Всех, кто принял участие в бунте, следовало вернуть обратно на позиции и передать командирам, но прежде их надлежало охранять, как бунтовщиков. Оружие мятежникам не вернули; их разделили на группы, согласно тому, в каком отряде кто числился и в каком лагере был расквартирован, а охранявшие их солдаты получили соответствующие приказы.
Жара и влажность казались непереносимыми, особенно для тех, у кого саднили свежие раны; солдаты, накануне ночью преодолевшие двадцать миль под дождем, утопая в грязи, страшно устали. Отряд с повозками, лошадьми и провизией до сих пор не прибыл, но было решено выдвинуться обратно, в сторону Пикскильской лощины, рассчитывая на то, что мы скоро встретим их и отдохнем, получив подкрепление.
Я весь день наблюдала за Финеасом и замечала, что и он за мной смотрит. Мятежникам позволили собрать вещи и свернуть палатки, и теперь они тихо сидели и ждали приказа выдвигаться в путь. Финеас разобрал палатку, но потом словно лишился последних сил. Я наполнила флягу водой и принесла ему. Он сидел, уперевшись локтями в колени. Он попросил мою пайку рома, но я сказала, что уже использовала ее, чтобы промыть генералу раны.
– Я мог бы всем рассказать, кто ты такая, Роб, – прошептал он, пытливо глядя на меня темными глазами. – Я мог бы рассказать генералу. Но, думаю, он уже знает. Он смотрит на тебя не так, как мужчина на другого мужчину. Когда ты вступилась за меня… ему это не понравилось.
– Зачем бы ты стал это делать, Фин?
Мой голос прозвучал мягко, но я взглянула на него с решительностью.
– Чтобы тебя спасти.
– Ради чего?
Он нахмурился:
– Ты хотела сказать «От чего»?
– Я здесь, Фин. Если бы я искала спасения, то никогда не оказалась бы тут. А если ты на меня донесешь… куда я пойду?
– Может, и я тоже не ищу спасения, – проговорил он и недобро взглянул на меня.
Его вещи в беспорядке валялись на земле, одеяло лежало комом, он по-прежнему был босиком. Он выхватил из рюкзака длинный охотничий нож и, не оглядываясь назад, пошел к генералу.
– Фин? Убери нож в рюкзак, – скомандовала я, но он не обратил внимания на мои слова.
– Я не подписал вашу бумагу, генерал Патерсон, и не принял ваше обещание! – заорал Фин.
Генерал уже успел надеть рубашку, но лямки от амуниции натерли бы ему свежие раны, поэтому я отдала одному из солдат его заплечный мешок и патронташ, ружье и ремень, которым он обычно подпоясывался. Он был безоружен – и не замечал приближения Финеаса.
– Я сказал, что не хочу милосердия! – выкрикнул Финеас, и генерал наконец обернулся к нему.
Фин тяжело дышал и не моргая смотрел на генерала. Полковник Спроут взвел курок и отступил чуть назад. Я сделала то же самое.
Финеас взглянул на меня, на полковника Спроута, будто проверяя, готовы ли мы, а потом твердой рукой, с решительным выражением на лице, вытащил нож из ножен.
– Ты достаточно долго служил, лейтенант Томас, – ровным голосом проговорил генерал. – Иди домой. Или оставайся. Я дам тебе отставку. Решай.
– Меня не пороли, как остальных.
– Нет. Я принял наказание за тебя.
– Лейтенант Томас, – предостерег полковник Спроут, – опусти нож.
– Вряд ли я это сделаю, Эбенезер, – отвечал Фин. – Но ты не расскажешь об этом моей матери… правда? Ты скажешь, что я был героем. Что погиб как храбрец. Как мои братья.
– Финеас Томас, сейчас же опусти нож! – выкрикнула я, как любящая сестра, которой я всегда для него была.
– Я не хотел говорить тебе, Роб, но Джерри тоже больше нет. Он погиб. Может, никого из нас больше не осталось, кроме тебя.
Он рванулся вперед, оскалившись, высоко вскинув руку с ножом, не сводя глаз с генерала, и я завопила, не помня себя от гнева и не веря, что это действительно происходит. Но еще я спустила курок. От удара Фина швырнуло вперед – он по-прежнему сжимал в руке нож, его грязные босые ноги на миг оторвались от земли, – и я снова помчалась за ним вдогонку, как много раз делала прежде, годы тому назад, пытаясь догнать, поймать его, пока он не упал. Но он победил.
Я опустилась рядом с ним, надеясь, что пуля лишь оцарапала его, что я каким-то чудом в него не попала. Но я не промахнулась. И Эбенезер Спроут тоже.
– Я никогда тебе этого не прощу, Финеас Томас! – выкрикнула я, зажимая руками дыры в его груди.
– Я не ищу спасения, Роб, – прохрипел он. Кровь булькала у него на губах, а он улыбнулся мне, как тот, прежний, Финеас. – Мне даже не больно. Я будто лечу. Разве тебе… раньше… не снилось… что ты летишь?
Я схватила его за руку, но он уже начал слабеть, и его рука холодела.
– Я больше не бегу, Роб. Победа за тобой.
Генерал выкрикивал приказания, вызывая доктора Тэтчера, который только что прибыл вместе с подкреплением. Полковник Спроут опустился рядом со мной на колени. Он принес ром и бинты, но было уже поздно. Финеас умер с открытыми глазами, с ухмылкой на губах, будто точно знал, что он сделал и чего хотел.
