Генерал принял у меня стакан, не сказав ни слова, и выпил его до дна, а потом умылся над тазом и резким голосом приказал мне тоже умыться. Когда я выходила из кабинета, он сел в кресло и раскрыл какую-то папку, но, когда я спустя несколько минут вернулась и села напротив, он глядел в окно, опустив локти на подлокотники, сложив пальцы домиком и оперев на них подбородок.
– Генерал?
– Да?
– Сэр, что вас тревожит?
Он набрал полные легкие воздуха.
– Мне не понравился намек рядового Дорнана, – тихим, твердым голосом ответил он.
Мне не нужно было спрашивать, что он имеет в виду. Я знала. Меня это тоже покоробило. Смутило. А еще наполнило гневом, который помог мне сбить мерзавца с ног. Но меня удивило, что генерал так легко признался в своих чувствах. Обычно мне приходилось уговаривать, ждать, пока он соберется с мыслями, но теперь он продолжал говорить, глядя в сгущающиеся сумерки. Солнце садилось, подсвечивая фиолетовым облака, парившие на фоне зеленых утесов, но я не думала, что генерал обратил малейшее внимание на яркие краски неба.
– Генерала Вашингтона не занимает, кого выбирают себе в адъютанты его офицеры, – пробормотал он.
– Сэр?
– Всем известно о склонностях фон Штойбена и его отношениях с адъютантами, но он гениальный военный, и я уверен, что сам Господь послал его нам. Привел сюда из Пруссии. Вот что важно для генерала Вашингтона.
– Тогда отчего вы так огорчены? – спросила я, чувствуя его смятение, растерянность, разгоряченность.
Он повернулся ко мне и пригвоздил к месту взглядом:
– Дебора, вы надеетесь дожить до конца этой войны?
Его вопрос так меня ошеломил, что я лишь молча смотрела на него, но он продолжил:
– Не думаю, что надеетесь. И, вероятно, как раз поэтому вы чертовски смелы, потрясающе расторопны и умелы. И это меня восхищает. Я наблюдаю за вами уже больше года. Вы постоянно совершаете вещи, которые привели бы в ужас любого, не говоря о женщине, которая никогда прежде не видела войны и не участвовала в ней. Вы будто ничего не боитесь. Я полагаю, это оттого, что вы ждете смерти и смирились с ней.
– Я дожила до сегодняшнего дня потому, что большую часть своей службы провела под вашей защитой.
Он мотнул головой, не соглашаясь:
– Нет. Это неправда. Вы несправедливы к себе, и это вовсе не ответ.
Я попыталась объяснить еще раз, говоря так искренне, как только могла:
– Вначале, когда я увидела, как солдат раздевали по пояс у столбов для порки или связывали одной веревкой и тащили в плавучие тюрьмы, я решила, что покончу с собой прежде, чем дам себя поймать или раздеть на людях. Я не хочу об этом думать. Я существую лишь здесь. Лишь сейчас. И, как могу, стараюсь не задумываться о будущем.
Он стал мотать головой, не сводя с меня глаз.
– Я так больше не могу, – сказал он.
– Генерал?
– Вы настолько пренебрегаете своей жизнью, настолько не заботитесь о безопасности. – Он с силой хлопнул ладонями по столу. – Но я нет. Я потерял Элизабет. Вас я не потеряю. И я так больше не могу, – повторил он, старательно выговаривая каждое слово.
– Вы сердитесь на меня, – потерянно подытожила я.
Он закрыл себе рот ладонью, прижал ее к щекам, будто сдерживая слова. Когда он снова заговорил, я едва услышала его голос из-под ладони, которую он так и не убрал.
– Я и правда сержусь, потому что не должен этого чувствовать. Я сержусь, потому что не должен в вас нуждаться. Сержусь, потому что вы здесь, а я знаю, что так не должно быть. Я давно должен был отослать вас в Ленокс. Но вместо этого оставил здесь, при себе.
– Я хочу быть здесь, с вами, – выпалила я.
– От этого не легче, – прорычал он. – Проклятье! – Он одним движением смахнул с письменного стола все, что на нем находилось, а потом грохнул по нему руками, словно разъяренный медведь. Чернильница разбилась о стену, папка, как пьяная, соскользнула на пол, выставив напоказ свое содержимое.
Я встала и быстро пошла к двери, решив, что лучше оставить его одного. Мое присутствие не шло ему на пользу.
– Сейчас же остановитесь! Я вас не отпускал! – рявкнул он и выскочил из-за стола так, будто его подстрелили.
Я никогда не видела его таким разъяренным. Джон Патерсон всегда держал в узде свой характер, взвешивал каждое слово и действие и не давал воли чувствам.
Я застыла, повернувшись спиной к нему, ухватившись рукой за дверную ручку. Он в три шага нагнал меня и, навалившись обеими руками на дверь, прижался грудью к моей спине.
– Я не хочу, чтобы вы уходили, – проговорил он. Его гнев сменился тоской.
– Тогда я останусь, – прошептала я, и мы, прижавшись друг к другу, застыли у двери, дыша в унисон, резко вдыхая и шумно выдыхая.
Он потянул за ленту, которой были перевязаны мои волосы, и бросил ее на пол. Обхватил мою голову руками, зарылся пальцами в пряди волос, доходившие мне до плеч, и забрал их в кулаки.
Я не сопротивлялась. Не дышала. Не смела даже надеяться.
– Почему никто этого не видит? – бесстрастно спросил он, прижимаясь лбом к моему затылку.
