«rough» или «though» в английском); другие не могли читать выдуманных слов («tooflow» или «boojum»); третьи видели, но не могли произнести слова, написанные разным шрифтом, или слова, которые были неровно напечатаны. Иногда эти пациенты могли читать целые слова, но не слоги; иногда они заменяли некоторые слова другими. Лемюэль Гулливер, описывая струльдбругов, отмечает, что после достижения девяностолетнего возраста местные старики уже не способны развлекаться чтением, «так как их память не удерживает начала фразы, когда они доходят до ее конца; таким образом, они лишены единственного доступного им развлечения»[67]. Некоторые из пациентов профессора Лекура страдали именно таким расстройством. Во время сходных исследований в Китае и Японии ученые выяснили, что пациенты, вынужденные читать идеограммы, и те, кто пользовался фонетическим алфавитом, реагировали на эксперименты по-разному, как будто за эти языковые функции отвечали разные отделы мозга.
Соглашаясь с аль-Хайсамом, профессор Лекур пришел к выводу, что процесс чтения проходит по меньшей мере в два этапа: нужно «увидеть» слово и «обдумать» его в соответствии с имеющейся информацией. Как и шумерский писец тысячи лет назад, я смотрю на слова, я вижу слова, и то, что я вижу, организуется в соответствии с известной мне кодовой системой, единой для всех читателей, живущих со мной в одно время и в одном месте, – системой, гнездящейся в определенном отделе моего мозга. «Похоже, – говорит профессор Лекур, – что информация, получаемая на странице, проходит в мозг через несколько групп особых нейронов, каждая из которых занимает определенную часть мозга и влияет на определенную функцию. Мы не знаем, какие именно это функции, но при некоторых заболеваниях мозга одна или несколько таких групп, так сказать, выпадают из цепи, и пациент теряет способность читать отдельные слова или некий язык или читать вслух, а иногда заменяет некоторые слова другими. Количество вариантов бесконечно»[68].
Первичное сканирование страницы глазами нельзя назвать ни постоянным, ни систематическим процессом. Обычно считается, что, когда мы читаем, наши глаза двигаются без перерывов, переходя от строки к строке – к примеру, если мы читаем западное письмо, они всегда будут двигаться слева направо. Это не так. Сто лет назад французский офтальмолог Эмиль Жаваль обнаружил, что на самом деле глаза прыгают по странице; в секунду происходит три-четыре таких прыжка со скоростью приблизительно 200 градусов в секунду. Скорость движения глаз по странице – но не само движение – перемежается мгновениями восприятия, и на самом деле мы «читаем» только в эти короткие мгновения. Почему процесс чтения представляется нам как непрерывный просмотр текста на странице или прокручивание его на экране, а не как короткие, быстрые движения глаз, ученые пока сказать не могут[69].
Анализируя случаи двух своих пациентов – у одного была афазия, и он произносил длинные эмоциональные речи на тарабарском языке, а другой страдал агнозией, то есть использовал общепринятый язык, но не мог вложить в речь никаких эмоций, – доктор Оливер Сакс предположил, что «наша естественная речь состоит не только из слов. <…> Речь складывается из высказываний – говорящий изъявляет смысл всей полнотой своего бытия. Отсюда следует, что понимание есть нечто большее, нежели простое распознавание лингвистических единиц»[70]. Почти то же самое можно сказать и о чтении: просматривая текст, читатель постигает его смысл сложнейшим методом, включающим оценку известных значений, систему условностей, прочитанные ранее книги, личный опыт и вкус. Аль-Хайсам, читавший в Каирской академии, не был одинок: через плечо ему заглядывали тени мудрецов Басры, которые по пятницам обучали его в мечети священной каллиграфии Корана; Аристотель и его здравомыслящие комментаторы; случайные знакомые, с которыми аль-Хайсам обсуждал Аристотеля; и те, кто в конце концов стали учеными, приглашенными ко двору аль-Хакимом.
