История династии Романовых — страница 34 из 42

Подпольная россия

Ему грезилось, что весь мир осужден в жертву какой-то страшной неслыханной и невиданной… моровой язве. Появились какие-то трихнины – существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Люди, принявшие их, тотчас становились бесноватыми и сумасшедшими, но никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали себя зараженные. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе.

Ф.М. Достоевский «Преступление и наказание»

Рождение террора

Путешествие к властителям дум

После покушения 1866 года множество молодых людей, причастных к студенческим волнениям, были исключены из университетов. В бунтах и революциях участвуют, как правило, весьма не бедные молодые люди. И поэтому исключенные из университетов в России отправились учиться за границу.

И вот уже на перроне стоят провожающие: безутешные родители и лакеи. И в ожидании состава вздыхают о временах, когда в Париж ездили в каретах и не было всех этих ужасных крушений, о которых так часто пишут газеты. Наконец, показался паровоз – с угрожающе огромным колесом. Сверкая черной сталью, свистя, сипя, изрыгая клубы пара из высокой трубы, паровоз 1866 года встал во главе состава. Появился на перроне жандарм в длинной шинели. Раздался второй звонок. И вот уже тревожно ударил вокзальный колокол, пронзительно засвистел обер-кондуктор, и плавно тронулся поезд. Родители, утирая слезы, остались стоять на перроне, а провожающие лакеи, кланяясь, бежали по платформе.

Как легко стало передвигаться по Европе во второй половине XIX века! Как помогают железные дороги всем, имеющим проблемы с полицией! Как много они сделают (как и все технические достижения) для пользы ниспровергателей во всем мире!

И, прежде чем осесть в избранном университете, русские молодые люди, опьянев от свободы, движутся по Европе.

Нет, они не стремятся в греховный Париж, как их отцы, деды и прадеды.

Наполеону III только казалось, что он навел там порядок.

Париж – все тот же город заговорщиков, поэтов, памфлетистов, кокоток, салонов и тайных обществ – «нервный центр европейской истории, регулярно посылающий опасные импульсы в Европу».

Но чтобы понять это, надо было проникнуть в тайную жизнь Парижа.

Для молодых русских нигилистов это было недоступно да и неинтересно.

Есть для них столицы куда притягательнее, ибо там сегодня живут властители дум передовой русской молодежи.

Это, конечно, Лондон. Здесь поселился Герцен – культовая фигура, за одну переписку с которым в России по-прежнему отправляют на каторгу. Человек-символ. Когда-то в XVIII веке знатные путешественники по Европе ездили на обязательное поклонение к Вольтеру. И теперь, через сто лет, любой свободомыслящий русский за границей стремится тайно повидать опасного изгнанника.

Вот в заграничное путешествие отправился молодой Лев Толстой. И конечно же, встретился с Герценом. Толстой описал, как подошел к двухэтажному дому, стоящему в глубине небольшого двора. За домом поднимались деревья с редкой весенней зеленью. По каменным плитам, густо проросшим травой, послышались быстрые шаги… «Герцен оказался небольшим, толстым человеком, полным энергии, с очень быстрыми движениями».

Каждый свой день в Лондоне Толстой виделся с Герценом. Впоследствии писатель процитировал горькие слова Герцена, под которыми мог бы подписаться сам: «Когда бы люди захотели вместо того, чтобы спасать мир, спасать самих себя; вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать – как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества».

Но прибывшие из России молодые люди как раз и собираются спасать мир и освобождать человечество. И они с восторгом находят в Лондоне таких же. Это молодая эмиграция, уехавшая из России после пожаров 1862 года и разгрома «Земли и воли». Вновь прибывшие юноши с изумлением узнают, что новая эмиграция совсем не ценит Герцена. Он недостаточно крутой. И встречаться со стариком сейчас совсем не модно. В радикальной Европе – другие кумиры. Например, в Лондон часто наведывается один из отцов модного нынче европейского коммунизма. Это незаконнорожденный сын прачки, бывший портной немец Вейтлинг. Забросив свое ремесло, Вейтлинг переезжает на поездах из страны в страну, чтобы делиться с рабочим людом рецептом построения рая на земле – построения коммунизма. Поднимая отлично сшитую штанину, портной показывает следы тюремных кандалов – плата за найденный рецепт светлого будущего.

Построение коммунизма начнется, по Вейтлингу, весьма кроваво.

Армия преступников должна проложить путь в грядущий рай – обрушить существующий порядок. «Преступники – это всего лишь продукт нынешнего общественного порядка, и при коммунизме они перестанут быть преступниками».

После всеобщего восстания объединившиеся рабочие и преступники начнут строить светлое будущее без частной собственности. Общество – коммуна – станет единственным капиталистом в коммунистическом государстве. «Люди, лишенные оков собственности, будут свободными, как птицы в небе». И поменяются все отношения. Поскольку брак сам по себе является эксклюзивной формой частной собственности, то «женщинам предстоит уйти из брака, становясь общей собственностью». На всей земле наступит новая эра мира и радости.

Но в Лондоне живет некто куда посерьезнее и также исповедующий коммунистическую идею. Это новая звезда европейских радикалов – изгнанный из Пруссии и многих европейских стран немецкий гений Карл Маркс. Им уже произнесены грозные слова: «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма». Маркс, естественно, насмешливо относится к «вульгарному коммунисту» портному Вейтлингу. Но с ним ласков – видит в его речах пусть детское, но «проявление тяги пролетариата к коммунизму». И Вейтлинг – желанный гость в доме Маркса. Правда, там с ним серьезно не разговаривают – только играют в карты. Маркс обожает играть по ночам, и несчастный «вульгарный коммунист», умирая от желания спать, должен дотягивать до утра за картами с неутомимым философом.

В гостях у Карла Маркса

В России «передовая молодежь» знает о Марксе. Они знают, что Маркс основал таинственный Коммунистический интернационал, который должен привести к власти нового мессию – Пролетариат. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» – провозгласил Маркс. И мировой пролетариат создаст на земле счастливое бесклассовое общество – коммунизм. Но это опять-таки случится через великую кровь – беспощадную диктатуру пролетариата. «Насилие есть повивальная бабка Истории», – строго учит Маркс.

Приехавшим русским молодым людям нравятся грозные мысли Маркса. Он необычайно популярен среди русских эмигрантов. В основанном им Интернационале даже появится Русская секция.

Мы можем только представить, как после долгих проверок и консультаций с другими русскими эмигрантами (Маркс подозрителен), он согласился принять вчерашних студентов, приехавших из России.

Молодые люди пришли по адресу: 9, Графтон-террас, Мейтлендпарк.

Маркс снял этот дорогой особняк в центре Лондона.

И вот появляется САМ. Маленький, коренастый, он весь покрыт зарослями волос– иссиня черными, с красивой сединой… Грива волос на львиной, гордо откинутой голове, подбородок укрыт огромной бородой Саваофа. (Что за пророк без бороды!) Даже короткие пальцы покрыты черными волосами. В элегантном сюртуке, правда, застегнутом не на ту пуговицу, он держится монументально.

Всех собравшихся приглашают в легендарный кабинет. Отсюда должен быть сокрушен несправедливый капитализм, здесь куется счастье человечества. Это очень уютная комната. Несмотря на почти полуденное время, зажжена лампа под зеленым абажуром: в Лондоне стоит обычный сизый туман, превращающий день в ночь.

Начинается желанная беседа. Точнее, беседой это назвать нельзя, ибо почти все время говорит сам Маркс. Маркс немного шепелявит, но об этом быстро забываешь. Завораживает его повелительный тон – абсолютная вера в предназначение повелевать человеческими умами.

С камина на молодых людей глядит мраморный бюст Зевса, которого хозяин в разговоре именует Прометеем. Ибо Прометей – любимый образ Маркса. А слова Прометея в античной драме: «По правде, всех богов я ненавижу» – это и есть, по Марксу, кредо философии, направленное против всех богов – небесных и земных.

И оттого по окончании монолога следует строгий вопрос к пришедшим:

– Верите ли вы в Бога?

