На следующий год Константин и его соправитель Лициний направили губернаторам всех римских провинций указ, написанный, по преданию, в Медиолане – нынешнем Милане и тогдашней столице империи. Это и был Миланский эдикт о веротерпимости, первый шаг к созданию христианской Европы. Эдиктом предписывалось вернуть христианам отобранные у них ранее храмы (церковь всегда чувствительно относилась к собственности), а по всей империи провозглашалась свобода вероисповедания – впервые в европейской истории. Число христиан в Риме стало стремительно расти.
На этой золотой монете Константин ещё язычник и поклоняется Солнцу
«Дозволяем каждому исповедывать то богослужение, к какому кто имеет склонность, дабы это верховное божество, религии которого воздаём мы охотно наше почтение, продлило к нам милость свою и покровительство».
Нельзя сказать, впрочем, что влияние матери на императора сделало его самого кротким последователем истинной Христовой веры. После чудесной победы над Максенцием, например, Константин приказал отрубить голову мёртвому врагу и с этой головой вступил в Рим. Соавтора Миланского эдикта Лициния он приказал удушить, и это тоже никого не удивило. Убийства врагов были в то время в порядке вещей, но кровожадность по отношению к родным выглядела уже совсем языческой. Императрица Фауста однажды нажаловалась мужу, что к ней пристаёт его 20-летний внебрачный сын Крисп. Император мгновенно повелел убить его. Когда же мать заметила ему, что убивать сына как-то не по-христиански и что Фауста могла и преувеличивать, Константин раскаялся и на всякий случай убил ещё и жену, собственноручно заперев её в крепко натопленной бане.
«Он пошёл к жрецам, чтобы они очистили его от его преступлений. Но те сказали, что таких злодейств искупить нельзя. И только испанец по имени Эгиптий… заверил его, что христианство научит его очиститься от всех прегрешений немедленно» [Зосим «Новая История»].
Константин умер в 337 г., перед смертью крестившись по арианскому обряду, который сам же ранее повелел признать еретическим – возможно, это единственный еретик, почитаемый православной церковью как святой равноапостольный царь. Однако Миланский эдикт о веротерпимости не дожил даже до кончины своего автора. Терпимость в вопросах религии вообще не свойственна авторитарным государствам, где служители культа всегда находятся на службе власти. Уже вскоре после уравнивания прав всех конфессий Константин, резко склонившись к христианству, начинает разрушать языческие храмы, велит праздновать воскресенье, запрещает частные подношения древним римским божествам. В 325 г. после Вселенского собора христианских церквей в Никее христианство становится официальной и единственной государственной религией – Европа отныне выбрала свой путь и больше с него не сворачивала.
«По приведении в действие всего того, что здесь узаконено, мы надеемся, что небо продлит к нам милости свои, которые испытали мы уже неоднократно».
Свобода вероисповедания по Миланскому эдикту просуществовала 12 лет и быстро сменилась новыми репрессиями: только гонимые теперь превратились в гонителей. Костры с ведьмами, еретиками и иудеями погаснут только к XVIII в., когда на нашем континенте в следующий раз обживётся веротерпимость. Но и она до поры до времени будет выглядеть своеобразно: например, известный либеральный философ Джон Локк ещё в XVIII в. говорил, что право на жизнь имеют все религии – только не атеизм. В нашей стране веротерпимость будет официально объявлена только в 1905 г.
Как ни странно, важнейшую роль сыграл Миланский эдикт для России, которой в то время ещё не существовало. Так как в Риме не жаловали христианские увлечения Константина, он со временем решил перенести столицу на Восток: так в 330 г. появился Новый Рим, Константинополь, известный восточным славянам как Царьград, вечный центр притяжения русской культуры и источник православия на Руси. После его падения знамя Константина с монограммой Христа перехватит Москва (см. Документ № 39).
О причинах торжества христианства в Римской империи, откуда затем оно распространится во всей Европе и России, можно говорить много. Огромной многонациональной державе нужна была единая и мощная вера, которой уже не могли обеспечить ни престарелые Юпитер с Минервой, ни экзотические боги-крокодилы. Уровень морали и нравственности в империи снизился настолько, что такой новой верой могла стать только вера греха и спасения. А экономический и общественный кризис распадающейся рабовладельческой империи провоцировали мысли о смерти и вечной жизни на небесах. Эти три составляющих стали лишь некоторыми из множества причин произошедшего в IV в. в Римском государстве. Но первым документом, открывшим дорогу всемирному торжеству христианства, стал Миланский эдикт Константина и Лициния.
«А ради мира и покоя нашего царствования мы признаём за благо, дабы даруемая христианам свобода простиралась и на всех других наших подданных с тем, чтобы ничьё богослужение отнюдь нарушаемо не было».
