Ален Колломп
Художник Альбрехт Дюрер оставил нам некоторое количество рисунков и акварелей, дающих представление о деревенских и городских домах Германии, Австрии, Италии конца XV — самого начала XVI века. Эти рисунки представляют большую художественную ценность, но не только: острый взгляд Дюрера выхватывал детали — дома, деревья, зайца или два увядающих пиона. Изображения зданий дают достаточно точное представление о строительстве: неоштукатуренный или оштукатуренный кирпич красивых домов с каркасными деревянными стенками (фахверк) в окрестностях церкви святого Иоанна в Нюрнберге, покатые черепичные крыши[400], большие отдельно стоящие дома, квадратные в плане, с массивными соломенными крышами, приютившиеся в тени столетних деревьев в баварской деревушке Кальхройт[401]; прижавшиеся друг к другу каменные дома под пологими черепичными крышами, окруженные крепостной стеной в итальянском городке Арко[402]. Глядя на эту последнюю акварель, мы можем лишь догадываться о том, какое восхищение вызвали у немецкого художника средиземноморские краски — голубоватая листва оливковых деревьев, освещенность южной деревни. Наброски Домов, сделанные с натуры, Дюрер использует впоследствии в гравюрах, в частности в «Блудном сыне» (1498). Библейская сцена разворачивается во дворе немецкой фермы, окруженной домами под огромными соломенными крышами, с редкими окнами, иногда лишь слуховыми, с низкими дверями, ведущими в тесные прихожие.
Представления. От дома к домашнему интерьеру
Заметно, что дома горожан и крестьян в окрестностях Нюрнберга, построенные в начале XVI века, формой, объемами, материалами сильно напоминают немецкие и эльзасские городки, появившиеся двумя веками позже. Черты итальянских домов, зарисованных Дюрером во время его первого путешествия в Венецию, угадываются в домах Италии и южной Франции, построенных в XVIII веке. Основные типы региональных жилых построек Италии, Франции[403] и Англии, начиная с совокупности зданий, сохранившихся с прежних времен, и заканчивая новыми домами, можно увидеть, таким образом, уже в немецкой или фламандской живописи начала XVI века. По живописи можно проследить эволюцию строительных приемов в период между XVI и XIX веками, но в первую очередь она демонстрирует стабильность построек — как культурную, так и материальную.. Однако рисунки и акварели Дюрера оставляют нас за порогом домов, вход в которые нам заказан.
Питер Брейгель, или фламандская ферма
Немногим позже Дюрера Питер Брейгель Старший тщательно выписывает фламандские деревенские дома в стиле фахверк с саманными стенами (в его живописи встречается несколько высоких домов из кирпича с лестницей, идущей по фасаду) и с массивными соломенными крышами. К счастью, Брейгель иногда дает нам возможность заглянуть внутрь. Картина «Посещение крестьянского дома» известна нам по двум копиям, выполненным его сыновьями Питером Брейгелем Младшим (полихромная живопись на дереве) и Яном Брейгелем[404]. Утраченный оригинал, сделанный их отцом, без сомнения, был исполнен в технике гризайль. Обе версии картины, очень близкие, вводят нас в большую комнату деревенского дома. Мы видим крестьянскую мебель второй половины XVI века: большую скамью–сундук со спинкой и подлокотниками, детские стульчик и креслице, колыбель на переднем плане, где в настоящий момент спит собачка, круглый стол, покрытый белой скатертью (белую скатерть мы обнаружим и в деревенских интерьерах братьев Ленен); на столе — миски с каким–то молочным супом (можно предположить, что хозяева держат коров, потому что в данный момент какие–то мужчина и женщина заняты сбиванием масла в маслобойке). Самое необычное здесь — очаг, расположенный прямо на полу, с огромным кипящим котлом, висящим на массивном крюке. Молодая мать, кормящая грудью новорожденного, и второй из троих детей, босоногий мальчик, сидящий в низеньком креслице, протягивают руки к огню. Отец, видимо, хозяин дома, который выглядит старше, чем его жена, принимает троих посетителей. На втором плане картины, изображающей супружескую пару с детьми, можно увидеть еще пятерых человек, видимо, живущих в этом же доме: один мужчина сидит на скамье, другой — за столом, ест суп, молодые мужчина и женщина, сбивающие масло, в дверях — девушка, про которую нельзя сказать, входит она или выходит из помещения. Дверь из Цельной доски со свинцовой поперечиной выше уровня пола.
Мы находимся в деревенской фламандской комнате в обеденное время. Взрослые заняты своими делами, за исключением самого старшего, который, как и старший из детей, также с голыми ногами, повернулся к двоим посетителям. Мы ничего не знаем о том, что связывает всех этих героев жанровой сцены. Родственники ли они? Весьма вероятно, что картина была создана не просто ради того, чтобы запечатлеть крестьянский быт, но, без сомнения, несет аллегорический смысл и заключает в себе некую мораль, иллюстрируя какую–то пословицу или библейскую сцену, как нередко бывало во фламандской живописи XVI века. Гости — судя по одежде, зажиточные буржуа. Навещают они молодую мать или же старшего из детей, который беседует с дамой на переднем плане картины? А может быть, это ее сын или какой–то юный родственник, отданный на воспитание в эту крестьянскую семью?
Фламандская жанровая живопись XVI–XVII веков очень часто подчинялась вкусу заказчиков, и достоверность передачи деталей, как правило, отступала на второй план. Зарисовки повседневной жизни крестьян или буржуа — например, у Вермеера или в картине «Посещение крестьянского дома» Брейгеля — нередко таят в себе какое–то послание, как это известно опытным любителям искусства, то есть их можно назвать афористичными. Изображение предметов домашнего обихода на этих картинах преследует совершенно определенную символическую цель, как и современные им натюрморты–ванитас. В связи с этим не стоит переоценивать документальную точность и аутентичность картин, изображающих быт фламандских крестьян и купцов.
Крестьянские интерьеры в картинах братьев Ленен
Можно ошибиться и интерпретируя картины братьев Ленен, изображающие французский крестьянский быт XVII века. Знаменитая «Крестьянская трапеза» 1642 года или «Семья крестьян» из собрания Лувра[405] не являются в действительности изображениями членов одной семьи. Творчество братьев Ленен было достаточно коммерциализировано, поэтому не стоит целиком полагаться на социальную (или хотя бы социологическую) достоверность и документальность изображения крестьян на их картинах. Герои Лененов — старуха с тонкими поджатыми губами, пожилые мужчины, мужчина помоложе и серьезные дети, играющие на скрипке и на флажолете, — напоминают о скоротечности человеческой жизни: тема, столь любимая итальянскими художниками начиная с Тициана и заканчивая караваджистами; передача этой идеи была важнее, чем изображение членов семьи, живущих под одной крышей.
В этих картинах делается лишь намек на трапезу. Ленены избегают изображения кулинарных подробностей, предпочитают наполнить композицию воздухом, придать ей символический смысл, почти нереальный и вневременной. На картине «Трапеза крестьян» нет накрытого стола — мы видим только слишком большую белую скатерть, покрывающую скамейку, на ней кувшин с вином, буханку хлеба и нож, оловянную миску на тарелке, единственную ложку.
Фон крестьянских интерьеров Лененов всегда одинаков: странно высокий потолок, массивный камин. Комнаты кажутся просторными и скорее похожи на театральные декорации, чем на реалистическое изображение закопченных хижин бедных крестьян. Мебели мало — одна–две скамьи, несколько стульев и табуретов. Кровать или кровати, которые всегда присутствовали в крестьянских жилищах, на картинах представлены редко. В то же время на картине «Крестьянская трапеза» в углу виден бархатный балдахин на колоннах.
В городе
Изображения фламандских и голландских интерьеров того же времени дают более точное представление о мебели и об архитектурных особенностях домов. Питер де Хох вводит нас в комнаты или, если речь идет о жилищах более зажиточной публики, в анфилады комнат. Северный свет, льющийся в высокие окна, отражается в шахматной доске полов, сияющих чистотой, и подчеркивает патину мебели. В затемненном углу — закрытый альков. Здесь царят достаток, спокойствие, склонность к комфорту и удобствам. Другие фламандцы, Адриан Браувер и Давид Тенирс, рисуют жанровые сцены, грубоватые, но живописные. В их интерьерах — грязь, беспорядок, столами служат какие–то бочки, в качестве стульев — грубые чурбаки.
