Глава VIII
В скучном однообразии потянулись дни за днями. Единственным занятием Лионеля было заучивание уроков, а единственным развлечением часовая прогулка по пыльной, большой дороге, в сопровождении профессора Кадмон-Гор. Профессор ничего привлекательного не находил — ни в лесах, ни в лугах; моря он терпеть не мог — и пришел бы в ужас от одной мысли совершить дальнюю прогулку — он допускал только «шагание» на палящем солнце с целью гигиенической. Шагал он такими шагами, что маленькие ножки Лионеля едва поспевали за ним. Разговоров больше никогда не бывало между воспитанником и воспитателем… Бедный мальчик теперь познал мудрость молчания и все свои думы думал про себя. Иногда, по ночам, эти думы мешали ему спать, вызывая какую-то странную, тупую боль в его усталой головке. Всегда теперь вялый, усталый, он больше не выказывал тех блестящих дарований, которые так поразили его воспитателя в первое утро знакомства с ним — теперь он еле-еле подвигался вперед, и профессор с негодованием объявил ему, что — ошибся в нем… С каждым днем бедному мальчику казалось, что его уроки становятся труднее — та масса сведений, которую ему приходилось усваивать, путалась и точно совсем терялась в его памяти, и маю-по-малу у него пропадала всякая охота заниматься. Иногда он испытывал какое-то странное ощущение, которое ужасно пугало его: вдруг, иногда находило на него дикое желание громко закричать, выскочить из окна словом, сделать что-нибудь безрассудное!.. В такие минуты он крепко сжимать свои горячие руки, стискивал губы и старался углубиться в заданный урок — но нервный страх, перед своим собственным ощущением, был на столько велик, что он весь дрожал и холодел с головы до ног… Никогда он не жаловался, никогда не терял самообладания — только глаза у него как-то смотрели вглубь — и выражение маленького ротика стало еще серьезнее. В одно прекрасное летнее утро, судьба сжалилась над ним, дозволив мимолетной радости коснуться и его! Отец его и профессор Гор внезапно решили сделать вдвоем экскурсию в Лимут, в так называемую «Английскую Швейцарию», они должны были выехать с ранним дилижансом, переночевать в Лимуте и вернуться на другое утро. Лионеля снабдили порядочным запасом всяких уроков и строго настрого наказали не выходить за ограду сада. М-с Велискурт уехала с утра с каким-то Лондонским знакомым, ее ждали назад только поздно вечером.
— «Итак, вы останетесь совершенно одни в доме» — сказал м-р Велискурт, собираясь на свою приятную прогулку и бросая строгий взгляд на своего маленького сына — «это послужит прекрасным искусом для вашего послушания — я полагаю, что вы понимаете, что значить — честное слово?»
— «Я также это полагаю» — ответил мальчик, слабо улыбаясь.
— «Поэтому прошу вас дать мне ваше честное слово» — продолжал его отец, «что вы из сада не выйдете, сад достаточно велик для моциона, и если только вы добросовестно займетесь уроками. которые заданы вам, едва ли хватить у вас времени на праздное шатанье! Чтобы не было ни беготни с деревенскими мальчишками, ни новых знакомств с пономарями — слышите?»
— «Слышу,» сказал Лионель.
— «И вы обещаете не выходить из сада:»
— «Даю свое честное слово» — и Лионель снова улыбнулся — на этот раз, полупрезрительною улыбкой.
— «У него сильно развито чувство долга» — вмешался профессор, сдвинув густые брови, «это самая примечательная черта его характера.»
Лионель молчал. Говорить ему было нечего. Если бы он заговорил о том, что было у него на душе, его бы не поняли, или даже не выслушали. Люди взрослые всегда как-то небрежно относятся к детским печалям. Между тем, детская печаль может быть такая же глубокая, такая же горькая, как печаль людей, давно закаленных в страданиях — пожалуй, даже в детях она интенсивнее… потому что в молодые годы печаль — страшная, неожиданная гостья, впоследствии же она становится привычным товарищем, и ее частые, порою ежедневные посещения, мало даже удивляют… Когда, наконец, отец и профессор уехали, и он видел собственными глазами, как мимо дома промчал их знакомый ему дилижанс — он вздохнул свободнее и на душе вдруг стало так легко! Он высунулся из окна, радостно вдыхая в себя свежий утренний воздух, серьезное личико мгновенно преобразилось, что-то наивно-детское выразилось на нем. Как ему было жалко, что нет дома его матери — ему бы хотелось, вот сейчас, побежать к ней, еще и еще поцеловать милое, прекрасное лицо, которое светилось такой» нежностью при виде его, в тот достопамятный вечер. Но быть может, ее друзья не так долго задержат ее, подумал он — тогда он еще успеет поговорить с ней, перед тем чтобы идти спать. И мысль отрадная, тихо вкралась в его душу — что она, его дорогая, его милая красавица-мама, любит его, хотя и трудно было этому поверить!.. Очень, очень трудно… она редко когда говорила с ним, никогда не выражала желания видеть его и, казалось, даже забывала о его существовании. А все же — Лионель не мог забыть, как она в тот вечер его поцеловала, как нежно, неизъяснимо нежно, светились