Даниель Фарб
В деревнях, как и в городах, все, что относится к супружеству, в течение долгого времени тщательно отслеживалось и регламентировалось. Воспроизводство семьи было делом не только ближайших родственников, но и соседей, в особенности сверстников. Этот контроль будет сопровождать супругов всю их жизнь, им будут указывать, «чего нельзя делать». Конечно, привычным делом были скрытые или явные протесты и отказы подчиняться, но вплоть до последних десятилетий Старого порядка в самых разных слоях общества предание гласности нарушения правил и следующее за ним наказание составляли суть самого кутюма и на протяжении всей жизни человека сопровождали его переход из одного социального статуса в другой. В эти моменты жизни самоощущение человека полностью зависело от коллективного мнения. Ритуал требовал исполнения определенной роли и одновременно задавал параметры соответствия; это была оборотная сторона его связующей функции. Таким образом, те, кто вступал в брак, испытывали обычное волнение неофита, усугубляемое тревожным ожиданием общественного одобрения, потому что разного рода слухи неизбежно сопровождали любой брак…
В период XIV–XVIII веков эти действия подчинялись двойной цензуре — со стороны религиозных и светских властей, которые после 1650 года ссылаются на «приличия» и запрещают «оскорбительную шумиху», которая нередко вызывает ссоры между супругами; более того, во Франции после 1740 года растет количество жалоб и судебных дел, объекты насмешек восстают. Модель общественного контроля постепенно отрицается, но не вызывает ли этот процесс сопротивления? Карательная роль ритуалов становится предметом споров, которые не стихают до сих пор. Для начала обозначим, о чем именно идет речь.
Ритуалы обличения
Празднование мая
Достигнув половой зрелости, девушка подвергалась испытанию, которое проводили ежегодно в рамках некоторых сезонных праздников. Во–первых, ночью 30 апреля к порогу дома «девушки на выданье» деревенские парни приносили различные «майские подарки». С одной стороны, это были как бы знаки уважения, с другой — эти подарки говорили о том, что люди думают о поведении девушки. «Язык цветов» был всем известен: растения с шипами намекали на чрезмерную гордыню девушки; бузина, обладающая не приятным запахом и легко лопающаяся в руках, сообщала всем о развращенности. Достаточно было самой малости, чтобы в ход шли все позорящие атрибуты: дурно пахнущее можжевеловое масло, помои, навоз… И даже хуже: в мае 1717 года один торговец скобяным товаром из Каркассона обнаружил на пороге своей лавки «кости и скелеты лотадей и других животных», а к вывеске были прибиты «бы чьи рога». Утром соседи увидели все эти отвратительные останки. Катен, дочь торговца, сочла это местью пятерых или шестерых соседских парней, тоже детей ремесленников Каждый вечер, собрав отходы на живодерне, находящейся за городской стеной, они приносили свои «трофеи» под окна девушки — «делали ей ramade», что на окситанском языке означало «майский подарок», — и пели песни «оскорбительного содержания», провоцируя скандал, о котором нам больше ничего не известно[435].
Запах цветов, разбросанных у домов девушек в эти майские дни, говорит о качествах девушек. Во время карнавала, в особенности в средиземноморских странах, традиция еще более жестока: например, в том же Каркассоне распевали песню о «неразумной деве» — героине праздника, и разгуливали с ее чучелом; в песне откровенно рассказывалось о похождениях девицы. Мужское население, включая детей, разучивает песню в хижине на отшибе, где мужчины собираются зимой, и распевает ее на церковной паперти после окончания торжественной мессы в последнее воскресенье перед Великим постом.
В это время единственное, что подвергается пристальному вниманию, — девичья честь. Речь идет не столько о сохранении девственности, сколько о том, как девушка держится, как говорит и в особенности о ее способности сопротивляться ухаживаниям, быть осторожной, оказывая кому–то знаки внимания, и постоянной в своем выборе. В момент свадьбы акцент смещается: на передний план выступает целый комплекс требований.
Шаривари
Самое главное — чтобы вступающие в повторный брак были свободны. Это обстоятельство всегда отслеживалось Церковью, поэтому в дело вступали колокольчики, рожки, Фрикционные барабаны, щипковые инструменты, кастрюли и улюлюканье — поднимался невероятный шум. Кажется правдоподобной версия, что этот ритуальный шум как бы отделял живого супруга от покойного[436]; таким образом, молодоженам приходится платить за свое счастье, терпя всю ту какофонию, которую соседская молодежь устраивала во время свадебной церемонии. Тем не менее обычай «шаривари» достаточно живуч. В самом деле, союз вдовца и одинокой женщины нарушает правило, суть которого излагает капитан от инфантерии Дервиль, говоря о ритуалах Бигорра[437]: «Этот обычай мог появиться в связи с тем, что во времена, когда женщин было гораздо меньше, чем сейчас, мужчины, подогреваемые желанием обладать женщиной, должны были с горечью констатировать, что те, кто уже однажды был женат, лишают других возможности жениться. Не имея возможности изменить ситуацию без нарушения закона, молодые неженатые парни выставляли на посмешище желающих вступить в повторный брак, надеясь хотя бы таким образом предотвратить это событие»[438]. В каждом поколении существует определенное количество «партнеров», которые могут вступить в брак друг с другом, и любой повторный брак — посягательство на возможность создать семью представителями молодого поколения[439]. Могут быть и другие причины для шаривари: например, слишком большая разница в возрасте, слишком заметное социальное неравенство вступающих в брак или принадлежность жениха к категории «чужаков» — как мы понимаем, «чужак» может жить всего лишь в соседней деревне, с которой жители деревни, где живет невеста, поддерживают тесные связи. Шаривари во время свадьбы — это позорное клеймо на вновь сложившемся союзе, которое может посеять раздор между молодыми и их семьями.
Обращая внимание соседей на несоответствие супругов друг другу, обычай неявным образом гармонизирует союз мужчины и женщины и дает им возможность проявить добрую волю и откупиться от соседей. Сумма иногда устанавливалась обычаем, но в основном в XVIII веке каждый раз договаривались частным образом. Размах мероприятия, длительность и задиристость участников зависели от этой сделки. Если же молодые отказывались платить, обманывали или жадничали, дело принимало более серьезный оборот. Агрессивность молодых людей нарастала. В начале февраля 1787 года компания молодых гончаров из провансальского города Ваража преследовала ткача Жана Эйсотье, своего сверстника, и его нареченную Виктуар Ру, шестидесятилетнюю вдову. В день оглашения предстоящего бракосочетания они захватили вдову и с шумом возили ее по улицам на тачке. Спустя неделю они подкараулили пару у дверей нотариуса, где жених и невеста подписывали брачный контракт, и облили их водой и грязью. Наконец, в день венчания они пели оскорбительные песни перед церковью[440]. Иногда в травлю включалась вся деревня, в качестве зрителей или участников, и дело принимало неслыханный размах. Посмотрим, что некто Прион, секретарь суда в Обэ, в лангедокском городке Вонаж, пишет в своей «Хронике» по поводу одного памятного шаривари: «Четверг, 4 февраля 1745 года. Господин Бодран, кожевник из города Сомьер, 64 лет от роду, брал в жены девицу Терезу Батифор, 44 лет; вместе их возраст составлял 109 лет. Девица говорит, что У нее двадцать два коренных зуба; у жениха же их только четырнадцать. Написали им какой–то более или менее подходящий возраст. Молодежь Обэ устроила им самый невероятный „кошачий концерт”. Жених не проявил должной Щедрости. Обидевшись на его жадность, молодые люди в количестве ста семнадцати человек собрались и перекрыли все выезды из деревни и сняли колеса со свадебной коляски. Господин судья при помощи пастухов самолично возводил барьеры, преграждавшие путь свадебному кортежу. Старейшие жители Обэ говорили, что никогда в этих местах никого так не оскорбляли, как этих пожилых молодоженов. Все жители Обэ вышли из своих домов, чтобы насладиться этим унизительным зрелищем. Когда все участники свадебного кортежа сели на лошадей, их предупредили, что все дороги забаррикадированы. Жених с невестой и их гости поехали окружной дорогой; а молодежь и дети двинулись следом. Шум напугал лошадей, всадники вытирали грязь, которую в них кидали; невеста с какой–то девицей или женщиной си дели в плохонькой повозке, десять или двенадцать рассерженных молодых людей взобрались туда, под их тяжестью оглобля поднялась вверх вместе с коренной лошадью. <…> Между Сомьером и Обэ есть два замка, Гаверн и Грестен, дороги к ним тоже были перекрыты. Пастухи присоединились к происходящему, звеня в колокольчики, шум был такой сильный, что слышно было в Обэ. Со всех сторон доносилось улюлюканье. То же самое ждало молодых и на улицах Сомьера; на пути их встречали импровизированные могилы с горящими свечами. В этом городе никогда не было ничего подобного; солдаты местного гарнизона стали стрелять по участникам шаривари. Их тут же схватили и заставили отвечать за преступление. <…> Господину Бодрану связали руки, посадили во главе кавалькады и в таком виде ввезли в город на посмешище жителям»[441].