Понятливые молодые люди от Бога отреклись. Их похвалили, отметив, что «коммунизм делает все существующие религии ненужными и заменяет их».

Рядом с Прометеем на камине, к восторгу молодых людей, стоял портрет Чернышевского… Маркс объяснил, что портрет подарил ему «русский степной помещик». «Степной помещик», правда, обещал дать денег Интернационалу, но до сих пор почему-то ничего не прислал. Маркс вопросительно глядит на молодых людей. Но они молчат: родные не дали им лишних денег. Вместо денег молодые люди торопливо спрашивают о Коммунистическом интернационале.

Маркс охотно объясняет им «азы»: все философы объясняли мир, его философия должна мир изменить. Цель его Интернационала – свержение буржуазии, победа пролетариата и основание общества без классов и без частной собственности. «Но в России это делать пока рано, – строго предупреждает Маркс, – ибо там пока нет пролетариата».

Молодые люди печально вздыхают. После чего о них уже совсем забывают: начинается разговор великих людей.

Великие пришли в середине беседы. Великих двое: один уселся на диване, его зовут Фридрих Энгельс.

Другой стоит сейчас у окна. Это Михаил Бакунин – отец русского анархизма.

Старый великан с гривой седых волос и детскими глазами. Это он привел молодых людей к Марксу.

Выходец из богатой аристократической семьи, Бакунин закончил знаменитое Михайловское военное училище. Но одна мысль о службе в гвардии «порождала у него тоску». И Бакунин бросает военную карьеру и тайком от отца уезжает в Европу. В Европе, как «дикарь, возжаждавший культуры, он набросился на изучение философии». Но уже вскоре молодой Бакунин предпочел перу пистолет. Поклонник знаменитых философов становится бесстрашным революционером. В отличие от Маркса, совершающего свои подвиги за письменным столом, Бакунин сражался на всех баррикадах европейских революций и сидел потом в самых страшных тюрьмах.

В Пруссии суд приговорил русского бунтаря к смертной казни, но затем пруссаки выдали его австрийцам. Здесь его опять приговорили к смертной казни. Он пытался бежать, его приковали цепью к стене. И аристократ, потомок знаменитого дворянского рода отсидел на цепи несколько месяцев. После чего австрийцы выдали его– Николаю I… Царь лично допрашивал Бакунина. Похвалив за смелость на революционных баррикадах, Николай отправил его в каменный мешок – в Алексеевский равелин Петропавловской крепости. Но влиятельные родственники вымолили у царя милость: Николай заменил крепость ссылкой в Сибирь. Откуда наш гигант тотчас бежал. Чтобы участвовать вскоре. в польском восстании против Николая I.

После разгрома поляков Бакунин поселился в Женеве. Из Женевы этот любитель Шопена и философов, нежнейший в жизни человек, начинает звать Россию к кровавой революции. И, конечно же, он участвует во всех тайных обществах и, конечно же, вступает в Интернационал.

Каждый его приход к Марксу превращается в словесное побоище.

На столике, в оловянных кружках налит портер, и разложены длинные глиняные трубки, так и зовущие покурить.

Старый гигант, опорожняя кружку за кружкой, непрерывно курит и непрерывно говорит.

– Государство пролетариата – это глупость. Ибо само государство – есть зло, которое должно быть уничтожено. Коммунистические государства будут не лучше капиталистических, и руководство все равно будет сосредоточено в руках немногих. И если даже страной будут управлять рабочие, то скоро они станут такими же продажными и деспотичными, как тираны, которых они свергли. Спасет мир только анархия, при которой власть будет настолько распылена, что никто не сможет ею злоупотреблять. И это будет осуществлено в России. Все решит русская крестьянская революция и восстание русского разбойного мира.

Свои надежды на революцию в России Бакунин основывает на русском национальном характере – на ненависти крестьян к их мучителям – к дворянам.

«В русском народе живет не то детская, не то демонская любовь к огню… Недаром мы сожгли свою столицу в дни нашествия Наполеона. Крестьян легко убедить, что предать огню поместья и господ со всеми их богатствами – дело справедливое и богоугодное».

И Бакунин – помещик и потомок помещиков – радостно вспоминает о восстаниях Степана Разина и Пугачева, когда помещиков вешали и усадьбы сжигали. «Близятся времена восстаний Стеньки Разина и Пугачева, подготовимся к празднику», – провозглашает Бакунин.

Главный резерв будущей русской революции, по Бакунину, – это разбойники. «Разбойников уважают в России!».

Бакунин радостно раскрывает счастливые горизонты грядущего Апокалипсиса: «Охватив Россию, пожар перекинется на весь мир… Тут подлежит уничтожению все, что освящено с высоты современной европейской цивилизации. Ибо оно является источником неравенства, источником одних несчастий человечества. Привести в движение разрушительную силу – вот цель, единственно достойная разумного человека!».

Его монолог прерывается репликами Маркса. Сначала они саркастичны. Потом – неистовы.

И после монолога Бакунина начинается непрерывный монолог Маркса. Произнося его, Маркс стремительно носится по маленькому кабинету.

Этот знаменитый бег полемизирующего Маркса описал его друг, великий Гейне:

Он скачет, он прыгает, он движется вприпрыжку.

Будто для того, чтобы схватить и стянуть

На землю с высоты огромное

                                        покрывало неба,

Он потрясает чудовищными

кулаками, страшно кричит,

Будто тысячи дьяволов тянут его

                                              за волосы.

Перед испуганными молодыми людьми, стоящими у камина, проносятся волосы, маленькое тело, сюртук, застегнутый не на те пуговицы.

И они слышат слова, точнее, яростные вопли Маркса:

– Крестьянская революция в России – авантюра! Это знает даже ребенок! Должна победить сначала буржуазная революция! Только буржуазия родит своего могильщика – рабочий класс! И только рабочий класс способен решить все проблемы человечества. Это – азбука!… Пока вы и вам подобные занимаетесь прожектами мировой революции, день за днем, ночь за ночью дурманите себя девизом «Завтра она начнется!», мы проводим время в Британском музее, пытаясь получить знания и подготовить оружие и боеприпасы для грядущей битвы пролетариата!

После чего русские студенты узнают, что их страна является величайшим злом Европы.

«Одну из своих статей я начал таким анекдотом-притчей: два персидских мудреца заспорили, рождает медведь живых детенышей или откладывает яйца? Один из этих персидских ученых, как видно, более образованный, сказал: “Этот зверь способен на все”. Вот так и русский медведь на все способен, кроме революции… Восточный мир в образе России не просто сошел с исторической сцены, но каким-то образом завис на этой линии и мешает остальному миру двигаться вперед!» – выкрикивает Маркс.

Теперь он бегал по комнате уже не один. С дивана вскочил поддерживать Маркса его альтер эго – Фридрих Энгельс.

Вдвоем они составляют уморительную пару. Если Маркс – маленький черный еврей с огромной головой, то Энгельс – высокий русоволосый ариец с головой очень маленькой. Но было и то, что делало их похожими. Они оба – Энгельс и Маркс – совершенно упоены Марксом!

Богач-капиталист Энгельс целиком содержит борца с капитализмом Маркса.

Преуспевающий Энгельс – модник, член привилегированных клубов, аккуратно заполняющий свои погреба самым дорогим шампанским, посещающий каждый год любимую аристократами псовую охоту во время чеширского гона, поставляет Марксу экономические сведения для его книг, которые должны уничтожить капитализм. Он же посылает Марксу регулярные посылки с деньгами, вероломно снятыми с банковского счета его компании. И делает это так искусно, что ни его отец, ни его партнер так никогда и не обнаружат этих пропаж. И дорогой особняк, где живет Маркс, снят на его деньги.

Теперь все кричат втроем и одновременно – Маркс, Энгельс и Бакунин, постепенно исчезая в клубах табачного дыма. Но окно открыть нельзя: страшные крики спорящих тотчас собирают толпы на улице.

