им плавным движением опустилась на сиденье, не поднимая глаз. Полы моей рубашки, довольно длинные, прикрывали мне бедра.
Я оставалась в уборной достаточно долго, так что Биб успел выйти, а ему на смену явилось еще несколько солдат. Мне даже удалось помочиться и унять постоянную боль, от которой я страдала с тех пор, как записалась в солдаты. Это был самый ужасный поступок из всех, что я совершала в жизни, и шею у меня еще долго жгло от унижения и раскаяния, но в уборной меня заметили не меньше десятка солдат, а я этого и добивалась. Я не могла и вообразить, что стану регулярно так поступать, – мне не хотелось испытывать судьбу, – и все же у меня получилось.
Мытье представляло другую проблему. Я мылась в пруду, не меньше чем за два часа до того, как рожки трубили подъем, когда вокруг было так темно, что я и себя-то не видела. Я погружалась в воду в одежде и стирала ее, не снимая. Я наловчилась выпутываться из насквозь промокших подштанников и распускать перешитый корсет под рубашкой, но никогда не раздевалась полностью. И все же я не представляла, что стану делать, когда наступит зима.
Я прикладывала все старания, чтобы выглядеть как можно опрятнее: чистила щеткой мундир, до блеска натирала сапоги, содержала в порядке оружие, пусть лишь для того, чтобы не обращать на себя лишнего внимания и избегать проверок, которыми донимали более неряшливых новобранцев.
Я не сомневалась, что многие солдаты подметили, что лицо у меня безбородое, а кожа чистая и нежная. Кожа всегда была моей превосходной чертой. Я знала, что многие замечали и немужественную форму моих бедер, и то, что плечи у меня не широкие. Может, кто-то даже подсмеивался над несчастным «милашкой», который попал к ним в полк и почти ни с кем не разговаривал, а если все же открывал рот, то почти шептал. Я старалась говорить как можно более низким тоном – голос у меня всегда был хрипловатым, – но получалось не совсем хорошо: даже Джимми звучал куда более «мужественно». Я представляла, как мои товарищи перешептываются между собой. Робби похож на девчонку. Его вины в этом нет. Никто не властен над тем, как выглядит.
Но я выдержала трудный переход, лучше всех справлялась со строевой подготовкой и обращалась с ружьем так же быстро и ловко, как остальные солдаты в полку, и со временем окружающие перестали подмечать те черты, которые прежде могли бы вызвать вопросы.
Меня приняли как мужчину, потому что никто в полку и представить не мог, что я женщина.
Отчасти мою проблему решило назначение в караул. Роту капитана Уэбба поставили дежурить у воды – от Красного дома до большой цепи. Нас расставили по периметру лагеря, у самой реки, по одному через каждые пятьдесят ярдов. А так как через преграду не проходил ни один корабль, та часть реки, за которой мы наблюдали, оставалась спокойной и тихой. Война шла на юге, а нам, новобранцам в Уэст-Пойнте, оставалось лишь нести караул и маршировать, и других приказов мы не получали.
Я вызвалась дежурить в ночную смену, с десяти до двух, на самом дальнем, северном конце участка, где никто не хотел стоять, – хотя некоторые солдаты вытащили короткую соломинку и получили места ближе к цепи.
Теперь у меня была причина спать в то время, когда в бараках почти никого не оставалось, и покидать их, когда большинство моих товарищей готовились ко сну. Никто уже не обращал внимания на то, в какое время я моюсь или хожу в уборную. Близился июнь, становилось теплее, в закрытых бараках стоял невыносимый смрад от немытых и потных тел, к тому же по вечерам мои товарищи вели не самые пристойные разговоры, и я радовалась, что не должна больше находиться там, когда солдаты отходят ко сну. В один такой вечер к моему посту подошел генерал Патерсон, совершавший обход.
Я окликнула его, как и полагалось: «Стой, кто идет?» – и он в ответ скомандовал: «Вольно». После нашего прибытия в Уэст-Пойнт я видела его всего несколько раз, издалека, и снова изумилась тому, насколько он рослый.
Он показался мне очень высоким, много выше меня, и широким в плечах. Он был одет в белую рубашку и бежевые штаны, без мундира, без шляпы, и в свете луны выглядел бесцветным: он скорее походил на человека, который не может уснуть, чем на офицера, проверяющего караульных. Его лицо оставалось в тени, и я не сумела разглядеть его выражение. Я порадовалась, что и моего лица он не видит.
– Солдат, ты каждую ночь дежуришь у самой воды. Думаю, тебя могли бы сменить товарищи.
Меня удивило, что он знал об этом, хотя мой пост и находился ближе всего к Красному дому – а он там жил.
– Я сам вызвался, сэр, – отвечала я тихим, низким голосом. – Я люблю тишину.
– Я тоже, – откликнулся он. Я ожидала, что он сразу уйдет, но он замешкался. – Напомни мне, как тебя зовут?
– Роберт Шертлифф, генерал. – В животе у меня все сжалось, как и всякий раз, когда приходилось врать кому-то в лицо. – Из роты капитана Уэбба.
– А-а. Да-да. Робби. Робби и Джимми.
