Осенним вечером монсеньер Миолли и Анжелен сидели за столом в ожидании ужина. У ног епископа мирно спал старый пес Медор.
Разговор шел о брате епископа, наполеоновском генерале Миолли. Он блестяще отличился в недавнем сражении. Газеты восторженно писали о нем. Это радовало епископа.
Старая служанка Розали расставила на столе приборы и вышла.
Внезапно раздался резкий стук в дверь.
Епископ сохранял хладнокровие.
Бледная от испуга Розали спустилась по лестнице.
— Святая дева, кто может так стучать? — воскликнула она, всплеснув руками. — Говорят, что сегодня по городу шатались подозрительные люди.
Медор, проснувшись, тревожно залаял, потом протяжно завыл.
— Спокойно, Медор! — сказал епископ. — Розали, подите откройте дверь.
Вошел широкоплечий, рослый человек лет тридцати. Наружность его не внушала доверия.
«Было бы не очень приятно встретить его где-нибудь в глухом лесу», — подумал Анжелен.
Все же он казался не столько свирепым, сколько подавленным, измученным голодом и усталостью. Растерянное выражение его лица резко контрастировало с могучими плечами и богатырским сложением.
По лбу вошедшего струился пот. Перед величавым обликом Миолли он как-то сник, пробормотав несколько невнятных фраз.
Освобожденный после отбытия пятилетней каторги, путник целый день добирался пешком до города… Пристанища он не мог найти нигде. Тщетно стучался в двери гостиниц.
«Каторжника», пусть бывшего, никто не хотел впускать. Никто не хотел продать ему съестного.
Пожилая женщина, выходившая из церкви, направила его к дому Миолли.
Сейчас он настороженно смотрел на хозяев. Очевидно, он опасался, что у «попов» встретит не более гостеприимный прием, чем в гостиницах.
— Успокойтесь, мой друг! — дружелюбно промолвил епископ.
Увлеченно слушая рассказ Анжелена, журналист по профессиональной привычке пристально наблюдал за рассказчиком.
«— О месье! — Волнение звучало в голосе каноника. — По прошествии долгих лет мне кажется, что я слышу эти слова, исполненные милосердия, простоты и человечности. Благословенный голос проникал в душу, успокаивал, трогал и умилял, внушая уверенность, что есть в мире и вера, и надежда.
«Мой друг, мой друг!» — повторил Пьер Морен, как бы говоря с самим собой. Казалось, его мужественное и мрачное лицо прояснилось. Сдержанная слеза блеснула в его ресницах».
Пьер Морен назвал себя, рассказал, за что он попал на каторгу и как безжалостно с ним обошлись владельцы гостиниц.
— Садитесь вот здесь, — сказал епископ, пригласив его к столу, застланному белоснежной скатертью. — Розали, еще прибор!
Трудно передать выражение изумления, смущения и благодарности, которым светилось лицо каторжника, хотя поначалу на нем еще проступало недоверие. Морен как будто боялся, что вдруг он проснется от сладкого сна.
Но вот Розали придвинула ему стул и поставила третий прибор. Перед ним оказалась дымящаяся тарелка с супом. По знаку монсеньера Анжелен откупорил бутылку старого ламальга, покрытую паутиной. Изумление Морена перешло в восторг.
Пьер Морен пил и ел с жадностью, которую он и не пытался скрывать.
Как изысканно выразился благовоспитанный каноник (а может быть, журналист, записавший его рассказ), «по мере того, как утолялся животный аппетит, можно было видеть, как в глубине этой души, погрязшей во мраке, совершается таинственная работа. Погруженный в океан позора, ужаса и страдания, его мозг начал размышлять, когда тело перестало страдать от голода».
Когда Пьер Морен вдоволь наелся, стало видно, до чего он смертельно устал и измучен. Он еле держался на ногах. Монсеньер сообщил, что в конце коридора ему отведена комната и приготовлена постель.
— Комната друга, — добавил епископ, убедившись в магическом впечатлении, которое производили ласковые слова на «изуродованную и опустошенную душу» неожиданного гостя.
Привыкшая повиноваться Розали отвела Морена в «его» комнату.
Как все похоже на аналогичную главу «Отверженных»!
Виктору Гюго был дорог необычайный случай, о котором ему рассказали. В течение многих лет он бережно сохранялся в его памяти и наконец обрел художественное бытие.
Но… Тут есть одно «но».
Я должен вернуться к первой странице очерка Понмартена.
По его словам, когда он вошел в комнату Анжелена, на столе у него лежал том «Отверженных».
— Можно с уверенностью сказать, — заключил журналист, — что каноник внимательнейшим образом прочел роман и в облике Бьенвеню Мириэля нашел все черты епископа, у которого он служил.
Не закрадывается ли у нас некое подозрение?
Сходство рассказа Анжелена с аналогичным местом в романе разительно. Оно бросается в глаза.
Но чем это сходство обусловлено?
Может быть, совсем не тем, что Гюго был знаком с подробностями первой встречи диньского епископа с галерником?