Жанровые сценки, небрежно нарисованные А. Браувером, путевые наброски Дюрера, «Фламандские пословицы» Брейгеля, спокойные композиции Лененов, а также «Молочница» и «Улочка» Вермеера запечатлели мгновение для вечности и стали ценнейшими и увлекательнейшими свидетельствами для историка. Однако этих источников недостаточно, чтобы узнать, каков же был образ жизни фламандских и немецких земледельцев и крестьян из Лаона, которых изображали братья Ленен. Чтобы понять, как жили люди в городах и деревнях Западной Европы, особенно в сельской Франции, в XVI — начале XIX века, в каких домах обитали эти крестьянские семьи в разных странах и в разные эпохи, необходимо использовать и другие источники, в основном письменные.
Образ жизни
Сколько же народу проживало под одной крышей в этих низеньких деревянных домиках с саманными стенами, крытых соломой, в деревнях Нормандии и Солони, сколько — в больших домах с деревянными каркасными стенами (фахверк) с галереей и внутренним двориком на равнинах Эльзаса, сколько — в тесных, прижавшихся друг к другу каменных домах Прованса? Речь идет не только о количестве людей, составлявших семью, — оно менялось с течением времени в связи с рождениями и смертями, браками и переездами, — но в большей степени о родстве, которое связывало этих людей. Были ли крестьянские семьи во Франции, Англии или Германии в XVI–XVIII веках одинаковы по структуре, были ли это «нуклеарные» семьи, состоящие только из супругов и их детей, или же большие семьи с патриархальным укладом?
Но знания того, как разные члены одной семьи делили внутреннее пространство домов для сна, еды и работы, недостаточно для понимания функционирования отдельных семейных групп, которые различались в зависимости от региона, так же как форма и структура здания может изменяться в пространстве и во времени. Разные семейные системы связаны между собой не только экономически, но и юридически. Семейное право и его варианты, эта «география обычного права», исследованная Жаном Ивером[406], механизмы перехода наследства от родителей к детям влияют на размеры и структуру домашних хозяйств.
Крестьянский дом — это не только строение, где живет семейная группа. Чаще всего здесь же содержится принадлежащий семье скот, запасы продовольствия и собранный урожай, рабочие инструменты. Это одновременно жилая и производственно–экономическая единица, domus, о котором говорит Эмманюэль Ле Руа Ладюри по поводу Монтайю[407], ousta или ostal в Лангедоке, Hof в Эльзасе и немецких Деревнях; сюда входят постройки и обрабатываемые земли, этому двору дается имя владельца и иногда, как в Эльзасе, герб. В рамках деревни дом, domus, ousta или Hof обозначает частное владение одной семьи, в противоположность общему имуществу всех жителей деревни: дороги, пастбища, даже места, где располагались давильни для винограда и маслин, что встречается в густонаселенных районах в Провансе и Лангедоке.
Эволюция жилища
Назначение построек, принадлежащих одной семье, не оставалось неизменным, менялось по мере смены поколений и в зависимости от нужд хозяев. Как и в наши дни, в XVII веке нередко часть амбара превращали в дополнительную комнату или же делили жилище на части между родителями и выросшими детьми или между братьями. Возводили дополнительные постройки в том же дворе, чтобы поселить туда престарелых родственников, которые уже не могли жить самостоятельно, или чтобы женить сына. Например, когда в 1788 году супруги Жарго, поденщики из деревни Курсель в Бургундии, в графстве Осуа, женили старшего сына, он остался жить с родителями в их доме. В брачном контракте было прописано обустройство их второго сына Жана «во вновь построенном доме». Наконец, для третьего своего сына Симона Жарго родители планировали выделить в качестве доли наследства большой участок, чтобы «присоединить его к существующему сеновалу», где можно будет построить дом[408]. Таким образом, к родительскому дому присоединяются два новых, и все три сына Жарго будут жить в непосредственной близости друг от друга.
Анна Цинк[409] обнаружила такую же картину в пиренейской деревне Азерекс. Количество дворов (хозяйств) увеличилось со 116 в 1636 году до 171 в 1792‑м, но при этом вновь построенных домов на ранее свободных площадях не стало больше: «Сын, брат, зять возводили новые дома на территории, находящейся в собственности семьи».
Ситуация с жильем во французских и немецких деревнях постоянно менялась. В деревнях постоянно возводились новые дома и оставлялись старые. С одной стороны, это могло быть вызвано причинами экономического и демографического характера, а также метеоусловиями и политическими событиями, например войнами (в частности, в Лотарингии в XVII веке). Периоды интенсивного строительства сменялись периодами застоя. Менее явные причины, чем экономическая конъюнктура, общая или региональная, — изменения в самих семьях: семейные разделы, смена поколений, способ обустройства выросших детей — с одной стороны, они покидают родительский дом, с другой — остаются в лоне семьи. По этим причинам не стоит разделять исследование материальных аспектов жилища (типы конструкций, внутренняя планировка, мебель и ее использование) и изменений в составе семей, проживающих в этих домах. Изучая связи между жилищем и семьей, необходимо учитывать географический фактор (выбор строительных материалов в зависимости от местных условий, особенности климата), исторический период (начало XVI — конец XVIII века), социальное положение семьи (зажиточные крестьяне и купцы жили не так, как поденщики). Образ жизни деревенских семей во Франции и соседних странах зависел от множества самых разных явлений.
Дома бедняков
Крестьянские дома XVII и тем более XVIII веков — уже не те «черные от копоти избушки», жалкие строения со стенами из грязи, смешанной с соломой или вереском, под крышами из ржаной соломы, тростника или других местных растений. Но продуваемая всеми ветрами хижина («стены этих домишек были саманными, их приходилось переделывать каждый год; новый дом требовал ремонта на следующий год после строительства»[410]) все равно сгорала в пожаре за несколько часов; это был маленький полутемный домик с крошечными окошками, состоящий из одной комнаты, в которой жила вся семья. Вот как описывал неудобные жилища своих прихожан в последние годы царствования Людовика XIV священник из деревни Сеннели в Солони: «они не любят приподнятые полы… им нравится задевать головами потолочные балки», а по поводу освещенности этих домов добавляет: «Им следовало бы сделать большие окна в своих домах, в которые проникал бы воздух. Эти темные хижины больше напоминают темницы для преступников, чем жилища свободных людей»[411].
В домах, состоящих из одной комнаты, могло проживать ограниченное количество людей, например вдова или супружеская пара с маленькими детьми; старшие дети вынуждены были снимать углы в более богатых домах или отправляться в дальние края, чтобы обеспечить себе пропитание. Речь не шла о том, чтобы жить в этих лачугах большим семьям из трех поколений или даже родителям с большим количеством детей, потому что прокормить их было невозможно. Столь скромное жилище говорило об отсутствии каких бы то ни было средств к существованию. Такое жилье не было свойственно какому–то определенному региону Франции или какой–то другой страны, но в то или иное время встречалось повсеместно (увеличению количества таких домовладений способствовали войны, грабежи, неурожаи). Наряду с ними в тех же местностях существовали и более удобные, более просторные дома — в этом проявлялось социально- экономическое неравенство в крестьянской среде. Эти лачуги иногда были разбросаны по данной сельской местности, иногда жались друг к другу. В Оверни в XVIII веке «хижины бедняков пристраивались одна к другой, на фасаде каждой находились дверь и узкое окно, а с обратной стороны был выход в амбар»[412]. На Корсике в конце XVIII века «некоторые крестьяне жили в хижинах с одной лишь комнатой, построенных методом сухой кладки (без использования связующего раствора)»[413].
Археологические раскопки, проведенные на Сицилии в деревне Брукато (провинция Палермо), продемонстрировали, что с XIV до XIX века семьи батраков, которые составляли большинство деревенских жителей Сицилии, жили в одной комнате. В этих прижатых друг к другу, как в Оверни, одноэтажных домишках единственная комната была разделена на две части: более темную, удаленную от входа, где спали люди и, предположительно, скот, и более светлую, более близкую к улице, в центре которой находился очаг. Эта часть помещения использовалась для приготовления и приема пищи. Археологические исследования и письменные свидетельства указывают на то, что территория перед каждым домом отводилась для хозяйственных нужд[414]. Дома сельскохозяйственных рабочих Оверни, корсиканских поденщиков, сицилийских батраков и бедных земледельцев Лангедока и Солони, состоящие из единственной комнаты, несмотря на свою тесноту, позволяли жить в них нескольким поколениям семей.