– Не видит чего, генерал? – спросила я сдержанно. Спокойно. Будто ничего не происходило.
– Отчего никто не видит вас? – шепотом отвечал он. – Вас, Дебора. Вашу кожу. Глаза. Губы. Изгиб вашей шеи, мудрость ваших слов. Вы взрослая женщина. Отчего никто этого не замечает?
Он находился так близко. Пальцами и губами он касался моих волос, всем телом прижимался к моей спине, и я закрыла глаза, стараясь отыскать в себе силу, выставить оборону. Но нашла лишь горячее вожделение.
– Я не хочу, чтобы они увидели меня… чтобы увидели женщину, – прошептала я. – Я солдат Континентальной армии генерала Вашингтона и адъютант генерала.
– Что еще?
– Что вы хотите услышать, сэр?
Он набрал полную грудь воздуха, словно пытаясь собраться с силами, и выдохнул:
– Вы что-то чувствуете ко мне, Самсон?
Я не могла отрицать. Это чувство было здесь, между нами. В напряжении, которое я считала сродством душ. Во взаимопонимании, которое упрямо называла доверием. В задушевности, которая, как я себя убедила, зародилась благодаря перенесенным вместе страданиям и чудесному спасению. Это чувство свивалось клубком у меня в груди и горело в животе, и он о нем знал.
– Да, сэр. Я вас люблю.
Дрожь, пробежавшая по его телу, сотрясла и меня. Мое пересохшее горло будто смочили прохладной водой. Я с восторгом приняла облегчение, которое принесло мне это признание.
– Как чертовски смело.
Он выпустил мои волосы, и я развернулась к нему, подняла взгляд. Его глаза горели мукой и торжеством. Он прижался лбом к моему лбу, замер, словно стараясь изгнать меня из своих мыслей, но потом его губы отыскали мой рот.
Это было не нежное касание и не печать одобрения, наложенная на меня Нэтом. Мы не сжимали губ, не осторожничали. Мы кинулись в атаку, молниеносно, и никто из нас не задумывался, что я прежде никогда не участвовала в подобном бою. Наш поцелуй – если только его можно так назвать – был инстинктивным, животным, как первый крик новорожденного. Наши губы сражались, рты и тела вели отчаянный поединок, и мы задыхались, тянулись друг к другу, цеплялись, и склонялись, и гнулись, пока я не ударилась затылком о дверь.
Я охнула, он выругался, и мы тут же оторвались друг от друга. Генерал отпрянул, будто я отвесила ему пощечину или он случайно причинил мне боль. Но то была не боль; я не могла бы дать названия тому, что чувствовала.
– Утром мы выезжаем в Филадельфию. – Он стер с губ следы поцелуя, но мне хотелось снова смочить их, впиться в них ртом.
Я дрожала. Дрожала так, что все внутри отдавалось болью.
– И я поеду с вами, – настойчиво прибавила я.
– Да. – Он кивнул. – Да. Вы поедете со мной в Филадельфию… в качестве адъютанта. Но как только ситуация там разрешится, я уволю вас и вы не вернетесь в нагорье. Война почти окончена, Самсон. Время пришло.
– Но… я хочу быть с вами.
– Нет. – Он решительно мотнул головой. – Нет. Я не могу находиться с вами рядом. Я вообще не должен был оставлять вас здесь.
Он меня обманул. Он спросил, есть ли у меня чувства к нему, и я честно призналась. А теперь он наказывал меня.
– Я не могу больше… быть с вами… вот так, – прошептал он. – Не могу.
– Вы спросили меня о моих чувствах! – в ужасе выкрикнула я. – И я поставила вас в неловкое положение.
– Нет. Дело не в этом. Я сам поставил себя в неловкое положение. – На щеках у него запылали красные пятна, он плотно сжал зубы. – Я будто развратник, – пояснил он резким, но тихим голосом. – И мне это не нравится. Я сам себе не доверяю. Глядя на вас, я вижу смелость, и ловкость, и силу. Я вижу верного спутника. Отважного солдата. – На последнем слове он запнулся, и его щеки заалели сильнее. Он провел рукой по лицу. – Но в то же время я вижу Дебору. Линию ваших скул и нежное свечение кожи. Вижу, как меняют цвет ваши глаза, и хочу… хочу… – Он помолчал, глубоко вдохнув. – Я любил свою жену. – Теперь в его голосе слышалось отчаяние. – Я любил в ней все. Каждую черточку. А вы совершенно на нее не похожи.
Я охнула. Он поморщился, как от боли. Это был самый ужасный способ мне отказать, потому что я знала: это – правда.
Я стала перебирать в уме свои сильные стороны, свои победы. Я делала так всегда. Мне приходилось. Я должна была ценить себя, должна была себя хвалить, потому что знала: никто больше этого не сделает.
– Я умна, так же как и она, – возразила я. – Я способная… и сильная. – Я судорожно припоминала пункты из своего бесконечного списка. – Я… – Мой голос оборвался, и я заставила себя замолчать, замерев в ужасе.
– Да. Вы такая, – быстро, словно раскаиваясь, ответил он. – Но я никогда не взглянул бы на вас так… как смотрю теперь. Вы не из тех женщин, на которых я привык обращать внимание. У вас слишком пронзительный взгляд. Вы худая. Высокая… Дерзкая. И все же… я… – Его голос стих, будто он пытался подобрать верное слово, но я не хотела больше слушать.