Исчезают лица. Из дыма несутся слова. Впрочем, постепенно и слова становятся неясными, как и лица. Троица переходит на знаменитый тарабарский язык. Это конспиративный язык, на котором могут говорить только эти великие полиглоты, – смесь латыни, немецкого, французского, испанского, итальянского и английского.

Голодные молодые люди с тоской глядят, как во рту Бакунина исчезает последний пирожок, который тот машинально проглатывает.

Все окончательно покрывает табачный дым… Только приход «семейного диктатора» – Хелен Демут, маленькой аккуратной служанки, прекращает спор.

Хелен Демут живет в доме Маркса с молодых лет. У нее незаконный сын – пятнадцатилетний Фредди, пугающий своим сходством с великим учителем мирового пролетариата. (Только в 1962 году будут опубликованы показания Энгельса, документально разъяснившие причину этого сходства. «Отец революций» оказался отцом и Фредди.)

Наконец, Бакунин вспомнил о молодых людях, которых сам привел к Марксу. Решено было перенести спор в лондонскую пивную. И там заодно их накормить.

В модном дорогом пабе на Пикадили компания стала многолюдней – собрались соратники по интернационалу. И вскоре Маркс решил прекратить спор. Соратники должны верить, что никто не смеет с ним спорить, кроме тех, кому он иногда дозволяет.

Разговоры перешли на весьма фривольные темы, и здесь, конечно же, оратором стал главный Казанова научного коммунизма Фридрих Энгельс.

На улицу вышли в третьем часу. Выход из паба подвыпившего, «бесшабашно веселого» Маркса иногда бывал весьма бурным.

В своих воспоминаниях Вильгельм Либкнехт описывает подобную сцену: «Быстрыми шагами пошли прочь из паба, пока один из собутыльников Маркса не наткнулся на кучу камней, которыми выкладывали мостовую. И он схватил камень и – бах! – газовый фонарь разлетелся на осколки. Маркс не остался в стороне и разбил четыре или пять фонарей. Было, видимо, часа два утра, и улицы были пустынны. Но шум все же привлек внимание полицейского. Мы побежали вперед, три или четыре полицейских за нами. Маркс продемонстрировал резвость, какой я от него не ожидал..».

Они бежали от полицейских по улицам спящего Лондона, оставив разбитыми буржуазные фонари. И бег возглавлял отец научного коммунизма Карл Маркс!

Все окончилось благополучно. «Через несколько минут дикой погони нам удалось свернуть в боковую улочку».

1867 год в Ноевом ковчеге

После Лондона молодые нигилисты, конечно же, отправились в Женеву. Женева 1867 года… Балконы, уставленные цветами, кричащие чайки, низко летающие над набережной. Ночью прошел теплый дождь, но утренний туман уже начинает рассеиваться. И вот сверкнули лучи солнца, и оно открылось – бескрайнее Женевское озеро, и призрачные Савойские горы вдали… Этот пейзаж видели глаза всех знаменитых революционеров Европы. Ибо Женева не выдает политических, Женева – это Ноев ковчег, где собрались все участники подавленных европейских революций.

Приехавших русских молодых людей все потрясало.

Здесь не было постоянной армии, и мундиры, составлявшие главную краску петербургской улицы, здесь крайне редки. Можно зайти в кафе и увидеть там самого президента кантона. Правда, заметить его непросто, ибо он сидит там, как простой смертный, и терпеливо ждет неторопливых женевских официантов. И при нем никакой казачьей охраны! Здесь нет цензуры и не борются ни с какими идеями. Но при этом почему-то не было революций, которые в 1848 году потрясли европейские страны с великими армиями и великой бюрократией.

А каких людей могли увидеть наши нигилисты в тот год на Женевской набережной!

1867-й год. В Женеве заседает конгресс Лиги мира и свободы. Все европейские либералы собрались в Женеву – обсудить, как предотвратить войны в Европе. Правда, после всех их пылких речей и умных резолюций война начнется, и весьма скоро – кровавая война между Францией и Пруссией.

Но сейчас по обеим сторонам женевской улицы стоит толпа. Она ждет Председателя конгресса.

И вот он едет в открытой коляске – кумир либеральной Европы Джузеппе Гарибальди. Он необычайно живописен – в красной рубахе и мексиканском пончо. И, стоя в коляске, он машет шляпой рукоплещущей толпе. Ему страстно аплодирует стоящая в толпе молодая женщина. Это Аня – жена писателя Достоевского.

У них свадебное путешествие. Это путешествие было для писателя и бегством от кредиторов, которые уже подали к взысканию его векселя. На дорогу Достоевский взял деньги у издателя под задуманный роман «Идиот».

И в этом долгом, четырехлетнем путешествии простоватая, невинная девушка познавала и опьяняющее «карамазовское сладострастие», и эпилептические припадки гения, и несчастную страсть к игре. Ее Феде случалось проигрывать не только все их деньги, но даже свой костюм и ее платья. И они сидели без копейки, дожидаясь помощи из России от издателя.

Все выдержала Аня!

И уходя в очередной раз проигрывать, он спрашивал ее согласие.

Она знает: отказывать бесполезно. Он одержим. «Я сказала, что на все согласна, – писала она в дневнике. – Он это согласие должен ценить, что я никогда ни о чем не спорю, а всегда стараюсь как можно скорее согласиться, чтобы не было ссоры».

И все эти четыре года его главными собеседниками были «Записные книжки» (где вел он свой главный разговор – с самим собой) и добрая Аня.

«Вечером мы говорили о Евангелии и Христе, говорили долго, – писала она. – Ночью, когда он пришел прощаться, то много и нежно меня целовал, сказал: “Я жить без тебя не могу – как мы срослись, Аня, и ножом не разрежешь…” А потом, в постели, он сказал: “Вот для таких, как ты, и приходил Христос”».

И все путешествие проходит в сопровождении его постоянных эпилептических припадков, которые Достоевский заботливо описывает в Записной книжке: «За полчаса до припадка принял opii benzoedi: 40 капель с водою. Во время полного беспамятства, т. е. уже встав с полу, сидел и набивал папиросы, и по счету набил их 4, но не аккуратно, почувствовал сильную головную боль, но долго не мог понять, что со мною».

Привыкнуть к этой болезни невозможно – так ужасны припадки. Он может умереть в считанные минуты, в судорогах и, что самое страшное для него, – в беспамятстве. И вот под этим дамокловым мечом он трудится, и при этом не теряет юмора.

Как он скажет Ане: «Когда мы съедем, они (хозяйки пансиона. – Э.Р.) начнут рассказывать: “Ax, у нас жили русские, такая молодая, интересная особа, всегда такая веселая. и старый идиот. Он был такой злой, что ночью падал с постели, и делал это назло!”».

Так осенью 1867 года они добрались до Женевы.

И сейчас Достоевский, совершенно неизвестный в Европе, работает над «Идиотом» в их маленькой комнатке в дешевом пансионе, а «голубчик Аня» (как он ее называет), чтоб ему не мешать, прогуливается по улицам.

Но вслед за «Идиотом» писателю суждено будет начать новый роман, сюжет которого продиктует ему еще один русский, который также посетит Женеву.

Пройдет всего полтора года, и вот на этой набережной в той же Женеве появится предтеча будущей кровавой русской революции, герой следующего знаменитого романа Достоевского– Сергей Геннадьевич Нечаев.

Подлинная история и приключения русского дьявола

Достоевский изобразит Нечаева в романе «Бесы» под именем Верховенского. Но подлинный Нечаев был так же похож на этот литературный персонаж, как сам дьявол на жалкого бесенка.

Сергей Нечаев, молодой человек маленького росточка, с заурядным круглым крестьянским лицом, обладал удивительным взглядом. Как рассказывала его современница (родственница Герцена) – до смерти она не могла забыть этот подчиняющий, хватающий в тиски, гипнотический взгляд Нечаева. Описания нечаевского взгляда очень напоминают описания взгляда… Григория Распутина!

Когда Нечаева посадят в тюрьму, в камеру Петропавловской крепости придет к нему сам шеф жандармов, глава Третьего отделения А. Потапов. Придет унижать, требовать, чтобы Нечаев стал стукачом. И Нечаев ответит пощечиной. И под взглядом Нечаева шеф жандармов с побитым лицом встанет перед ним на колени! Потом Потапов уйдет. Опомнится. Будет мстить. Но тогда встал на колени – такая сила была в этом человеке.