Документ № 24Касыда Имру-ал-Кайса (ок. 540 г.)
• рифмованная поэзия
• классика арабской литературы
Для большинства из нас стихи неразрывно связаны с рифмой. Белый стих, речитативы древних эпосов, верлибры (свободные стихи без рифмы и ритма) и тем более тургеневские стихотворения в прозе воспринимаются как нечто неканоническое, выпадающее из привычной модели поэзии. Рифма настолько глубоко проникла в нашу повседневную жизнь, что без неё нам не представляются ни песни, ни спортивные кричалки, ни телереклама лекарств. Изобразительное искусство, музыка и скульптура за последнее столетие ушли далеко вперёд, избавились от всех прежних канонов и приобрели немыслимые формы. Но поэзия XXI в. вместо рифмы особенно ничего не изобрела и потому недалеко ушла от Лермонтова (может, и к счастью). Даже сегодня, в век ультрасовременных рэп-баттлов, нас восхищают в них по-прежнему изящные рифмованные обороты.
Так было не всегда. Древневосточной поэзии рифма практически неизвестна. В Античности она тоже появлялась изредка – Вергилий и Гораций рассматривали её как забавную шалость, но всерьёз не воспринимали, оставаясь верны древнему метрическому стиху. Зачатки рифмования появляются в Европе примерно в V в. благодаря кельтским бардам, которые любили побаловаться рифмой, хотя и весьма непохожей на нашу «любовь – кровь». Кельтом по происхождению, возможно, был римский поэт Седулий – его считают первым автором рифмованных стихов в классической литературе. Но что это за рифмы, вы может судить сами:
saeculi – induit,
venerant – obviam,
plurimus – febrium или
sabbatum – angelus.
C такими рифмами, боюсь, Седулия сегодня не приняли бы даже в литературный салон «Синий чулочек» (в интернете нашёл). Скорее здесь можно говорить о созвучии (ассонансе) ударных и безударных гласных звуков последнего слога, в котором Седулий действительно виртуозен.
Всё изменилось в VIII столетии с приходом в Европу арабов, чья рифмованная поэзия достигла удивительных высот ещё до появления ислама. Классику рифмованного стиха подарил нам Имру-ал-Кайс, сын племенного вождя, творивший в VI в. Был ли он первым поэтом? Вряд ли, но он был, несомненно, лучшим. Его поэма (касыда) «Постойте, поплачем» в арабской культуре приобрела такую же известность, как «Чудное мгновенье» в русской, и, проникнув через Испанию в европейскую литературу, стала прародительницей рифмованной поэзии. И хотя рукопись поэмы не сохранилась, её многократно переписывали уже при жизни странствующего поэта.
Собственно, странствующим Имру-ал-Кайс стал потому, что отец его недолюбливал стихи (особенно, вероятно, рифмованные). Источники расходятся в деталях: то ли сын сочинил нелестные стишки о наложницах своего отца, то ли постоянно волочился за соседскими женщинами, но в конечном итоге отец указал безответственному поэту на дверь. Имру немало грустил о расставании, но не с отцом:
В разлуке с любимыми и прежде ты мучался – припомни красавиц на стоянке у Масала́.
Повеет от них с утра гвоздикой и мускусом – на запахи пряные готова лететь пчела.
Женщин Имру-ал-Кайс действительно жаловал, и в этом смысле поэма хорошо коррелирует с его биографией. Некоторое время поэт служил в Константинополе, но вынужден был бежать и оттуда – по слухам, из-за совращения византийской принцессы. Затем он много путешествовал и с удовольствием вспоминает это время. Самые сильные строки касыды посвящены деталям интимной биографии автора, дающим представление о том, что отец арабской поэзии был, вероятно, и отцом массы незаконнорожденных детей:
Ночами нередко я к беременной хаживал и к той, что с грудным ребёнком в шатре спала.
Заплачет он – повернётся грудью она к нему, а ниже – моя она, где наши сплелись тела.
Говорят, поэт прилюдно обещал взять в жёны ту, кто отгадает загадку с физиологическим уклоном «о восьми, четырёх и двух», и якобы некая случайная попутчица с лёгкостью щёлкнула этот орех, догадавшись, что речь идёт о восьми сосцах у собаки, четырёх у верблюдицы и о женской груди. Женился ли в конце концов Имру-ал-Кайс и на ком, доподлинно неизвестно, но известно, что и сын его тоже был поэтом.
Да и имеет ли значение судьба гения по сравнению с талантом его художественного слога? Девяносто два стиха-монорима, то есть спаянные единой сквозной рифмой, в роскошном русском переводе А. А. Долининой читаются на одном дыхании как свободный рассказ, и даже слушая поэму на языке оригинала, невозможно не дойти до конца.
Нашли позади шатров местечко укромное, где впадина меж холмов уютная залегла.