– Шертлифф!
Генерал Патерсон, весь залитый кровью, держал в каждой руке по ружью. Он бросил мне то, которое сжимал правой, словно ожидая, что я поймаю. Мне и правда удалось перехватить ружье, хотя руки у меня были перепачканы кровью.
– Бери эту лошадь и скачи за полковником Спроутом. Скажи, что мы загнаны в угол и они нас всех поубивают.
Я кивнула и вскочила на лошадь, прежде принадлежавшую мертвецу. Седло еще хранило его тепло, пропитавшись кровью. Я чуть не свалилась на землю. Капитан Уэбб бежал к лесу, который раскинулся к северу от палаток. Те, кто мог, следовали за ним, а те, кто не мог, остались. Всадники прискакали с востока, Гудзон находился на западе, а полковник Спроут – на юге, на другом берегу ручья. Если мародеры сначала напали на них, мне некого будет предупредить и позвать на помощь. Но тогда мы бы услышали выстрелы и подготовились к атаке.
– Шертлифф, езжай! – проорал генерал Патерсон, и я воткнула босые ступни в бока лошади.
Люди Делэнси прокатились по нашему лагерю опустошительной волной, развернулись и вновь ринулись в бой, стреляя по убегавшим, едва успевшим проснуться и полуодетым солдатам, а те отстреливались на бегу. У моей головы свистели пули, которые, вероятнее всего, выпустили мои же товарищи. Лошадь метнулась вперед, словно и ей тоже хотелось убраться подальше от этой бойни.
Я не заметила, как преодолела весь путь, и не смогла вспомнить никаких подробностей, когда все закончилось. Будто это был сон без сновидений, время без смысла, и все не казалось реальным.
Я очнулась, лишь когда заметила огни лагеря и услышала крики. Занимался рассвет, и в лагере Спроута кипела жизнь. Я испугалась, что меня сразу подстрелят, – ведь я вылетела из леса на полном ходу, без синего мундира, одна, верхом на вражеской лошади.
Раздался предупредительный выстрел, и я поняла, что меня заметили. Я не придержала лошадь, но быстро выкрикнула:
– Я рядовой Шертлифф, Четвертый Массачусетский полк, рота капитана Уэбба. На нас напали люди Делэнси, они загнали нас в угол в полумиле отсюда, к северу.
Здесь уже услышали выстрелы и успели собраться. Полковник Спроут выделялся на фоне своих людей благодаря исполинскому росту. Я осадила лошадь и, задыхаясь, повторила донесение.
– Сколько? – спросил полковник, перехватив мою лошадь за поводья.
– У нас в роте около полусотни человек. Половина роты ушла вчера вечером. С нами генерал Патерсон. Он отправил меня. Было темно, и они застали нас врасплох, но, думаю, у врагов не меньше сотни людей, все верховые.
Меня прервал часовой, прибежавший со стороны реки.
– Полковник Спроут, на Гудзоне замечено британское подкрепление, они двигаются на север! – прокричал он. – Не меньше роты, а то и больше.
– Мне нужно вернуться! – крикнула я. – Их всех убьют.
– Нам нужны еще люди, – мотнул головой Спроут, не выпуская поводьев. – Езжай дальше на юг, еще мили четыре, – приказал он. – В Добс-Ферри всегда стоит несколько подразделений, и у французского полевого госпиталя тоже. Скажи, пусть поспешат.
Я кивнула и сильно хлестнула лошадь, боясь, что уже слишком поздно. Я слышала, как Спроут скомандовал своим людям:
– Вперед!
Он прорычал это слово, и в ответ раздался ликующий, яростный крик, а когда я обернулась, увидела, как они выбегают из лагеря.
Я добралась до Добс-Ферри, когда солнце уже поднялось, и спустя четверть часа после моего прибытия солдаты выступили в сторону Тарритауна, а за людьми покатила по тряской дороге повозка с французским хирургом, которого звали Лепьен, и его подручными.
К тому времени, как я вернулась, битва завершилась. Люди Спроута сумели переломить ситуацию и обратили Делэнси в бегство, но самого Делэнси не оказалось в числе раненых или убитых. Его отряд никто не преследовал: никто и не мог. Среди нас не было кавалеристов. Гнедая лошадь с тремя белыми отметинами на ногах, на которой я ездила на рассвете, паслась вместе с серой кобылой генерала. Теперь она принадлежала Континентальной армии, и генерал Патерсон объявил, что ее тоже заберут в Уэст-Пойнт. На холмах вокруг гарнизона не было пастбищ, так что почти всю живность держали в Пикскилле, но, прежде чем уйти, я принесла той лошади воды и сняла с нее пропитавшееся кровью седло.
Я не стала проверять седельные сумки. Мне не хотелось ничего знать о человеке, который прискакал в наш лагерь, о человеке с изумленно вытаращенными глазами и кудрявыми волосами, чью жизнь мне пришлось отнять.
Я знала, что Ноубл мертв, и обошла стороной место, где он погиб. Но я нашла Джимми. Я решила его отыскать, потому что знала, где в последний раз его видела, и заранее представляла, что найду. Он так и не сдвинулся со своего поста на берегу ручья. В горле у него виднелась дыра, но он по-прежнему прижимал к груди ружье. Глаза у него были закрыты, словно он заступил на дежурство, привалился к дереву и заснул. Кровь пропитала его рубаху и собралась в лужу у ног.
