Император-мальчик Пётр II (царствовал в 1727–1730) умер как жил: резко, неожиданно и скоротечно. Династия Романовых по мужской линии пресеклась, а вся власть в огромной державе упала в руки Верховного Тайного Совета (ВТС), к которому перешли правительственные полномочия созданного Петром I Сената (см. Документ № 60). И главной заботой Совета стал теперь выбор наследника, которого, как повелось в России, умерший император назвать не успел. Вроде бы императрицей должна была стать Елизавета Петровна, но «верховники» решили предпочесть ей двоюродную сестру Анну Иоанновну, племянницу Петра I, – она казалась как-то попроще. К тому времени Анна уже почти 20 лет тихо жила в прибалтийской Митаве в должности вдовы герцога Курляндского и ни на что в жизни не претендовала, кроме спокойствия. Восемь членов ВТС решили, что именно это им и нужно, чтобы сохранить власть.
На Кондициях виден след разрыва по вертикали
Первая в истории России конституция была составлена князем Дмитрием Голицыным и получила название «Кондиций» – то есть условий, на которых Анна получала шапку Мономаха. Этим коротким документом из восьми пунктов (наверно, по числу членов Совета) самодержавие в империи упразднялось, а императрица обещалась:
«Верховный тайный совет в восми персонах всегда содержать и без оного Верховного тайного совета согласия
1) Ни с кем войны не всчинять.
2) Миру не заключать.
3) Верных наших подданных никакими новыми податми не отягощать.
4) В знатные чины… выше полковничья ранга не жаловать, ни же к знатным делам никого не определять…
5) У шляхетства живота и имения и чести без суда не отымать.
6) Вотчины и деревни не жаловать.
7) В придворные чины… не производить.
8) Государственные доходы в расход не употреблять…»
Для России эта бумага означала переворот едва ли не мощнее Великой Октябрьской революции. Царь, не имеющий власти казнить и миловать, объявлять войну и мир, собирать налоги и тратить деньги – такого царя на Руси ещё не бывало (и, забегая вперёд, не будет). Власть сосредотачивалась в руках коллективного аристократического правительства: четверо Долгоруковых, двое Голицыных, один граф Головкин и один барон Остерман, на своё несчастье забредший в тот зимний день в Лефортовский дворец.
Когда Анне представили Кондиции, она думала недолго. Пусть и с ограничениями, но корона российская на дороге никогда ведь не валялась. Не веря собственной удаче, вряд ли Анна даже дочитала до конца документ, который, помимо прочего, предписывал ей совсем уж немилосердное
«в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять».
А быть может, как это вскоре станет понятно, она просто уступала в малом, чтобы получить великое. Потому что члены Совета в своей «затейке» (так Анна будет называть их проект до конца дней) совершили массу ошибок. Во-первых, Кондиции зачем-то держались в тайне (Совет же Тайный!), а какая тайна может быть на Руси? Слухи стали распространяться по Москве пожаром, принимая самые причудливые формы. Дворяне, приглашённые в Москву со всей страны на свадьбу Петра II (а приехавшие как раз к его похоронам), быстро решили, что «верховники» затевают что-то нечистое и пытаются поставить в государстве вместо одного самодержца целых восемь. Тем более что так оно, по сути, и было. Этим и отличается русская конституция от британской: если в Великой Хартии вольностей, как мы помним, речь шла о свободах всего народа, то в нашей, отечественной – только о «восми персонах».
Потому, наверно, и действует Великая Хартия по сей день, а российская конституционная монархия протянула лишь месяц. 25 января на обороте документа появилось собственноручно написанное
«Посему обещаю все без всякого изъятия содержать. Анна»,
а уже 5 февраля дворянство взбунтовалось. Присягать Тайному Совету не хотел никто, так что, когда Анна въехала в столицу, войска и чиновничество в Успенском соборе присягнули «государыне и отечеству». Воодушевлённая противниками Тайного Совета и поддержкой гвардии, новая императрица позволила провозгласить себя самодержавной государыней. 25 февраля она публично разорвала ею же подписанные Кондиции, отложив тем самым дискуссию об ограничении царской власти до самого 1905 года. Так они и хранятся в Российском архиве древних актов – разорванные надежды на перемены.
Россию будет ждать десятилетие господства «Канцелярии тайных розыскных дел», жестоких и бездумных репрессий, жертвами которых в числе десятков тысяч человек станут и неудачливые реформаторы. Долгоруковы отправятся размышлять о конституционализме в сибирскую тайгу и на Соловки, Дмитрий Голицын закончит жизнь в Шлиссельбургской крепости. Лишь Головкин, предавший коллег в день переворота, и мудрый Остерман, весь трудный февраль 1730 г. предусмотрительно просидевший на бюллетене, сохранят позиции в государстве, где полновластным правителем очень скоро станет фаворит императрицы немец Эрнст-Иоганн Бирон. Императрицы, впрочем, приходят и уходят, а Сибирь вечна, так что после смерти Анны её свежий воздух смогут оценить и Бирон с Остерманом.