ее глаза… С тех пор уже прошли две недели, две долгие недели непрерывного труда, под гнетом постоянного присутствия профессора Кадмон-Гора. Лионель тяжело вздохнул… Однако, сегодня, весь день был его, им он должен был насладиться вдоволь! Солнце светило так радостно, трава была такая ярко-зеленая, золотистая мгла, окутывая горы, долины, деревья, поля, всему придавала вид такой волшебный — что Лионель не мог устоять против призывного гласа природы и решил — что будет в саду готовить свои уроки. Он выбрал две, три книги из той кипы, которую профессор тщательно разложил на столе, и вышел. Через минуту он очутился на любимой своей дорожке — она шла параллельно с питомником роз, расположенным вдоль самой изгороди сада. Прелестные розы — белые, красные, желтые росли здесь в изобилии — они точно приветливо ему улыбались, когда он подошел ближе, любуясь их красотою, a тонкий их аромат возбуждал в нем какие-то радужные мечты… он совершенно забыл о своих книгах, т. е. вспомнил о них только для того, чтобы сложить их на дальнюю скамейку — затем он растянулся во весь рост на мягкой траве, нагретой солнышком, и заложив руки под голову, стал пристально смотреть прямо вверх в недосягаемую, беспредельную глубь синего неба — вон там — высоко, высоко, тихо плыло маленькое прозрачное облачко, — ниже, но все же высоко, летала быстрая ласточка, — а прямо над ним в небесной выси, млея в солнечных лучах, жаворонок звонко пел свою одухотворенную, не земную, песню. Листья дерев нежными своими очертаниями, точно обведенными карандашом художника, выступали в неподвижном воздухе — все было удивительно тихо, и эта красота природы, которую не заслонял собою человек, трепетом наполняла чуткую душу ребенка. Если бы вдруг в этой тишине раздался голос его отца, подумал он, какая темная тень легла бы на всю эту красоту и сразу омрачила бы ее… Дрозд спустился на траву совсем близко от него, и пытливо глядел на него своими круглыми, блестящими, черными глазками, — его появление не нарушило гармонии общей красоты — a появление отца нарушило бы… Чем это объяснить?.. Он принялся разбирать это свое чувство, и снова вопросы тревожные зашевелились в его душе: любит-ли его отец? любит-ли его мать? Должен-ли он любить их? И кому какая польза от этого?
Пока он так мечтал, кто-то вдруг тихо назвал его по имени:
— «Лиля, Лиля!»
Лионель вскочил — он смотрел во все стороны — но нигде никого не было.
— «Л-и-л-я!»
На этот раз протяжный этот звук, казалось, выходил из-за изгороди, у которой росли розы, и которая сама представляла сплошную массу зелени и тех милых диких цветов, которые составляют красу лугов и долин Девоншира. Он подошел поближе, продолжая озираться вокруг — и вдруг завидел маленькое, розовенькое личико, осторожно выглядывавшее из-под густой ветки вьющегося жасмина, которое улыбалось ему полу-плутовской, полу-испуганной, радостной улыбкой.
— «Лиля, вот, вот, я тебя вижу!» и личико протиснулось дальше сквозь покров зелени и цветов. — «Лиля!»
— «Жасмина, милая, милая! "воскликнул Лионель, вспыхнув от радости при виде милой девочки, которую он не надеялся больше увидеть. «И как же ты дошла сюда? Как нашла дорогу?» Маленькая мисс Дейль не тотчас ответила, Озираясь кругом, она спросила:
— «Разве нельзя мне выйти отсюда — я хочу видеть твою маму.»
Лионель быстро сообразил, что исполнить желание Жасмины было не безопасно — возможно, что и садовнику и еще кому-нибудь из прислуги было наказано наблюдать за ним — за себя он вовсе не боялся, но он не желал навлечь беду на Рубена и на его девочку.
Он опустился на колени перед цветущим жасмином и самой Жасминной и, притянув к себе милое личико, нежно, нежно поцеловал…
— «Мамы нет сегодня дома,» сказал он почти шёпотом, опасаясь, что его могут подслушивать, «она вернется только к ночи. Мой отец и мой воспитатель также уехали, и я совсем один. Я обещал не выходить из сада, а то давно бы пришел к тебе, Жасмина. Как поживает м-р Дейль?»
— «Хорошо, благодарствую», с достоинством ответила Жасмина. «Теперь папа занят — он роет другую могилку — крохотную, крохотную могилку для такого крохотного ребенка. Такая могилочка хорошенькая!»
Она вздохнула и приложив к ротику свой пальчик, подняла к небу свои голубые глазки, — точно ясновидящий ангел.
— «Лиля, что с тобой?» с беспокойством вдруг спросила она. «Какой ты белый, совсем белый, знаешь, Лиля, ты точно такой, как была мама, когда она ушла на небо.»
Лионель улыбнулся.
— «Я очень много учился это время» — ответил он — «когда читаешь много книг, всегда устаешь и бледнеешь. Ты никогда книг не читаешь?»
Жасмина покачала головой.
— «Я читать еще не умею,» призналась она, «могу только разбирать по складам — волшебную свою книжку я всю знаю, а Божью книгу мне тетя Кэт читает.»
Волшебная книга и Божья книга — здесь начинались и здесь кончались познания Жесмины… Лионель улыбнулся, невольно вспомнив профессора и представляя себе, с каким презрением он отнесся бы и к маленькой девочке, и к волшебной книжке, и к книге Божией!