Катание на осле
Достигнув такого размаха, шаривари перестает быть чем–то тайным, скрытым, ночным. Бесчинствующие молодчики захватывают одного из молодых супругов и делают из него героя нового действа. Приемы заимствуются и а другого символического наказания, обычно применяемою к парам, в жизни которых царит раздор. Один из супругов, забитый и подавляемый, как правило, муж, гораздо реже жена, подвергается самому обидному наказанию — катанию на осле (asouade), причем наказуемый сидит спиной вперед. Для этого мероприятия достаточно, чтобы ссора вышла за пределы дома — тогда она становится достоянием общественности. Самый показательный случай имел место в Беарне; посмотрим, что там произошло. 19 апреля 1762 года некто Раймон Блази, маркировщик тканей, которые производятся в этом текстильном краю, зашел в кабак в городе Коарраз, чтобы промочить горло, и сел играть в карты; одним из картежников был хозяин заведения. Через некоторое время появилась Менина, его жена, и, сказав, что мужа якобы кто–то спрашивает, попыталась вытащить его из игры, но безуспешно. Тогда она накинулась на игроков, разорвала карты и потащила мужа домой. Все собравшиеся, недовольные пассивностью Раймона Блази, пригрозили ему, что «прокатят на осле», и действительно, решение было моментально принято. Два дня спустя местный глашатай объявил во всеуслышание, что «24 апреля, в воскресенье, состоится прогулка на осле из Лабади в Могувер и что приглашаются все желающие посмотреть на это». Назавтра объявление повторили, и вечером в воскресенье шествие началось. Впереди шли барабанщики, следом ехала двухколесная повозка, с которой местные весельчаки произносили рифмованные комментарии происходящего; далее появлялись участники мелодрамы, «наряженные в плащи и шапки, один из них верхом на осле, другой на лошади». Действо, которое продолжалось до глубокой ночи, разворачивалось в строго определенном порядке: жена — роль которой, безусловно, исполнял парень — хватала своего партнера за волосы и стаскивала с осла, затем осыпала градом ударов веретеном, которое всем демонстрировала. Следующий эпизод: игра в карты на спине осла; появившаяся супруга размахивает веретеном, хватает карты и рвет их[442]. Помимо фарса, разыгрываемого актерами, еще одна деталь вводит этот ритуал в церемониальный контекст. Если аббатства Могувера в то время и в той местности в реальности не существовало, о нем стоило бы упомянуть как о веселом братстве, которое организовывало карнавал. Такие братства существовали во многих городах — в Дижоне, Маконе, Лионе, Руане, в особенности их было много в XVI веке. Тем не менее после 1750 года в регионе Тулузы и на севере Каталонии «рогатые суды», «ослиные общества» и «плотоядные трибуналы» являются важнейшей частью ритуала, высмеивающего мужа–подкаблучника, и происходят в Пепельную среду[443], кульминационный момент карнавала.
Ритуалы, связанные со смертью
Мы постепенно подходим к рассмотрению заключительного ритуала, без сомнения, самому особенному. Этот ритуал приводит умершего в мир иной. На протяжении всего Средневековья Церковь стремилась регламентировать бдения у постели покойного, процесс оплакивания и поминальную трапезу. Эти три момента были предметом особого спора. В то же время есть некоторые признаки того, что в ходе этих ритуалов выражалось общественное мнение. Похоронные плачи на юге Европы (aurost в Беарне, vocero на Корсике) были целым посмертным спектаклем, который устраивали женщины — большие мастерицы таких декламаций[444]. К тому же мы встречаем повсюду, особенно на западе Франции, устные свидетельства настоящих бесчинств во время бдений и по ходу похоронного кортежа; эти эксцессы говорят о коллективном желании отторгнуть покойного.
Когда в 1640 году запретили не только свадебные «шаривари», но и все «ночные сборища», «неприличные песни» и «непристойные действия», сопровождавшие любые ритуалы, возникла идея, поначалу смутная, единообразить церемонии, которые мы только что бегло рассмотрели. Что общего мы видим сегодня во всех этих обрядах?
Во–первых, очевидное сходство языка. Во всех этих ритуалах присутствует набор одних и тех же способов выражения — запахи, музыка, театрализация… Шаривари происходит по ночам, «прогулка» на осле — при свете дня; цветы и прочие «майские подарки» доставляются под дверь девушке в тишине, все остальное сопровождается невероятным шумом. Все эти ритуалы при известных обстоятельствах могут дополнять друг друга. К тому же эти способы выражения, без сомнения, являются одним из признаков праздника: сопровождают шествия, карнавал и праздник мая, устанавливают вехи в календаре.
Это единство поддерживает одну и ту же идею и схожую динамику. Ритуалы эти оскорбительны, и все местные жители приветствуют их, даже если сами не участвуют в действе. Их молчаливое согласие, о котором свидетельствует почти полное отсутствие внутреннего сопротивления подобным вещам, вызвано полнейшей прозрачностью общественных отношений того времени. Ритуал указывает на то, что все и так знают, и превращает это имплицитное, скрытое знание в зрелище, которое не изменит ход жизни, но надолго испортит репутацию его «героям». Кроме того, как видно из приведенных примеров, средства, которыми пользуются организаторы, несколько разные: то, что приносят к дому девушки в качестве «майского подарка», масштабы шаривари, длительность и повторяемость «прогулки на осле» — все это зависит от масштаба скандала и согласия на проведение ритуала. Все дошедшие до нас случаи Уникальны; несмотря на наличие общих правил, каждый раз события разворачиваются непредсказуемым образом. Решение провести тот или иной ритуал каждый раз принимается спонтанно, и отнюдь не все легкомысленные девицы, пожилые люди, вступающие в повторный брак, или мужья–подкаблучники подвергаются осмеянию. Только весь набор претензий по поводу какой–либо истории, произошедшей с кем–то из местных жителей или его семьей, доводит до осуждения; отсюда очевидное несоответствие между поводом для проведения ритуала — например, чересчур неравным браком — и тяжестью наказания, которым, по своей сути, являются все эти улюлюканья и распевание сочиненных на злобу дня песен. В городке Монреаль д’Од в 1769 году скромному сельскохозяйственному рабочему в ходе шаривари разбили камнями дверь и сожгли изгородь всего лишь за то, что его будущий зять жил в городе Лезиньян, находящемся на расстоянии пятнадцати лье. Но разгулявшаяся молодежь с пеной у рта доказывала другое: якобы девица забеременела от жениха–чужака, а другую он ограбил на 80 ливров; одно его присутствие в Монреале превратило дом зятя в бордель[445], и шаривари во время свадьбы таких людей показывает всю неприглядность их жизни, а, следовательно, проведение подобного обряда можно оправдать. К тому же, как только появляется новость о готовящейся «церемонии», жертва сразу об этом узнает; иногда даже к ней заранее приходит делегация «актеров» и официально информирует. Смягчить ситуацию еще возможно: можно заплатить, можно угостить бузотеров выпивкой или даже принять участие в шаривари. «Мне ничего неизвестно о жалобах новобрачных» или «Молодые люди устроили шаривари, и новобрачные восприняли это с благодарностью», — такие комментарии представителей власти встречались вплоть до 1740 года. С теми же, кто, как пожилые новобрачные из Обэ, игнорирует весельчаков, поступали круто. «Торговлю» с бузотерами, которая изначально являлась частью ритуала «шаривари», но на деле встречалась и при проведении всех прочих позорящих ритуалов, провоцировал страх потери авторитета. На деле организаторы проведения ритуалов были готовы к примирению, и только от сговорчивости жертвы зависели масштабы готовящейся акции. Таким образом, в середине XVIII века в судах меньше обсуждалась законность проведения подобных ритуалов, чем цена, которую можно было заплатить, чтобы умерить пыл зачинщиков.