Нечаев создал о себе множество легенд. На самом деле он был сыном мещанина, работавшего слугой в трактирах. Эта профессия сослужила его отцу дурную службу. «Новейшие господа» – разбогатевшие промышленники из текстильной русской столицы Иванова (где он тогда работал) – часто звали его сервировать столы на свадьбах детей, на семейных торжествах и очень хорошо платили. Легкие деньги и постоянная выпивка на свадьбах сделали отца Нечаева горьким пьяницей.

В Москву Сергей Нечаев приехал поступать в университет. Но что-то заставило его изменить решение. Он переезжает в Петербург и сдает экзамен на народного учителя. Этот атеист и ненавистник религии начинает преподавать в приходском училище Закон Божий.

В университет он поступает вольнослушателем. И с первого появления в университете он заговорил о неизбежности революции. Оказывается, только ей мечтает служить молодой преподаватель Закона Божьего. Худенький, нервный, сгрызающий свои ногти, маленький юноша появляется на всех студенческих сходках. Как и все молодые радикалы, он помешан на герое Чернышевского Рахметове. Нечаев не имеет никакого имущества, ночует на квартирах знакомых, и часто на полу… «У каждого из нас что-то было, у него– ничего. У него была одна мысль, одна страсть – Революция», – рассказывала одна из его последовательниц. И эта страсть сопровождается болезненной ненавистью к существующей жизни.

Уже тогда он провозглашает право революционера действовать любыми средствами, главные из которых – шантаж, убийство, ложь и постоянная провокация. Все, что не так давно говорил быстро сошедший с ума в заключении Ишутин, повторяет теперь Нечаев. Он принимает у Ишутина эстафету русского якобинства.

«Правительство в борьбе с революционерами не брезгует ничем и, главное, иезуитскими методами провокаций, а что же мы? Именно иезуитчины нам до сих пор недоставало!» (Нечаев).

Провокация и ложь становятся спутниками его жизни.

И, конечно же, идея цареубийства – причем массового цареубийства. На вопрос, кого из царской семьи следует убить – он, усмехаясь, ответил: «Всю ектинью» (ектинья – молитва за царскую семью с перечислением всех ее членов). Этой фразой будет восторгаться молодой Ульянов-Ленин, которому и предстоит осуществить нечаевскую мечту.

У Нечаева – бешеная энергия и страшноватая харизма. С самого начала до самого конца он будет окружен сподвижниками, готовыми беззаветно служить ему. Причем среди них были истинные лидеры и интеллектуалы.

В 1868 году произошла его встреча со знаменитым радикалом – молодым литератором Ткачевым. Сын богатого помещика, великолепно образованный, последователь Бланки и Маккиавели, уже успевший отсидеть в царских тюрьмах, Ткачев страстно мечтал о революции, которая истребит его собственное сословие. Этот небольшого роста, застенчивый молодой человек, тоненький, очаровательно смущающийся, с вечно улыбающимся личиком был очень похож на хорошенькую девушку («красная девица», «милая барышня» – так его звали друзья).

И «милая барышня» воспевает централизованную партию-диктатора, которая сумеет захватить власть и беспощадным террором подавить сопротивление.

Нет, не смиренье, не любовь

Освободит нас от оков.

Теперь нам надобен топор

Нам нужен нож..

– такие стихи писал наш «нежная, красная девица».

Выйдя очередной раз из крепости, «милая барышня», привычно застенчиво улыбаясь, сообщил изумленной сестре свое новое открытие – «Только люди до 25 лет способны на самопожертвование и потому всех, кто старше этого возраста, для блага общества полезно было бы уничтожить».

Впоследствии на вопрос: «Скольких придется истребить в Революцию?» «барышня» отвечал все с той же застенчивой улыбкой: «Надо думать о том, скольких можно будет оставить».

Но когда они встретились, не слишком образованный, безвестный учитель Нечаев совершенно подчинил знаменитого интеллектуала Ткачева, чего тот впоследствии не мог ему простить.

В 1868–1869 годах возникает новая волна студенческих волнений в столице.

Все начинается с Медико-хирургической академии, принадлежавшей военному ведомству. Военным министром тогда был один из немногих оставшихся в правительстве либералов – Дмитрий Милютин.

Игнорируя запреты министра просвещения Дмитрия Толстого, он разрешил студентам иметь свою кассу взаимопомощи и, главное, – собирать сходки. Это и погубило. На первых же сходках студенты объявили, что им не нравится принадлежность к военному ведомству – «оттого в Академии слишком строгая дисциплина». И начались митинги. Академию закрыли, но волнения уже перебросились в Петербургский университет, оттуда в Технологический институт. Этим студентам уже не нравилось, что у них нет касс взаимопомощи и права на сходки… Потребовали вообще «уничтожить всякую стеснительную и оскорбительную опеку университетского начальства…».

За волнениями в Петербурге уже стоял наш бес – маленький нервный человек со страшными глазами – Нечаев.

Как он был счастлив в эти дни – мчался из дома в дом, из кружка в кружок, от сходки к сходке… Он пугал студенческих вожаков якобинскими речами, звал к бунту.

При этом его (странно!) не трогает полиция… Так что иным начинает казаться – не провокатор ли он.

Он не был провокатором. Скорее всего он был нужен кому-то в полиции, чтобы пугать власть нечаевскими речами.

Но самому Нечаеву так нужно было, чтобы его арестовали! Ведь только пройдя тюрьму, можно было стать авторитетным вождем молодежи: «Это что – стоять за правду, ты за правду посиди», – писал тогда поэт.

И вот свершилось: Нечаева вызывают в канцелярию градоначальника на допрос, вероятно, арестуют. Он отправился счастливый. И вскоре молодая революционерка Вера Засулич получила удивительное письмо.

Некий аноним писал: «Когда я гулял сегодня на Васильевском острове, я увидел экипаж, перевозящий заключенных. Из окошка высунулась рука и бросила записку. Через некоторое время я услышал следующие слова: “Если вы студент, то доставьте это по указанному адресу”. Я – студент и считаю своим долгом исполнить эту просьбу. Уничтожьте мое письмо».

Приложенная записка, написанная рукой Нечаева, просила Засулич информировать друзей, что он арестован и содержится в Петропавловской крепости.

Вскоре после этого распространился слух, что Нечаеву удалось невероятное – бежать из крепости. И после беспримерного подвига он находится по пути на Запад.

Так он стал знаменитым.

На самом деле никакого ареста не было. Допросив Нечаева в градоначальстве, его в тот же день отпустили. И тогда-то он решился придумать свой арест и побег. Он скрывался на квартире сестры, пока по студенческому Петербургу ходили слухи о его героическом побеге из крепости.

Но придуманный арест – только первая ступенька дерзкого плана Нечаева.

План этот: поднять всероссийский мятеж, запалить восстанием Россию.

Но для этого нужно было создать мощную организацию и нужны были деньги. И за всем этим он и отправился в Европу.

Поход за деньгами

4 марта 1869 года Нечаев нелегально переходит русскую границу и благополучно прибывает в Женеву. Еще в России он вычислил, кто может стать его верным покровителем на Западе. Конечно же, он – кровавый мечтатель и. нежнейший, доверчивый человек– Михаил Бакунин.

И он явился к Бакунину.

В тот вечер сладостные миражи витали в женевском жилище Бакунина. Нечаев рассказал старому революционеру, как он сидел в Петропавловской крепости, где когда-то сидел сам Бакунин. И как он сумел бежать. После чего открыл Бакунину главное – в России создано строжайше законспирированное мощнейшее сообщество. Сеть тайных кружков уже охватила всю империю. Во главе этой революционной паутины стоит Всероссийский комитет, распоряжающийся могучими революционными силами. В комитет входит он – Нечаев и решительные молодые люди. Но, к сожалению, они не имеют серьезного опыта политической борьбы и не хватает средств. Вот зачем товарищи послали его в Женеву к Бакунину и Герцену.

