[421]. Он отказался платить, и сивилла сожгла три тома. Он снова отказался; она сожгла еще три. Наконец царь купил оставшиеся три книги за ту цену, которую раньше он не захотел платить за все девять, и они хранились в сундуке в каменном склепе под храмом Юпитера, пока в 83 году до н. э. не сгорели во время пожара. Столетия спустя уже в Византии были обнаружены и переписаны в один манускрипт двенадцать текстов, приписываемых сивиллам; эта неполная версия была опубликована в 1545 году.
Самой древней и самой почитаемой из сивилл была Герофила, предсказавшая Троянскую войну. Аполлон предложил ей выбрать любой дар, какой она пожелает; она попросила дать ей столько лет жизни, сколько зерен поместится у нее в горсти. К несчастью, как и Тифон, она забыла попросить даровать ей еще и вечную юность. Герофила прославилась как эритрейская сивилла[422], и по меньшей мере два города спорили за право называться ее родиной: Марпесс на территории современного турецкого вилайета Чанаккале (Эритрея означает «красная грязь», а земля в Марпессе красная) и Эритрея, расположенная южнее, в Ионии[423], приблизительно в районе сегодняшнего Измира. В 162 году, в начале Парфянских войн, Луций Аврелий Вер, который восемь лет делил императорский трон Рима с Марком Аврелием, вроде бы разрешил этот вопрос. Проигнорировав притязания граждан Марпесса, он зашел в так называемую пещеру Сивиллы в ионийской Эритрее и установил там две статуи, одна из которых изображала сивиллу, а другая – ее мать. На камне были выгравированы строки: «Нет у меня другой родины, кроме Эритреи»[424]. Так была утверждена история сивиллы из Эритреи.
В 330 году Флавий Валерий Константин, которого история знает как Константина Великого, за шесть лет до этого победивший армию своего соперника императора Лициния, подтвердил положение правителя величайшей империи мира, переместив столицу с берегов Тибра на берега Босфора, в Византию. Чтобы подчеркнуть значительность этой перемены берегов, он назвал город Новым Римом; впоследствии тщеславие императора и подобострастие его придворных еще раз переименовали город – теперь он назывался Константинополь – город Константина.
Чтобы приспособить город к нуждам императора, Константин расширил древнюю Византию и физически и духовно. Город говорил на греческом языке; политическое устройство было римским; религией – во многом под влиянием матери Константина, святой Елены, – стало христианство. Константин, воспитывавшийся в Никомедии, в Восточной Римской империи, при дворе Диоклетиана, хорошо разбирался в латинской литературе классического Рима. В греческом он чувствовал себя менее свободно; когда позже ему приходилось произносить речи на греческом языке, обращаясь к своим подданным, он сперва составлял их на латыни, а потом зачитывал перевод, составленный грамотными рабами. Семья Константина, происходившая из Малой Азии, поклонялась солнцу как Аполлону, Богу Непобедимому, которого император Аврелиан объявил верховным богом Рима в 274 году. Это солнце послало Константину видение креста с девизом «In hoc vinces» («Сим победиши») перед битвой с Лицинием[425]; символом нового города Константина стала солнечная корона, сделанная, как считалось, из гвоздей истинного креста, выкопанных его матерью у Голгофы[426]. И таким мощным было сияние солнечного бога, что уже через семнадцать лет после смерти Константина дата рождения Христа – Рождество – была перенесена на день зимнего солнцестояния – день рождения солнца[427].
В 313 году Константин и Лициний (вместе с которым Константин в то время правил империей и которого он позже предал) встретились в Милане, чтобы обсудить «все, что относилось к общественной пользе и благополучию», и в знаменитом эдикте провозгласили, что «в особенности признали мы нужным сделать постановление, направленное к поддержанию страха и благоговения к Божеству, именно даровать христианам и всем свободу следовать той религии, какой каждый желает»[428]. Миланским эдиктом Константин официально прекратил в Римской империи гонения на христиан, которые до того считались преступниками и предателями и наказывались соответственно. Но гонимые сами стали гонителями: чтобы укрепить авторитет новой государственной религии, некоторые христианские лидеры использовали методы своих прежних врагов. В Александрии, например, где легендарная Екатерина якобы приняла мученическую смерть на покрытом шипами деревянном колесе по приказу императора Максенция, в 361 году сам епископ руководил штурмом храма Митры, персидского бога, которого очень любили солдаты и который к тому времени был единственным конкурентом Христа. В 391 году в той же Александрии патриарх Феофил разграбил храм Диониса – бога плодородия, культ которого существовал в строжайшей тайне, – и подбил толпу христиан уничтожить великолепную статую египетского бога Сераписа; в 415 году патриарх Кирилл приказал толпе молодых христиан ворваться в дом Гипатии Александрийской, язычницы, философа и математика, вытащить ее на улицу, разорвать и сжечь останки на площади[429]. Надо сказать, впрочем, что Кирилл не пользовался большой любовью христиан. После его смерти в 444 году один из епископов Александрии произнес следующую надгробную речь: «Наконец-то этот гнусный человек мертв. Выжившие возрадуются его уходу, зато мертвые возрыдают, страшась встречи с ним. Очень скоро они захотят избавиться от него и пошлют его обратно к нам. А потому давайте положим на его могилу камень потяжелее, ведь никто из нас не хочет увидеть его снова, даже в образе духа»[430].
