Но иногда материал для чтения отдельной группы сознательно создается членами этой группы. В частности это имело место среди женщин японского двора XI века.
В 894 году через сто лет после основания новой столицы Хэйан-кё, которая сейчас называется Киото, японское правительство решило больше не направлять послов в Китай. На протяжении трех предыдущих веков послы привозили от соседей моду на искусство и технологии и фактически жизнь в Японии шла по китайским обычаям; теперь, наконец избавившись от китайского влияния, Япония начала создавать собственный стиль жизни, который достиг своей высшей точки в конце X века, в годы регентства Фудзивара-но Митинаги[526].
Как и в любом аристократическом обществе, немногие могли наслаждаться всеми прелестями этого ренессанса. Для женщин, состоявших при японском дворе, хоть они и имели множество привилегий по сравнению с низшими классами[527], существовало огромное количество правил и ограничений. Отрезанные от окружающего мира, вынужденные соблюдать рутинные ритуалы, ограниченные даже самим языком (поскольку, за редчайшим исключением, их не учили терминологии истории, юриспруденции и философии, «а также прочих наук»[528], а между собой они общались чаще письменно, чем устно), женщины разработали собственные и противоречащие большинству ограничений хитрые методы, позволявшие им читать и больше узнавать о мире, в котором они жили, а также о мире за их бумажными стенами. Один из героев «Повести о Гэндзи» («Гэндзи-моногатари») госпожи Мурасаки отмечает: «Женщина, постигшая все тонкости Трех историй и Пяти книг, в моих глазах скорее проигрывает в привлекательности. Правда, я не могу сказать, что предпочел бы иметь дело с особой, не получившей вовсе никакого образования и ничего не понимающей ни в общественных делах, ни в частных. Женщин не принято обучать наукам, но, обладая даже самой малой долей сообразительности, они могут познать многое»[529].
Внешняя сторона считалась наиважнейшей, и поскольку женщинам полагалось изображать равнодушие к знаниям и неподдельное невежество, им приходилось изобретать хитрые способы уклонения от этих правил. Поражает, что в этих условиях они сумели создать лучшие литературные произведения того периода и даже изобрести в процессе несколько новых жанров. Быть одновременно и создателем и читателем, — формируя таким образом замкнутый круг, производящий и поглощающий то, что производит, и все это внутри общества, которое хочет, чтобы этот круг оставался в подчинении, — действие, которое требует поразительной смелости.
При дворе женщины чаще всего проводили время, «созерцая пространство» в агонии ничегонеделания (фраза «страдая от ничегонеделания» повторяется постоянно), нечто похожее на европейскую меланхолию. Огромные пустые комнаты с шелковыми занавесями и ширмами почти всегда были погружены в темноту. Но это не гарантировало уединения. Тонкие стены и решетчатые перила не могли преградить путь звуку, и есть сотни картин, на которых вуайеристы шпионят за женщинами.
Долгие свободные часы нужно было чем-то занять изредка они отвлекались на ежегодные праздники или визиты в храм, занимались музыкой или каллиграфией, но чаще всего читали вслух или слушали, как кто-то читает. Читать дозволялось не все книги. В хэйанской Японии как и в Древней Греции, в исламистских государствах, в постведической Индии и многих других странах женщины были отлучены от чтения так называемой «серьезной» литературы: им следовало довольствоваться банальными и фривольными развлекательными книгами, которые заставляли хмуриться ученых-конфуцианцев. Существовало четкое разделение литературы и языка на «мужскую» (героические и философские темы, интонация публицистическая) и «женскую» (обыденные, домашние темы, интимная интонация). Это разделение действовало во многих областях: например, поскольку китайские обычаи продолжали быть предметом поклонения, китайская живопись называлась «мужской», в то время как более легкая японская — «женской».
Но даже если бы вся китайская и японская литература была открыта для них, хэйанские женщины не нашли бы собственного голоса в большинстве книг того периода. И потому, отчасти из-за недостатка материала для чтения, а отчасти из желания получить материал, отвечавший их уникальным запросам, они создали собственную литературу. Для записи этих литературных произведений они создали фонетическую транскрипцию языка, на котором говорили — канабунгаку — японском, очищенном от всех китайских словесных конструкций. Этот особый язык называли «женское письмо», и поскольку он принадлежал исключительно женщинам, в глазах мужчин он обрел даже некую эротичность. Чтобы быть привлекательными, хэйанские женщины должны были обладать не только физической красотой, но и изящным почерком, а также разбираться в музыке, уметь читать, толковать и писать стихи. Однако их достижения никогда не считались сравнимыми с достижениями мужчин художников и ученых.
«Из всех способов получения книг, комментировал Вальтер Беньямин, — самым похвальным может считаться тот, при котором вы пишете книгу сами»[530]. В некоторых случаях, как выяснили хэйанские женщины, этот метод единственный. На своем новом языке хэйанские женщины создали самые значительные произведения японской литературы, возможно, даже всех времен. Самые известные из них монументальная «Повесть о Гэндзи» госпожи Мурасаки, которую английский ученый и переводчик Артур Уэйли считает первым в мире настоящим романом, судя по всему была начата в 1001-м и закончен не ранее 1010 года; и «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон. Эта книга была написана примерно в то же время, что и «Повесть о Гэндзи», в спальне автора и, скорее всего, хранилась в ящике ее деревянной подушки[531].