Наш мечтающий о крови Дон-Кихот был счастлив: его пророчество о скором революционном пожаре в России, над которым так издевается Маркс, оказалось истиной. Жизнь прожита недаром! Жутковатые идеи Нечаева о праве на подлог, убийство, провокацию ради революции пьянят добрейшего Бакунина. Именно таким должен быть истинный якобинец. Бакунин буквально влюбляется в этого необразованного, жестокого Марата. Как впоследствии будет пленен диковатым революционером Джугашвили интеллектуал Владимир Ильич Ленин.

И вот уже Бакунин восторженно рекомендует «Тигренка» (как он нежно называл Нечаева) главной фигуре русской эмиграции – Герцену. И потом– самому Марксу. Но благороднейший Герцен инстинктивно чувствует к Тигренку отвращение. «Привирает», – брезгливо сказал Александр Иванович о рассказах Нечаева. «Я не верю в серьезность людей, предпочитающих ломку и грубую силу развитию и сделкам… Апостолы нам нужны прежде лихих авангардных офицеров – саперов разрушенья. Апостолы, проповедующие не только своим, но и противникам. Проповедь к врагу – великое дело любви», – писал Герцен. Ненавидящий всякого, кто ему не подчиняется, Нечаев отомстит Герцену – он постарается соблазнить его любимую дочь.

И Маркс тоже не поверил Тигренку.

Впрочем, привирал Нечаев лишь отчасти. Организации никакой действительно не было, но ведь он приехал, чтобы вернуться с деньгами и создать ее. Ибо про свою единственную мечту и цель в жизни – революцию – он говорил правду.

Бакунин это почувствовал и справедливо писал: «Он один из тех молодых фанатиков, которые не знают сомнений, которые не боятся ничего. Они – верующие без Бога, герои без риторики».

Счастливый Бакунин услышал в Нечаеве голос нового поколения, которое энергично и непреклонно низвергнет прежний порядок. Нечаев был для него воплощением новой, революционной России.

Провокация и революция

И начинается работа для России, по которой так соскучился Бакунин. Вместе с Нечаевым он пишет яростные прокламации, обращенные к этой новой, молодой, революционной России. Прокламации, бакунинские письма и революционная литература засылаются в Россию по адресам, которые сообщает Нечаев. И эти запретные посылки получаются по всей европейской России.

И, конечно же, их перехватывает полиция! В одном Петербурге были задержаны послания, адресованные 380 молодым людям.

Несчастный Бакунин не мог даже представить ужасную правду: Нечаев отлично знал, что почта будет перехвачена. Более того, он и рассылал ее для того, чтобы она была перехвачена. Чтобы множество адресатов – молодых людей – оказались тогда в тюрьме. Еще будучи в России, Тигренок объяснил все это предельно ясно в свой речи:

«На первых двух курсах студенты бунтуют радостно, с энтузиазмом, а затем втягиваются в занятия, и к четвертому-пятому курсу, глядишь, вчерашний бунтарь делается совсем ручным, а по выходе из университета или академии вчерашние борцы за народ превращаются в совершенно благонадежных врачей, учителей и прочих наименований чиновников, становятся отцами семейств… И глядя на иного, трудно даже верится, что это тот самый человек, который всего три-четыре года назад так пламенно говорил о страданиях народа, горел жаждой подвига и готов был, казалось, умереть за этот народ! Вместо борца революции мы видим какую-то безвольную дрянь. И очень скоро многие сами превращаются в прокуроров, судей, следователей и вместе с правительством начинают душить тот самый народ, за который еще недавно предполагали отдать жизнь… Что надо делать? Здесь у меня только одна, но крепкая надежда на правительство. Знаете, чего я от него жду? Чтобы оно побольше сажало, чтоб студентов вышибали бы навсегда из университета, отправляли в ссылку, выбивали бы их из обычной колеи, оглушали бы их своими преследованиями, жестокостью, несправедливостью и тупостью. Только тогда они закалятся в своей ненависти к подлому правительству, к обществу, равнодушно взирающему на все зверства власти».

Так он придумал заставить Третье отделение воспитывать будущих революционеров. Готовить кадры для будущей боевой партии, которую он мечтал создать в России.

И для этой партии тогда в Женеве было создано сочинение, от которого будут открещиваться публично русские революционеры. чтобы втайне его исполнять! Одно из немногих искренних революционных сочинений.

Историки до сих пор спорят, кто его автор – Нечаев или Бакунин? Ибо там можно легко отыскать и стиль, и мысли обоих. Потому что сочинение это скорее всего писалось ими вместе – в этот период их пылкой дружбы.

Учебник разрушения общества

«Катехизис Революционера» – так называется это революционное Евангелие, полное демонической поэзии.

«Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью – революцией… Он порвал все связи с общественным строем, с образованным миром и с общепринятой моралью. Нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему..»

«Все нежные чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже чести должны быть задавлены в нем единою страстью революционного дела. Для него существует только одно утешение, вознаграждение и удовлетворение – успех революции. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель – беспощадное разрушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к этой цели, он должен быть готов и сам погибнуть и погубить своими руками все, что мешает ее достижению». «.Революционная организация должна составить список лиц, подлежащих истреблению. и прежде всего должны быть уничтожены люди, особенно вредные для революционной организации». «Революционер должен заманивать в свои сети людей с деньгами и влиянием и “делать их своими рабами”». «Что касается либералов, то революционер должен делать вид, что слепо следует за ними, а между тем прибирать их к рукам, овладеть их тайнами, скомпрометировать их донельзя, так, чтобы возврат для них был невозможен».

Через все сочинение проходит любимый нечаевский рефрен:

«Наше дело – разрушение, страшное, полное, повсеместное и беспощадное».

И любимая бакунинская мысль: «Мы должны соединиться с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России».

«Он поднимал революционную целесообразность до уровня абсолютного блага, перед которым должны отступить все соображения нравственности. В интересах революции, в определении которых он считал себя единственным судьей, любое действие было оправдано, любое преступление было узаконено, как бы отвратительно оно ни было», – писал о Нечаеве Альбер Камю в «Бунтующем человеке».

Как захватить империю

В «Катехизисе» были изложены и принципы создания малочисленной организации, которая сможет захватить страну. Именно такую организацию Нечаев будет создавать по возвращении в Россию.

В основу ее построения должен был быть положен принцип: подчинение, еще раз – подчинение и еще раз подчинение – беспрекословное. Покорность, которая в крови бесправного народа, которую воспитывали сотни лет, должна была обеспечить такое подчинение и беспощадную дисциплину.

В организации должны существовать революционеры первого и второго разрядов. Революционеры первого разряда должны распоряжаться революционерами второго разряда, как своим капиталом, который они могут тратить на нужды революции. И если революционер первого разряда считает, что надо пожертвовать свободой и даже жизнью революционера второго разряда, он волен это сделать.

Народная расправа

И вот пришло время. К восторгу Бакунина, Тигренок объявляет – ему пора возвращаться в Россию. Под нажимом Бакунина Герцен передает Нечаеву деньги из особого революционного фонда. (Эти деньги когда-то передал Герцену в его полное распоряжение безумный русский помещик Бахметьев, отправившийся создавать коммуну… на Азорские острова!)

Перед отъездом Нечаев просит Бакунина выдать ему удостоверение уполномоченного несуществующего Европейского революционного альянса. Он объясняет: идея соединения с таинственной европейской организацией подстегнет русских революционеров к еще более активным действиям. И Бакунин, который вскоре будет клеймить Нечаева за бесстыдную ложь, с готовностью соглашается на эту полезную ложь. Нечаев получает удостоверение «Уполномоченного представителя Русской Секции Всемирного Революционного Альянса». Подписанный Бакуниным мандат был скреплен выразительной печатью. На печати – два перекрещенных грозных топора.

В августе 1869 года «уполномоченный» Нечаев вернулся в Россию – в Москву.

В московской Петровской земледельческой академии, где учились, в основном, доверчивые провинциалы, грозный «уполномоченный» создает свою организацию.

