Когда мы отъезжали от фермы и повозка тряслась по дороге, по которой я бегала тысячи раз, Джон с грустной улыбкой взглянул на меня:
– Они все были влюблены в вас, Самсон?
– Кто? – спросила я, захваченная воспоминаниями, оставаясь во власти призраков прошлого. Холм Мэйфлауэр манил меня, плакучие ивы рыдали.
– Эти десятеро братьев – они все были в вас влюблены?
Я цокнула языком и помотала головой: я давно привыкла к его подтруниваниям.
– Джейкоб женился на Маргарет.
– Да. Весьма прагматично. Но вот бедняга Бенджамин Томас до сих пор стоит посреди дороги.
Я обернулась и увидела, что так и есть. Я помахала, и Бенджамин поднял руку в знак того, что видит меня, хотя он почти растаял вдали.
– Тот день, когда вы здесь появились… наверняка это было нечто, – задумчиво проговорил Джон. – Мне их почти что жаль.
– Они сказали, что я плоская, как доска, что меня можно поставить в огороде вместо пугала и что я зарежу их, пока они будут спать. – Я рассмеялась, но воспоминания обожгли мне горло и защекотали в носу. – Они были безжалостны.
– Нет. Несчастные мальчишки оказались целиком в вашей власти. После вас ни одна девушка уже не была для них достаточно хороша.
Я вытерла глаза и оглянулась в последний раз. Бенджамина больше не было видно.
– Вы не все знаете, Джон Патерсон.
– Не все. Но вас я знаю, Самсон.
29 апреля 1827 года
Дорогая Элизабет!
Ива над вашей могилой очень выросла. Под ней, рядом с вами, есть место и для меня, и мне кажется, что это мое письмо станет последним. Я записала все, что хотела рассказать, и поведала все, что могла.
Я состарилась в вашем доме. Раньше казалось странным, что я хожу там, где прежде ходили вы, пишу за тем же столом, за которым вы писали мне письма, смотрю из окон и вижу то, что когда-то открывалось вашему взору.
Однажды я спросила Джона, что бы вы подумали обо мне, о том, как я вошла в вашу жизнь. Как заняла ваше место.
Он сказал лишь одно: «Она была бы рада. Но вы заняли свое место и прожили свою жизнь. Ее место, ее жизнь вы не заняли».
И больше мы об этом не говорили.
Джон стал судьей – и был им долгие годы. Он ни разу не проиграл выборы. Но, думаю, я уже рассказывала об этом. Еще он два года проработал в Конгрессе, но ему приходилось слишком много времени проводить далеко от дома, и он не стал переизбираться.
Люди верят ему. Он честен. Им нравится, что он был генералом, и они охотно закрывают глаза на то неудобное обстоятельство, что его жена – я. Однажды, во время выборной кампании, один газетчик спросил его обо мне. Джон подозвал меня, представил, и я произнесла речь, которую уже успела выучить наизусть: я цитировала строки из декларации, рассказывала, что думаю насчет прав мужчин и женщин, и о своих предках-пилигримах. Под конец я даже взяла в руки ружье и выполнила пару маневров.
С тех пор никто больше ни разу не спрашивал обо мне.
Ваши дочери выросли. И мои дети тоже. Они считают друг друга родными, и от этого у меня тепло на сердце. Наши внуки бегают наперегонки и шумят, когда бывают у нас. Одну из наших внучек зовут Элизабет, другую – Деборой, и они лучшие подруги. Они уговорили старших мальчишек устроить соревнования по бегу, и я сшила обеим волшебные штаны, чтобы хоть немного уравнять шансы.
Прошло двадцать пять лет с моего первого лекционного турне, и теперь я лишь изредка получаю приглашения прочитать лекцию. Для меня большая честь, что люди по-прежнему хотят со мной познакомиться; их всегда удивляет, как я выгляжу и как говорю. Обычно они заявляют: «Наверное, тогда вы были совершенно другой» или «Мы думали, вы гораздо выше». Последнее меня удивляет, потому что я до сих пор довольно высока. Если верить генералу, их изумляет как раз тот факт, что я женщина. «Они не ждут, что вы окажетесь миловидной, что вы умны и хорошо говорите, – объясняет он. – Они ожидают увидеть Самсона, но вы Дебора». Мне нравится думать, что я и тот и другая.
Кто-то вообще не верит, что я служила в армии. Меня называют лгуньей; с тех пор, как я начала рассказывать свою историю, обо мне ходят разные не самые пристойные слухи. Но Джон знает правду, я тоже знаю ее, и мы вместе по-прежнему лелеем надежду на будущее.
Агриппа Халл тоже знает правду, а еще любит напомнить, что перемены происходят медленно, но уж если перемена произошла, она никуда не денется. Он так и остался в Стокбридже. В наших краях он известен не меньше меня, а даже, пожалуй, и больше, хотя о нем никто никогда не говорит ничего дурного. В теплые дни люди по-прежнему собираются вокруг него, а он сидит на лужайке и рассказывает о войне.
Он нашел женщину, на которую ему приятно смотреть, такую, которой приятно смотреть на него. Их дети тоже давно выросли: они свободные люди, рожденные от свободных родителей, но рабство по-прежнему существует, даже спустя столько лет после войны. Рабство все еще не отменено, и женщинам по-прежнему надлежит знать свое место и не стараться что-то изменить. Быть может, причина – в том, что мы ценность, как когда-то сказал Джон, но одно дело быть ценимой, и совсем другое – быть ценностью: первое – искреннее чувство, а второе – собственничество. Но люди не собственность.