В английских деревнях XVI–XVII веков, а также во французских, в особенности в западной части страны, можно было встретить еще более скромные и бедные формы жилищ. По случаю созыва Генеральных штатов 1649 года жители местечка Сен–Кристоф–ан–Рок, поблизости от Сен–Мексана в Аквитании, направили депутатам «пожелания», в которых описали свою нищету: «Всего 90 дворов, большинство жителей нищенствует и побирается… До такой степени, что повсюду одни бедняки… все спят на соломе и некоторые даже вынуждены построить себе шалаши в полях, не имея средств на сносное жилье»[415]. Хижины на опушках лесов, шалаши в чистом поле, развалюхи на задворках деревень больше не могут выполнять функцию жилья для стабильных семейных групп. Согласно дошедшим до нас налоговым документам, нищие составляли значительную часть в структуре сельского населения, и не только в смутные времена Фронды, к которым относится прошение жителей деревни Сен–Кристоф, но и до конца XVIII века. Больные мужья и жены, слепой отец, проживающий с семьей сына–поденщика, — разделенные семьи живут в деревне, живут подаянием в этих хижинах и шалашах. Когда голод становится невыносимым, многие бегут, поодиночке или группами, с семьей или без семьи, направляются в другие деревни и особенно в города, где попадают в тюрьмы.
Чтобы рассмотреть все разнообразие жизни под одной крышей, у одного очага, в зависимости от состава проживающих, надо начать с исследования всей социальной структуры, от земледельцев Иль–де–Франса, Фландрии или Лотарингии до собственников, извлекающих доход из своих имений, сельских ремесленников или виноградарей Бургундии или долины Луары. Дома, в которых проживали их семьи, обычно были гораздо более просторными, состояли из нескольких комнат и подсобных помещений — гумна, хлева, погреба.
Дома богатых людей
Вот что читаем в описи 1647 года о доме земледельца из Вильжюифа близ Парижа. Дом состоит «из кухни внизу, выходящей окнами на улицу, примыкающей к ней лестницы, с другой стороны находятся ворота, наверху две большие комнаты и маленькая комнатка, чердачное помещение, за кухней внизу еще одна комната»[416]. Дом двухэтажный, с чердаком, построен из камня, что часто можно встретить в регионе Иль–де–Франс; крыши дома и подсобных помещений черепичные, что явно свидетельствует о некотором достатке, потому что для северной части Франции, особенно в XVII веке, более характерны соломенные крыши.
Говоря о строительных материалах, надо отметить земляные или деревянные дома на Севере (северная Франция, Фландрия, Англия, Германия) и, в противоположность им, каменные дома на Юге (южные провинции Франции, Испания, Италия). Дома в Бретани и Корнуэлле строились из гранита; в Бургундии — из известняка; в Иль–де–Франс — из песчаника. Наличие или отсутствие тех или иных строительных материалов диктовали соответствующее решение. Также нельзя установить точные иерархические критерии, по которым отдавалось предпочтение тяжелым материалам, камню, а не дереву или глине. Отнюдь не все каменные дома были роскошными — об этом свидетельствуют уже описанные хижины на Корсике и Сицилии. Напротив, саманные дома с деревянными каркасными стенами, как, например, в Кохерберге (Эльзас), или некоторые имения в Нормандии очень просторны, если не сказать роскошны; в них мог проживать богатый земледелец или с сеньор с многочисленными домочадцами.
Что за жизнь протекала за стенами этих домов, принадлежавших земледельцам и ремесленникам? Ги Габурден вводит нас в три крестьянских дома в деревне Антелю поблизости от Люневиля. Дома в лотарингских деревнях строились вплотную друг к другу по обеим сторонам длинной улицы. Дома наших трех крестьян были двухпролетными — в таких домах под одной крышей находились жилые помещения, а также амбары и стойла (дома поденщиков были однопролетными). Эти семьи в середине XVIII века располагали двумя жилыми комнатами: «Окна одной комнаты выходили на улицу, и она именовалась красивая комната, большая комната или каминная; также была задняя комната, она же кухня»[417]. Это французское наименование le poele в Лотарингии соответствует слову Stüb в Эльзасе и прочих немецкоязычных районах. Проезжая в 1580 году через Лотарингию, часть Эльзаса, Германию и швейцарские кантоны, Монтень восхищался в своем «Дневнике путешествия в Италию» продуманной системой отопления домов на востоке Европы, соответствующей суровым зимам в этой местности: «Есть ли что–нибудь более совершенное, чем их глиняные печи?» Это действительно очень хитроумная система, поскольку одна печь, расположенная между Двумя жилыми помещениями (комнатой и кухней), позволяет отапливать оба и одновременно готовить еду; комната и кухня при этом полноценно используются для сна, тогда как в других регионах, где печь находится лишь в одном помещении, зимой по ночам всем членам семьи приходится собираться именно там.
В трех домах деревни Антелю кровати стояли в красивой комнате и в кухне. Кровати также могли располагаться в альковах. В Эльзасе две парные кровати размещались в большом алькове, почти в отдельной комнате, где стоял большой Stüb (печь, камин); там спали глава семьи и его жена. В других местах кровати ставились по темным углам комнаты, реже — в центре. Как и другие предметы мебели — столы, стулья, — кровати эволюционировали на протяжении XVI–XVIII веков. Сначала это были просто доски, покрытые тюфяком, — такую кровать часто называли «chalit». Постепенно, к концу XVIII века, кровать принимает все более изысканный вид и становится более дорогостоящей: появляются деревянные витые колонны, балдахины из бергамских тканей или из яркой саржи, чаще всего зеленой; постель состояла из одного или множества шерстяных матрасов, перовых подушек, «саванов» и «покрывал».
Анализ посмертных описей, сделанных во второй половине XVIII века в разных местностях, свидетельствует о том значении, которое придавали селяне качеству своего ложа. Описывая бедные деревни Солони, Жерар Бушар не без основания удивляется относительно высокой стоимости по стели бедных людей: «У пятидесяти случайно выбранных поденщиков стоимость кровати составляет не менее 40% их дохода». Убранство кроватей в разных местностях зависит от нужд владельцев и от их вкусовых предпочтений. Каждому народу свойственны определенные способы обустраивать свой сон, это в своем роде культурный код. Монтень шутит об этом: «Немец заболеет, если вы уложите его на матрас, итальянец — если будет спать на пуховой перине, а француз — если останется без занавесок и огня».
Жизнь в тесноте
Как сельские жители делили кровати? В домах с единственной комнатой ответ прост — кровать или кровати ставили в этой самой комнате, где все члены семьи спали, ели и жили. Часто в бедных семьях единственная кровать служила ложем для всей семьи. Граф де Форбен, богатый провансальский дворянин, так описывал свое путешествие на почтовых лошадях из Блуа в Пуатье в 1683 году: «сбившись с дороги, ночью, в тумане, на болоте» он подъехал к дому крестьянина: «Я спросил его, войдя, не приютит ли он нас на ночь. „Увы, сударь, вы сами видите, ответил он, у меня есть только эта проклятая кровать, на которой я сплю с женой и детьми”»[418].
Даже в более вместительных домах, состоящих из нескольких комнат, вплоть до XVIII века кровати всегда находились в помещении, где люди проводили все свое время, разводили огонь, готовили пищу и ели. Так было и в Лотарингии, и в Верхнем Провансе, и в Бургундии, и даже в богатых домах Беарна и в долинах Пиренеев в XIX веке — об этом сообщает Ф. Ле Плэ в 1850 году, описывая семью Мелуга[419]. Точно известно, что привилегия спать в отапливаемой комнате принадлежит хозяину дома и его жене. Это отмечается и в домах обеспеченных собственников в Кохерсберге (Эльзас), и в четырехкомнатных деревенских жилищах Верхнего Прованса. Это же можно найти в посмертных описях буржуазных домов в Варзи (Бургундия): «Кухонная утварь хранится там же, где лежит покойник. Очевидно, что в этом помещении протекала вся жизнь семьи, это была комната, использовавшаяся для всех целей. В домах бедных людей отапливаемое помещение было единственным»[420]. Заезжий парижанин, сборщик налога на соль, в своих «Мемуарах о поездке в Эльзас» описывает отвратительный запах, царящий в эльзасском Stüb[421] в доме бедных людей: «Там практически невозможно находиться, потому что они там и спят, и едят, и сушат белье, и хранят фрукты. Все это создает невыносимую вонь»[422].