Исполнители ритуалов
По масштабам их поля действия, по разнообразию выразительных форм и эффективности наказания все эти ритуалы представляются нам средствами строгого социального контроля, благодаря которому поддерживается порядок в такой важнейшей сфере человеческой жизни, как взаимоотношения полов. Но что нам известно о реальном распространении этих практик при Старом порядке? Из–за полицейских и церковных запретов они были распространены только среди простонародья в городах и деревнях. Есть, однако, некоторые нюансы. Вспомним хотя бы «бал объятых пламенем»[446], в ходе которого на глазах полубезумного короля Карла VI заживо сгорело несколько придворных, переодетых в «диких людей»; два века спустя, если верить Бассомпьеру[447], в царствование Людовика XIII при дворе был в присутствии Гастона Орлеанского устроен шумный ритуал шаривари по случаю женитьбы офицера на вдове. Конечно, эти церемонии не имели целью никого наказать и стали просто придворными играми, придающими пикантности свадебной церемонии. Так продолжалось в городах довольно долго, и даже представители высшего общества иногда беспокоили полицию. Например, в ночь на 27 июня 1750 года по случаю повторного брака одного вдовца молодые люди, включая двух офицеров, раздобыли где–то музыкальные инструменты и устроили концерт под его окнами; проходивший мимо лейтенант из патрульной службы стал им угрожать, вернулся, схватил заводилу за воротник. Дело происходило в дорогом квартале. Шум привлек внимание некого представителя власти, офицеров, дам, проводивших вечер в соседнем доме; все это общество принялось освистывать лейтенанта. Дело приняло серьезный оборот, военное командование тотчас же замяло его: «Мне довелось поговорить с господином генеральным прокурором, который сказал, что, согласно духу и букве закона, игра на означенных музыкальных инструментах не является частью шаривари, что патрульный лейтенант был неправ и своим неосторожным вмешательством вызвал весь этот скандал. Я не припомню, чтобы новобрачный подавал жалобу или вызывал этого офицера, что свидетельствует об опрометчивости его поступка»[448].
В городе и в деревне
Итак, в городах в XVIII веке шаривари бывали разными. Даже если всем известны причины, по которым проводится ритуал, способы его проведения были различными и площади и улицы заполняли в основном исполнители «народных» ритуалов. Надо сказать, что деревня и город здесь во многом отличаются друг от друга. Бесспорно, в деревне ритуалы те же, что и в городе, чему можно найти массу примеров в XIX веке, но если шаривари и похоронные ритуалы в деревне представлены широко, то другие обряды проводятся более сдержанно или по крайней мере реже, чем в городе. Карнавальное осуждение девиц агрессивно только в городах или больших селах. Здесь женщине указывается на ее положение служанки, вынужденной подчиняться сексуальному доминированию хозяина, или белошвейки, которой следует быть очень бдительной, чтобы сохранить свою относительную независимость. В деревнях же ритуальная цензура вписывается в общественные отношения, одновременно более равноправные, более стабильные и более запутанные; очень редко незамужняя девица бывала одинокой и беззащитной, да и осуждение оказывалось менее выраженным. В общих чертах в XVIII веке полный набор ритуалов–наказаний, стремление довести их до крайности, привязать к календарным праздникам является скорее уделом горожан — ремесленников, лавочников, мелких служащих.
Обозначив различия, уточним теперь социальную сторону этих ритуалов. В самом деле, если большинство населения молчит, фигуры организаторов и вдохновителей выходят на первый план. Кто они? Как связаны между собой их роль блюстителей приличий и их собственное социальное положение?
Исключение: группы женщин
В Кастельнодари в 1735 году группа из пятнадцати женщин преследовала госпожу Мелике, обвиняя ее в сводничестве дочери, в то время как ее зять служил в гусарском полку: «Они сочинили и распевали песню, в которой называли эту Мелике шлюхой и пьяницей… и распространяли текст песни; привлекли детей Бурреля к оскорблениям в ее адрес». В куплетах, написанных на окситанском языке, которые удалось восстановить следствию, говорилось о склонности дамы к выпивке, а ее супруг изображался завсегдатаем кабака и подкаблучником. Шесть обвиняемых — женщины в возрасте от двадцати пяти до сорока лет, многие из них держат давки, и все, за исключением одной, в состоянии написать свое имя; одна из них, главная заводила, уверяла, когда ее допрашивали по поводу этой песни, что не знает местного наречия[449]. Есть свидетельства о том, что сравнительно недавно, в начале XIX века, в местности Во женщины, многие в сопровождении детей, прибивали к дверям рога и писали на стенах оскорбления в адрес некоего приказчика, соблазнившего чужую невесту, в адрес вдовы и дочери врача, которых обвиняли в безнравственности, в адрес супруги старика, имевшей любовников… Конечно, женщины крайне редко занимались такими вещами, но именно в исключительности таких проявлений скрыт глубокий смысл. Во–первых, эти примеры свидетельствуют о том, что в торговых городках Лангедока женщины имели некоторую экономическую и культурную свободу, что они больше не довольствовались лишь преданием гласности чьего–либо неблаговидного поведения. Но нам представляется, что самое главное заключено в другом. Во всех действиях участниц этих акций, в их жизненных принципах, в желании исправить чье–то поведение было нечто показное. Что бы они ни делали — защищали забеременевшую девицу или порицали разврат других, — они пытались защитить самих себя, демонстрируя таким образом собственную безупречность. В этих обстоятельствах ритуал свидетельствует как об аморальности людей, против которых он направлен, так и о высокой нравственности проводящих его женщин. В Мезьере в регионе Во в 1817 году некий священник, в целом крайне враждебно настроенный по отношению к такого рода явлениям, об этих акциях отозвался положительно[450].
Правило: молодежь
Теперь рассмотрим другую ситуацию, свойственную XVIII веку, в которой на передний план выступают молодые парни. Контраст окажется очень впечатляющим. Здесь бессмысленно искать какое–то единообразие, потому что официальной морали они противопоставляли другие типы поведения; и так как для представителей этой возрастной и социальной группы важнее всего была внешняя сторона ритуалов, в которых они были основными участниками, следует рассмотреть подробнее особенности их манеры действовать.