Я попросила назначить мне солдатскую пенсию и отправила в Конгресс десятки писем, требуя, чтобы меня признали солдатом. Джон говорит, что я это заслужила, так же как и все остальные, и потому должна получать эту пенсию, но, хотя меня поддержали Пол Ревир, ставший мне дорогим другом, и президент Джон Куинси Адамс, Конгресс уступил мне лишь в 1818 году, и я наконец получила свои деньги. Пол Ревир лично привез их мне, а в газетах написали, что когда-то я выпивала с мужчинами в тавернах, и давнишний казус, имевший место в таверне Спроута в Мидлборо, снова всплыл на поверхность.
Я заставила Джона пообещать, что, если я уйду первой, он потребует назначить ему пенсию как супругу солдата. Я записала его обещание и вынудила подписаться: «Генерал-майор Джон Патерсон». Он больше не спорит со мной – не на подобные темы, – но, когда я позволяю себе слишком многое, называет меня рядовым Шертлиффом и напоминает, что по званию он выше меня. А потом улыбается своей таинственной улыбкой, той, от которой у меня перехватывает дыхание, и мы вспоминаем, что было, когда я перестала быть Шертлиффом, а он стал моим возлюбленным Джоном.
Я была солдатом и горжусь этим. Но еще я мать и жена: я последовала вашему давнему совету и не сбросила со счетов преимущества нашего пола. Я перепробовала все роли, сыграла их и оставила свой след в этом мире.
Но и мир тоже изменил меня.
Иаков, тот, что в Писании боролся с Господом, в результате охромел на всю жизнь. Я тоже хромаю. Годы научили меня, что, какой бы достойной ни была наша битва, мы никогда не выходим из нее целыми и невредимыми. Всякое дело имеет цену, и слишком многие заплатили эту цену сполна. Слишком многие. Но большинство из тех, кто живет в этом мире, никогда не узнают, какую цену пришлось заплатить мне, девушке, которую прозвали Самсоном.
Порой я закрываю глаза и снова участвую в марше. Мгновения из тех дней выступают передо мной яркими пятнами, словно красный платок, что висит на бельевой веревке в окружении блеклых тряпок. Воспоминания радостно машут мне и проникают в мои сны, и я будто бы снова там, и босые ноги мужчин, которые окружают меня, оставляют кровавые следы на снегу. Красные следы, белый фон, синие мундиры. Они все шагают и шагают, возвращаясь с войны, навстречу будущему, которого мы никогда не увидим.
Но мне больше не снится Дороти Мэй Брэдфорд. И юбки больше не липнут к моим ногам и не тянут на дно. Я научилась выпутываться из них. Научилась, когда нужно, носить штаны. И скоро я снова побегу наперегонки.
Я почти слышу, как братья зовут меня.
Дебора
Примечание автора
Я узнала историю Деборы Сампсон (или Самсон) лишь в 2021 году, когда наткнулась на статью о женщинах, принимавших участие в Американской революции. Статья была опубликована ко Дню независимости в одном женском онлайн-журнале, за которым я слежу. Я была потрясена. Я ведь преподавала историю! Я работала учителем в школе, где история и культурное наследие США были основой учебной программы, и все же ничего не знала об этой женщине. Я тут же принялась копать, так глубоко, как только могла, учитывая, как мало сохранилось источников о ней и о ее жизни. А потом предложила своим издателям книгу о ней, понадеявшись, что ее история заинтересует их так же, как меня. Так и случилось, и «Историю Деборы Самсон» внесли в издательский план.
Тогда-то и началось самое сложное. В начале 1800-х годов историю Деборы записал некий Герман Манн, утверждавший, что он подробно расспросил ее обо всем. Он не слишком здорово справился с этой задачей. Читать его книгу почти невозможно, Дебора лишь изредка скользит по этим страницам, и все же мне удалось ее разглядеть.
Я стала изучать другие источники того времени, в том числе отчет доктора Джеймса Тэтчера, военного врача, который в последние годы службы был приписан к бригаде генерала Патерсона. В книге Манна говорится, что Дебора в детстве была знакома с Джеймсом Тэтчером, но на сотнях страниц дневников и отчетов, которые доктор составлял на протяжении всей войны, о ней не сказано ни единого слова. Судя по всему, вдова Тэтчер, у которой Дебора жила с восьми до десяти лет, приходилась ему родней – как и сказано в моей книге, – но я не знаю наверняка, в каких родственных отношениях состояли доктор и эта вдова.
В дневниках Тэтчера приводится множество сведений не только о бригаде Патерсона и о войне в нагорье, но и о полке, в котором числилась Дебора. Доктор пишет о ее командирах и сослуживцах, об операциях, в которых она могла участвовать. Тэтчер хорошо знал генерала Патерсона и часто упоминает его. Неизвестно, раскрыл ли доктор Тэтчер тайну Роберта Шертлиффа, но он, без сомнений, был знаком и с девушкой, и с солдатом. Через много лет после окончания войны доктор дополнил свои записи и внес в текст множество пояснений, но ни разу не упомянул Дебору, хотя ее личность была раскрыта, когда она, оказавшись в Филадельфии, заболела желтой лихорадкой.