– Для чего вы говорите мне об этом? Словно я и сама не знаю. – Я чуть не плакала и презирала себя за это.
Я отвернулась и ухватилась за ручку двери. И снова он оказался рядом и закрыл дверь, но в этот раз обхватил меня и прижал к груди, опустив щеку на мою склоненную голову. Я не повернулась к нему. Не могла. Моя любовь выла от ярости, спину пронзала боль, и мне больше всего на свете хотелось лишь одного – вырваться на свободу.
– Простите меня, Самсон. Простите. Я все еще скорблю о жене, которая заслуживала больше, чем я сумел ей дать. Я любил ее. И всегда буду любить. И оттого мучаюсь, когда смотрю на вас и чувствую…
– Мне хотелось бы уйти, сэр, – выпалила я, сжимая кулаки, изо всех сил стараясь собраться и не дать себе волю.
– Дебора. Прошу, посмотрите на меня. Я пытаюсь… объяснить. – Он развернул меня к себе.
– Что объяснить? – спросила я, не поднимая глаз.
– Что нахожу вас невыносимо, неоспоримо, нестерпимо прекрасной. Что вы самая прекрасная из всех женщин, которых я когда-либо видел. И я так больше не могу.
Быть может, он думал, что мы вместе посмеемся над этим. Что он подмигнет мне, а я пожму плечами в ответ, вот только я была не способна, не готова смеяться над собой. Особенно потому, что надо мной много лет подтрунивали десятеро братьев. Но когда он произнес эти слова и они окружили меня прочной стеной, я подняла взгляд. Он не улыбнулся и не забрал своих слов назад. Мы просто смотрели друг другу в глаза.
– Проклятое нагорье лишило вас разума, генерал, – проговорила я, и мое сердце вдруг затрепетало в груди, а желание разрыдаться усилилось, но уже по совершенно иной причине.
– Возможно, и так, – тихо ответил он. – Потому что я схожу с ума из-за вас. Даже не так, я обезумел.
– Обезумели?
– Совершенно. Я – пусть и очень неловко – пытаюсь сказать, что я вас тоже люблю.
– Вы любите меня? – робко переспросила я.
– Я люблю вас. Отчаянно, безумно. И боюсь, что все это увидят.
Если бы он не признался в своих чувствах – как бы сложны и мучительны они ни были, – я бы ни за что не посмела так поступить. Но я подошла к нему, поднялась на цыпочки и прижалась щекой к его щеке. Я не пыталась заговорить, не искала его губ – я не пережила бы еще один такой поцелуй. Не теперь.
Я коснулась его щеки, и он не мог больше смотреть на меня, но я чувствовала, как бьется его сердце. Тогда я обняла его и прижалась к нему со всей преданностью, которую никогда еще не смела кому-то показать. И он обнял меня в ответ.
Мы не сказали больше ни слова. Не двинулись с места. Просто стояли, щека к щеке, и его дыхание щекотало мне шею, наши руки сплетались, а тела прижимались друг к другу. И лишь когда в коридоре у меня за спиной послышался шум шагов, он обхватил ладонями мое лицо, прижался губами к моим губам и отпустил.
Он вернулся к столу, а я ответила на стук, прозвучавший мгновением позже, и впустила в кабинет полковника Джексона. Тот вошел, даже не взглянув на меня, хотя мои волосы по-прежнему не были собраны.
– Утром мы выезжаем в Филадельфию, Шертлифф, – объявил генерал Патерсон. – Убедись, что у нас все готово. Не знаю, надолго ли мы там останемся.
– Да, сэр.
Когда я, выходя из кабинета, оглянулась в последний раз, генерал уже сидел в кресле, а перед ним, заслоняя его от меня, высился полковник Джексон.
Глава 24Претерпевать страдания
Четырехдневный верховой переход в сто пятьдесят миль до Филадельфии отличался от марша, в котором я участвовала за год до этого. Стояла такая же жара, и солнечный свет освещал долины, золотил листья и согревал холмы, но в этот раз я ехала с генералом, и во мне теснилось новое, прежде незнакомое чувство. Генерал старался не смотреть на меня, когда рядом находился кто-то еще, но Агриппа сразу почувствовал перемену. Он держался возле полковника Костюшко, но порой, выбрав себе другую компанию или решив поддержать чей-то разговор, то отставал, то пускал лошадь вперед. Когда генерал Патерсон ускакал, чтобы переговорить с генералом Хау, Агриппа подладил шаг своей лошади к шагам Здравого Смысла.
– Ты опять огорчил генерала? – нахмурившись, спросил Гриппи. – Он сам не свой.
– Это все из-за мятежей.
Он скривил гримасу:
– Нет. Тут что-то другое. Он на взводе. Но только когда ты рядом с ним, я это заметил. Я спросил у него, не хочет ли он поменяться.
– О чем вы?
– Поменяться. Я пригляжу за ним. А ты – за полковником. Он сказал, что необходимости в этом нет. Но меня он не убедил.
Я молчала в изумлении, не имея сил возразить, и Гриппи заметил мое смятение.
– Ты о нем хорошо заботился, – торопливо прибавил он. – Если бы было иначе, я бы уже давно настоял на этом. Генерал – мой лучший друг. Он присматривает за мной. А я – за ним. Ты хорошо справляешься, Милашка. Но порой люди просто не сходятся. Как вода и масло.
– Это все из-за моей ноги, – выпалила я. – Он пытался давать мне больше отдыха, чтобы я скорее поправился. Но я не согласен с ним. Со мной все в порядке. Хотя он и слушать не хочет.