Ограничим предмет исследования и рассмотрим Молодежь — с прописной буквы — маленького лангедокского городка Лиму, расположенного в долине Од, центре текстильной промышленности, где в 1786 году проживало 6500 человек. Население было довольно большим, разнообразным по составу и иерархизованным; в основном жители занимались промышленностью и торговлей; по многим признакам, молодежь в ту эпоху достаточно сильно лихорадило. Действительно, в Монпелье обнаружено более сотни малозначительных и серьезных, аккуратно составленных и сумбурных консульских протоколов, решений политических советов, следствий, проведенных сенешалем[451], и жалоб в адрес коменданта провинции на молодежь[452]. В 1746 году в «Жалобе на Молодежь Лиму» господина Терье, приемщика из соляной палаты, можно найти самые разнообразные жалобы: «Молодежь Лиму очень распущенная, невоспитанная, днем и ночью оскорбляет мужчин и женщин на улицах. За восемь лет, что я живу здесь, мне довелось увидеть всякие безобразия, совершенные группой из двенадцати человек, которые собираются в чьем–либо доме и замышляют дебоши, устраиваемые каждую ночь. Они все довольно взрослые, многие не имеют ни отца, ни матери и прогуляли свое наследство, так что попадаться им на глаза опасно, потому что они не только наносят оскорбления, но и чуть ли не выламывают двери, не щадя даже религиозных обителей, мужских и женских; недавно вдребезги разбили дверь приюта; они похищают дверные молотки, затыкают фонтан, снабжающий водой весь город, в результате чего случаются прорывы труб, перелезают через стены во дворы и сады, откуда воруют домашнюю птицу и все, что попадается под руку, ломают каменные скамейки, стоящие около домов и вокруг площади, бьют стекла и бесчинствуют как только могут. Вот уже два года я терплю от них разные неприятности. Какими только оскорблениями они не осыпали меня, мою жену и моих дочерей! Они кидают камни в окна, сломали скамейку, стоявшую около входа, и ее больше нет, затыкают замок входной двери гвоздями и постоянно с ожесточением стучат в дверь, крича, что весь город горит…»
Эти молодые люди, терроризирующие округу, в отличие от молодежи Прованса или Пуату, находятся в ленной зависимости от консульской власти или власти феодала. В Лиму вспоминают о молодежи как об особой социальной группе только в дни торжеств, когда надо провести парад. Тогда буквально указывают пальцем на «отдельных молодых людей», на «группу молодежи», на «юных распутников», социальное происхождение которых в основном бывает неясно. Бандой, которая преследовала по неизвестным причинам приемщика соляной палаты, если верить его словам, заправляли «какие–то голодранцы». Один из них, некто Пулярес, в своем длинном прошении клянется честью купца, что хоть он и принимал участие в некоторых нехороших делах, но в них не было ничего «преступного»; что же до его приятелей, которые любят «пошутить» вместе с ним, то все они — отпрыски «лучших семей этого города»; ему вторит некий розничный торговец, заявляя о клевете. В 1757 году молодые люди, «занимающие не последнее положение в городе», устроили настоящий бунт против представителей суда, которые силой привели в дом двух молодых проституток. В 1772 году епархиальный инспектор публичных работ, которого ославили как рогоносца во время карнавала, как–то раз ночью «узнал голоса… молодых людей». В каждую банду входит по несколько неженатых молодых людей из зажиточных буржуазных семей, которые втягивают в свои развлечения подростков, и мы обнаруживаем среди них представителей всех городских кругов — кожевенников и текстильщиков, производителей и торговцев. В начале 1770‑х годов, когда молодежь ожесточенно сражалась за свои карнавальные свободы, ряды борцов укрепились молодыми носильщиками, и против освистанных, оскорбленных, осмеянных судей началась настоящая война. Конечно, время от времени происходят социальные конфликты, когда во время карнавала сталкивается простонародье, шествующее под звуки барабанов и гобоев, и «золотая молодежь», танцующая под аккомпанемент скрипки, но тесные связи — торговцев и их клиентов или просто соседей — смягчают и маскируют эти столкновения. Для общества в целом стиль жизни и нравы молодежи, принадлежащей к разным слоям общества, одинаковы.
Нарушение неприкосновенности пространств
Молодежь постепенно захватывает все пространство городов. Окраины находились в ее полном распоряжении: площадка за городскими стенами, где происходила игра в шары, запрещенная в 1765 и 1767 годах, — так много насилия там происходило; канавы, где проститутки отдавались при свете дня; даже улицы внутри городской черты, поблизости от городских ворот, идущие вдоль монастырских стен, которые защищают от любопытных взглядов. К этому стоит добавить постоянно меняющие место расположения притоны, игорные заведения и дома свиданий. По ночам молодежь выходит на улицы и заполоняет весь город. Булочнику, повитухе, лавочнику, возвращающимся домой, по дороге попадаются большие компании, встречи с которыми добропорядочные граждане стараются избежать. Молодежь царит на ночных улицах и постоянно ломает порядок, установившийся в XVIII веке даже в самых небольших городках.
Улица постепенно становится общественным пространством. Городское начальство Лиму запрещает выпускать на улицу домашнюю птицу, надолго оставлять повозки с сеном, которые перекрывают движение; свиней с этих пор следовало разводить за пределами городов; запрещалось выливать помои на улицу. В то же время в центре городов возникали достопримечательности. В Лиму, например, главная городская площадь была объектом ревностной заботы членов городского управления. С трех сторон ее окаймляли аркады, дома были украшены балконами; на ней всегда было многолюдно и шумно: летом толпа двигалась вокруг фонтана, в плохую погоду люди прятались под навесы. На площади было много лавок, каждую неделю проходили ярмарки; весной и летом там ежедневно собирались поденщики и ждали предложения работы; по воскресеньям верующие, выходившие из расположенной поблизости церкви Сен–Мартен, останавливались побеседовать на площади. После чудовищного пожара 1693 года деревянные опоры, полы и элементы фасадов постепенно стали заменять камнем, фонтан был увеличен и подновлен. На этой ухоженной площади ежегодно проводились ритуалы, наводившие ужас на весь город. Вот что рассказывала обезумевшая от страха женщина, свидетельница событий 28 января 1771 года: «Центральная городская площадь была освещена огнем, который, казалось, поднимался из–под навесов; из–под одного навеса во все стороны летели горящие угли; сами навесы были сделаны частично из камня, но в основном из деревянных досок, как и полы в домах горожан».
В августе 1748 года другая банда залила водой дом одного торговца: «В центре нашей площади находится большой и красивый фонтан с довольно большим бассейном, куда стекает вода; этот бассейн всегда полон, чтобы в случае пожара можно было набрать воды; вода вытекает из бассейна маленькой струйкой и течет по канавке, никому не мешая; по эти молодые хулиганы запрудили канавку, повернули ручей в другую сторону и направили вниз по довольно крутому склону прямо к моему дому; у нас там установлена решетка на воротах, чтобы во двор попадал свет. Вода из запруженного бассейна хлынула во двор».
Негласные правила молодежных гуляний таковы, что все, что попадается ночью на их пути, находится в их власти. Они ломают деревянные и каменные скамейки, стоящие вдоль фасадов домов, громят лавки торговцев на крытом рынке, переворачивают столы мясников, приносят откуда–то стремянки и залезают высоко, чтобы сбросить вазы с цветами, стоящие на окнах, или сорвать клетку с птицами и швырнуть ее в огонь.
Этот вечный шум заставляет как можно надежнее закрывать дома и дворы, что еще больше подогревает тягу к разрушению. Двери, барьеры скорее символические, нежели материальные, открываются весьма грубо: один цирюльник жаловался на парней, которые шутки ради выломали его дверь и разбили кувшин с водой, стоявший рядом с ней; «Господин Бернар Реверди, портной, рассказывал, что около одиннадцати часов вечера работал у себя в мастерской, и вдруг толпа молодежи стала стучать ногами в двери всех домов на улице; выломали замок, крюк и засовы его двери. <…> Когда он хотел выйти и посмотреть, кто это натворил, младший сын накинулся на него со словами: „Как ты, дурак, осмеливаешься выходить против такой банды! Черт побери тебя и весь город!" И стал наносить отцу удары камнями, от чего тому пришлось ретироваться в свою мастерскую и запереться там» (1747).
Молодежь периодически наведывалась и на огороды, на птичьи дворы и в крольчатники, расположенные в окрестностях городов, в близлежащих деревнях и феодальных владениях: «Подозревают, что это именно они во время карнавала украли из замка Турзель всю птицу, индюков и прочую, а также ограбили многие другие окрестные замки» (1760).