Россия же не оценит первую попытку ограничить самодержавие – разве что декабристы спустя столетие вспомнят о ней, и столь же неудачно. Мысль о том, что страна может прожить и без царя, останется в России равносильной мысли о гибели государства. Екатерина II считала, что принятие Кондиций
«неминуемо повлекло бы за собой ослабление и – следственно, и распад государства; но, к счастью, намерение это было разрушено здравым смыслом большинства».
Этот «здравый смысл большинства» будет вести Россию от одного диктатора к другому ещё много лет.
Документ № 63Энциклопедия (1751 г.)
• основа современной структуры научных знаний
• рождение энциклопедического жанра
• идеологическая основа Великой французской революции
Бэкон и Ньютон были убеждены, что лишь практическое изучение законов природы, эксперименты в физике и механике могут двигать человечество вперёд, а философские умопостроения ничуть этому не способствуют. Разве бесплотные идеи способны преобразить мир? Но проживи они чуть подольше, эти физиократы вынуждены были бы признать идеалистами самих себя. Потому что в конце XVIII в. именно философы преобразовали Европу, причём весьма практически и даже оглушительно громко». Тридцать пять томов «Энциклопедии» под редакцией Дидро и д’Аламбера оказались такой миной, заложенной под весь «старый мир», какую не смог бы сконструировать ни один механик.
Великая французская революция была подготовлена Просветителями, это известный тезис. Но за этим утверждением следуют как минимум два грандиозных парадокса. Во-первых, ни главный редактор «Энциклопедии» Дени Дидро, ни авторский коллектив в составе Вольтера, Руссо, Монтескьё, Кондильяка и прочих не последних в Париже людей никакой революции не планировали и в большинстве своём были её страстными противниками. Они полагали, что «Энциклопедия» должна изменить сознание правителей, просветить их, сподвигнуть к реформам – столь же решительным, сколь и постепенным. А благодарное общество будет во всём помогать своему монарху. Как мечтал Дидро в предисловии к восьмому тому (1765), уже через два десятилетия «дух заблуждения» будет побеждён, и между просвещённым монархом и просвещёнными гражданами воцарятся
«любовь, терпимость и сознание превосходства всеобщей морали над всеми частными видами морали, которые возбуждают ненависть и смуту, рвут и ослабляют узы, связывающие людей».
Автор был бы несколько удивлён, увидев спустя те самые два десятилетия, как просвещённый король бросает против народа войска, а просвещённые граждане убивают друг друга из пушек на улицах Парижа, сжигают феодальные усадьбы и издеваются над королём, заставляя его надевать красный колпак и пить за здоровье нации. И всё это – под девизом «Все люди рождаются свободными», который из «Энциклопедии» напрямую перекочевал в Декларацию прав человека и гражданина, манифест Великой революции.
Иллюстрация к статье «Анатомия»
Идея просвещённого абсолютизма триумфально провалилась. Произошло это, разумеется, потому, что правители просвещаться так и не захотели. В этом и заключается второй парадокс, стоящий за «Энциклопедией». В течение 30 лет, пока выходили в свет её тома (издание было завершено в 1780), крупнейшие монархи Европы бурно приветствовали деятельность энциклопедистов. Екатерина Великая из России и столь же Великий Фридрих II из Пруссии осыпали Дидро подарками и грантами, предлагали ему издавать «Энциклопедию» в Петербурге и Берлине. Во Франции покровителем революционного труда стала сама маркиза де Помпадур, милый друг короля Людовика XV. Его внук и тёзка с порядковым номером XVI тоже не препятствовал изданию томов «Энциклопедии» и даже сделал одного из её авторов, Тюрго, своим первым министром. Если ранее Дидро посидел в тюрьме за то, что требовал бесплатного образования для слепых, то теперь за сплошное вольнодумство его никто и не думал трогать. Напрашивается вопрос – а короли вообще читали вот эти, к примеру, строки о сравнении монарха и граждан:
«Разве по своему природному состоянию он больше человек, чем они? Обладает ли он более возвышенной душой и разумом? А если бы и обладал, то разве у него больше, чем у них, жажды и потребности в удовлетворённой и довольной жизни? Не странно ли, чтобы все существовали ради одного, и не вернее ли, чтобы один существовал для всех?»
Поддержка монархами труда, который повлечёт крупнейшую антимонархическую революцию Европы, был скорее данью моде на Просвещение, нежели практическим осознанием его сути. Ни крупнейшая крепостная помещица Европы Екатерина Алексеевна, ни прусские Гогенцоллерны, ни французские Бурбоны не собирались коренным образом менять феодальных порядков в своих вотчинах. Придёт время, и все они решительно объединятся против эксперимента свободы, равенства и братства, проект которого создавал их любимец Дидро.