– Хм. – Агриппа пожевал губу. – На него похоже. Может, все дело в этом. – Он хмуро взглянул на меня. – Ты лучше не спорь с ним. Он благородный человек, во всех отношениях, но всегда придерживается правил. Если он что-то решил, значит, так тому и быть.
Я знала это. Джон Патерсон действительно был благородным человеком, но из-за меня он оказался в совершенно непозволительной ситуации. Я нарушала все мыслимые правила, а он потворствовал мне. Но еще хуже – и в то же время невероятнее – было то, что он признался, объявил, что любит меня, и я ехала рядом с ним на протяжении долгих часов, снедаемая восторгом и ужасом от одной этой мысли.
В первую ночь я разложила свою скатку как можно дальше от его постели и поставила седельные сумки у самого входа в палатку. Меня пугала мысль, что он решит не ложиться, лишь бы избежать встречи со мной, и тогда Агриппа – или другой внимательный наблюдатель – поймет, что что-то неладно. Но когда в лагере все стихло, он проскользнул за полог, снял сапоги и растянулся на постели, которую я для него приготовила.
На следующее утро я пересказала за бритьем наш с Агриппой разговор:
– Он думает, что я огорчила вас. Говорит, вы на взводе всякий раз, когда я рядом.
– Так и есть. – Он поднял на меня свои светлые голубые глаза, и я убрала от его лица бритву, боясь, что от дрожи, бившей меня, рука может дрогнуть.
На следующий вечер он ужинал с генералом Хау и вернулся, когда луна стояла высоко в небе. Я ждала, пока лагерь затихнет и спустится ночь, чтобы уединиться в лесу и спуститься к реке. Я поднялась, чтобы выскользнуть из палатки. Он смотрел на меня.
– Самсон?
– Мне нужно вымыться, – просто сказала я. – И есть еще другие нужды, которые легче удовлетворить в темноте.
– Я пойду с вами и постою на страже.
– Генерал…
Он прижал палец к губам и шикнул на меня, не желая слушать:
– Я пойду с вами.
Я послушно ждала, прижимая к груди мыло и тряпочку для мытья, пока он натягивал сапоги. Корсаж, стягивавший грудь, я сняла, чтобы было легче вымыться, и осталась лишь в штанах и рубашке. Я знала, что не смогу вымыться полностью, потому что одежда не успеет высохнуть, если я ее выстираю.
Мне не требовалось объяснять генералу, что будет странно, если его заметят, но он скрестил на груди руки и остался на месте, когда я углубилась в лес, чтобы справить нужду. Он стоял в той же позе, когда я вернулась обратно.
– Меня не перестает изумлять, что вы продержались так долго, – тихо сказал он. – Я с ужасом думаю, как нелегко вам дались последние полтора года.
– Я решила быть здесь. Все получается, когда ты принял решение.
Мы двинулись к речке, разулись, и я закатала рукава. Генерал снял рубашку и бросил ее на сапоги. Значит, он тоже решил вымыться. Я опустилась на корточки у воды и смочила тряпочку. Мне вдруг стало жарко, у меня перехватило дыхание. Я осторожно принялась мыться, просовывая тряпочку под рубашку, пока генерал беззаботно плескал воду себе на грудь. Тело у него было мускулистое, длинное, без единой унции лишнего жира, грудь чуть поросла волосами. Я взглянула на него, когда он закончил мыться и двинулся назад, к кипе одежды, отряхиваясь на ходу.
– Я скоро, – тихо сказала я.
– Я вас подожду.
– Вы можете отойти? – спросила я. Мне нужно было вымыться ниже пояса, но я не могла и помыслить, чтобы сделать что-то столь непристойное, пусть даже и под одеждой, у него на глазах.
Я услышала, как он поднялся по склону, прихлопнул рукой комара, встряхнул рубашку. Весна выдалась влажной, а лето – жарким, и у воды роились мириады насекомых. Я ослабила пояс штанов и сумела вымыться, не снимая их. Нельзя было считать это настоящим мытьем, но я решила, что и этого достаточно. Закончив и отжав тряпочку, которой мылась, я обернулась, чтобы посмотреть, ждет ли меня генерал. Он стоял над рекой, неподвижный силуэт на фоне темного неба, но повернулся, услышав, что я приближаюсь.
Одежда на мне была влажной и липла к телу, а волосы растрепались. Рубашка промокла и в некоторых местах казалась почти прозрачной. Я прикрыла груди одной рукой – в другой несла башмаки. Бросив их в траву, я сунула ноги внутрь, решив не застегивать пряжки, но, когда распрямилась, генерал стоял спиной ко мне, и во всем его теле чувствовалось напряжение. Я потянула за рубашку, чтобы отлепить ее от тела. Ленты, которой я стягивала волосы, нигде не было.
– Вам никому нельзя показываться на глаза, – прошептал он сдавленным голосом.
Не требовалось спрашивать, почему он так думает.
Он прошел за мной в палатку, дрожащими руками застегнув полотнище входа.
А потом развернулся.
Он бросился ко мне так неистово, что я почти взлетела в воздух в его объятиях, прижалась бедрами к его бедрам, животом к его животу, грудью к его груди, и башмаки с глухим стуком свалились у меня с ног.
Его губы, вжавшиеся в мой рот, показались и знакомыми, и чужими. Я знала форму его рта, звук его голоса, рокот дыхания и запах кожи. Я много раз разглядывала его черты, но поцелуй открывал нечто иное, новое, и мы вновь сблизились так, как уже делали прежде, дрожа от нетерпения и неистовства.