И все это вместе означает, что, сидя за книгой, я, как и аль-Хайсам, не просто воспринимаю буквы и пробелы, составляющие слова и целый текст. Чтобы получить информацию из этой системы черных и белых значков, я сперва оцениваю ее несколько странным способом, ненадежными своими глазами, а потом реконструирую код через цепочку нейронов у себя в мозгу – причем цепочки эти различаются в зависимости от свойств текста, который я читаю, – и наделяю текст эмоциями, физическими ощущениями, интуицией, знаниями, душой – это зависит от того, кто я и как я стал собой. «Чтобы понять текст, – писал доктор Мерлин С. Уиттрок, – мы не только читаем его в обычном смысле слова, мы еще и создаем его значение». Во время этого сложного процесса «читатели внимают тексту. Они создают образы и вербальные метаморфозы, чтобы обозначить его. Наиболее мощно они генерируют смыслы при чтении, когда нащупывают связь между собственными знаниями, опытом и воспоминаниями и прочитанными предложениями, фразами и абзацами»[71]. Значит, чтение – это не автоматическое действие, при котором мы поглощаем текст, как фотобумага поглощает свет, но странный, запутанный, общий для всех и в то же время очень личный процесс реконструкции. Исследователи еще не знают, зависит ли чтение от слушания, связано ли оно с одним психологическим процессом или с целой группой таковых, но многие считают, что его сложность может оказаться вполне сопоставимой со сложностью самого мышления[72]. Чтение, по мнению доктора Уиттрока, «не является идеосинкратическим анархическим феноменом. Но не является оно и процессом, при котором существует только одно верное значение. Это процесс созидательный, отражающий попытки читателя создавать все новые и новые значения в пределах системы языка»[73].
«Чтобы сделать полный анализ того, как мы читаем, – признавал американский исследователь Е. Б. Хью на рубеже веков, – потребуется настоящий прорыв в психологии, поскольку для этого придется проникнуть в суть самых сложных процессов, происходящих в человеческом мозге»[74]. До сих пор мы слишком далеки от ответа. И как это ни странно, продолжаем читать, хотя представления не имеем, что именно делаем. Мы знаем, что чтение нельзя представить в виде механической модели; мы знаем, что этот процесс проходит в определенных участках мозга, и знаем также, что задействованы не только эти участки. Мы знаем: чтение, так же как и мышление, зависит от нашего умения пользоваться языком, словами, из которых состоят и мысли, и тексты. Исследователи боятся, что их опыты поставят под сомнение само существование языка: что на самом деле он является чистой условностью и ничуть не помогает общению; что его существование зависит в первую очередь не от того, что говорится, а от толкования, и роль читателя состоит именно в том, чтобы понять – по точному выражению аль-Хайсама – «то, на что туманно намекает письмо»[75].
Молчаливые читатели
В 383 году н. э., почти полвека спустя после того, как Константин Великий, первый император христианского мира, был крещен на смертном одре, двадцатидевятилетний профессор латинской риторики, которого грядущие столетия узнали как Блаженного Августина, прибыл в Рим из находившегося на задворках империи поселения в Северной Африке. Он снял дом, основал школу и привлек нескольких студентов, которые слышали об этом провинциальном интеллектуале. Но довольно скоро ему стало ясно, что в столице империи ему не удастся прожить за счет преподавания. В родном Карфагене у него учились распущенные хулиганы, но они, по крайней мере, платили за уроки; в Риме ученики внимательно слушали его рассуждения об Аристотеле и Цицероне до тех пор, пока не приходило время платить; тогда они всем скопом переходили к другому учителю, оставляя Августина у разбитого корыта. И потому, когда год спустя префект Рима предложил ему преподавать литературу и риторику в Милане, пообещав возместить расходы на переезд, Августин с благодарностью согласился[76].
Возможно, по причине того, что он был в Милане чужим и нуждался в обществе интеллектуалов, а может быть, по просьбе матери Августин нанес визит городскому епископу, прославленному Амвросию – ее другу и советчику. Амвросию (который, как и Августин, был впоследствии канонизирован) было уже около пятидесяти, он был жестким ортодоксом и не испытывал никакого страха перед земными правителями. Через несколько лет после прибытия Августина в Милан Амвросий заставил императора Феодосия I принести публичное покаяние за приказ о расправе над повстанцами, свергнувшими императорского наместника в Фессалониках[77]. Когда же императрица Юстина попросила передать ей одну из церквей, чтобы она могла молиться по обычаям арианцев, он устроил сидячую забастовку, которую не прекращал до тех пор, пока императрица не отступилась.
Если верить мозаике V века, Амвросий был низкорослым человеком с умными глазами, большими ушами и жиденькой черной бородкой, из-за которой его худощавое лицо казалось еще более узким. Он был исключительно популярным оратором; в позднейшей христианской иконографии его эмблемой стал пчелиный улей, символ красноречия[78]. Августин, восхищавшийся популярностью Амвросия, вскоре обнаружил, что не может задать ему наиболее волновавшие его вопросы, поскольку если Амвросий не сидел за скудной трапезой и не встречался с многочисленными почитателями, он уединялся в своей келье и читал.