– Ты снова здесь, Шертлифф, – только и сказал он следующим вечером в ответ на мое «Кто идет?», хотя я прекрасно видела, что это он.
– Извините, сэр. Мне больше нравится стоять в карауле. Не могу спать из-за жары.
– Понимаю. И будет только жарче. И комаров тьма.
– Меня они не беспокоят.
– Нет?
– Я недостаточно сладок, – искренне ответила я. Так всегда говорили братья.
Я не пыталась шутить, но генерал рассмеялся, и я выдохнула с облегчением, радуясь, что ему стало легче.
– У тебя проницательный взгляд, рядовой. Слишком проницательный для твоего возраста и гладких щек.
– Мои ученики говорили, что взгляд у меня устрашающий.
– Ученики? – Снова удивление.
– Да, сэр. Я был учителем в школе, прежде чем попал сюда.
Он сощурился. Он снова мне не поверил.
– Больше некому было учить детей. Все мужчины – более образованные, чем я, – ушли на войну. – Так и было, но я вся сжалась, произнося эти слова. Ведь это соответствовало тому, что он мог знать о Деборе.
Он склонил голову к плечу, вгляделся в мое лицо и вскинул бровь, словно пытаясь разгадать какую-то загадку. А потом снова заговорил:
– Я тоже когда-то работал учителем в школе. После того, как умер мой отец, и до того, как я женился. Кажется, будто с тех пор прошла целая жизнь.
– Мне так жаль, генерал Патерсон, что ваша жена умерла, – выпалила я.
Он замер.
– То есть… миссис Патерсон. Простите. Мне очень жаль, сэр. Я соболезную вам и вашим детям. Ваша утрата… тронула… многих из нас. Все знают, что вы многим пожертвовали… чтобы быть здесь.
Я все испортила.
Я мысленно винила себя, проклиная и свой неуемный язык, и грозящее выскочить из груди сердце. Он упомянул о своем браке, и я ухватилась за его слова. Мне нельзя было ничего ему говорить. Вместо этого стоило написать письмо – письмо от Деборы Самсон – и в нем излить душу, всю мою любовь к дорогой Элизабет и сочувствие к нему – человеку, которого я бесконечно уважала и которым искренне восхищалась.
Но этот мужчина не был моим давним другом по переписке. Этот мужчина не был моим дорогим мистером Патерсоном. Он был бригадным генералом, человеком, которому подчинялись и я, и остальные солдаты и офицеры в Уэст-Пойнте, человеком, с которым я никогда не осмелилась бы заговорить, если бы не знала его.
Он не ответил на мои неловкие соболезнования. Он лишь стоял, сцепив руки за спиной, и смотрел на воду. Ночь выдалась такой тихой и спокойной, что звезды отражались в глади реки, и от этого казалось, что мы стоим и смотрим на них с божественного крыльца. Эта картина напомнила мне сны.
– Мы словно летим, – проговорила я, не в силах дольше выносить его тоскливое молчание. В тот момент меня не тревожило, что он может счесть меня идиотом. Вероятно, так даже было бы лучше. – И это наполняет меня надеждой.
Он ничего не сказал.
– Что дает вам надежду, сэр? – мягко, но настойчиво спросила я.
Он выдохнул.
– Сознание того, что все это закончится, – отвечал он хмуро.
Я обдумала его ответ, прежде чем отвергнуть.
– Нет, – сказала я с пылом, удивившим нас обоих.
– Нет?
– Нет, сэр. – Я сглотнула. – Если бы вы хотели лишь чтобы все это закончилось, вас бы здесь не было. И никого из нас тоже.
Он покачал головой:
– А ты смел, Шертлифф. Этого у тебя не отнимешь.
– Надежда предполагает смелость, сэр.
Он лишь буркнул что-то в ответ, а я продолжала:
– В Притчах сказано: «Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, а исполнившееся желание – как древо жизни». Вот почему я здесь.
Я делилась с Элизабет почти всем и знала, что она пересказывала Джону многие мои письма. Он знал Дебору Самсон – знал о моем происхождении, о моих предках, – и потому мне не стоило рассказывать те же истории. Я растерялась, внезапно лишившись всего того, чем привыкла гордиться. Уильям Брэдфорд был своего рода героем, и я хотела заявить права на него. Но он принадлежал Деборе, а я теперь была Робертом. Я вновь заговорила, осторожно подбирая слова:
– Мать однажды рассказывала мне о женщине, которая приплыла в эту страну на корабле… давным-давно. Она не взяла с собой свое дитя, надеясь забрать его позже, когда устроится на новом месте. Ее муж высадился на сушу и отправился искать убежище на берегу, а она дожидалась на корабле. Но он слишком долго не возвращался, и она испугалась, что он погиб. Она замерзла, устала и не представляла, как будет жить без него. Она утопилась.
Он шумно выдохнул и понурился, уронив голову на грудь. Я сказала что-то не то. Опять. Рассказ об отчаянии и смерти жены, долго остававшейся вдали от мужа, затронул его за живое.
– Она искала способ со всем покончить, – проговорила я, пытаясь исправить положение. – А не надежду. Но надежда наполняет нас желанием жить. Мы должны бороться, когда начинаем терять надежду. Когда Господь забирает нас к себе, нам следует подчиниться Ему. Когда Он обрывает наше земное существование, нам остается возликовать. Но пока мы дышим, пока бьются наши сердца, а солнце каждое утро встает на небосклоне, мы должны продолжать бороться.
