь предметом молитв, благодаря которым они в конце концов должны попасть в рай, усопшие — особенно дети, невинные души, — поддерживают в семье чувство близости к небу.
Эта каждодневная, обыденная близость может наставить на путь истинного благочестия, но действительно ли она способна формировать сознание? Об этом с беспокойством спрашивают моралисты и проповедники, перечисляя моральные и материальные опасности, подстерегающие на границах частной жизни или даже в самом ее центре, — опасности, преодолеть которые может только хорошее воспитание в частном кругу.
Если кто–то из завистников пытается нарушить спокойствие семьи с помощью чар колдуньи — скажем, навести порчу (mal occhio) на детей, — моралисты принимают это близко к сердцу и дают советы: например, чтобы предохранить детей, надо надеть им на шею коралловую нить (амулет, который художники той эпохи изображают даже на шее младенца Иисуса); церковь же эта опасность не очень волнует в ее размышлениях о частной жизни. Иное дело — мораль.
Открыв двери дома другим, люди ipso facto привносят в жизнь семьи мирскую суету, о которой священники, солидарные в данном вопросе со светскими моралистами, говорят с печалью и негодованием. Бракосочетания, похороны, обряды крещения, пиры, все те празднества, которые частное сообщество устраивает для публики, нередко становятся источником разнузданности, disonesta[114] — начиная с самодовольства, тщеславия и заканчивая всевозможными мелочными чувствами и желаниями: даже простое пожатие рук рассматривается как смертный грех (святой Антонин). Ежедневный выход на улицу чреват ненужными разговорами и непозволительными встречами; особенно это касается мальчиков, которым угрожает знакомство с опасными товарищами (см. святую Екатерину, Пальмиери, святого Бернардина, Маффео Веджо). И наконец, достаточно самых безобидных встреч, чтобы пробудить чувства, а они порочны по самой своей сути. К обонянию у моралистов не так много претензий (см. Доминичи). Но взгляды — это не только «стрелы любви» (Франческо ди Барберино), но и стрелы смерти, убивающие душу (святой Антонин). Слушать — значит впитывать лесть, непристойности, разного рода пошлости (святой Антонин, чьи наставления, обращенные к одной знатной даме, мы здесь цитируем, ограничивает свой список только теми непозволительными действиями, которые были распространены в их среде). Говорить означает вступать в беседы вроде тех, которые мы упомянули выше. Наслаждаясь вкусом пищи, человек занимается чревоугодием.
Даже в стенах своего дома никто не застрахован от этих соблазнов. Сугубо частная сфера не исключает ни обжорства за обедом, ни вспышек гнева, ни праздной болтовни, ни того поведения и тех разговоров, из которых дети «узнают о наших пороках, наших любовницах, наших попойках» (Пальмиери), а поскольку «они все понимают, хоть и не подают виду», то рискуют «быть испорченными нашей развращенностью» (святой Антонин). Частная сфера не препятствует ни небрежности в одежде (или полному отсутствию таковой), ни двусмысленным или просто непристойным знакам (вроде показывания среднего пальца), которыми любят щеголять подростки у себя дома при полном попустительстве родителей. В результате дети начинают считать эти отклонения от нормы вполне естественными и подражать им. И наконец, частная среда служит прибежищем всякого рода извращениям в супружеской спальне.
Эта моральная и духовная уязвимость частной среды — источник сильного беспокойства церкви. Созданные по образу Святого семейства, дом и семья выступают краеугольным камнем христианского общества, центром повседневной духовной жизни, примером духовного развития. Даже самые проникновенные проповеди оставались бы неубедительными, если бы не падали на благодатную почву, подготовленную семьей, где формируется религиозное призвание и праведность. Упадок семьи имел бы катастрофические последствия для духовной жизни.
Поэтому необходимо было вмешаться, и мы видим, что с XIV века доминиканцы и францисканцы пытаются наставить семью на путь истинный. Братья–монахи довольно рано начинают посещать дома прихожан, и эта инициатива, вовлекая все новых людей, делает многих священников доверенными лицами и друзьями различных семей. Родители святой Екатерины числят среди близких друзей одного доминиканца (Сиена, 1360), два францисканских монаха во имя старой дружбы с покойным мужем моны Алессандры Строцци время от времени вмешиваются в ее семейные дела (Флоренция, 1449).