Нагромождение кроватей в комнате или комнатах зависит от количества проживающих. Одна из крестьянских семей из лотарингской деревни Антелю в 1750‑х годах состояла из трех человек (родители с маленьким ребенком), другая из шести (родители и четверо детей в возрасте от восьми до двадцати двух лет), третья из десяти человек (родители и восемь их детей в возрасте от десяти месяцев до двадцати лет). В каждом из этих домов было по две комнаты. Трудно представить, что творилось в доме Жана Оманда и его жены Анны Дамьен. Их младшие дети спали в комнате родителей, а те, что постарше, — в соседней, не на кроватях с колоннами, а на койках с плохонькими тюфяками.
Когда единственная комната была достаточно большой (что случалось довольно часто), ее не задумываясь набивали мебелью. В деревне Маконе после смерти бондаря в 1674 году в единственной комнате в доме, где находилась печь, нотариус насчитал четыре кровати с балдахинами, пять сундуков, запирающихся на ключ, и две квашни для теста[423]. Но состав семьи бондаря, которая занимала эти четыре кровати в единственной комнате, неизвестен.
Сделанная после смерти вдовы военного инспектора в той же местности Маконе, но гораздо позже, в 1780 году и в несколько иной — буржуазной — социальной среде опись мебели сообщает нам, что вдова спала в одной из комнат на кровати с четырьмя колоннами и что в этой же комнате стояла еще одна кровать, «где спала пастушка». Может быть, вдова была очень преклонного возраста, и присутствие в комнате прислуги объяснялось потребностью в сиделке в ночное время. Две незамужние девицы спали в другой комнате, каждая на кровати с четырьмя колоннами. В этом доме не было кроватей: выросшие дети покинули родительский дом и жили самостоятельно, к тому же в буржуазной среде это было не принято. Вплоть до конца XVIII века индивидуализм, проявляющийся в ночном уединении, еще не стал господствующим явлением. Примечательно и то, как в этом буржуазном доме использовалась другая мебель. Нотариус отметил, что один шкаф принадлежал матери, другой — старшей дочери, третий — младшей. В XVII–XVIII веках эти закрывающиеся на ключ шкафы пришли на смену сундукам с навесными замками; в шкафах хранили личные вещи — платья, нижнее белье, домашний текстиль, составляющие приданое девушек. Это было не столько чертой женского индивидуализма, сколько брачной практикой: в день свадьбы сундук или шкаф новобрачной переносился в дом ее мужа и составлял значительную часть приданого.
Расстановка нескольких кроватей в одной и той же комнате практиковалась на постоялых дворах (и практикуется до сих пор в небольших провинциальных гостиницах). Безусловно, по контрасту с отсутствием комфорта, с чем он сталкивался в других местах, Монтень описывает в своем «Путешествии в Италию» немецкие постоялые дворы, в которых предлагаются комнаты на одного человека; для того чтобы избежать необходимости проходить через комнаты других постояльцев, в этих гостиницах были сделаны специальные галереи. Граф де Форбен в своих «Мемуарах» (1677) так описывает одну из ночей на постоялом дворе: «Надо было устраиваться на ночлег. Нас всех четверых поселили в комнате с тремя кроватями». «Все четверо» — это граф и трое его попутчиков: каноник из Шартра, по происхождению провансалец, и двое неизвестных «господ» в форме офицеров, которые, как станет известно в дальнейшем, оказались разбойниками с большой дороги; один из них будет казнен на Гревской площади в Париже.
В сельской местности люди, вынужденные жить в одной комнате, по крайней мере были близкими родственниками. В городах же в ужасающей тесноте жили совершенно посторонние друг другу люди; порой это было связано с нехваткой денег или с невозможностью найти жилье. В Руане в XVIII веке одна «дама» вынуждена была подселиться в комнату, в которой уже проживала супружеская пара. Таким образом, «спальня» при Старом порядке была многоцелевым помещением.
Группы проживающих и состав семьи
Три рассмотренные нами семьи из деревни Антелю, состоящие из трех, шести и десяти человек, представляли собой нуклеарную модель семьи — родители и дети. В других регионах Франции, Италии или Германии можно встретить совместно проживающие семейные группы с более сложной структурой. Как и у лотарингца Жана Оманда, в доме Жозе фа Баре, жителя деревни Сен–Леже в долине реки Вар в Провансе, в те же годы совместно проживало десять человек. Но состав домочадцев в Лотарингии и в Провансе был различным. Жозефу Баре в 1782 году было пятьдесят три года, его жене немногим более; их пятеро сыновей были в возрасте от четырнадцати до тридцати лет: эти семь человек составляют ядро семьи — родители и их дети. К этому ядру присоединяются еще трое: мать Жозефа Баре, Марианна Женези, супруга Клода Баре, старшего сына хозяина дома; наконец, годовалый Жозеф Баре, названный в честь деда; как старший сын старшего сына и наследника, если Богу будет угодно сохранить ему жизнь, он когда–нибудь станет хозяином дома.
Две семейные системы
Семьи Жана Оманда из Лотарингии и Жозефа Баре из верхнего Прованса коренным образом отличаются друг от друга. Чтобы понять, как эти семьи функционировали и что у них было общего и различного, надо принять во внимание множество параметров. Во–первых, вследствие структурных различий по–разному использовалось обитаемое пространство. Совместное проживание родителей и женатого сына влечет за собой более сложное распределение ролей, делая более явными социальные отношения и порядок установления субординации: в отличие от нуклеарной семьи устанавливается субординация между отцом и сыном, свекровью и невесткой, а не только между мужем и женой.
Помимо этого, в различных по структуре семьях наблюдается и различный порядок наследования имущества. Семейное право и юридическая практика также зависят от преобладающего типа семьи: там, где большинство семей нуклеарные, юридические положения обязывают делить имущество между всеми детьми поровну, по крайней мере между сыновьями; во втором случае закон предписывает выделять одного наследника, который останется жить в родительском доме, в ущерб остальным братьям и сестрам. Юридические различия порядка наследования и раздела имущества, с учетом отсутствия единства права при Старом порядке, очень значительны в разных провинциях (во Франции устранить эти проблемы будет призван Гражданский кодекс) и дают возможность изучить «географию обычаев»[424]. На первый взгляд, во Франции явно прослеживаются две тенденции: южнее Луары наследство делится на основе неравенства, в северных и западных районах страны — поровну. В реальности дело обстоит сложнее: в Центре и на Юге встречаются равные разделы имущества и, наоборот, в северных и восточных районах Шестиугольника — неравные. Здесь необходимо сделать оговорку: география передачи наследства базируется на анализе юридических документов, составленных в разных французских провинциях, а этот анализ лишь демонстрирует различные характеристики семейного права; в практике передачи наследства в каждом случае руководствовались конкретными соображениями в зависимости от состава семьи. Такие же сложности и даже проблемы возникают при интерпретации семейного права Германии, Италии или Испании.
Непростым ответом на сложные экономические, имущественные, культурные и идеологические вопросы являются семейные стратегии, согласно которым происходит социальное и биологическое воспроизводство старинных сельских обществ. В отдельных регионах Франции, например в Нормандии и Анжу или в деревнях Парижского бассейна, где практиковалась система открытых полей (openfield), как и в Великобритании начиная с XVI века, родительский дом нередко покидали все дети, которые там родились и выросли. Некоторые из них уходили из отчего дома в очень юном возрасте, попадали в другие семьи или устраивались вдали от родных мест. Другие дети, однако, оставались в родительском доме. Скорее всего, они сохраняли тесные семейные связи с родителями, работая вместе с ними и помогая им. Но нигде не было специально указано, что после свадьбы сын должен привести свою молодую жену в дом отца. Предпочтение отдавалось более поздним бракам в ожидании момента, когда молодой человек сможет обустроить свой собственный дом, чтобы свекрови и невестке не приходилось готовить на одной кухне.
В других регионах Италии, Франции и Германии, более обширных, чем принято считать, если позволяло экономическое положение, один из сыновей оставался в родительском доме после женитьбы и продолжал жить с родителями до их смерти. Таким образом обеспечивалась полная преемственность от отца к сыну — будь то наследование феодальной вотчины, парламентская должность, сельскохозяйственные угодья, лавка ремесленника. Такая семейная система совместного проживания и наследования благ получила название «одноветвевая семья» (stem family в текстах англосаксонских авторов).