Траты без счета
Помимо подобных развлечений на улицах и в домах, у молодых горожан и сельскохозяйственных рабочих была еще одна страсть — неуемная трата денег. Праздники, и в первую очередь продолжительный по времени карнавал, — главный повод для мотовства. Все начинается 1 января с разгромов домов и заканчивается вечером в Пепельную среду. Хотя наличие роскошного карнавального костюма не было еще требованием времени, но платить музыкантам, игра которых сопровождала танцы на улицах, все же приходилось. Враждующие банды с трудом делят между собой услуги музыкантов, которых приглашают иногда издалека: в 1763 году три гобоиста — из Виллардебелья, Сент–Илера и Эсперансы — заработали на троих двадцать семь ливров за вечер Жирного вторника и девятнадцать — в Пепельную среду. Скрипачи, приглашать которых считалось более приличным, зарабатывали вдвое больше. Надо сказать, что музыка в XVIII веке стала обязательной статьей расходов на молодежных праздниках; в любое время года и по любому поводу — будь то ухаживание за проституткой, шаривари, нападение на заезжего буржуа, новогодняя вечеринка в тюрьме — нанимались гобоисты или скрипачи.
Другие расходы, достигающие пика в долгие зимние вечера, — это азартные игры. Вечно преследуемые и вечно возрождающиеся, они тайно проводятся в домах или в садах на окраинах. Наряду с посещением кабаков и проституток игорные столы поглощают все деньги как работающих парней, так и «детей порядочных семейств». В разгар карнавала 1769 года судья получил анонимное письмо: «Недостойно порядочного человека не подписываться, но я вынужден так поступить, опасаясь, как бы со мной не случилось несчастье. Как отец, я обращаюсь к вам с просьбой положить конец азартным играм, уже давно процветающим в нашем городе. Дети разоряют меня, многие семьи уже разорены. В нашем городе игорный притон устроил приезжий господин Балада, изгнанный из Памье за организацию азартных игр. У него есть дом около Корделье, дом служит только для игры. Мне известно, что господин Андрие [главный судья] предупреждал его, чтобы он прекратил свой промысел, тем не менее игры проводятся день и ночь; это происходит по соседству с церковью, до которой доносится шум драки…»
Очень часто содержателей игорных заведений обвиняют в том, что они принуждают своих завсегдатаев к воровству: «Молодые люди бесчестят себя, чтобы выплатить карточные долги». Рейды общественности безрезультатны: как только раздаются предупреждающие оклики, все огни гасятся, в наступившей темноте собравшиеся палками разбивают фонари судейских и их слуг, и игроки, толкаясь, разбегаются. В этих злачных местах, по словам соседей, которым следствие развязывает языки, молодые люди «договариваются о том, как они будут совершать налеты на дома» и отправляются болтаться по городу «с ужасающим шумом».
Отношения с проститутками — также очень убыточное дело. В Лиму в XVIII веке не существовало публичных домов; проституция была семейным делом: вдова с дочерью, две сестры, дочери разорившегося подмастерья с мельницы… Люди женатые посещают их тайком, соседи видят, как они крадутся вдоль стен в сумерках, пряча лицо; молодые парни, наоборот, ведут себя демонстративно: целуют этих женщин прямо на улице, поют им серенады, только их приглашают танцевать во время праздников, а главное — дарят подарки, которые проститутки с гордостью выставляют напоказ. Сестры Анна и Маргарита Паскаль, например, которые между 1752 и 1758 годами были притчей во языцех, «одеты очень чисто, их одежда, головные уборы и кружева стоят дороже, чем у городских дам и барышень, а на обуви — серебряные пряжки». Молодые люди демонстрируют настоящую любовную лихорадку: в 1754 году один ученик ювелира украл у хозяина несколько кусочков серебра и испанский пистоль и подарил это старшей из сестер, Анне, а на деньги своего отца купил ей прекрасный муслин, из которого она заказала себе передник. Другим девицам обожатели дарили столовое серебро, золотые кольца…
Общественное устройство и узаконенный беспорядок
Ночные безобразия в городах, проматывание крупных сумм ради удовольствия — таковы были, по свидетельству соседей и жертв, правила жизни молодых людей, которые без конца донимали окружающих. В то время в городах звучали оскорбительные песни, обыватели, жители других городов и скромно державшиеся девушки освистывались, им в окна летели камни, отбросы, на них нападали в ночи люди в масках; огонь и звуки скрипки одновременно вы давали их приближение и защищали. В 1773 году проводилось шаривари по всем правилам против вдовы из хорошей семьи, которая, соблюдая траур по отцу, решила выйти замуж. Так как жених отказался платить, в них полетели камни и грязь. Начиная с 1770 года молодежные действия достигают театральных масштабов, продолжаются в течение всего года и кульминация их наступает во время карнавала Детали можем проследить по событиям 1772 года. Начиная с августа предыдущего года героем песни, которую распевали более ста молодых людей, становится Жан–Пьер Аман Дюфур, инспектор общественных работ. Молодежь пела эту песню с наступлением ночи у него под окнами, однажды даже была попытка проникнуть в дом, чтобы, без сомнения, доторговаться или же захватить хозяина. С приближением карнавала молодежь начала атаковать инспектора с флангов, из домов булочников Фреголи и Л’Озино. Молодежь ходила из дома в дом, «танцуя и распевая песни, крича время от времени: Couïoul! Couïoul!», что означает «рогоносец». Таким образом прославляют несчастных персонажей длинной песни из пятнадцати куплетов под названием «Новая карнавальная опера». Обманутый женой, которая предпочитает молодых мальчиков, импотент, не имеющий детей после пяти лет брака, рогоносец должен принять свою судьбу и самостоятельно вписать золотыми буквами свое имя в книгу, которая будет храниться в «Архивах карнавала». Надо полагать, каждый год пародийная направленность текста менялась: опера 1772 года стала политическим заявлением в 1775‑м, судя по дошедшему до нас названию: «Законы Великого Корнелиуса с речью генерала рогоносцев». После Нового года работа идет по нарастающей: молодежь сочиняет, репетирует и разыгрывает сцену, сатирическая мощь которой во многом зависит от текста. Самые грамотные из молодых людей переписывают текст: этим занимается, как правило, какой–нибудь студент или служащий. Таким образом, социальные слои как бы перемешиваются. Пьеса создана на окситанском языке, на котором вот уже два века никто не пишет, и от этого звучит еще откровеннее и непристойнее. Молодежь присваивает авторство себе; переложенная на музыку и записанная, она становится их самым острым, самым страшным оружием.
Эта картина молодежных нравов в маленьком городке на закате Старого порядка позволяет сделать много интересных выводов. Тех, кого можно было бы назвать блюстителями нравственности, осуждающих неравные браки, нахальных девиц и мужей, закрывающих глаза на похождения жен, — на самом деле власти и их собственные сообщества обвиняют в дебошах, разврате, поведении, неконтролируемом до такой степени, что благие намерения проводимых ими ритуалов отныне становятся лишь предлогами для разгула. Не доверяя словам, клеймящим разрушительную роль молодежи, давайте для начала определимся с логикой, которая ею двигала.
Представляется возможным, что некоторый общественный порядок устанавливался теми, кто находился вне этого порядка. В данном случае предметом контроля является супружество, а контролируют его те, кто еще не вступил в брак, кому еще не надо заботиться о доме и семье и кто, тем не менее, имеет право и даже обязан предотвращать семейные проблемы, предавая их гласности. Выразительные средства, используемые при этом, сами состоят из диссонансов: шум, нарушающий музыкальную гармонию; слова и речи, высмеивающие благопристойность; предметы, сломанные и сдвинутые с мест. Но в более общем плане — молодежь чувствует себя обязанной постоянно сотрясать общественные устои, все время приближаясь к границам допустимого. В деревнях эти дикие акции проводятся в лесах и пустошах, несколько в стороне от жилых кварталов; в городах же все происходит на территории, в XVIII веке уже имеющей установленные границы и разделенной на определенные зоны, но ночью возможно все что угодно. С другой стороны, в деревнях, как и в городах, каждый дом добровольными взносами или даже воровством, к которому в данном случае относятся терпимо, участвует в возмещении убытков, нанесенных молодежью. Молодые люди играют в азартные игры, заключают пари, устраивают праздники, и все их развлечения подразумевают неумеренные траты, а главной идеей является полное отрицание бережливости как добродетели. Жизнь показывает, что такое поведение лангедокской молодежи в XVIII веке было временным и определенным образом упорядоченным, потому что женившись и обзаведясь детьми, молодые люди полностью меняли образ жизни, конечно, не забыв устроить праздник по доводу появления нового главы семьи.