На собрании отобранных им кандидатов Нечаев объяснил колеблющимся студентам, что отступать им уже поздно. Они теперь часть могущественного Европейского революционного альянса. Их собственная многочисленная организация состоит из боевых пятерок, которые (как требует альянс) должны ничего не знать друг о друге… Знает только он – их руководитель и член могущественного Центрального комитета альянса..

Теперь эти «боевые пятерки» начинают мерещиться отобранным им участникам повсюду, и это придает им смелости. Так было создано Нечаевым тайное общество под многообещающим названием «Народная расправа». От участников Нечаев потребовал абсолютного, слепого послушания. Нечаев заставляет членов организации шпионить друг за другом. И все они готовятся к восстанию, которое должно смести существующую власть. Восстание назначено на 19 февраля 1870 года, в девятую годовщину освобождения крепостных.

Но речи и методы Нечаева показались отвратительными одному из самых способных членов организации. Это был студент академии с забавным именем – Иван Иванович Иванов.

И Иванов начинает открыто выступать против Нечаева, он сомневается в существовании иностранного Центрального комитета.

Нечаев понимает – пришел его час. Надо продемонстрировать членам пятерки, что ждет каждого за непослушание.

И еще: пришла пора спаять их кровью.

Он собирает четверых и объявляет, что пятый – Иванов – «мутит воду», потому что собирается на них донести. «Настала пора доказать Центральному комитету и себе самим, что мы умеем быть беспощадными революционерами». Мы должны осуществить на практике то, что написано в Катехизисе – «кровь нечистых революционеров сплачивает организацию». От имени Комитета Нечаев приказывает «ликвидировать Иванова». И почувствовав их растерянность, Нечаев грозно просит их не забывать: «всякий не исполняющий решение Европейского комитета должен понимать, что ему грозит». Под горящим, гипнотическим взглядом возбужденные студенты соглашаются.

Академия занимала особняк графа Разумовского, брата любовника императрицы Елизаветы. В огромном парке поместья, сохранившемся до сих пор, были пруды и старый грот.

В ночь на 21 ноября 1869 года несчастного Иванова заманили в этот грот. И члены боевой пятерки начали расправу. Студент Кузнецов схватил Иванова и повалил его. Тогда щуплый Нечаев и два других студента бросились на лежащего. Нечаев сел на грудь Иванова и стал его душить. Иванов уже не кричал, но еще шевелился. Тогда Нечаев вынул револьвер и прострелил голову Иванова. Тело Иванова утопили в пруду.

Но неопытные убийцы потопили труп неумело. Вскоре тело несчастного студента всплыло в пруду. Началось следствие. Восемьдесят четыре «нечаевца» предстали перед судом. Так что Нечаев хорошо потрудился. Он создал организацию.

Но вся деятельность «Народной расправы» ограничилась «народной расправой» над безоружным студентом.

Достоевский узнал об этом из газеты «Московские новости». Он жадно читал за границей русскую печать. К тому же незадолго до происшествия в Дрезден, где тогда жили Достоевские, приехал брат Ани – студент той самой Петровской земледельческой академии. Он оказался другом убитого студента Иванова.

Достоевский был потрясен. Прошлое воскресло. Вчерашний член кружка петрашевцев вспоминает тайное общество, кровавые разговоры красавца Николая Спешнева, власть этого «Мефистофеля» над ним. И Достоевский пишет: «Нет, Нечаевым, вероятно, я не мог сделаться никогда, но нечаевцем. не ручаюсь, может, и мог бы… в дни моей юности». Это видение – он среди поверивших бесу убийц – его преследовало. И он задумывает роман. Роман будет называться «Бесы».

А в это время Нечаев был уже далеко. Пока судили членов его организации – вчерашних добродушных провинциалов, превращенных им в кровавых зомби, Нечаев бежал из Москвы в Санкт-Петербург.

Здесь он раздобыл паспорт и в декабре 1869 года успешно перешел границу, оставив погибать арестованных товарищей. Ведь, согласно его Катехизису, они были всего лишь революционеры второго разряда, капитал, использованный им для дела революции.

Нечаев вновь появляется в Женеве.

По словам Нечаева, узнав о его приезде, Бакунин от счастья так подпрыгнул, что «чуть было не пробил потолок своей старой головой».

Но счастье было непродолжительно, уже вскоре Бакунин узнал правду. Ее рассказал Петр Лавров. Еще один персонаж, оказавший огромное влияние на судьбу России.

Этот царский полковник, профессор математики, редактор «Энциклопедического словаря» был предан военному суду за принадлежность к «вредному направлению Чернышевского». Он был выслан из Петербурга, но бежал из ссылки за границу.

В эмиграции Лавров поселился в Париже, пережил там Парижскую коммуну, дружил с коммунарами. После падения Коммуны поспешил в Лондон, где, конечно же, сошелся с Марксом, вступил в Интернационал. И он рассказал Бакунину и эмигрантам всю правду о Нечаеве.

Бакунин узнает, что никакой подпольной организации, охватывавшей Россию, не существовало. Но была создана организация, прославившаяся лишь убийством безоружного студента. И шрам, навсегда оставшийся на руке Нечаева, – это позорный знак: след зубов сопротивлявшегося безоружного студента, которого пристрелил вооруженный Тигренок.

Бакунин был потрясен… Он написал Нечаеву: «Веря в Вас безусловно, в то время как вы меня систематически надували, я оказался круглым дураком – это горько и стыдно для человека моей опытности и моих лет, хуже этого, я испортил свое положение в отношении к русскому и интернациональному делу».

Но уже зная все, Бакунин продолжал. его любить. «Вы – страстно преданный человек; Вы – каких мало; в этом ваша сила, ваша доблесть, ваше право. Если вы измените ваши методы. я желал бы не только остаться в соединении с Вами, но соединиться еще теснее и крепче».

И узнав, что русское правительство потребовало выдачи Нечаева, виновного в уголовном преступлении, Бакунин бросился к эмигрантам за помощью Нечаеву. «Главное дело данного момента – сохранить нашего заблуждающегося и запутавшегося друга. В злобе на всех он остается ценным человеком, и мало есть столь же ценных людей на свете..» Но «ценный человек», оказавшись без денег, к ужасу Бакунина, сообщил ему, что решил заняться экспроприацией – грабить буржуа.

В это время в Женеву уже приехали русские агенты. Нечаева выследили, арестовали и в наручниках увезли в Россию.

Бакунин писал: «Мне глубоко жаль его. Никто никогда не причинил мне умышленно так много вреда, как он. Но мне все равно жаль его. Его наружное поведение было достаточно отвратительным, но его внутреннее “Я” не было грязным. Внутренний голос говорит мне, что Нечаев, который навеки погиб и наверняка знает, что он погиб. будет теперь взывать из той пучины, в которой он ныне находится, – покореженный и запачканный, но отнюдь не подлый и заурядный, со всей своей первобытной энергией и отвагой. Он погибнет, как герой, и никого и ничего не предаст. Таково мое убеждение. Мы увидим, прав ли я».

Бакунин оказался прав.

Суд был открытым, и общество с отвращением узнавало подробности дела. Нечаева приговорили к каторжным работам сроком на 20 лет, но Александр перечеркнул приговор. И написал – «навсегда в крепость» и еще подчеркнул «навсегда».

Все, что Нечаев придумал о себе несколько лет назад, теперь стало явью. Он сидел в Петропавловской крепости, в самом страшном Алексеевском равелине, где когда-то сидел Бакунин. И должен был сгинуть в каземате.

Его подвергли обряду гражданской казни. Когда везли на площадь, он неистово выкрикивал из позорной телеги: «Тут будет скоро стоять гильотина, и на ней сложите головы вы! Те, кто привезли меня сюда! – и хохотал. – Небось сердца-то забились! Подождите два-три годика, все попадете сюда!»

Его привязали к позорному столбу, а он продолжал выкрикивать: «Да здравствует свобода! Да здравствует вольный русский народ!»

Его увезли в каземат.

История Нечаева, казалась, законченной «навсегда». Но это только казалось.

