Картинка изображала Христа перед законниками во храме — и Лионель смотрел на нее с каким-то страстным вниманием… Только мальчик, и мог уже учить мудрецов!
«Хотя», подумал Лионель с привычным ему безотрадным сомнением, «быть может, мудрости у них не было вовсе, и оттого Ему учить их было легко.»
Жасмина, налюбовавшись вдоволь своею милою картинкой, закрыла книгу, благоговейно положила ее на место и уселась рядом со своим маленьким собеседником на верхней ступеньке кафедры.
— «Как тебя зовут? спросила она.
— «Лионель», ответил он.
— «Лионель, как странно — что такое Лионель — цветок?»
— «Нет, твое имя — цветок.»
— «Да, наш куст жасмина зацвел в то самое утро, когда я родилась — оттого меня и назвали — Жасминой. Мое имя мне нравится больше, нежели твое.»
— «И мне тоже,» улыбаясь сказал Лионель. — «Мама зовет меня — Лиля.»
— «Это мне нравится. Это мило — и я буду так звать тебя — Лиля,» объявила Жасмина и, ласково обвив своею ручкою его шею, сказала: «будь добр мальчик, Лиля, теперь расскажи мне сказку!».
Глава V
Лионель в смущении смотрел на нее — что мог он рассказать ей? Он ничего не знал такого, что могло бы занять маленькую девочку… Как хорошо было ему чувствовать вокруг своей шеи ее тепленькую, маленькую ручку, чувствовать близость ее милого личика — а глаза ее — какие они были чудные! Никогда еще он таких глаз не видел — даже глаза его матери не были такой чудной красоты! Ясные, лучезарные глазки Жасмины светились тем безмятежным, тихим светом, который светится лишь в невинном взоре малых детей, трогая нашу душу до умиления… Иные, но весьма немногие, цветы, своею чистой, нежной красой напоминают этот именно взгляд ребенка: задумчивые анютины глазки, нежно-голубые колокольчики, милые, улыбающиеся незабудки — они глядят на нас так же доверчиво и просто — и в глазах Жасмины было как бы напоминание их красоты… еще раз Лионель вспомнил Елену Троянскую.
— «Что -же, не будешь рассказывать?» терпеливо подождав с минуту, сказала она. «Какая это у тебя книга?» И она своим розовеньким пальчиком дотронулась до книги, которую держал Лионель.
— «Это Гомер», ответил Лионель, «мой воспитатель уехал сегодня с утренним дилижансом и эту книгу забыл — теперь мне надо ее послать ему по почте.»
— «Конечно, послать надо», — одобрительно подтвердила Жасмина. «А что такое Гомер?»
— «Он был великий поэт, самый древний из всех поэтов; насколько известно, он был родом из Греции,» пояснял Лионель, «и жил очень, очень давно. В этой книге он рассказывает историю Троянской войны — это эпическая поэма.»
— «Что такое эпическая поэма»? спросила Жасмина, «и что такое Троянская война?»
Лионель чуть слышно засмеялся.
— «Ты бы не поняла, милая, если бы я и объяснил тебе», покровительственно сказал он, — он чувствовал себя совсем взрослым перед этой наивной малюткой! «Гомер писал стихи — ты знаешь-ли, что такое стихи?»
— «Конечно, знаю», сказала она, наклонив свою головку к нему на плечо. «Я много стихов выучила, вот я тебе скажу:
«К Себе детей Ты кротко звал! Смотри, как беден я и мал! Склонись, Господь, к моей мольбе, — Господь, прими меня к Себе!».
И она взглянула на него с одной из своих радужных улыбок.
— «Хорошо я сказала?» спросила она.
— «Очень хорошо», задумчиво промолвил Лионель, с грустью вспоминая, что его отец называл «дикарями» тех, кто веровал во Христа…
— «Ну, так расскажи мне про этого Гомера и про Троянские войны», сказала она, как котенок, ласково прижимаясь к нему. «Это будет про ангелов?»
— «Нет,» ответил Лионель, «это все про героев-богатырей — и все они дрались между собою из-за одной принцессы, которую звали Еленою, и которая была удивительной красоты.»
— «Зачем же она позволяла им драться»? с серьезным видом спросила Жасмина, «она была не добрая, если не жалела бедных богатырей: ей бы надо было их всех помирить.»
— «Но они не могли», сказал Лионель — «понимаешь, они сами этого не хотели.»
— «Странные же они были, эти богатыри», проговорила Жасмина — «Где они все теперь?»
— «О! они давно, давно все умерли», засмеялся мальчик — «а иные утверждают, что они даже никогда и не жили!»
— «О! так это сказки, как «Кот в сапогах», сказала Жасмина — «и твоя книжка — волшебная книжка, как моя. „ Только «Кот в сапогах» гораздо интереснее твоих Троянских войн! А ты знаешь мою волшебную книжку?»
Лионель никогда не видал того, что Жасмина называла „ волшебной книгой»: отец его был мнения одного из инспекторов школ в Англии, г-на Гольмана, который в своем циркуляре напечатал, что «волшебный сказки имеют пагубное влияние на развитие, как нравственное, так и умственное, так как заключаюсь в себе противоречие тому, что познано наукою и опытом.»
Итак, на вопрос Жасмины Лионель мог дать лишь отрицательный ответ.
