– Если ты умрешь… окажешься в раю, и надолго. Ты там останешься. Может, тебе и пробовать ничего не захочется, потому что все вокруг будет прекрасно.
– Ты в это веришь? – В его голосе звучало сомнение… и надежда.
– Я не знаю, во что верю. Но тот, кто создал наш мир, хорошо разбирается в красоте и любви. Просто оглянись, и ты это почувствуешь. И не думаю, что все это имеет конец. «Все, что делает Бог, пребывает вовек», – прибавила я. – Я представляю себе смерть как переход к новому времени года.
– Это ведь из Екклесиаста?
Я кивнула:
– Всему свое время, и время всякой вещи под небом.
– Ну да. Может, это и правда. Может, ты станешь священником, когда все это закончится? У тебя получится, ты ведь Библию наизусть знаешь.
Я обдумала эти слова, представила, как стою на кафедре в церкви преподобного Конанта. И поняла, что слугой Божиим мне будет стать куда сложнее, чем солдатом, слугой отечества. К тому же через несколько лет я больше не смогу притворяться безбородым юнцом. Но мысль о том, чтобы стать священником, мне понравилась.
– Мне бы этого хотелось, – призналась я.
– Тогда завязывай со своими развратными мыслишками, – прошептал он, расплываясь в улыбке. – Не пытайся больше откусить от яблока, малец.
Я моргнула, не понимая, что он имеет в виду, а потом вспомнила, с чего начался наш разговор.
Он вздохнул, но горечь, которой прежде были исполнены его слова, теперь рассеялась.
– Спасибо, что поболтал со мной, Робби. Смотри, чтобы рыбы тебе яйца не откусили, когда будешь мыться. Мы сегодня днем выловили парочку. Зубастые, прямо ужас.
Я поперхнулась от неожиданности, а он фыркнул и снова повеселел. Пожалуй, одно преимущество перед Бибом у меня все же было: я могла не бояться, что рыбы откусят мне яйца.
– Проверь там Ноубла и Джимми, пусть просыпаются. Их очередь следующая, – прибавил Биб. – Я командую караульными, пока мы не вернемся в Уэст-Пойнт.
Близился рассвет, и у меня оставалось совсем немного времени до того, как в лагере поднимется утренняя суета, – хотя сегодня все встанут позже обычного, потому что до завтра мы не сдвинемся с места. Многие почти не спали последние несколько дней. Подъем ранним не будет. И все же мне не нужны были зрители, а сидеть у костра и сушить одежду куда приятнее в полумраке, пока солнце еще не встало.
Я растолкала Джимми, а потом принялась искать среди спавших вповалку солдат Ноубла. Он уже проснулся и надевал сапоги. Я увидела, как он поднял ружье, приладил на место штык и потащился к своему посту у реки. Джимми собирался медленнее, но, едва он поднялся на ноги, я взяла свой мешок, одеяло – его тоже пора было выстирать – и зашагала к ручью. Мне хотелось спать, но я не могла еще день обходиться без мытья.
Вода в ручье, в самом глубоком месте, едва доходила мне до груди. Поток шириной не больше десяти футов устремлялся к Гудзону и впадал в него ярдах в ста к западу, а здесь, близ лагеря, ручей образовывал что-то вроде удобной ванны. Я сняла ботинки, взяла мыло, отошла на несколько шагов от берега и опустилась на колени, так, чтобы вода доставала до шеи. Тогда я принялась тереть и намыливать тело, просовывая руки под рубаху, чтобы достать до подмышек, и под расстегнутые штаны. Потом я занялась одеждой. Корсаж на груди я не распускала: времени на это не оставалось, лагерь находился совсем рядом, и потому я стирала повязку не снимая, водя мылом по ее наружной стороне, как много раз делала прежде. Если смогу, позже сменю ее на сухую, которая лежит у меня в мешке. Если не получится, ничего страшного.
Я провела там всего несколько минут, спеша, как и всегда, и вглядываясь в редеющие сумерки в поисках нежелательных зрителей. Время от времени я оборачивалась на Джимми, сидевшего на посту выше по течению ручья. Он ни разу не взглянул в мою сторону, хотя, если бы даже и обернулся, ничего бы не увидел. Он сидел ко мне спиной, сгорбившись, и я решила, что он наверняка сейчас видит только сны.
Я едва успела смыть мыло с волос, когда вдруг заметила, как темнота неожиданно сдвинулась, сменила форму где-то за постом Джимми. Я увидела, как из тьмы на другом берегу показались всадники. Деревья отбрасывали густые тени, среди которых прятались люди, их было много, они держали ружья наперевес, и колонистов среди них не находилось. Я сжала губы, удерживая крик, и медленно поползла к берегу, пока не толкнулась в него плечом. Я затянула пояс под водой, боясь, что любое мое движение может привлечь их внимание, но не меньше этого страшась, что едва выпрямлюсь, как с меня свалятся штаны. Джимми по-прежнему сидел, ссутулившись и опустив голову на грудь.
Я поползла вверх по берегу, прячась за небольшими выступами камней: я выбрала это место, потому что камни прикрывали проход к воде, но и предположить не могла, что мне понадобится укрытие от врага. Я перекинула через голову лямки от патронташа и пороховницы, затянула ремень и направила ружье на всадника в центре группы. Выстрелом я быстрее всего предупрежу товарищей, но мне не хотелось тратить пулю, к тому же, поняв, что их обнаружили, предатели рассыплются в разные стороны. Мгновение я решала, что мне делать, а потом отмела все сомнения. На всадниках были красные мундиры, они двигались бесшумно, и их намерения представлялись мне очевидными. Мою решимость подкрепило воспоминание о том, как полковника Грина вытащили из палатки и жестоко забили до смерти. На другом берегу ручья сейчас двигались люди Делэнси, и, зная их, я понимала, что они вряд ли пришли просить о перемирии.