Я не смогла бы дотащить его тело до лагеря и пошла искать помощи. Тогда-то я и заметила Биба: вероятно, он покинул пост к северо-востоку от лагеря и на бегу наткнулся на вражеский штык. Я не знала, успел ли он перед смертью убить красномундирника, как поклялся, но его предчувствие сбылось. Он умер, так и не узнав, что такое рай.
Смерть забрала с собой и его ухмылку, и хмурый взгляд. Он казался серым и опустошенным, и я опустилась рядом с ним на колени, не смея поверить, что все это правда. Надо мной чирикали птицы, ярко синело небо. Казалось непостижимым, что смерть не обходит нас стороной даже в такой чудный день.
Генерал Патерсон не впервые видел подобное. Я догадалась об этом по его безмолвию, по тому, как поникли его плечи. Палатку генерала заняли Лепьен и его помощники. К концу дня двое солдат пережили ампутацию, а еще двое не пережили. Остальных раненых подготовили к перевозке в полевой госпиталь близ Добс-Ферри. До него было ближе, чем до Уэст-Пойнта.
Рота капитана Уэбба потеряла двенадцать солдат. Еще пятнадцать оказались ранены, из них пятеро – тяжело. Полученный нами прежде приказ двигаться на восток и сопровождать обоз с припасами отозвали. Полковник Спроут должен был взять под свое командование другой отряд и идти без нас. Несколько его людей получили ранения, но никто не погиб, и они вернулись обратно в лагерь, чтобы приготовиться к выступлению, намеченному на утро.
Наших погибших завернули в одеяла и сложили в задней части повозки. Их собирались переправить в Уэст-Пойнт и похоронить там на кладбище, которое выходило к реке. Мертвецов из отряда Делэнси закопали на месте сражения, а их башмаки и оружие раздали тем, кто больше всего нуждался. Капитан Уэбб сказал, что за их телами никто не вернется. Не при сложившихся обстоятельствах.
Я взяла себе рубаху из мешка Джимми и почувствовала, как у меня в груди будто что-то треснуло. Весь этот день я действовала не помня себя. Не было боли. Гнева. Ужаса. Стыда. Но когда я взяла рубаху Джимми, зная, что ему она больше не понадобится, а моя рубаха вся изорвана в клочья, ощущение нереальности вдруг превратилось в нечто невыносимое, и я отдала другим мешки Ноубла и Биба, а сама погрузилась в насущные дела и занималась ими, пока не стемнело и в лагере не воцарилась тишина. Караульных в эту ночь выставили вдвое больше, чем прежде, но меня от дежурства освободили. Стоило мне вызваться, как генерал Патерсон вмешался.
– Не сегодня, Шертлифф. У тебя нос распух и глаза заплывают, – хмуро возразил он. – Ты уже достаточно сделал.
Я коснулась лица, не понимая, о чем он говорит, и перед глазами у меня возникло окровавленное лицо Ноубла. Он ударил меня, спасая мне жизнь.
– Да ты весь в крови, – прибавил капитан Уэбб. – Вымойся и отдохни.
Я оглядела рубаху. Правый рукав был изорван на лоскутки, но больше всего меня смутил вид моих длинных, узких ступней, покрытых кровью мужчин, которых я знала, и тех, кого не знала. Я не понимала, что хуже: носить отметины тех, кого я убила, или тех, кто был мне дорог.
Мой мешок все еще лежал у ручья, и башмаки тоже, и я на миг позавидовала им, потому что они ничего не видели, сумели избежать бойни и попросту ждали, когда я вернусь. Я вошла в ручей, как накануне, и принялась мыться. Печаль, душившая меня, вздымалась волнами, как вода в ручье. Только когда вода, намочив рукав, помогла отлепить от кожи ткань, я поняла, что на правой руке у меня, от плеча и почти до запястья, тянется длинная рана, довольно глубокая: края у нее разошлись, но, к счастью, кость не была видна. Рана показалась мне беззубой ухмылкой, и я застонала, не веря своим глазам. По щекам у меня потекли слезы – но не от боли, а скорее от тревоги и страха. Рану нужно зашить, и мне придется сделать это самой.
Я не осмеливалась просить о помощи. Что, если мне велят снять рубаху или кто-то случайно коснется моей груди? Я оторвала от рубахи рукав и отжала воду. Когда высохнет, я использую эту ткань для повязки.
Я ждала у костра, пока все не разошлись по палаткам и я не осталась одна. Нужно было подождать еще, но я дрожала от усталости, к тому же мне требовался свет. Рука у меня пульсировала от боли, на душе было тяжко, нервы натянулись до предела. Мне хотелось поскорее со всем покончить.
Я продела нитку в иголку, завязала на конце узелок и обмакнула нитку в свою порцию рома, надеясь, что благодаря этому рана не загноится. Раненая рука была правой, значит, мне будет сложнее, но я умела шить и левой.
– Это всего лишь боль, – прошептала я, но меня трясло. Я сумела протянуть иглу и нитку сквозь свою плоть, сделав один неровный стежок, и остановилась перевести дыхание, успокоить восставший желудок.
Когда я подняла взгляд, то увидела, что надо мной стоит генерал Патерсон. Он смотрел на меня. Моя рука была на виду, и прятать ее теперь не имело смысла.
– Шертлифф, – сказал он.
– Генерал.
Он ходил мыться к ручью. Рукава у него были закатаны, волосы еще не успели высохнуть, он переоделся в чистую одежду. Он ушел к палатке, где разместился госпиталь, и вскоре вернулся, держа в руке бинты и бутылку бренди. Придвинул к огню бревно и сел напротив меня.