Скрытая логика подобного поведения молодежи заключается в том, что, стиснув зубы, но без большой борьбы общество в целом и некоторые представители власти Старого порядка принимают обычай, который старшее поколение тоже практиковало в свое время, «потому что молодежь должна перебеситься». Но все чаще парадоксальность появления порядка из беспорядка выходит на первый план: подобные забавы демонстрируют лишь невоспитанность их участников.
Общественный порядок и сфера частной жизни
Почему же все увеличивалась сила исключения, предполагающая, помимо давления со стороны светской и религиозной власти, эффективную поддержку несколько размытых границ между слоями локальных сообществ? Это результат долгой истории, которую мы постараемся проследить.
Запреты церковные и парламентские
Церковь первая осудила шаривари, направленное против вдовцов, по соображениям литургической дисциплины. Второй брак так же свят, как и первый — следовательно, высмеивать его значит идти против Церкви. Компьенский Церковный собор 1329–1330 годов зафиксировал положения, которые десятки синодов и епархий будут строго соблюдать, особенно во Франции и Италии, вплоть до середины XVIII века[453]. Надо сказать, что Церковь долгое время лишала повторный брак какой бы то ни было торжественности. Во–первых, в связи с тем, что родство по браку сохраняется, несмотря на то что один из супругов овдовел, количество подходящих кандидатов на повторный брак сокращается, так как, согласно канонам, брак между родственниками до четвертого колена включительно считался аморальным. Во–вторых, образ вдовы благодаря перу моралистов приобрел некий дьявольский ореол, делающий общение с ней сомнительным и малопочтенным. Все это связано с главным: во многих епархиях повторные браки не благословлялись Церковью. Таким образом, надо полагать, что Церковь горячо, но безуспешно противостояла всем этим ритуалам, идущим вместе и конкурирующим, в результате чего появилось довольно странное таинство без ритуала.
Даже если в первое время светские власти пользовались лексиконом прелатов, они преследовали другие цели. Для начала скажем, что в XIV и XV веках полиция и суды не занимались этими ритуалами как таковыми, а только в связи с каким–то несчастьем — массовой дракой, гибелью кого–то из участников… В результате дело часто решалось в пользу молодых холостяков, вздумавших контролировать чужую супружескую жизнь. Как только порядок становится целью и светской власти, и церковной, появляются не только скрытые, но и явные запреты: прокатолически настроенный парламент Тулузы издает его в 1538 году и четырежды переиздает в течение XVI века. Потом устанавливается обычай: парламенты Бургундии в 1606 году, Бордо в 1639‑м, Экс–ан–Прованса в 1640‑м и так далее устанавливают правила, действующие на территории всего королевства. Несколько удивляет, что во всех этих актах упоминается только шаривари и что нацелены они не столько против соблюдения таинства, сколько на сохранение общественного порядка. Почему существовал заговор молчания вокруг всех прочих оскорбительных ритуалов, нарушающих общественное спокойствие не менее, а в случае «прогулки на осле» — еще в большей мере?
Наказания ритуальные и юридические
То обстоятельство, что приговоры выносились тайно, говорит о скрываемом напряжении, царившем в юридическом мире. Местное законодательство и практика наказаний противопоставлялись друг другу. Как написано в одном документе от 1375 года, в городе Санлис по отношению к «мужьям, которых били жены», применялось правило «провоза на осле задом наперед»; в 1404 году похожая статья появляется в «Кутюмах» города Сентонж; в 1593 году бальи[454] города Омбура постановил, что, «согласно старинному обычаю», женщина, которая избила мужа, должна сесть верхом на осла задом наперед, а ее слабак–муж будет водить этого осла в поводу. В Англии времен Тюдоров и Стюартов суды назначали наказание в виде прогулки верхом на лошади задом наперед, мужчине — в женской одежде, женщине — в мужской[455]; иногда эта прогулка сопровождалась какофонической музыкой (rough music)[456]. Три парижских приговора, вынесенных между 1729 и 1756 годами, и один тулузский кутюм, составленный не позднее 1775 года, предписывают катать задом наперед верхом на ослице сводницу, а ее мужа, если таковой имеется, следом за ней на осле; в Тулузе упряжка должна быть с бубенчиками. «Будешь бегать по городу в перьях и с корзиной на голове» — такую угрозу часто можно было услышать в Лангедоке на протяжении всего XVIII века — мы встретили его трижды во взятых наугад документах. Эти слова напоминают о наказании проституток и неверных жен: их обмазывали медом, а затем обваливали в перьях, на голову надевали корзину и в таком виде катали на осле; так поступили, например, с Селестиной в романе Фернандо де Рохаса. Еще было принято разбирать крышу, бить окна и двери, ломать повозки, портить колодцы; во многих регионах романской и германской Европы подобные «народные обычаи» встречаются в арсенале официальных наказаний вплоть до классической эпохи[457].
Все эти наказания предполагают присутствие публики, не в качестве зрителей, которые пришли посмотреть на поучительный пример, но в качестве активных участников, так как чем больше будет смеха, лацци[458], всякого рода сатирических импровизаций, тем действеннее окажется наказание. К тому же судьи, которые выносят решения, и толпа, которая участвует в этом карательном балагане, на деле разделяют убеждение, что преступление и наказание — вещи взаимосвязанные, что наказание обозначает вину, карает нарушителя порядка и смягчает тяжесть проступка. Таким образом, вся эволюция карательной системы одновременно укрепляет, контролирует и обособляет сцену наказания, которая теперь требует наличия огороженной площадки и торжественного к себе отношения, и разрывает символическую связь между виной и наказанием, в конечном счете приходя к некоему абстрактному тарифу, который на основе французского уголовного кодекса, но с национальными особенностями в каждой стране будет установлен по всей Европе. Сказывается медленное, но верное влияние эпохи Просвещения: к концу XVII века запрещается сожжение на костре, ритуальные наказания тоже выходят из употребления, и судьи, которые сталкиваются с делами о порочащих ритуалах, могут теперь без всяких оговорок утверждать их полную незаконность.
В 1610 году после памятного процесса, где адвокат шаг за шагом защищал моральную и юридическую легитимность ритуала, парламент Бордо осудил зачинщиков «церемонии, которую называют прогулкой на осле», которой подвергли «мужа, избитого женой»[459]. В 1655 году суд в Байонне вынес постановление против лиц, «устроивших гонки на животном, называемом ими ослом или ослицей». Описывая запрещенные ритуалы, к которым будут отнесены, например, «порочащие стихи» (Байонна, 1655), «оскорбительные песни с непристойными словами» (Тулуза, 1762), юристы относят их к «запрещенным ночным сборищам», «вымогательству», «пасквилям» и т. п., а местные постановления периодически описывают конкретные случаи, когда «молодые люди собираются вместе, в основном по праздникам и воскресеньям, бегают по ночам по улицам, поют непристойные песни и устраивают разного рода беспорядки» (Монпелье, 1737). Репрессии применяются все чаще; будучи направленными в конечном счете не столько на какой–то конкретный проступок, сколько на весь стиль поведения, они начинают заботить тех просвещенных деятелей Контрреформации, которые усвоили новый язык. В течение всего XVIII века приходилось правильно информировать подчиненные юридические организации, в особенности деревенские, руководство которых было слишком склонно следовать обычаям или расправляться со своими местными врагами.