Одноветвевая семья. Места и роли
Вхождение в семью невестки (или, реже, зятя в дом своей жены, наследницы родителей) ставит особые проблемы совместного проживания семейной группы. Где в доме поставить ложе новобрачных? Разумеется, не там, где спят родители, и не в спальне братьев и сестер молодого мужа. Женитьба сына требует, чтобы одна из комнат в доме была свободной, готовой приютить молодую невестку. Там будет стоять ее кровать, туда она поставит свои сундуки, там будет храниться ее одежда и приданое.
Совместное проживание двух пар — родителей и сына с женой — в крайнем случае допустимо в доме с двумя жилыми помещениями, в семье, где женившийся сын является единственным ребенком, оставшимся в отчем доме. В действительности в большей части регионов, где распространена модель одноветвевой семьи, дома достаточно большие, как минимум с тремя, часто с четырьмя комнатами.
В одной провансальской деревне — не Сен–Леже, что в долине реки Вар, а Сент–Андре–Лез–Альп, на берегах реки Вердон, в предгорьях Альп, — более половины из сотни домов были четырехкомнатными[425]. Узкие, примыкающие друг к другу дома в основном четырехэтажные, на уровне земли — хлев и погреб, два жилых этажа, «зал и спальня на втором этаже, зал и спальня на третьем», как пишут нотариусы, на чердаке — сеновал. Четыре жилые комнаты — это очень много для бедных крестьян или деревенских ремесленников. Это роскошно для семьи, состоящей лишь из родителей и детей, но становится необходимым, когда в комнате на втором этаже, где топится печь, спит глава семьи с супругой, неженатые дети — в соседней комнате (иногда здесь же спят дочери и бабушка–вдова), молодые супруги, как правило, в комнате выше этажом, а в соседней с ними — их дети. Посмертные описи XVIII века, так же как и позднейшие устные свидетельства, говорят о полнейшем нежелании спать в одной комнате с подросшими детьми. Тем не менее младший ребенок остается в спальне родителей, пока мать кормит его грудью, и в провансальских описях XVIII века часто упоминается присутствие в комнате колыбели и детских постельных принадлежностей.
Жизнь в прижатых друг к другу домах деревень верхнего Прованса, как и в больших отдельно стоявших домах в долинах Пиренеев, где одновременно проживали три, а то и четыре поколения, подчинялась строгим ритуалам в отношении места в доме каждого отдельного члена семьи или супружеской пары. Кровать главы семьи и его жены располагалась в комнате, считавшейся лучшей в доме: например, в уже упомянутой деревне Сент–Андре–Лез–Альп — на втором этаже с видом на улицу, в комнате, где постоянно топилась печь. Так же обстояли дела в деревнях Прованса и Лангедока и в больших домах в долинах Эльзаса.
В ходе постепенного развития семейных циклов это завидное место в алькове главной комнаты в доме перейдет к наследнику и его жене после смерти отца. Поколения в доме сменяли друг друга, и внутренняя жизнь двигалась по спирали. Если хозяйка дома переживала супруга, то после его смерти она должна была уступить свою спальню наследнику и его жене и перебраться спать в другую комнату, к незамужним дочерям или внучкам. После смерти отца его сын наследует не только главенство в доме, но и лучшее спальное место.
Система провансальской одноветвевой семьи (или итальянской, или японской) подразумевает распределение ро лей между двумя поколениями взрослых — как между отцом и сыном, так и между свекровью и невесткой, как в доме, так и в поле, и в церкви. Роли распределяются согласно неким ритуалам, которые в некотором роде сглаживают трудности совместного проживания и позволяют избежать конфликтов. В каждом доме свекровь занимается приготовлением пищи, невестка же воспитывает детей и работает в поле. В той же комнате, где спит чета хозяев, место каждого за столом и порядок приема пищи строго регламентированы.
Есть описание строгого ритуала за столом в эльзасском Кохерсберге: «Хозяин занимает лучшее место за столом, которое остается свободным в случае его отсутствия. Это место на углу в глубине; сидя на нем, хозяин одновременно может следить за тем, что происходит на улице и во дворе, а также заниматься семейными документами, хранящимися под замком в красном углу». За едой «хозяин дома сидит во главе стола, хозяйка по его правую руку, сыновья — по левую, дочери рядом с матерью, с краю слуги»[426]. Похожее описание домашнего уклада в северной Бургундии находим в «Совращенной поселянке» Ретифа де ла Бретона, в первые издания которой (конец XVIII века) входила гравюра с изображением сцены семейной трапезы.
Без сомнения, Бретон показывает абсолютно идеальную картину, как и эльзасские этнографы конца XIX века, и такое строгое следование правилам дома редко встречалось на практике. Даже в зажиточных семьях, как свидетельствуют многочисленные документы, женщины редко сидели за одним столом с мужчинами. Они им прислуживали. Как пишет Лазар де ла Саль де Лермин в воспоминаниях о поездке в Эльзас, «каким бы ни был пир, мать семейства садится за стол, только когда подан десерт, давая таким образом понять, что трапеза подходит к концу и больше из кухни ничего не принесут». Глава семьи режет хлеб, наливает вино, кладет себе еду в первую очередь — без сомнения, лучшие куски, затем раздает еду своим сотрапезникам.
Родительский дом
Строго определенные места в доме, обеденный ритуал, приучение с раннего детства к определенному стилю поведения, позам, жестам и словам в доме и на улице (очень распространено было обращение к родителям на «вы») — таким образом выстраивалась целая педагогическая система. Молодому поколению внушалась необходимость проявлять уважение к старшим, невестке, младшему сыну — принимать как данность особое положение старшего сына, проявлять почтительность по отношению к родителям. Частные письма мелких деревенских торговцев или провансальских крестьян полны таких знаков уважения и почтительности детей к родителям, младших братьев — к старшим. Также в многочисленных описях домов деревни Сен–Леже члены семей перечисляются в строго определенном порядке: вначале идет глава семьи, он возглавляет список домочадцев вплоть до своей смерти, потом идет его жена и старший сын. Если старший сын уже женат, то невестка, вошедшая в семью мужа, чаще всего упоминается после младших братьев наследника; далее идут сестры наследника, в самом конце — внуки главы семьи Положения наследственного права серьезным образом поддерживали родительский авторитет в Провансе, Лангедоке, Аквитании. Распоряжаясь всеми богатствами семьи, отец волен, составив завещание или дарственную, создать более выгодные условия для одного из своих детей по сравнению с другими, но, главным образом, он был в состоянии сохранить за собой право пользования имуществом, которое выделял сыну согласно брачному контракту, — такая осторожность была очень распространена, чтобы не быть ограбленным, не выпустить из рук бразды правления и чтобы дети и прочие домочадцы продолжали его уважать. С чего бы наследнику, отец и мать которого «обязались кормить его и содержать», жаловаться на необходимость работать «в интересах наследства», если семейное имущество после смерти отца так или иначе перейдет к нему? «Не ной, ты все получишь», — говорит отец недовольному сыну. Но он согласен освободить от работы на семейное благо только тех сыновей, которые, покинув родительское гнездо, смогли устроиться где–то на стороне. Сын семьи, как часто называют наследника, даже женатый, даже в возрасте сорока лет, не располагает свободой принимать решения, торговать, составлять завещание. Все это было возможно после смерти отца.
Анализ источников показывает, что еще в XVIII веке сыновья–наследники, а также их жены и дети подчинялись воле отца. В документе, который подписывался в момент женитьбы наследника, всегда содержалось положение о его расторжении в случае, если стороны не смогут «договориться о выделении доли», «уживаться друг с другом», «в случае непереносимости», как гласят нотариальные формулировки. В Верхнем Провансе, в Сент–Андре–лез–Альп, наследник с женой редко отделялся от родителей. Если это и случалось, то почти всегда в первые месяцы после женитьбы. Если проживание свекрови и невестки под одной крышей невозможно, это становится понятным очень быстро. В таком случае любимый сын отделяется от родителей. Он будет обрабатывать землю, которую отец, согласно соглашению о разделе имущества, обещал предоставить ему сразу после разрыва. Они с женой будут жить в помещении на втором этаже — дом в этом случае будет разделен, или при наличии в семьи еще одного дома — в нем. Если экономическая ситуация после передачи части имущества старшему сыну позволит, отец будет пытаться оставить при себе младшего сына, который после женитьбы будет жить в родительском доме, чтобы воссоздать пошатнувшееся единство родителей и детей.