Каждое слово, которое срывалось с моего языка, было сказано искренне, от всей души, но, когда генерал поднял голову, выражение его лица оставалось прежним.
– Ты всего лишь мальчик, – тихо сказал он. – Ты не представляешь, о чем говоришь, и знать не знаешь, во что ввязался.
Я прикусила губу и поклялась себе, что буду молчать, иначе язык доведет меня до несчастья.
– Но говорить ты умеешь, – признал он, – а мне в последнее время невыносимо собственное общество.
Я проглотила извинения и перевесила ружье на другое плечо. Я не стану возражать и оправдываться. Если генерал ищет общества, я его предоставлю. Но не скажу ни слова.
– Можешь снова прочесть ее, Шертлифф? – спросил он, и мой обет молчания мгновенно разбился о скалы желания угодить ему.
– Декларацию, сэр?
– Декларацию.
– С самого начала?
– С самого начала.
Следующие вечера прошли так же. Генерал останавливался, обменивался со мной парой фраз и спрашивал, не повторю ли я декларацию. Порой он останавливал меня сразу после вступления, порой произносил вместе со мной отдельные слова, будто они его тревожили. Или давали силу. Я не спрашивала.
– Хотите послушать что-то другое, сэр? – спросила я после того, как пять вечеров подряд произносила одно и то же. – Сонет, сцену из пьесы или, быть может, Откровения Иоанна Богослова?
– Бог мой, нет. Ты хочешь, чтобы я бросился со скалы и утопился?
Я молчала, не зная, всерьез ли он это сказал.
– Генерал, вы не любите сонеты?
– Я не люблю Откровения Иоанна Богослова.
– А я люблю, – выдохнула я. – «Но никто ни на небе, ни на земле, ни под землей не мог раскрыть свиток и посмотреть, что внутри». – Это была моя самая любимая часть. – Они великолепны. Крылатые чудовища, четверо всадников, небеса, что разворачиваются, подобно свитку. Какой сюжет!
– Землетрясения, плач, солнце, обращенное в пепел, и луна, превратившаяся в кровь?
– Да!
– Ты очень странный юноша, Шертлифф.
– Да, сэр. Знаю. – Он и представить не мог, какой я на самом деле странный.
Он рассмеялся, тихим, рокочущим смехом, который скоро – когда генерал запрокинул голову – перерос в громкий вой.
– Сэр?
Он закрыл руками лицо, продолжая смеяться.
Я не представляла, что делать, – то ли смеяться с ним вместе, то ли коснуться ладонью его лба и проверить, нет ли у него жара.
Он потрепал меня по плечу и поправил мне шляпу, не переставая хохотать, и от этого у меня в груди будто что-то сдвинулось.
Луна омывала своим светом его лицо, его глаза блестели от смеха. Я почти могла разглядеть, какого они цвета, – холодного бледно-голубого, – а когда он смеялся, за красиво очерченными губами белели крепкие зубы. Я отвела взгляд.
– Еще там говорится про радужный трон, – пробормотала я, – и арфы, и золотые сосуды с благовониями, в которых заключены молитвы святых.
– Да. И про бездонный колодец, и про саранчу размером с лошадь, с женскими волосами и львиными зубами.
– Мне бы хотелось все это увидеть, – призналась я, украдкой взглянув в его смеющееся лицо.
– А что ты скажешь о голоде, чуме, смерти?
– Но ведь все эти беды приносят огромные боевые кони! – воскликнула я. – Они страшны… и… великолепны.
Он помотал головой, пожелал мне спокойной ночи и направился к Красному дому, а его смех еще долго звучал среди деревьев.
Я же до конца дежурства гадала, что за странное чувство поселилось в моей груди.
– Все дело в его внешнем облике, – шептала я. – Это лишь восхищение, которое мне внушает его внешность.
Необычное чувство снова всколыхнулось в сердце, но я безжалостно подавила его.
Мужчины меня не интересовали. Не в этом смысле. Я никогда не находила их привлекательными, никогда не лелеяла девичьих фантазий, что встречу свою любовь. То, что я обратила внимание на форму губ генерала, меня встревожило.
– Он вовсе не такой, каким ты его представляла, – сказала я себе.
Генерал обращал на себя внимание выдающимся ростом и телосложением. В нем было не меньше шести футов и двух дюймов, и он казался худым, как и все мы, – учения, тяжелый труд и война снимали со всех мужчин излишки, – но от этого его крепкие мышцы стали еще заметнее. Он не носил парик, и волосы у него были темные, с рыжеватым отливом, но, возможно, в юности он был совершенно рыжим.
Мне нравилось на него смотреть.
Я нахмурилась. Осознание этого меня не успокоило. Никто еще не вызывал у меня подобных чувств. Я никогда прежде не обращала внимания на внешность мужчин. Ни жителей Мидлборо, ни братьев Томасов, ни солдат в моей роте. Сердце у меня не билось быстрее, а внутренности не сворачивались узлом, когда мужчины оказывались рядом.
– Это оттого, что он застал тебя врасплох, – сказала я себе. – Ты думала, что знаешь Джона Патерсона, но в действительности не знала. И от этого неожиданного открытия у тебя все внутри перевернулось.