Интимная атмосфера, созданная подобным образом нищенствующими монахами, подготавливает и облегчает более конкретное и специальное вмешательство пастырей в жизнь семьи: это, во–первых, исповедь, к которой, по–видимому, чаще прибегают женщины; затем — наставления, дающиеся в форме нравоучительных трактатов (Доминичи, святой Антонин), писем или бесед и предназначенные тоже скорее для женщин; и, разумеется, проповедь, особенно распространившаяся после 1350 года, когда проповедники начинают делать больший акцент на морали. Святой Бернардин созывает на проповедь всех членов семьи, включая юных девушек.
Благодаря повторяющимся попыткам вмешательства братьям–монахам удается распространить учение, одна из главных целей которого заключается в возвращении контроля над частной жизнью. И хотя эта цель лишь подразумевается, она вполне ощутима. Мы видим, что они ставят на первое место частное пространство и дом как связующее звено и как базу для для христианского и человечного (это роднит их с гуманистами) воспитания личности. Они акцентируют свое внимание на таких аспектах частной среды, как покой, безмятежность, отмечают присущую ей роль убежища, говорят о ее способности наилучшим образом обеспечить защиту от различных форм агрессии, прежде всего от внешнего мира. Частная среда защищает от ночи, что подобна «непроходимому лесу, где человека подстерегают всяческие бедствия» (мессер Уголино Верини, 1480). Во дворцах частное пространство защищает от шума и неприятных запахов (на пример, капусты и лука — см. Альберти «De re aedificatoria»), ограждает от суеты и соблазнов внешнего мира, обеспечивает мир и безмятежность.
После того как заложен фундамент, легче перейти к основному пункту программы, а именно: ценою самодисциплины, практикуемой с детства, научиться очищать душу от любых проявлений честолюбия и вожделения. К этому будут стремиться и воспитатели, и исповедники, предписывая строгую дисциплину и самоистязание: первое — ученикам, второе — грешникам. Теми и другими подобная суровость будет принята. Самоограничение отныне направлено на сдерживание наиболее опасных возбудителей похоти: мы говорим о пяти основных чувствах человека. Зрение: «Возведи очи горе <…>, открой их небу, лесам, цветам, всем чудесам творения. В городах, особенно там, где есть опасность греха, опусти взгляд» (Доминичи). «Научи ребенка отводить взгляд от того, что могло бы его смутить, прежде всего — от картин» (Фра Паолино). «Следите за тем, куда смотрите [«куда смотрите» повторяется три раза]» (святой Антонин); следите за тем, куда смотрят другие, ведь их любопытство может плохо сказаться на ваших религиозных начинаниях и на вас самом. Будьте внимательны к речи: и к собственной, и к той, что произносят другие; святой Антонин считал речь настолько подозрительным действием, что посвятил ей три большие главы в своем «Сочинении о наилучшей форме жизни» («Opera a ben vivere»). Главы носят следующие названия: «Следите за словами, не оскорбите Господа», «О грехе многословия и пустословия; о том, как они вредны», «Даже в приличных речах следует знать меру». Сдержанность необходима не только в словах, но и в жестах, движениях; нужно сдерживать смех, ибо грешно слишком часто смеяться. Не забывает автор и об осязании и вкусе. Аскеза, разумеется, распространяется и на сексуальные отношения — конечно, на единственную разрешенную их разновидность, то есть сексуальные отношения супругов (все остальное даже не рассматривается): нельзя жениться в недозволенное церковью время (консумация брака в такой период — смертный грех), сексуальные контакты разрешены лишь в надлежащих местах и в определенное время (ни в коем случае нельзя предаваться им во время поста или покаяния), причем допускается лишь естественная форма отношений между супругами: никакой содомии (тягчайший смертный грех), никаких непозволительных поз (смертный грех).