Я спустила курок и, кажется, увидела, что один человек упал, но не стала останавливаться и проверять, так ли это. Я бросилась вверх по склону, прочь от ручья, и побежала к лагерю. Теперь от мародеров меня отделяла лесная чаща, а чистый ужас придавал силу. Пули засвистели и защелкали у меня над головой. Я не стала задерживаться, чтобы надеть ботинки или схватить мундир. Мокрая одежда липла к телу, волосы цеплялись к щекам и спине, но ни один из братьев Томас не сумел бы меня обогнать.
Глава 12Самоочевидное
Когда я выбежала из леса и помчалась к лагерю, солдаты уже были на ногах – с оружием наперевес, полуодетые, они растерянно озирались по сторонам.
– Делэнси идет! – крикнула я, хотя и не знала наверняка, кто руководил налетом. – На нас напали!
Капитан Уэбб уже выбрался из палатки, а Ноубл бежал ко мне со стороны своего поста между лагерем и Гудзоном. Я заметила генерала Патерсона: с ружьем в руках, рубаха не заправлена, без чулок и сапог, он приказывал солдатам отойти к северу, к границе леса, а потом и его голос, и весь он пропали под обрушившейся на нас лавиной кавалеристов.
Огни лагерных костерков освещали подковы летевших на нас коней и ноги разбегавшихся в панике солдат и офицеров, но тонкий месяц лишь равнодушно взирал на этот хаос и не показывал никому путь к спасению. Мне нужно было перезарядить ружье. Только эта мысль билась у меня в голове, и я принялась за дело, не замечая творившегося вокруг безумия.
– Шертлифф! – выкрикнул Ноубл. – Ложись! Ложись!
Он встал рядом со мной и принялся размахивать штыком во все стороны, пытаясь отбиться от напиравших на нас всадников, а потом его голова вдруг откинулась назад, а руки раскинулись, так что правой кистью он сильно ударил меня в щеку и в нос, и я распласталась на земле. Я тут же вскочила – в ушах звенело, в руках лежало заряженное ружье. Затылок Ноубла превратился в кровавое озеро.
– Ноубл! – заорала я и перевернула его на спину. У него больше не было лица.
– Шертлифф!
Кто-то выкрикнул мое имя, и из-за деревьев вылетела новая волна всадников. Слишком близко, так что ни прицелиться, ни убежать не было возможности. Я кинулась на них, изо всех сил толкнула вперед штык и всем телом ощутила мертвенный хруст, когда металл вошел в плоть, а та, словно сдавшись, подалась навстречу. Всадник перекувырнулся назад и упал к моим ногам, лицом в землю, задрав зад к небу, словно собрался помолиться, но вместо этого умер.
Кто-то напал на меня – палаш с шипением и свистом разрезал воздух и вспорол мне рукав, от плеча до запястья. Я не успела подумать, не вскрикнула, даже не взглянула на того, кто пытался меня убить. Ружье куда-то исчезло, штык тоже, и я ухватилась за топорик, висевший у меня на поясе. Двумя руками я швырнула его вперед, и он, вертясь в воздухе, полетел в цель – в нападавшего с палашом. Я ни о чем не думала, но бросила топорик и стала смотреть, как он летит.
Это была старая игра, в которую мы часто играли с братьями. На стене амбара мы нарисовали мишень, обвели ее кругами, чтобы считать, сколько очков наберем, и сотни раз швыряли в нее топор. Я была лучшей в этой игре. Как и во всех остальных. Но сейчас мы не играли.
Глаза у всадника расширились, а губы задвигались, словно пытаясь произнести «женщина», хотя я и не была в этом уверена.
Он вытаращил глаза еще сильнее. Кожаный шлем повис на веревке у него под подбородком. Пряди волос прилипли ко лбу и к затылку. Он попытался поднять палаш, но руки не слушались. Его конь послушно остановился, опустил голову, переминаясь с ноги на ногу, а я потянулась к рукоятке топора.
Тогда и звуки, и запахи – о Господи, запахи – вдруг вновь окружили меня, и я увидела, что ко мне бежит генерал Патерсон, он что-то кричит, и полы его рубахи развеваются на бегу, но я не слышала его слов и знала лишь, что мне нужно забрать топорик.
Лезвие выходило легко, словно этот всадник был пнем – пнем с алой расщелиной. На ощупь рукоятка казалась прежней, но, когда я потянула ее, раздалось хлюпанье, чваканье, и я неожиданно снова обрела слух. И слух, и обоняние, и зрение, и осязание, вот только все это было не настоящее. Это игра. Просто игра.
Иеремия играл с крошечными игрушечными солдатиками, свинцовыми или деревянными, аккуратно раскрашенными разными цветами. Он сбивал их с ног комьями земли или палочками, которые держал в руках, словно сам Господь Бог. Второй человек, которого я убила, соскользнул на землю, как и первый, словно его тело лишилось костей, а я подвесила топорик обратно на пояс, ничего не ощущая, будто ребенок, играющий в солдатики.