— «Ну, так я тебе расскажу что-нибудь из моей книжки,» сказала она.
Серьезно и задумчиво устремив вдаль свои глазки, точно там вставало перед ней некое видение, она ровным голосом начала:
— «Была раз маленькая девочка, и был маленький мальчик — не старше нас с тобой, они были хорошенькие и добрые, и был у них старый дядя, злой-презлой. Он их терпеть не мог, потому что они были хорошие, а он был дурной — и вот, в один прекрасный день он повел их в большой, дремучий лес, куда и солнышко заглянуть не могло, и там их оставил. Когда они остались одни — они походили, походили, и увидели, что больше не выйти им из дремучего леса… они очень устали, и кушать им очень захотелось — ну, и они обняли друг друга — вот так», и Жасмина ближе прижалась к нему — «помолились Богу и легли и — тут же, оба умерли, и Господь взял их прямо на небо к Себе. И тогда все малиновки в лесу так были огорчены! Они прилетели к ним и покрыли их красивыми зелеными и красными листьями — это Господь велел малиновкам так похоронить их, потому что они были хорошие, а дядя их был дурной — и малиновки сделали так, как сказал им Господь.»
К концу рассказа ее голосок все больше и больше затихал, и она уже чуть слышно спросила, глядя на него из-под отяжелевших век.
— «Хорошая моя сказка?»
— «Очень хорошая», ответил Лионель — в эту минуту насколько он себя чувствовал старше ее! И бессознательно он обнял ее крепче, точно желая от чего-то уберечь…
— «Я думаю», невнятно проговорила она — «это твои глупые Троянские войны меня усыпили…»
По полураскрытому ее ротику и тихому, мерному дыханию видно было, что она тут же заснула. Лионель сидел не шевелясь, бережно поддерживая ее своей рукой и задумчиво озираясь. Прямо перед ним виднелся иконостас, на котором были изображены лики двенадцати апостолов: они смотрели на них каким-то испытующим взглядом. Он, конечно, знал их историю — знал, что все они были простые рыбари с берегов Галилейского озера, что их призвал Иисус, сын Иосифа плотника, и что они следовали за Ним всюду, когда Он проповедовал новое, странное учение Любви, которое казалось безумием для мира, погрязшего в злобе и во лжи. Они были люди бедные, самые обыкновенные, не было между ними ни царей, ни полководцев, ни героев, и не отличались они ни знатностью, ни ученостью, и однако в истории человечества они имеют значение, какого не имели и самые высокие цари!
Как было это странно, очень, очень странно — думал Лионель — но всего изумительнее, что простой человек, сын плотника, мог заставить уверовать в Себя, как в Бога, и что вера в Него стоит незыблемая все эти тысячу восемьсот лет! Что же сделал Он? Ничего — кроме добра. Чему учил Он? Только самоотвержению и любви.
Все воспитатели Лионеля, которые, каждый по-своему, воспитывали его детский ум, сходились в том, что признавали в Иисусе Назарянине высокий образ мудрости, чистоты и доброты. Обо всех самых великих философах, мыслителях, ученых — даже о Сократе и о Платоне, найдется что сказать — в порицание и обличение. О Христе — сказать нечего… подобного Ему никогда никого не было.
Лионель вздохнул — и глаза его с любовью остановились на высоких белых лилиях — эти чистые чаши благоухания, каждая на невысоком, зеленом стебле своем, точно приносили безмолвную жертву Создателю их красоты… «Посмотрите на лилии полевые, как они растут: не трудятся, не прядут; но Я говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них…»
Лионель ближе прижал к себе маленькую спящую Жасмину… в эту минуту душа его так просила любви и мира… Солнце светило прямо на обоих детей золотистым ровным светом, и казалось, что золотистые его лучи суть проводники любви Христовой к малым и беспомощным, что они без слов вещают слово святое: «Пустите детей приходить ко Мне, и не возбраняйте им; ибо таковых есть царствие Божие.»
Мальчик глубоко задумался, и его стало немного клонить ко сну, когда входная дверь тихо претворилась, и в церковь вошел Рубен Дейль; с ним был другой человек помоложе, и направился прямо к хорам, где помещался орган. Рубен, сняв благоговейно шляпу, — искал глазами свою девочку. Лионель, увидев его, знаком дал ему понять, что Жасмина уснула — и он, любуясь милой картиной, на цыпочках подошел к тому месту, где дети сидели обнявшись, — «точно две милые пташки», думал он про себя, и бедный, бледный мальчик на этот раз казался почти радостным.
В эту самую минуту волна звуков заколебала воздух… под умелыми пальцами органиста гармония все росла и развивалась, и сложная мелодия Баховской фуги выступала с особенной красотою под аккомпанемент стройных аккордов глубокодонного органа. Лионель вздрогнул — Жасмина проснулась. Потирая глаза своими пухленькими кулачками, она зевнула, прищурилась и, завидев отца, улыбнулась сияющей улыбкой.
— «Мы были малютки в лесу,» мило поясняла она — «и мы ждали, чтобы малиновки прилетели прикрыть нас, но, видно, они не могли листочки пронести сквозь эти закрытые окна!»
— «Да, было бы трудно,» добродушно улыбаясь, сказал Рубен — «однако, маленькая проказница, сойди ка с кафедры, время обедать, надо идти домой.»