Частная среда лучше любой другой подходит для реализации этой трудной программы вследствие солидарности, которая естественным образом связывает всех ее членов. Нужно заставить эту солидарность работать, чтобы люди помогали друг другу вступить на стезю добродетели. Старшие дети, например, должны подавать пример младшим и во всем слушаться родителей (Фра Паолино), родителям, со своей стороны, надлежит подбирать детям друзей, давать хорошие советы и хороший пример; и наградой этим коллективным усилиям будет Божье благословение (Джованни Доминичи).
Пастырское служение, осуществляемое церковью, ши роко распространяется и практикуется не только видными священнослужителями, благодаря которым мы можем судить об этом феномене, но и сотнями простых монахов, рассеянных по городам и посадам (конец XIV–XV век). То, что данная тенденция способствовала очищению веры и культа в семьях, вполне вероятно. Но способствовала ли она более активному участию благочестивых христиан в публичной (социальной, политической) жизни, усилению их контактов с внешним миром?
Уж во всяком случае, женщин она к этому не подталкивала. Тот путь к Богу, который предлагали им проповедники (особенно с помощью «наставлений», популярных среди терциарианок и дам из высшего общества), предназначался главным образом для укрепления внутреннего благочестия — после обуздания чувств в душе должно установиться внутреннее уединение, сопутствующее человеку везде: в церквях, салонах, на пирах, во время прогулок. Но, конечно, гораздо больше для укрепления благочестия подходит атмосфера спальни. Спальня служит набожной женщине убежищем, кельей, любимым местом для духовных упражнений, и обставляет она ее соответствующим образом: главным элементом обстановки служит распятие, больше располагающее к покаянным молитвам, нежели традиционная икона с ликом Пречистой Девы. Истинное благочестие женщины в частной среде отдаляет ее от мира.
Цели религиозного воспитания гораздо более амбивалентны, когда дело касается мужчин. Святой Бернардин напоминает этим последним, что у них есть обязанности вне дома, которые им надлежит выполнять, но ни он, ни его собратья серьезно не развивают тему. В просвещенных кругах с этого времени наряду с проповедями странствующих монахов звучат голоса гуманистов — но не в унисон с голосами проповедников. Мнения расходятся. Обстоятельства вынуждают Колюччо Салютати (ум. в 1406) посвятить свой труд апологии уединенной жизни («De saeculo et religione»[115]); сочинения данного жанра не иссякают на протяжении всего XV века, нечто подобное можно найти, например, в книге Кристофоро Ландино, посвященной созерцательной жизни («Questiones camaldulenses»[116], 1475). Но большинство не согласилось бы с этим. Салютати слишком высоко ценит городскую жизнь и не готов признать, что «бежать общества, отводить глаза от приятных вещей, закрываться в монастыре или ските являет путь совершенства». Мудрец обязан пользоваться всеми своими дарованиями для общего блага. В разных формах, обусловленных особенностями характера и воспитания, Поджо, Бруни и Валла — ограничимся наиболее известными именами — настаивают на этой обязанности философа, причем делают это во имя христианских идеалов (особенно Бруни). Гуманисты отвечают на это крайне враждебно: они относятся к проповедникам с сарказмом и обвиняют, среди прочего, в том, что те «лицемерно наставляют всех этих глупеньких дам и их простоватых мужей», так что вместо серьезных вещей голова у них забита душеспасительной ерундой. Если пастыри ставят перед христианским воспитанием мужчин и женщин идентичные задачи — научить замыкаться в своей частной сфере, то гуманисты, сторонники активного участия в жизни города, отвергают такую точку зрения. По мнению последних (конечно, они формулируют свои мысли иначе, чем мы здесь, но общий смысл такой), христианские обязанности женщины напрямую связаны с частной жизнью, но частное воспитание мужчин, оставаясь христианским, должно выступать в качестве трамплина для других, публичных обязательств. Таким образом, мы приблизились к эпохе, когда христианские тексты все реже служат людям ориентиром. На пороге Нового времени мы и остановимся, хотя многие его признаки вполне ощутимы уже в XV веке.