Христианство в точности так же, как вера в могущественную египетскую богиню Исиду или в персидского Митру, вскоре стало модной религией. Христианская церковь в Константинополе уступала только собору Святого Петра в Риме, богатые верующие приходили и стояли среди нищих верующих, разряженные в такие дорогие шелка и увешанные такими украшениями (на которых языческие сюжеты сменились христианскими), что святой Иоанн Златоуст, патриарх церкви, останавливался и с упреком глядел на них. Богатые напрасно жаловались; от молчаливых упреков святой Златоуст перешел к словесным, произнося с кафедры проповеди о невоздержанности. Не подобает одному вельможе, гремел он, иметь десять или двадцать домов, две тысячи рабов, двери из слоновой кости, полы, выложенные мозаикой, и мебель, украшенную драгоценными камнями[431].
Но христианство все еще было далеко от того, чтобы стать серьезной политической силой. Существовала опасность со стороны сасанидской Персии, которая из слабого парфянского племени превратилась в яростно растущее государство, которому спустя три века суждено было завоевать чуть ли не весь римский Восток[432]. Существовала опасность со стороны еретиков, например манихейцев, которые верили, что вселенной управляет не один всемогущий бог, а две антагонистические силы, и которые, как и христиане, имели своих миссионеров и свои священные тексты – у них находились последователи даже в далеких Туркестане и Китае. Существовала опасность политического раскола: отец Константина, Констанций, контролировал только восточную часть Римской империи, и в самых дальних ее уголках правители уже не хранили верности Риму. Была еще проблема с высоким уровнем инфляции, которую Константин усугубил, наводнив рынок золотом, экспроприированным из языческих храмов. Были иудеи со своими книгами и религиозными спорами. И были язычники. Больше всего сейчас Константин нуждался не в терпимости, провозглашенной в его собственном Миланском эдикте, но в жестком, серьезном, авторитарном христианстве, глубоко укоренившемся в прошлом и имеющем прекрасные перспективы в будущем, укрепленном земной властью, законами и обычаями во славу императора и Бога.
В 325 году в Никее Константин объявил себя «епископом внешних дел» и заявил, что его недавняя война с Лицинием была «войной с грязными язычниками»[433]. Таким образом, с этого момента Константин считался лидером, наделенным божественной властью, посланником самого Бога на земле. Когда он умер в 337 году, его похоронили в Константинополе рядом с кенотафом двенадцати апостолов, как бы подразумевая, что он посмертно стал тринадцатым. Уже после его смерти в церковной иконографии он обычно изображался получающим императорскую корону из рук самого Бога.
Константин чувствовал необходимость упрочить исключительность выбранной им государственной религии. И для этого он решил обратить против язычников языческих героев. В Страстную пятницу того же 325 года в Антиохии император обратился к собранию христиан, среди которых были теологи и епископы, и заговорил с ними о том, что он назвал «вечной истиной христианства»: «Пришло мне на мысль упомянуть и о посторонних свидетельствах касательно Божественности Иисуса Христа. Из них умы хулителей Его, если только поверят словам собственных писателей, ясно узнают, что Он есть Бог и Сын Божий»[434]. И чтобы доказать это, Константин обратился к эритрейской сивилле.
Константин рассказал своим слушателям, как во времена давно минувшие сивилла была отдана «по слабоумию родителей» в услужение к Аполлону и как «святилище нелепого своего богослужения» она отвечала на вопросы верующих в Аполлона. Однажды, объяснил он, сивилла, исполнившись действительно Божественным вдохновением, произнесла пророческие строки о грядущем пришествии Бога. Начальные буквы строк составляли слова: ИИСУС ХРИСТОС, СЫН БОЖИЙ. СПАСИТЕЛЬ. КРЕСТ. После этого Константин продекламировал стихотворение сивиллы.