Спроут осторожно закрыл ему глаза:
– Не ты его убила и не я. Он убил сам себя. Но ты и сама это знаешь, Дебора Самсон.
Я не шелохнулась. Я была потрясена. Оглушена случившимся. Но Спроут продолжал говорить, тихо, доброжелательно:
– Я не сразу тебя разгадал. Может, я бы никогда не додумался, если бы ты сегодня не стала защищать Финеаса. Он назвал тебя Робом, и я вспомнил тощую девчонку-служанку, которая жила в доме Томасов. Вспомнил, как отец рассказывал мне, что Дебора Самсон записалась в армию, а потом напилась и отцы церкви вынесли ее из нашей таверны и велели хорошенько проспаться.
Он прыснул, будто мы только что не убили мальчишку, которого знали с детства. Эбенезер Спроут тоже служил слишком долго. Или, быть может, слишком многое повидал. Даже я его не удивила.
– Такое ведь было? – тихо переспросил он.
Я не стала ни соглашаться, ни отрицать. Я лишь глядела в мертвое лицо Фина, на его грязные босые ступни и, ничего не чувствуя, ждала, что еще скажет Спроут.
– По мне, так ты хороший солдат. Да к черту все, просто отличный. А я хочу сохранить каждого солдата, который хочет быть здесь. Господь свидетель, мы повидали немало парней, которым тут быть не хотелось. Я никому ничего не скажу. Даже папаше не скажу, хотя ему страх как понравилась бы эта история. – Он потрепал меня по плечу. – Ну, может, когда-нибудь потом. Идет?
– Дебора, вы не спите? – спросил генерал, когда наконец вернулся в палатку.
Доктор Тэтчер обработал ему раны, и он весь вечер провел с бунтовщиками. Судя по тому, какая тишина стояла в лагере, он последний еще не лег спать.
То, как он назвал меня по имени, напомнило о той жизни, что была у меня прежде, о людях, которых я любила и которые любили меня, пусть даже этой любви всегда не хватало. Я обещала себе, что не буду плакать, но не смогла с собой совладать.
Я сглотнула, собралась с силами и ответила:
– Да, сэр.
Я смыла с рук кровь Фина и сменила рубашку. Разбила палатку генерала и приготовила для нас скромный ужин, а когда все дела были сделаны, забралась под одеяло, мечтая о забытье. Но оно не приходило.
Генерал не лег на постель, которую я приготовила, его широкие плечи поникли. Он сидел, уперев локти в колени, низко повесив голову, – темная тень на светлой стене палатки.
Его надо было утешить. Подбодрить. Мне следовало говорить с ним, так же как когда я ехала у него за спиной на Леноксе, не давая ему свалиться на землю. Но мне было очень больно, и я лишь сжала зубы в удушливой тьме и лежала так тихо, как только могла, ощущая, как сердце распадается на кусочки.
– Он хотел умереть, – прошептал он.
И хотя я сомневалась, действительно ли он говорит со мной, но все же ответила:
– Да, сэр. Знаю.
– Я предложил ему милосердие, но он жаждал освобождения.
– Да, сэр. – Я могла сказать только это, но в его словах звучала такая боль – как у страдальца, растянутого на дыбе, – что я поднялась и пошла к нашим рюкзакам, которые лежали у стенки палатки. Я вынула оловянную кружку, наполнила ее грогом до половины и опустилась на корточки рядом с генералом. – Выпейте, сэр. Вам станет легче.
– Не я здесь плáчу, – отвечал он, подняв на меня запавшие глаза.
– Может, стоило бы.
– Это поможет?
– Это смягчит вашу скорбь.
Он вернул мне нетронутую кружку:
– Если я начну… не сумею остановиться.
– Пить, сэр? Или плакать?
Он окинул меня измученным взглядом, но я снова поднесла ему кружку:
– Я не позволю вам выпить слишком много.
Он поднял бровь, будто говоря: «Тебе меня не остановить», но все же взял кружку и выпил почти до дна, морщась от резкого, обжигающего напитка. Последний глоток он велел сделать мне. Я подчинилась, чтобы не спорить.
– Я оставила вашу флягу здесь, у постели, на всякий случай. Она полная, и вода в ней вкусная и прохладная.
Я убрала оловянную кружку в рюкзак.
– Спасибо.
Я снова легла на постель, повернулась лицом к нему.
– Он вас узнал. Он назвал вас Робом.
– Да. Он знал, что я… здесь. Видел меня в ночь праздника в честь дофина.
– И вы его тоже видели.
– Да. Я с ним говорила.
– И не сказали мне об этом.
Слезы хлынули у меня ручьем, так что я не могла ответить. Он ждал, низко опустив голову, словно я его предала, и это лишь усилило мои муки.
– Мне было слишком больно, – проговорила я, сжимая зубы, стараясь сдержать волны эмоций, что вздымались внутри.
– Почему?
– Он т-так изменился.
– Мы все изменились. И только к худшему. – В его голосе слышалась скорбь. – Неужели вам так сложно довериться мне, Самсон?
– Это не доверие, сэр. Это страх.
– Страх? Но чего? Я знаю, кто вы.
– Вот этого, – выдавила я и коснулась щеки. – Страх, что сломаюсь. Разревусь. Страх скорби. Во мне, внутри, море скорби. Она у меня в груди и в животе. В голове и в руках. Ноги ноют от скорби. И ступни. Она у меня под кожей, в крови, и я не… могу… ее удержать.