Прозрение и ошибка Достоевского

Роман «Бесы» Достоевский опубликует в 1873 году, уже вернувшись в Россию. Объясняя роман, Достоевский писал о том, что «Бесы» написаны не о конкретном деле Нечаева, роман куда шире: «Взгляд мой состоит в том, что эти явления не случайность, не единичны, “Бесы” – это предостережение. И смута, показанная в масштабе одного города, рожденная жалкой пятеркой заговорщиков, завтра может предстать в совсем ином размахе и коснуться всей России».

И «чистейшие сердцем», соблазненные бесами нечаевыми, сулили грозную опасность. Идеи всеобщего равенства (вечная российская мечта) в исполнении «бесов» должны «окончиться всеобщим рабством и могут стать страшным будущим России»… Ему виделись апокалипсические картины.

Но эта попытка обобщить нечаевское дело вызвала ярость в русском обществе «Бесы» подверглись общему поношению. В читающей русской публике преобладали в те годы либеральные настроения и дело Нечаева воспринималось как исключение, трагический эпизод. «Нечаевское дело есть до такой степени во всех отношениях монстр, что не может служить темой для романа с более или менее широким захватом», – писал один из вождей либеральной публицистики Николай Михайловский.

«Роман отмечен падением таланта автора, это уродливая карикатура и злобная клевета на революционную молодежь.» Таков был общий хор русской критики. И с нею был солидарен передовой читатель.

Либеральная Россия отвергла «Бесов».

Впрочем, и сам Достоевский во время создания романа тоже попытался себя уверить, что дело Нечаева было ужасным, но закончившимся эпизодом в жизни молодой России.

И после приговора и заточения Нечаева в Петропавловской крепости писатель так обрадовался, что поверил – это и есть итог. Бес схвачен, закован и погиб. Навсегда! Конец счастливый!

И потому Достоевский взял эпиграфом к роману евангельскую притчу о бесах, по велению Иисуса покинувших человека и вселившихся в свиней.

И Достоевский пишет в письме к поэту Майкову: «Бесы вышли из русского человека и вошли в стадо свиней, то есть в Нечаевых, Серно-Соловьевичей и прочее… Те потонули или потонут, наверное, а исцелившийся человек, из которого вышли бесы, сидит у ног Иисусовых. Так и должно было быть».

Но так не будет. Ошибся великий пророк. В дальнейшем все случится с точностью до наоборот. Как он предсказал в романе, но не в эпиграфе, вся будущая история русского революционного движения будет прорастать нечаевщиной. Ибо Нечаев оставил главное наследство – свои идеи. И вскоре нечаевщина начнет завоевывать русскую молодежь.

Пройдет всего несколько лет, и негодовавшие читатели «Бесов» увидят воочию русский террор, рожденный «чистейшими сердцем».

Бесу Нечаеву будет принадлежать грядущий ХХ век в России, и победа большевизма станет его победой. В большевистской России люди с ужасом будут читать «Бесов» и монолог героя книги Петра Верховенского (то бишь Нечаева) об обществе, которое он создаст после революции:

«…каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносить. Все рабы и в рабстве равны… Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами… Их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями».

И призыв главного теоретика большевиков Бухарина – об «организованном понижении культуры», и высылка знаменитых философов, и равенство в рабстве, и всеобщие доносы – все случилось. Большевики усердно претворяли в жизнь роман Достоевского..

И в Советской России в 1920-х годах родится анекдот: «Большевики поставили памятник Достоевскому. И на пьедестале кто-то написал: “Федору Достоевскому от благодарных бесов”».

Одинокий дворцовый утес

Зимний дворец: дела иностранные

В самом начале 70-х случилось ожидаемое: Пруссия напала на Францию. 1 сентября 1870 года под Седаном император Наполеон III с большой армией потерпел поражение и сдался в плен. Очередной Наполеон в очередной раз был низложен.

И Александр II смог сказать себе: возмездие пришло и папа отомщен. Крымский победитель бесславно пал. Бывший посол в России, а нынче – Железный канцлер Бисмарк поставил Францию на колени. В Зеркальной галерее Версаля была провозглашена Германская империя. Дядя Вильгельм стал теперь императором Германии. Они с Горчаковым заранее подготовились к этой ситуации. Так как крымский победитель Наполеон более не существовал, можно было объявить несуществующим и Парижский договор. И Горчаков тотчас разослал циркуляр об этом русским послам.

Англия объявила это нарушением международных соглашений, но союзницей России была новая сверхдержава – Германская империя. Так что все закончилось подписанием Лондонского договора, где отменялись все унизительные ограничения в Черном море. Он вновь отвоевал главное русское море. И отвоевал бескровно. Александр торжествовал, Горчаков получил титул светлейшего князя.

Но газеты славили одного Горчакова. Царя славить стало немодно – реформы остановились. Он становился непопулярен.

Петр IV и маленькая иллюзия

Годы летели. Именно так проходит время, когда пошел шестой десяток. В то время как в обществе все бурлило, государь жил весьма спокойно в своем дворцовом забвении.

Здесь текла все та же средневековая жизнь: скороходы в шапочках с перьями, торжественные большие и малые выходы государя, бесконечные празднества – дни рождений и тезоименитства бесчисленных членов большой романовской семьи, дни основания гвардейских полков, торжественные даты в жизни государя и его родителей, религиозные праздники. Короче, праздновали все– даже… первую бомбардировку неприятелем Севастополя, «хотя отмечать тут было вроде совсем нечего» (Н. Милютин).

Все государственные заботы взял на себя верный Шувалов. Реформы были окончательно свернуты. Теперь процветали контрреформы.

Да, наш двуликий Янус теперь глядел только назад. 7 июня 1872 года он утвердил проект нового министра внутренних дел графа Палена об учреждении «Особого присутствия правительствующего Сената» для рассмотрения всех серьезных политических дел. Теперь большая часть политических дел была изъята из общего порядка судопроизводства.

И славивший вчера государя цензор Никитенко записывает в дневнике:

«Почему-то всему хорошему в России суждено начинаться, но не доходить до конца. Одною рукою мы производим… улучшения, а другою их подрываем; одною рукою даем, а другою отнимаем… Нам хотелось бы нового в частностях, с тем чтобы все главное осталось по-старому».

Государь все больше уходит в частную жизнь… Он бессознательно ищет спасения в любви от накатывающихся волн бурной общественной жизни. Они напирают на дворец, точнее – на дворцовый утес, одиноко возвышающийся среди волнующейся стихии. И, удалившись от дел в любовь, он только наблюдает, как назначенный им Шувалов пытается вернуть в берега разбуженную им же, Александром, стихию.

Каждое утро один и тот же распорядок. После прогулки император направляется в покои императрицы. Все тот же ритуальный поцелуй при встрече, тот же разговор о ее здоровье и детях. Пьют кофе. Императрице все время холодно – кутается в черную шаль. Она стала совсем как тростинка, болезнь съедает ее. Ему смертельно жаль Машу, ему трудно смотреть на ее неправдоподобно иссохшее тело. Он просит ее поехать в Ниццу – в климат, благоприятный для легких, так советует доктор Боткин. Она знает– он хочет остаться без нее… Он по-прежнему кощунственно встречается с «этой женщиной» в кабинете умершего императора.

Но теперь туда привозят ее уже не одну.

30 апреля 1872 года Александр записал о рождении сына. Все произошло в том самом кабинете покойного отца. Катя очень страдала. Врачи опасались родильной горячки. Он приказал: если понадобится, жертвуйте ребенком, но она должна жить. К утру в жестоких муках Катя родила… Мальчик!!! Он мог только записать: «Господи, как ты щедр! Славил Господа – в слезах благодарил». Сына назвали Георгий.

Итак, случилось то, что предвидел Шувалов. И прежде у государей рождались незаконные дети, но все делалось «скрытно и благопристойно».

Но Александр явно перестал заботиться о скрытности. Государь все больше времени проводит в снятом для княгини великолепном особняке. И если теперь княгиню привозят в Зимний дворец, то вместе с мальчиком.