В таких произведениях, как «Повесть о Гэндзи» или «Записки у изголовья», культурная и общественная жизнь мужчин и женщин исследуется во всех подробностях, зато очень мало внимания уделяется политическим играм, отнимавшим столько времени у придворных мужчин. Уэйли считает, что «поразительное отсутствие ясных высказываний относительно чисто мужских занятий»[532] в этих книгах несколько сбивает с толка; однако такие женщины, как Сэй Сёнагон и госпожа Мурасаки, отлученные от языка и политики, без сомнения, могли дать лишь весьма приблизительные описания этой деятельности. В любом случае, женщины писали в первую очередь для самих себя — смотря в зеркало на собственную жизнь. Они искали в литературе не образы, которые так радовали и интересовали их современников-мужчин, но отражения иного мира, где время было замедленным, разговоры вялыми, а пейзаж однообразным, если не считать тех перемен, что были связаны со сменой времен года. «Повесть о Гэндзи», содержащая подробнейшие описания жизни того времени, была написано для женщин, таких же, как автор; женщин, которые, как и она, отличались острым умом и потрясающей проницательностью в вопросах психологии.
«Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, на первый взгляд, просто подробное перечисление впечатлений, описаний, слухов, приятных и неприятных вещей, полна необычных мнений, пристрастий и тщеславия, но главенствует в ней все же идея об иерархии. Ее комментарии носят налет неподдельной искренности, вызванной, по ее словам (впрочем, должны ли мы ей верить?), тем фактом, что она «никогда не думала, что эти записки сможет прочесть кто-то другой, и потому записывала все, что приходило… в голову, каким бы странным или неприятным оно ни было». Значительная часть ее очарования в ее простоте. Вот два примера «вещей, которые радуют»:
Найти множество сказок, которых никогда раньше не читал. Или найти второй том книги, первый том которой тебе очень понравился. Но бывают и разочарования.
Все мы читаем письма, а ведь какая это чудесная вещь! Когда кто-то уезжает в далекую провинцию, а ты волнуешься за него, и потом вдруг приходит письмо, ты чувствуешь себя так, словно оказался рядом с ним. И большое утешение выразить свои чувства в письме — даже если знаешь, что оно еще не скоро прибудет[533].
Как и «Повесть о Гэндзи», «Записки у изголовья», с их парадоксальным восхищением императорской властью и презрением к обычаям мужчин, придает особую ценность вынужденному безделью и размещает домашнюю жизнь женщины на том же самом литературном уровне, где у мужчин находится эпический жанр. Однако госпожа Мурасаки, с точки зрения которой женские повести следовало являть миру в рамках мужских эпопей, а не в тюрьме бумажных стен, считала произведения Сэй Сёнагон «полными несовершенства»: «Она одаренная женщина, в этом нет сомнений. Однако если человек даже в самых неподходящих обстоятельствах дает волю эмоциям, если он обязательно пробует на вкус любую интересную вещь, которая ему попадется, люди будут считать такого человека легкомысленным. А что хорошего может ожидать легкомысленную женщину?»[534]
Внутри выделенных групп возможны как минимум два вида чтения. Во-первых, читатели, словно археологи, раскапывают официальную литературу, в надежде отыскать между строк своих собратьев по изгнанию, увидеть отражение собственной жизни в истории Клитемнестры, Гертруды или бальзаковской куртизанки. Во-вторых, читатели сами становятся писателями, изобретая новые способы рассказывания историй, воскрешая на страницах хронику их повседневного отшельничества в лаборатории кухни, в швейной мастерской, в джунглях детской.
Существует, возможно, и третья категория, где-то между этими двумя. Спустя много веков после Сэй Сёнагон и госпожи Мурасаки за морями и океанами английская писательница Джордж Элиот, писавшая о современной литературе, упоминала «глупые романы дам-романисток… род, который делится на множество видов, в зависимости от того, какая именно глупость преобладает в романе — поверхностность, скука, ханжество или педантизм. Все вместе они представляют собой гремучую смесь женской глупости, которая и производит на свет все эти романы, которые можно охарактеризовать как творения ума и шляпок. Обычное оправдание для женщин, которые становятся писательницами, не имея для этого никаких оснований, состоит в том, что общество закрыло для них все прочие сферы деятельности. Общество вообще заслуживает всяческого порицания и вынуждено отвечать за производство множества вредных вещей, от плохих пикулей до плохих стихов. Но с другой стороны, общество, как и „материя“, Правительство Ее Величества и прочие абстракции, сносит множество несправедливых обвинений, как, впрочем, и несправедливых похвал». Она заключает: «Любой труд приносит прибыль; но глупые дамские романы, насколько мы себе представляем, появляются скорее не в результате труда, а в результате хлопотливого безделья»