Для нормального функционирования авторитарной одноветвевой семьи необходимо наличие хотя бы минимальных средств. В доме должно быть не только достаточное количество места для нормальной жизни большой семьи, но необходимо также иметь средства производства и средства к существованию. Необходимо, чтобы «наследство было такого размера», как гласят нотариальные записи, что после того как отец выделит приданое дочерей и доли младших сыновей, наследник мог продолжить дело отца — сельское хозяйство или ремесленное производство — и содержать семью из пяти — десяти человек. Система одноветвевой семьи процветала в регионах, где крестьяне были собственниками земли (известное исключение составляли большие семьи в Лимузене или Берри, где практиковалась испольщина[427]), а также в регионах, где ремесленники и деревенские торговцы имели достаточное количество денег, земель, скота. Англичанин Артур Янг, путешествовавший по Франции в конце XVIII века, замечает: «Повсюду во Франции встречаются мелкие собственники, которых в помине нет в Англии. Во Фландрии, Эльзасе, на берегах Гаронны, в Беарне мелкие собственники выглядят столь процветающими, что скорее их можно назвать успешными фермерами, чем жителями коттеджей». В регионах, которые упоминает Артур Янг, было как раз больше всего одноветвевых семей.
Одноветвевая семья. Вариант
На востоке Европы, в Германии, Австрии, а также в Ирландии был распространен другой вариант одноветвевой семьи: в момент женитьбы наследника родители отказывались от управления делами семьи и как бы уходили в отставку. Сложив с себя управление семейным делом (немецким Hof или южным domus), родители переезжали в небольшой домик по соседству или специальную пристройку к большому дому, как это часто можно встретить в австрийских деревнях XVIII века, либо просто в другую комнату, Stüb или Kleinstüb больших эльзасских домов, west room ирландских коттеджей.
Итак, раздельное проживание и разделение бюджетов родителей и детей. Чтобы обеспечить старость родителей при таком типе одноветвевой семьи, в момент раздела семейного имущества в контракте прописывалось, какие участки земли родители оставляют за собой и что они ежегодно должны будут получать от наследника: семена и другие продукты питания, одежду, топливо, деньги, которые должен будет им выплачивать наследник.
Существовали два основных типа семей. Первый тип — эгалитарный, распространенный в Лотарингии, Нормандии, Великобритании: здесь наследство делилось поровну (по крайней мере, между сыновьями) и каждый из детей после женитьбы жил отдельно; второй тип семьи был свойствен верхнему Провансу или долинам Пиренеев: здесь всем детям выделялась доля имущества, а один из сыновей, наследник, оставался жить в родительском доме. Промежуточное положение занимал еще один тип семьи, распространенный на востоке Европы и в Ирландии: здесь, как и в «южном» типе одноветвевой семьи, наследство делилось неравным образом, основная его часть доставалась одному наследнику, в ущерб братьям и сестрам, но родители и семья наследника жили раздельно и наследник не подчинялся отцу.
Система равного распределения наследства и круговая порука
Существование описанного выше промежуточного типа семьи заставляет отказаться от схематичной интерпретации, слишком радикально противопоставляющей одноветвевую семью и семью, в которой наследство делилось поровну. Также опрометчиво было бы применять к архаичным сельскохозяйственным общинам критерии оценки индустриального или постиндустриального общества конца XX века. Не исключено, что раздел семейного имущества в момент женитьбы сына, а в наиболее бедных слоях крестьянского общества и намного раньше (речь идет о регионах, где была распространена система равного распределения долей имущества) зачастую вызывался совсем не индивидуалистическими соображениями или стремлением заинтересованных лиц к независимости. Часто причины были экономическими. Наличие различных типов и структур семьи — это ответ на вопрос, как общество, которое пополняет ресурсы главным образом за счет обработки земли, воспроизводит себя с течением времени.
Какими бы ни были способы обработки земли, все сельские территории — крестьянские наделы, церковные участки, феоды — делились согласно количеству крестьянских дворов. Все способы передачи собственности по наследству, различающиеся от региона к региону (надо отметить, что с течением времени в этом вопросе наблюдались изменения), базируются на одном общем принципе — от отца к сыну в лоне одной семьи. Если же наследство делилось поровну между всеми детьми, то с каждой сменой поколений это приводило к все большему дроблению собственности и к возникновению трудностей в ведении семейного дела. Но это опасное дробление земли в каждом поколении собственников компенсировалось встречным движением — укрупнением хозяйства за счет покупки земельных участков и обмена ими. В странах с открытой системой полей, где практиковалось наследование семейной собственности в равных долях, была юридически закреплена и применялась на практике круговая порука, которая ограничивала потерю земель семьей. Совместное пользование землей членами крестьянской общины, особенно распространенное на равнинах, способствовало укреплению принципа круговой поруки.
Тесные связи проявлялись не только в экономической области. Они проникали в социальную и эмоциональную сферу человеческой жизни. Даже в случае раздельного проживания членов общины связи между соседями, родственниками, свойственниками были очень прочными: родители и дети, братья и сестры, зятья и свояки обменивались продуктами своего труда. Нуклеарные семьи родственников проживали рядом друг с другом в Иль–де–Франсе, на фермах Нормандии, вдоль длинных улиц лотарингских деревень. Поле брачного союза у виноградарей Парижского бассейна или у ремесленников нормандских деревень пересекалось теми же силовыми линиями эндогамии, что и в районах, где были распространены одноветвевые семьи. В деревнях нормандского региона Ож в XVIII веке «семьи были закрытой эндогамной системой. Дети гончаров, сами гончары, делят центральный двор: наследственные дележи лежат в основе разного рода зависимостей и пошлин»[428].
Какова была судьба старого отца или овдовевшей матери после раздела имущества между детьми? Были ли они вынуждены грустно доживать свои дни в одиночестве, прося милостыню, если дети вдруг отказывались содержать их? Часто можно было встретить старых родителей, умолявших детей о помощи, как, например, вдова поденщика из деревни Авеньер недалеко от Лаваля, которая, дожив до преклонных лет и немощи, просила у пахаря Жана Ома, своего сына, войти в ее положение и пустить ее в дом, где бы она получила кусок хлеба и угол, так как сама уже была не с состоянии заработать себе на пропитание[429].
Остается только надеяться, что другим вдовам не приходилось публично взывать к сыновним чувствам своих детей. Изучая переписи населения XVIII века во многих регионах с эгалитарной системой наследования, очень редко можно было встретить упоминания стариков, проживающих отдельно. В Лонгенесе (Артуа) в 1778 году было всего одно одиночное хозяйство из шестидесяти шести дворов, а домов, в которых проживали супружеские пары с одним или обоими родителями, было одиннадцать. На увеличение количества семей, состоявших из супружеской пары с. малолетними детьми, влияли два демографических фактора: преждевременная смерть родителей и поздние браки детей.
Вероятно, что, как и в районах с преобладанием одноветвевой семьи, в местностях с эгалитарной системой наследования авторитет родителей в отношении выбора супруги для сына или касательно разделения наследства, как правило, не оспаривался. Даже там, где женитьба сопровождалась обзаведением собственным хозяйством, образование новой ячейки общества зависело от доброй воли родителей. И если родители не спешили разделить имущество, сыну приходилось ждать долго, иногда до тридцати лет, прежде чем жениться и обзавестись собственным домом. В среде земледельцев и виноградарей сыновья продолжали жить и работать вместе с родителями именно до этого возраста.
Семейные системы: общие черты
Несмотря на неоспоримые различия как в способах строительства домов и распределения жилого пространства внутри дома, так и в юридическом плане — в правилах жизни и механизме передачи имущества по наследству, — повседневная жизнь фермеров Иль–де–Франса и Прованса не так уж сильно различалась. Разнообразие региональных типов крестьянского быта вызвано прежде всего различными природными условиями (почва, климат, способ обработки земли). Также наличие различных вариантов сосуществования членов семьи и распределения материальных благ (здесь мы не говорим о старинных юридических принципах) связано как с физическими (природными), так и с социально–экономическими условиями, которым население отдало предпочтение или которые были ему навязаны.