Жалобы жертв
Возможностей прибегнуть к юридической помощи становилось все больше. В XVIII веке все ритуалы рассматривались судами, причем все чаще и чаще. В промежутке между 1700 и 1790 годами уголовная палата парламента Наварры рассмотрела сорок семь случаев шаривари, цифра скромная, но значимая; впоследствии подобные дела начал рассматривать высокий суд Беарна. Только во второй половине века парламент Тулузы выпустил более пятисот инструкций; в Провансе дело обстояло похожим образом, а следствия, которые должны были проводиться в регионах, без сомнения, подтверждают тенденцию[460]. Даже если спонтанные общественные действия имели место, подавляющее большинство этих казусов начинается с частной жалобы. Благодаря силе традиции устанавливалось относительное, но необходимое согласие между участниками ритуала, который больше не проводится строго определенным образом; рискуя вызвать тяжелые последствия, некоторые без колебаний пренебрегали опасностью. Что было предметом тяжб? Что лежало в основе социального протеста жертв?
Заметно возрастает сопротивление поборам, производимым молодежью; проведение ритуалов оказалось делом достаточно прибыльным. Даже те, кто не был стеснен в средствах, прибегали к разным уловкам, чтобы не платить выкуп в случае неравного брака и не откупаться от шаривари. Зажиточные жертвы этих ритуалов восставали против все возрастающих аппетитов молодежи: вот какое прошение подал военному коменданту один буржуа из местечка Сен–Виктор в Юзеже, в течение двух месяцев пытавшийся удовлетворить требования организаторов ритуала, «устраивавших ужасный шум и распевавших песни оскорбительного содержания»: «Сначала я очень осторожно пытался прекратить это преследование, угощал их выпивкой и выплатил значительную суммуденег». Во избежание подобных «переплат» первый консул Полана в 1780 году героически не обращал внимания на шум, поднятый в ночь на 1 мая: «Я недавно женился во второй раз, и так как знаю, что многим это не нравится, я понял, что шум этот означает шаривари, и не вышел к ним». Однако чаще происходят столкновения. Когда молодежь города Сент–Ипполит–дю–Фор заявилась на обед по случаю помолвки одного вдовца, довольно состоятельного купца, родители невесты возмутились и выставили посетителей. В результате они получили чудовищного размаха шаривари и штраф в 50 ливров[461]. «Обратите внимание, на меня нападают, а я никому ничего не должен!» — обращается вновь женившийся молодой вдовец, попавшийся группе молодежи в разгаре дня на деревенской улице, к свидетелям этого нападения. Он восстал против проведения ритуала и пытается защитить свои деньги с помощью закона. Мы увидим и другие примеры того, как в начале XIX века новобрачные и их семьи восставали против проведения шаривари, в частности в долинах региона Во.
Защита имущества
В XVIII веке молодежь, проводящая все эти ритуалы, сталкивается с решительным сопротивлением со стороны собственников, желавших защитить свое добро. В небольших лангедокских городках, например в Лиму, добровольные или вынужденные «взносы» на молодежные праздники после 1750 года становятся все более редким явлением. Хочешь повеселиться — плати из своего кармана; молодежи из более обеспеченных слоев общества приходится устраивать праздники за свой счет. Поиски средств на их проведение видоизменяются. Некоторые молодежные банды перед Новым годом становятся настоящими налетчиками: выламывают двери, захватывают дом какого–нибудь одинокого ремесленника, опустошают кладовую и погреб, в довершение всего избивают хозяина и угрожают ему. Количество ночных вылазок и их изобретательность, при соблюдении некоторых границ дозволенного, растут. Опустошители садов и птичьих дворов оказались вне закона; в Пезена весь город ополчился на «молодежь, ремесленников и сельских батраков, которые по ночам ходят воровать виноград и наносят значительный вред, специально вырывая лозу». Любая выходка, будь то просто шум около дома несговорчивого буржуа или масштабное шаривари, считается серьезным преступлением, если сопровождается грабежом. Любой погром подлежит наказанию; все подобные действия считаются проявлением презрения к порядку: чтобы «подразнить» жителей квартала, в октябре 1729 года молодежь городка Кастельнодари выломала двери всех домов на улице. Почти физическая привязанность к «своему добру» (которое в городах часто ограничивается стенами дома) и уверенность в своей правоте вызывают желание дать отпор ри туальной агрессии и обременительным выкупам, которые добропорядочные граждане вынуждены платить нападающим. Не связано ли уклонение от выполнения требований молодых людей с тем, что граждане обращаются за помощью в полицию? Во всяком случае, такое впечатление создают тысячи жа лоб и протоколов, свидетельствующие о непрекращающейся войне в связи с молодежными забавами в предреволюционный период. Одним и тем же словом «распутство» обыватели называют все, что нарушает устоявшийся порядок: праздношатание, дружбу со всяким сбродом, азартные игры, проматывание семейного состояния, продажную любовь, страсть к уличным праздникам, презрение к любой власти…[462]
Свобода семей
Надо сказать, что молодые люди не только умело пользуются ритуалами осмеяния, но и воздействуют на сложившийся порядок; контролируя супружество, этот узел, создающий историю дома, они очень в небольшой степени влияют на общественные отношения, которые лучше от этого не становятся. Эти нападки теперь направлены не против «тайнства брака» или «общественного спокойствия», но, как говорилось в приговорах, вынесенных парламентом Наварры в 1769 году, против «внутренней свободы семей». Можно предположить, что на фоне роста количества сопротивляющихся жертв начиная с середины XVIII века суды, в которых рассматривались эти дела, выносили обвинительные приговоры. Из слов префекта Верхних Пиренеев, можно понять, что речь идет о признаках модели социального контроля, который предписывает прозрачность и располагает большим арсеналом действий, разоблачающих неподобающее поведение в семье и наказывающих за него. Крупная буржуазия, которая судит и подает жалобы, постепенно приходит к мнению, что эта сфера полностью принадлежит семье и что никакие силы извне не могут влиять на решения, принимаемые в семье, и утверждает законы, защищающие неприкосновенность «частной жизни».
Множество фактов говорит о наступлении «внутренней свободы», однако в груде дел, которые мы изучили, есть несколько интересных моментов, на которых стоит остановиться. Для начала вспомним наиболее ярких жертв молодежных развлечений в Лиму в 1740–1790 годах: приемщик соляной палаты, прокурор при сенешале, епархиальный инспектор общественных работ. Все трое яростно сопротивлялись мерам, направленным против них как мужей и отцов. Все они имели какую–то собственность, но зарабатывали на жизнь бюрократической деятельностью; будучи воплощением государственной власти, располагая всеми путями отступления, они находились в авангарде противостояния, провоцировали противоречия между старинными обычаями и некоторыми юридическими и административными новшествами, которые, как и шаривари, время от времени оказываются на жизненном пути каждой семьи.
Впасть священников
В деревнях напряжение смещается в сторону еще одного очень важного персонажа — кюре. Воспитанный в контр- реформационных семинариях, где унифицировались взгляды священников на религию и нравы, кюре сразу же занимает позицию противника любых традиционных форм оскорбительных ритуалов. Во имя «мира в семьях» он мечет громы и молнии против шаривари, карнавальных судов или, против «майских подарков» (например, в Виваре некоторым девицам преподносили гигантские фаллосы). Иногда, как это было в Бюрзе в 1780 году, дело доходит до защиты пары, которой угрожает шаривари; священник освободил жениха и невесту от двух из трех положенных оглашений предстоящей свадьбы и тайно обвенчал их под покровом ночи. В целом не приемля молодежных обычаев, он выступает против всех видов поборов — в данном случае по поводу свадьбы: «Когда кто–то женится, они (молодые люди) заставляют его платить, чтобы им было на что гулять. Если новобрачные отказываются платить, парни устраиваются в таверне, едят там в свое удовольствие за счет молодых, постоянно беспокоят и оскорбляют их, до тех пор пока те не согласятся на уплату выкупа» (Сент–Андре, Лодев, 1749).