Может быть, произошло обратное?
Роман, в котором под именем Мириэля был действительно выведен епископ Миолли (об этом было широко известно), произвел, разумеется, огромное впечатление на каноника Анжелена. И он мог приписать (невольно, конечно) давно прошедшему случаю все детали сцены, ярко описанной романистом.
Опасения вполне законные.
Тогда, пожалуй, и незачем приводить дальнейший рассказ каноника. Мы ведь прекрасно знаем, что вслед за этим происходит в романе.
Жан Вальжан крадет столовое серебро. Он попадается жандармам, и его приводят к епископу, чтобы уличить в краже.
А епископ заявляет, что сервиз он сам подарил Жану Вальжану.
«— В таком случае мы можем отпустить его? — спросил унтер-офицер.
— Разумеется, — ответил епископ.
Жандармы выпустили Жана Вальжана, который невольно попятился назад.
— Это правда, что меня отпускают? — произнес он почти невнятно, словно говоря во сне.
— Ну да, отпускают, не слышишь, что ли? — ответил один из жандармов».
На этом, как мы помним, сцена не кончается.
«Друг мой, — сказал епископ, — не забудьте перед уходом захватить ваши подсвечники. Вот они».
С юных лет пронзили нас эти слова, воплощение человечности и безграничной доброты!
Монсеньер Мириэль подходит к камину, берет подсвечники и протягивает их Жану Вальжану.
Сцена с подсвечниками запечатлелась в памяти любого читателя на всю жизнь. Даже если он позабыл на девять десятых (и даже больше) содержание огромного, разветвленного романа.
Оказывается, однако, что воспоминания каноника не содержали ничего похожего.
Никаких подсвечников не было!
Не было ни кражи, ни великодушного дара…
Ночь прошла совершенно спокойно. Утром следующего дня епископ с Анжеленом прогуливались по саду.
— Что мы будем делать с этим бедным малым? — озабоченно размышлял вслух Миолли.
В окне показалась фигура вчерашнего гостя.
Его глаза были устремлены на епископа с невыразимым чувством благодарности, обожания, восхищения, уважения, любви и смирения.
Он вышел в сад и почтительно приветствовал хозяина дома, которого он вчера принял за простого кюре.
— Розали мне сказала, что вы епископ, — бормотал он в смущении. — Извините, я этого не знал.
Теперь наше доверие к рассказу Анжелена восстановлено полностью.
Если бы он, беседуя с журналистом, следовал — вольно или невольно — за романом, неужели он прошел бы мимо того поразительного поворота событий, который описан в романе?
Неужели он не упомянул бы о великодушном прощении, о подсвечниках, так красиво рисующих нравственную высоту диньского епископа, которого он, Анжелен, обожал всю жизнь?
Но почему это для нас так важно?
Да потому, что отчетливо обозначилась граница между действительно происшедшим и художественным вымыслом.
И нам дан ключ, чтобы приоткрыть дверь и заглянуть хотя бы на миг в потаенную сферу фантазии художника.
Вот перед нами куски реального события. Виктор Гюго вводит их почти неизмененными в ткань романа, вплоть до мельчайших штрихов.
Другие ему не надобны. Он их отбрасывает.
И рядом, бок о бок, почти слитно с фактическими деталями мощный, вдохновенный, грандиозный взлет творческого воображения. Попробуем разобраться в этих пластах образной ткани. Может быть, нам удастся таким образом глубже проникнуть в художественный замысел Гюго.
Из реальной истории Пьера Морена в роман вошел только первый вечер знакомства с епископом. Между тем дальнейшая его жизнь была полна драматизма. Богата волнующими и трогательными моментами.
Епископ расспрашивал Морена про его профессию. Тот немного знал токарное дело и ремесло краснодеревца.
— Я не боюсь работы, — повторял он. — Я хочу быть честным. Но кто мне поверит? Кто примет с желтым паспортом меня, «вечного» каторжника? Ни в одну харчевню, ни в один заезжий дом меня и на порог не пускали. На мои деньги не желали смотреть. Так будет всегда и везде! Всюду ждут меня позор, презрение, окрики: «Пошел вон!»
Миолли проникся доверием к своему несчастному гостю. Он написал рекомендательное письмо своему брату генералу. Тот устроил Морена санитаром походного госпиталя.
И Морен доказал, что достоин доверия.
Однажды он вытащил с поля боя под огнем неприятеля раненного в грудь навылет молодого лейтенанта. На руках у санитара офицер скончался.
Читатель, я думаю, помнит, что этот эпизод биографии Морена тоже использован в «Отверженных». Но в воображении писателя этот факт преобразился. Не Жан Вальжан, а негодяй Тенардье вынес с поля боя умирающего офицера.
Тенардье снимает с умершего медаль и впоследствии использует эту медаль в корыстных целях, обманывая Мариуса.
В жизни же все было иначе.
У умершего лейтенанта оказались призовые часы, золотая цепочка и 30 луидоров (600 франков). Все эти ценности Морен полностью передал генералу.