Этим можно объяснить наличие различных семейных систем в пределах одного региона или в соседних областях. Например, в Галисии на северо–западе Испании можно обнаружить все три типа семей: в горных районах — передача наследства старшему сыну и совместное проживание двух супружеских пар — родителей и женатого сына (одноветвевая семья); в прибрежных районах и среди рыбаков был распространен другой тип неравного распределения имущества — его наследовала одна из дочерей: передачу наследства не по мужской линии часто можно было встретить в различных областях юго–запада Европы; наконец, в равнинной части юга Галисии наследство делилось поровну между всеми детьми и их совместное проживание с родителями практически не встречалось[430].
Последняя черта, свойственная как одноветвевым семьям, так и семьям, в которых наследство делилось поровну: правила совместного проживания, несмотря на все различия в структуре семей, в обоих случаях ограничивают их численность. В XVII и XVIII веках численность крестьянских семей, проживающих под одной крышей, не очень велика повсеместно, будь то во Франции, в Италии или в Великобритании. Это очевидно для районов с принятой эгалитарной системой, где отделившиеся молодожены проживают со своими детьми и иногда с кем–то из родителей. В численном отношении эта ситуация не очень отличается от той, что наблюдалась в одноветвевых семьях. Количество проживающих под одной крышей ограничивалось экономическими условиями существования семьи. Свадьба старшего сына нередко откладывалась до тех пор, пока братья и сестры наследника не покидали родительский дом; в некоторых регионах предпочитали обустроить старших детей на стороне, а младшего сына сделать наследником и опорой родителей в старости.
В регионах с преобладанием одноветвевых семей совместное проживание в одном доме двух женатых братьев, Даже после смерти родителей, встречалось крайне редко. Такого явления в XVII–XVIII веках не наблюдалось ни в Провансе, ни в долинах Пиренеев, ни в Эльзасе. Совместное проживание женатых братьев противоречило бы идеологии одноветвевой семьи и было бы опасным для экономического и эмоционального равновесия в доме. Младшие дети практически никогда не стремились оставаться до конца своих дней в доме родителей: старые девы и особенно старые холостяки встречались очень редко.
Пережиток: большие семейные сообщества
Численность совместно проживающих, даже в регионах с преимущественным распространением одноветвевых семей, была относительно небольшой. Многие историки утверждают, что «большая патриархальная семья», включавшая в себя бабушек и дедушек, кого–то из их братьев и сестер, нескольких женатых сыновей и их детей, — это миф, не имевший в Западной Европе ничего общего с действительностью начиная с XVI века. Долгое время охотно упоминали единственный широко известный пример «патриархальной» семьи — югославскую задругу, как что–то допотопное. В самом деле, во многих регионах Центральной и Восточной Европы, в Венгрии, Румынии и еще более в России, эти большие семейные сообщества сохранялись до XVIII и даже XIX века.
При более пристальном рассмотрении можно обнаружить очень многочисленные семейные группы во Франции, в центральных провинциях (Овернь, Берри, некоторые области Бургундии, Юра, Бурбонне).
В путевых заметках XVI–XIX веков упоминается существование больших семейных сообществ во французских деревнях. Франсуа де Бельфоре в своей «Космографии» (1575) уделяет несколько страниц Лимузену. Вот что он сообщает: «Поселяне… здоровы, веселы, бодры и сильны и такие хорошие хозяева, что в деревнях можно встретить семьи, состоящие из четырех поколений; они могут жениться между собой без какого бы то ни было раздела имущества; я видел семьи, в которых более ста человек, все родственники и живут сообща»[431]. Два века спустя бретонец Ле Киньо в своем «Путешествие в Юра» описывает семейные сообщества похожим образом: «Отец, мать, дети, правнуки, кузены, внучатые племянники — все живут вместе. Ветви этого генеалогического древа не разделяются очень долго, и почтенный патриарх, который до преклонных лет остается здоровым благодаря чистому воздуху и простой и суровой жизни, возглавляет его многочисленные ответвления».
Более или менее значительное количество людей «вели совместный образ жизни, делили хлеб, соль и расходы»; из них складывались семейные общины; в современных им источниках они назывались «communs», «communes», «parsonniers», «coparsonniers». Таковы были сельскохозяйственные общины при Старом порядке.
В сборниках кутюмов (сводах постановлений обычного права) провинций Центральной и, частично, Западной Франции, как и в комментариях юристов XVI–XVII веков, особенно в комментариях знаменитого юриста из Ниверне Ги Кокиля, они фигурируют под названием семейных общин. Они были легитимны даже при отсутствии какого бы то ни было письменного документа: достаточно было факта «совместного проживания в течение одного года и одного дня». В реальной жизни такой порядок существовал до середины XVII века, позже крупные семейные общины под давлением королевских эдиктов, требующих регистрации всех актов, подверглись различным нотариальным действиям, регулировавшим как их образование, так и происходившие в них изменения (расширение общины за счет появления новых членов и выход из нее), а также прекращение их существования (распад).
Большие сельскохозяйственные общины в зависимости от времени и региона различались по разным критериям: по количеству членов (от четырех–пяти до сорока еловек), по экономической основе (сообщество собственников или арендаторов), по типам домов, в которых проживали члены общины. Сообщества собственников, наиболее распространенная форма общины, носили имена основателей: община Жо в Ниверне, община Киттар–Пинон в местности Тьер в Оверни (ставшая знаменитой во второй половине XVIII века благодаря интересу, который проявляли к ней философы эпохи Просвещения), а также общины Гарнье, Прадель, Англад–Таранте из того же региона и многие другие.
Общий дом
Общинная жизнь материально и символически вписывалась в особую форму жилища. Наличие «общего дома», «большого общего дома» Киттаров или Праделей необходимо для функционирования семейной общины, как трапезная или кельи необходимы для общины монашеской. Речь идет о большом здании, «доме–блоке», в котором находился общий зал, порой гигантских размеров: 24 на 8 метров в общине Жо в Ниверне; 25 на 10 метров в общине Легаре в той же местности, то есть в десять раз больше общего зала в доме земледельца из Иль–де–Франса. В центре зала — большая печь, или же множество печей по бокам. Здесь происходили общие трапезы, здесь разворачивались важнейшие события из жизни общины, но также здесь стояли кровати старейшины (выборная должность) и членов его семьи. Как мы помним, глава одноветвевой семьи с супругой также спали в общей комнате. Этот старейшина общины, mouistre овернских общин, имел широкие полномочия, и его решения не обсуждались. В крупных сообществах существовала также «хозяйка общины», как правило, не являвшаяся супругой «хозяина». Ее основная роль заключалась в воспитании подрастающего поколения общинников.
Помимо большого зала с монументальной печью в доме было также достаточно много комнат гораздо более скромных размеров, в которых жили общинники, их жены и малолетние дети. В очень больших общинах некоторые семьи проживали в соседних домах. На сохранившихся планах больших домов видно, что их внутреннее устройство могло быть различным: в одних случаях через весь дом шел длинный коридор, куда выходили комнаты, в других комнаты выходили прямо во двор.
Эти каменные или деревянные общинные «дома–блоки» центральной и западной части Франции немного напоминают большие деревянные дома крупных семейных общин Восточной Европы, например существовавших до конца XIX века общин Па л от и Матиош в Венгрии[432].
Во Франции дома семейных общин могли иметь разную форму: большие «дома–блоки», базиликальные в плане, часто встречались в Ниверне; другим местностям были свойственны длинные дома с многочисленными галереями — такие дома подходили для сообществ, состоящих из нуклеарных семей; иногда даже, как в Керси, встречались многоэтажные дома. Как и крестьянские дворы Иль–де–Франса или хозяйства Прованса, жилища больших сельских общин претерпевали многократные изменения с течением времени — достраивались, разделялись, перестраивались, оказывались заброшенными.
Наряду с большими домами, в которых протекала общественная и частная жизнь членов общины, существовали и другие формы жизни сельских семейных сообществ, без сомнения, основанные на менее строгих правилах совместного проживания. Вместо одного большого дома общинники селились в нескольких соседних домах, отделенных один от другого. «Это имело место в Буашо в начале XVI века, в Шипадьере, где проживала община Шипо, состоявшая из тридцати трех человек, двадцать четыре из которых были дети. Две семьи разместились в старинных домах, третья „во вновь построенном доме", четвертая — в доме и амбаре, „переоборудованном под жилье"»[433].