Он встал рядом со мной, не сводя глаз с реки, и несколько долгих минут не говорил ни слова. Его тоска ощущалась так явно, что у меня в горле встал ком. Мне невыносимо хотелось разделить с ним горечь утраты. Я стала думать, что сказать, – что угодно, лишь бы отвлечь нас обоих от печальных мыслей.
– Вы читали «Путешествия Гулливера», генерал? – ляпнула я.
Он резко повернулся и взглянул на меня сверху вниз, словно забыл, где находится.
– Читал, – едва ли не с удивлением ответил он.
– Какая часть вам больше понравилась?
Он немного помолчал, обдумывая ответ.
– Не знаю. Я никогда не мог понять, отчего Гулливер снова и снова отправлялся в путь. Дом – единственное место, куда меня по-настоящему тянет.
На это мне нечего было сказать. В каком-то смысле дом представлялся мне не менее фантастическим местом, чем Лилипутия или страна лошадей. У меня никогда не было своего дома.
– Где ваш дом? – спросила я, хотя и знала ответ.
– В Леноксе, хотя последние шесть лет я там почти не бывал и не привык к нему. Я родился и вырос в Коннектикуте.
Мне хотелось, чтобы он продолжал говорить. Не знаю почему. На меня это не было похоже. С каждым новым словом я рисковала все больше.
– А прежде? – спросила я. – Откуда прибыли ваши предки?
Он взглянул на меня. Я чувствовала его взгляд на своих гладких щеках, но не поворачивалась к нему, не сводила глаз со склона холма, спускавшегося к воде, как и полагается усердному часовому.
– Мой прадед бежал из Шотландии, из места под названием Дамфрисшир, во времена правления короля Якова Второго. Я сменил одно нагорье на другое.
Я знала, что он имеет в виду. Местность вокруг Уэст-Пойнта называли Гудзонским нагорьем – или, точнее, проклятым нагорьем.
– Мне бы хотелось увидеть Шотландию, – сказала я.
– И мне тоже. – В голосе генерала слышалась нотка иронии, и я ухватилась за возможность продолжить беседу.
– Как странно, не правда ли? То, что наша история порой привязана к единственному месту. Наши предки на протяжении сотен лет возделывали землю, бродили среди холмов, но от этого их земля не становится нам роднее, чем египетские пирамиды или парижские улицы. Вы когда-нибудь бывали в Париже?
– Никогда не бывал. Нет.
– Мне бы и там хотелось оказаться. – Я заставила себя замолчать, а он не стал продолжать. Я не сумела его ободрить, отвлечь от тоски и видела это.
– Тебе здесь не место, – внезапно сказал он тихим голосом, удивив меня.
– Сэр?
– Тебе здесь не место, – повторил он. – Ты еще ребенок.
Я знала, кого он видит перед собой. Высокого безбородого мальчишку, голос которого еще не огрубел, а плечи не успели стать шире.
– Нет, сэр. Я достаточно взрослый. И знаю, зачем здесь. – Говорить правду было приятно. В моих словах звенела искренняя убежденность. Пусть я ничего больше не знала, но в этом не сомневалась.
– Но зачем? Зачем? – Этот вопрос прозвучал так, словно Джон Патерсон задавался им сам и не ждал, что я дам ответ. Он будто пытался разобраться в себе, и в его голосе слышалась душевная мука.
– Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью, – начала я.
Он едва слышно присвистнул, словно я вновь его удивила, и я перестала декламировать.
– Ты выучил декларацию наизусть? – спросил он.
– Да, сэр.
– Зачем?
– Потому что я в нее верю.
Он пробормотал что-то невнятное, обдумывая мой ответ.
– Ты знаешь ее целиком?
– Я не запомнил слово в слово все примеры несправедливости и насилия. Список слишком велик.
– Да уж, ты прав. – Он рассмеялся – точнее, лишь фыркнул. Но я сочла это победой. А потом вздохнул, и мы снова застыли в молчании.
– Можешь пересказать мне все, что выучил? – попросил он. – Мне нужно вспомнить слова.
– Конечно, – ответила я хриплым от страха голосом.
А потом напомнила себе, что генерал не поймет – просто не сможет, – что мы с ним знакомы. Он никогда не видел меня, понятия не имел, как я выгляжу, не знал даже, что я люблю повторять то, что выучила наизусть. Но я сумела с чувством пересказать слова декларации, и он с благодарностью сжал мне плечо, на миг задержав на нем руку.
Я отшатнулась, боясь, что меня раскроют, что меня выдадут мои же кости. Солдаты часто приобнимали друг друга за плечи и спали вповалку. Но только не я. Я не позволяла себе – и им тоже – никаких фамильярностей.
– Неплохо, юноша. Неплохо. У тебя талант к ораторству.
Мне вдруг показалось, что меня навестил преподобный Конант, и сердце защемило от тоски по старому другу.
– Спасибо, генерал.
Он двинулся к Красному дому, пожелав мне спокойной ночи.
– Спокойной ночи, сэр.
– Пусть завтра на дежурство выйдет кто-то другой, – велел он напоследок.
– Да, сэр, – ответила я. Хотя и не собиралась повиноваться.