Кюре составляет подробный каталог всех молодежных прегрешений — «вымогательств», «скандалов», «беспорядков» и «неуважительного отношения». «Они имитируют (религиозные) церемонии и ни во что не ставят наши упреки. Бегают по деревням во время карнавала в Пепельную среду. Входят в алтарь, во время службы встают между крестом и кюре, как если бы они были представителями духовенства, поворачиваются спиной к алтарю, смеются и болтают во время службы, встают ногами на скамьи, стреляют в помещении церкви в дни праздников и свадеб, танцуют перед входом в церкви на пьедестале креста даже во время рождественского поста, поют неприличные песни» (Нефьес, Безье, 1769).
Разумеется, выступая с таким убеждением против всего, что не подчиняется ортодоксальности, которую он представляет, деревенский кюре соответствует религиозному идеалу Но не приводят ли социальные амбиции и роль, которую он исполняет, главным образом, к борьбе с правом молодежи иметь собственное мнение?
С конца XVII века кюре в деревне выполняет две функции, одинаково важные. Помимо своих прямых обязанностей священника и попечителя начальной школы, он становится и представителем монархии[463]. Начиная с 1667 года он регистрирует акты крещения, брака и похорон, а благодаря распоряжению, которое в 1737 году обязывает делать два экземпляра документов, это становится общей практикой. От него требуется также проводить перепись, а в протестантских районах он должен отслеживать общественное положение вновь обращенных и порой разоблачать ложные притязания. Заменяя консулов (судей), очень часто на Юге франции малограмотных, устанавливает налоговую базу, по окончании мессы читает с кафедры постановления и указания губернатора провинции. Эта двойная миссия — политическая и религиозная — позволяет кюре быть в курсе всего, что происходит в семьях, выражать норму, порицая супружескую неверность, внебрачное сожительство, внебрачные беременности, выступая в качестве посредника при сватовстве, давая свою оценку каждому брачному союзу. Его суждения могут вызывать негодование: он отказывается причащать развратников; не разрешает хоронить «распутников» на кладбищах; не исповедует девушек, любящих танцы и поощряющих ухаживания. Желая стать духовником женской половины деревни, в особенности представительниц хороших домов, он выведывает их «страшные тайны», чтобы избежать непоправимого, или «под покровом ночи отправляет в монастырь восемнадцатилетнюю дочь владельца замка (после того как она провела в исповедальне три часа и жаловалась на свою семью), которой, как он полагает, грозит опасность чрезмерной любви со стороны пожилого и ревнивого отца» (Н. Кастан).
Мысль, на которую навел нас большой процент представителей бюрократии среди городских жертв молодежных развлечений, находит подтверждение в деревнях. В XVIII веке кюре становится одной из главных мишеней яростных нападок молодежи. Он горячо защищает покой своей замкнутой, полной раздумий повседневной жизни, которую он противопоставляет разнузданности его паствы и в особенности молодых людей: «В прошлый понедельник, на Троицу, они появились, стуча в барабаны. Я в тот момент перечитывал требник у себя на первом этаже и никак не мог сосредоточиться: пришлось оторваться от святости моего занятия и выйти к ним, и в ответ на мои просьбы и увещевания они предложили мне поговорить с их задницами, сопровождая свои слова непристойными жестами…» (Эстесарг, Юзес, 1774).
Благодаря своей приверженности к общественному порядку, а также благодаря свободе семей, кюре обеспечивает себе возможность скрытого контроля. Он использует при этом как свои административные права, так и права духовника, делает «частную» сферу доступной только лишь его взгляду.
Реванш кутюмов
Эта эволюция шла не очень гладко. Для начала семьи восстали против того, что выглядело недоразумением. Действительно, стремление защитить автономию в буржуазных и околобуржуазных кругах сопровождается ностальгией по возрождению власти отца. На Юге Франции отец семьи долгое время сохранял абсолютную власть, что проявлялось во многом: в авторитарном руководстве делами, в выборе наследника, в торжественном ритуале освобождения, который нотариусы Лодевуа фиксировали еще в XVIII веке… Борьба с «распутством», вплоть до заключения сбившегося с пути сына в тюрьму без суда и следствия по королевскому приказу — это, конечно же, присоединение к моральной борьбе Церкви без подчинения ее власти. Могущество священника часто вызывает бурное сопротивление, и дело в XVIII веке часто доходит до того, что священников обвиняют в преступлениях на сексуальной почве и они предстают перед епархиальным церковным судом.
Ответ молодежи, ритуальные выходки которой поставлены вне закона, гораздо более демонстративен. В ход идут все приемы, используемые молодежью при проведении ритуалов: ночной стук в дверь, налеты на приходской сад, оскорбительные песни, побивание камнями, а иногда и более серьезные угрозы. Поведение молодежи города Арамон, что на правом берегу Роны, в 1780‑х годах было особенно бурным. Во время карнавала молодые люди устроили шаривари против пары новобрачных, пообещали супругу прогулку на осле; кюре в своей проповеди выступил против беспорядков, но не смог противиться напору парней, так как неприятность, случившаяся с одним из его предшественников, напоминала ему об осторожности. Священник взялся воспитывать молодых людей в кабаре, этом неискоренимом гнезде порока. В результате «трое или четверо схватили его, связали и потащили к Роне, чтобы бросить в воду; один парень, тронутый криками священника, сжалился над ним и развязал… хулиганы заставили кюре поклясться, что он сохранит в тайне их имена, что он и сделал».
Следует сказать, что эта конфронтация не остается без последствий для причин и форм ритуалов разоблачения, эволюция которых говорит об их содержательности. «Право взгляда»[464] строго ограничивалось взаимоотношениями полов: до брака, во время свадьбы, после — общество следило, судило, обнародовало подробности и наказывало недостойное поведение. Нарушения наказывались, только когда становились достоянием гласности. Нарушения, предшествовавшие браку или следовавшие за ним, замалчивались; только свадьба всесторонне оценивалась и обсуждалась. Контроль со стороны церкви заходил гораздо дальше ритуалов разоблачения, а так как он не только противопоставлялся общественной критике, но и конкурировал с ней, она становилась все более влиятельной и изобличала неподобающий образ жизни. В Арамоне в 1781 году шаривари встретило яростное сопротивление объединившихся мужа и кюре. Супруг «посягал на честь многих женщин, которые на это жаловались»; в песне подробно рассказывается о злоключениях соседки и прачки. Его жена, служанка, родила мертвого ребенка от свое го покойного хозяина и разворовала наследство… В Лиму в том же году более ста человек, подстрекаемые «восемью или девятью парнями, служащими у прокурора, ремесленниками и разносчиками в возрасте от пятнадцати до двадцати лет», всю весну распевали песни о дочери нотариуса, которая очень уж часто навещала свою подругу, дочь скотовода.
Общественная мораль все глубже и глубже проникает в тайны человеческого существования, и XIX век даст этим изменениям новое наполнение. В Германии шаривари, Haberfeldtreiben, также расширяет сферу своего влияния: «К традиционным упрекам в аморальности, супружеской измене и внебрачным связям теперь присоединяются гомосексуализм, инцест, внебрачное сожительство и многоженство; после 1870 года этот список обогащается еще и содомией» (Э. Хинрихс). В то время в деревнях Гаскони, как и в Германии, две политические и моральные силы, священник и учитель, следят за сексуальной жизнью народа[465]. С их ведома изобретают даже новый ритуал разоблачения: по ночам под двери любовников подбрасывают охапки плюща, перьев, древесных опилок, фасоли, пораженной долгоносиком. Продолжая традиции «майских подарков», этот ритуал, проводимый по ночам анонимными участниками, обходит законы, не предусмотревшие такого правонарушения, и выдает чужие секреты.