Становление и распад семейных общин
Была ли эта форма общинной жизни стабильной или говорила о скором распаде такого типа общественных отношений? Анализ документов, подтверждающих собственность на землю в центральных провинциях, позволил определить относительные размеры семейных групп общинников. Его результаты показывают, что в XV веке от 60 до 90% населения, в частности в Оверни, объединялись в группы, состоящие из братьев, или свояков, или родителей и нескольких детей. Эти группы иногда были достаточно крупными, иногда не очень. Это явление наблюдалось и в XVI веке. В этот период, как, впрочем, и во все остальные, многие общины распадались, в основном по соображениям материального порядка (бедность, захваты), а другие, наоборот, формировались. Уже доказано, что знаменитая община Киттар–Пинон, якобы существовавшая с незапамятных времен — в XVIII веке полагали, что ей около пятисот лет, — на самом деле была основана в конце XVI века тремя братьями, сыновьями Жана Киттара, крестьянина из деревни Пинон.
В XVI веке и позже из отдельных распавшихся семейных общин образовывались деревни. Ж. Шифр приводит примеры: «В Отюнуа в результате распада между 1500 и 1514 годами общины Шез возникли две деревушки — Нижний Шез и Верхний Шез. Несколько лет спустя они получат названия Боннар и Пелетье, которые сохранились до наших дней».
В тех регионах, где сельские семейные общины имели наибольшее распространение, после их распада возникли многочисленные деревни, в наименованиях которых можно обнаружить следы когда–то существовавших общин. Часто они называются по фамилии основателя с префиксом «Chez»[434]: Ше–Фьято, Ше–Бланше в Лимузене; Ше–Пиффто, Ше–Жанте в Шаранте; Ше–Ганья, Ше–Барью в регионе Тьер. В других случаях, причем в тех же регионах, деревня может называться просто по фамилии с префиксом «Les», указывающим на множественное число. В трех деревнях в регионе Тьер–Ле–Монданьо, Ле–Феррье, Ле–Гарнье — существуют до сих пор; в XVIII веке члены общин Гарнье и Киттар, расположенных рядом друг с другом, охотно брали в жены соседок. Тем не менее существование большого количества патронимических деревень, в частности в Верхнем Провансе, никоим образом не свидетельствует об их общинном происхождении, потому что в Верхнем Провансе, как и во многих южных регионах, никогда не было семейных общин. Родственники жили по соседству, но отдельно друг от друга, и из этих соседних домов в Провансе образовались патронимические деревни.
Было бы очень заманчиво объяснить наличие или отсутствие семейных общин разными юридическими условиями у крестьян Центральной и Южной Франции. На Юге крестьянам удалось гораздо раньше освободиться от многих феодальных повинностей, в отличие от некоторых регионов Оверни, Бурбонне или Бургундии, где эти повинности существовали даже в XVIII веке. В этих местах права крестьянина на обрабатываемый им надел земли были ограничены, а в случае отсутствия прямого наследника–сына, живущего в доме отца, этот надел мог перейти в руки сеньора. Избежать «права мертвой руки», то есть права феодала изъять после смерти крестьянина часть его имущества, в большинстве случаев лучшую, можно было благодаря правилу «совместного проживания в течение одного года и одного дня»: крестьянин мог присоединиться к общине своих родственников, даже достаточно дальних, и таким образом сохранить свое имущество. Отсюда — широкое распространение семейных общин в регионах, где применялось «право мертвой руки». Это соображение приводят многие авторы начиная с XVIII века, но, надо сказать, это лишь одно из объяснений феномена семейной общины, наряду со многими другими — экономическими, социальными, эмоциональными.
Крупные семейные сельские общины наряду с эгалитарными и одноветвевыми семьями сформировали оригинальную модель общественного устройства. Их сложная организация поучительна. С одной стороны, они имеют нечто общее с системой одноветвевой семьи (stem family), с другой — частично используют принципы эгалитарной системы. По экономическим и демографическим причинам внутри общин, даже самых многочисленных, не могут жить дети всех ответвлений. Numerus clausus (то есть установленное ограничение количества кого–либо, в данном случае — численности семейной общины) требует исключения из общины какого–то количества индивидов в каждом поколении. Как пишет Феге по поводу общин региона Тьер в статье «Моравы, или объединенные братья» («Энциклопедия», т. X), «каждая из этих семей образует разные ветви; отпрыски этих ветвей заключают браки между собой таким образом, чтобы в каждом доме оставался лишь один сын, который будет продолжать род после смерти отца». Дети, покидающие общину, получают определенную сумму денег и лишаются прав на общее имущество. Это напоминает уход младших детей из родительского дома в одноветвевых семьях Юга.
В противоположность одноветвевой семье, в основе которой лежит проживание женатого сына в доме отца до его смерти и дальнейшее наследование имущества, в семейные общины каждый общинник вносит свою долю, унаследованную от предков. С появлением нового члена общины (например, благодаря браку) в общину поступает его доля, но это не очень влияет на функционирование сообщества в целом. Формально это напоминало эгалитарную систему, но в реальности все обстояло сложнее: при вступлении в общину через заключение брака одновременно вносилась и доля общего имущества, и приданое.
Руководство большими общинами осуществлялось не патриархальными методами. Глава общины избирался пожизненно всеми членами сообщества. Благодаря анализу нотариальных актов XVIII века, предметом которых были выборы, известны личности избранных глав общины Киттар–Пинон. В 1705 году был избран Анне Киттар: ему было только тридцать семь лет, и он наследовал не своему отцу, а дяде, Блезу Киттару, несмотря на то что у этого Блеза были собственные сыновья того же возраста. По крайней мере, в общине Киттар–Пинон власть не принадлежала старейшинам и не передавалась по наследству от отца к сыну в старшей ветви рода.
Миф и утопия
В 1755 году Жоашен Феге де Вильнев описал большую семейную общину Киттар–Пинон в Journal economique; позже, десять лет спустя, опубликовал статью «Моравы, или объединенные братья»; в дальнейшем она получила распространение благодаря швейцарскому врачу Х.К. Хирцелю, а также маркизу Мирабо и другим физиократам. Эту удачную модель общественного и семейного устройства превозносили многие французские экономисты и агрономы. Мифический образ идеального социального устройства, одновременно патриархальный и демократический, был очень популярен в последние годы XVIII века и вызывал сопротивление революционному шоку.
«Статуты города Удэна, составленные совместно проживающими членами семьи Р.» («Statuts du bourg d’Oudun compose de la famille R. vivant en commun») Никола Ретифа Де Ла Бретона входят в состав «Совращенного поселянина», изданного в 1776 году. Речь идет об утопической структуре, делается явный намек на «сплоченные овернские семьи». Ретиф восхваляет «полное равенство всех детей», но признает, что «они подчинялись старшему сыну в семье». Общий зал с печью, находящийся в придуманном автором «Жизни отца моего» доме, «вмещал тысячу человек; это была общая трапезная».
Двадцать лет спустя, в 1795 году, была опубликована книга Леграна д’Осси «Путешествие в Верхнюю и Нижнюю Овернь в 1787 и 1788 годах». В ней автор дает лирическое описание членов общины Киттар–Пинон, косматых блондинов, прямых потомков древнего кельтского племени арвернов.
С развитием индивидуализации экономисты, философы, эссеисты придают слишком большое значение архаичным принудительным формам жизни семейных общин, даже в момент начала их распада.
Одноветвевая семья, очень распространенная в разных регионах Франции, Германии, Италии и Испании, будет сопротивляться индивидуалистическим настроениям и тенденции к уравниловке среди наследников в XIX веке. Сельским хозяйством занимались мелкие собственники, отсутствие раздела наследства между сыновьями позволяло сохранить одноветвевую семью на протяжении жизни еще нескольких поколений, поэтому старинный обычай выбирать лишь одного сына в качестве наследника родительского дома и имущества как бы нивелировал уравнительные положения Гражданского кодекса в отдельных французских провинциях. Младшие братья не требовали своей доли наследства, довольствуясь компенсацией со стороны наследника. Внутрисемейные межпоколенческие связи, как и круговая порука в деревнях с эгалитарной системой раздела имущества, ослабевали медленно. Изменения в структуре семьи в течение XIX века провоцировались как социально–экономическими потрясениями, так и культурной эволюцией.