В большой романовской семье страшатся уже не на шутку. Новорожденный мальчик явно угрожает наследнику. Но говорить с императором не смеют. Делают это через августейших родственников. Чтобы раз и навсегда покончить с посланиями обеспокоенных родственников, Александр написал письмо сестре Ольге (королеве Вюртембергской): «Она (княгиня Долгорукая. – Э.Р.) предпочла отказаться от всех светских развлечений и удовольствий, столь желанных для девушек в ее годы, и посвятила всю свою жизнь любви и заботам обо мне».

И далее шло главное – то, что должно было успокоить королевские дома.

«Не вмешиваясь ни в какие дела, несмотря на многие попытки тех, кто бесчестно желал бы пользоваться ее именем, она живет только для меня, занимаясь воспитанием наших детей..»

И все! Никто ни на что не претендует. А все остальное – его частная жизнь.

Но Шувалова это не успокаивает. Он хорошо знает государя: государь помешался на княгине. И что совсем плохо: ненавидящий Шувалова великий князь Константин Николаевич уже познакомился с фавориткой. Грозит возникнуть очень опасный союз.

И глава тайной полиции решил открыто вступить в борьбу с «одалиской».

В это время Шувалов придумал особый тон в отношениях с государем. Подчас грубоватый тон этакого честного служаки, который, не боясь царской немилости, считает долгом резать правду-матку. И к восторгу семьи и камарильи, Шувалов посмел заговорить вслух об опасности «известной ситуации» для престижа, государя. Престижа, «который следует так оберегать в нынешнее сложное время». Он позаботился, чтобы все передали государю… Граф решил управлять не только Комитетом министров и тайной полицией, но и личной жизнью монарха. Он попробовал быть истинным Петром IV.

Скандал разыгрался в Эмсе.

На следующий год после рождения сына Катя родила девочку – Ольгу, и теперь в Эмс на воды они ездили все вместе. Это была элегантная пара – уже немолодой эффектный господин с очень молодой дамой и двумя очаровательными крошками. Царь был, конечно, инкогнито, но в Эмсе все отлично знают, кто они..

Тогда дагерротипами увлекалась вся Европа. Хотя вначале (как обычно) многие были против. Например, в Париже поэты объявили фотографию «унижением искусства». Но постепенно привыкли. И король поэтов Бодлер сдался – его сфотографировали. Сделал дагерротип и Виктор Гюго… И даже папа Лев XIII не только снялся, но и в стихах прославил свои впечатления. В России церковь мрачно относилась к фотографии. Духовник отца, священник Баженов сказал: «Бог создал человека по своему подобию, и никакой человеческий аппарат не смеет зафиксировать подобие Бога». Но постепенно тоже привыкли.

В Эмсе Александр захотел сделать их общую фотографию – чтобы «все время видеть перед собой ее лицо». И они отправились в обычное ателье сделать дагерротип, конечно же, анонимно. Чтобы фотография не стала опасной (не выглядела слишком интимной), вместе с ними снялись ее приятельницы – графиня Гендрикова и, конечно же, Вера Шебеко. Вышло прелестно, и он захотел сделать новые оттиски. Но это оказалось невозможно. Выяснилось, что к фотографу пришел граф Шувалов. Граф скупил оттиски и клише и уничтожил все это! Александр был в ярости. Царь велел передать Шувалову, что тот не имел права это делать.

Как пишет в своих воспоминаниях министр Валуев, Шувалов посмел ответить:

«А я прошу передать Государю, что он, как русский Государь, не имел права делать подобный портрет!»

С этого времени их прежние личные отношения прекратились.

Император начал подыскивать замену. И, конечно, этому обрадовался Костя. И Костя торопил его это сделать. Он все надеялся, что с падением Петра IV закончится весь этот ужасный период.

Шувалов оценил намерения великого князя. И, вероятно, уже тогда начал готовить свой беспощадный ответный удар.

И опять иностранные дела

Только ими занимается сейчас Александр. Приехал император Вильгельм. Вместе с дядей Вилли – его престарелый победоносный главнокомандующий, генерал-фельдмаршал Мольтке, победитель Австрии, Дании и Франции. Вечный вояка. Два старца с огромными седыми бакенбардами приехали заключать союз с Александром. Договорились: в случае нападения каждый обязан выставить двести тысяч солдат в помощь другому. Это должно исключить войну в Европе. Точнее, неугодную им войну. К ним должна будет присоединиться Австрия.

Канцлер Горчаков, участвовавший в создании Тройственного союза, только потом поймет, какую длинную игру затеял хитрый Бисмарк. Бисмарк понимал, что как только Россия закончит военную реформу – создаст сильную армию, Александр продолжит дело отца. Будущая русско-турецкая война маячила на политическом горизонте… У Германии не было никаких интересов на Востоке. И Бисмарк не мог здесь умерить аппетиты русского союзника. Но у третьего участника Союза, Австрии, они были. Так что при будущей войне России с Турцией Австрия сможет противодействовать слишком большим успехам России.

Так разыгрывались политиками шахматные партии – в преддверии большой крови.

Но был еще один вопрос, который пришлось обсудить императорам. Почти четверть века назад была революция 1848 года, император Вильгельм увидел тогда обезумевший народ Берлина. Убивали солдат. Заставили его брата – тогдашнего короля Пруссии – обнажить голову и просить прощения перед трупами убитых бунтовщиков. И брат не вынес этого унижения – сошел с ума… Первая в семье Гогенцолернов жертва революционного бунта.

Но теперь после двадцатипятилетнего затишья и Александр, и Вильгельм чувствовали: Европе предстоят великие потрясения, перед которыми померкнут все прежние. Договорились, что начальники полиции обоих государств будут немедля предупреждать друг друга о возможных угрозах. Они должны быть вместе. Европа все больше становится одним большим кораблем.

Главная гостья дворцового бала

Скромные прусские короли всегда поражались византийской роскоши русского двора. И хотя дядя Вилли стал могущественным императором, в Германии все осталось по-прежнему. Здесь же, пока дядя Вилли гостил (он на восьмом десятке, но хорошо держится – в шитом золотом мундире, украшенным иконостасом орденов), все дни были наполнены непрерывными военными смотрами, концертами, спектаклями, которые закончились великолепным балом в Зимнем дворце.

Парадные залы Зимнего дворца, как обычно во время бала, украшены пальмами и орхидеями. Восемьсот человек две недели трудились над украшением дворца. Придворные повара и кондитеры соревновались в изготовлении яств и напитков.

И наступил день бала. В огромном беломраморном холле лакеи в ливреях с государственным гербом, в белых чулках и лакированных башмаках принимают шубы гостей. И вот гости ступают на парадную Иорданскую лестницу Зимнего дворца: мраморные стены с золоченой лепкой, зеркала, в зеркалах отражения тысяч свечей… Между шпалерами казаков в черных бешметах и «арапами» – придворными неграми в красных тюрбанах течет по парадной лестнице толпа гостей. Ослепительно белые и ярко-красные мундиры, каски с золотыми и серебряными орлами… Придворные дамы в облегающих платьях со шлейфами – этакие мраморные статуи с обнаженными алебастровыми плечами. Водопад драгоценных камней. Диадемы в два ряда крупных бриллиантов, бриллиантовые ожерелья, кольца и браслеты – все из крупных бриллиантов. Бриллианты помельче окружают декольте дам и сверкающими цепями падают вдоль спины, соединяясь у бриллиантового цветка, приколотого у пояса. Осыпанный бриллиантами вензель императрицы или ее портрет – в бриллиантовой рамке сверкает у корсажа фрейлин.

Последний марш лестницы – и открывается великолепие парадных залов.

Тысячеметровый мраморный Белый зал, где на Крещенье происходят парады гвардии, – здесь умещается целый полк.

Среди заполнившей зал сверкающей золотым шитьем и драгоценностями фантастической толпы бесшумно скользят церемониймейстеры с жезлами слоновой кости, украшенными орлами. Ждут..

В половине десятого под звуки полонеза после троекратного удара церемониймейстерских жезлов, арапы в огромных тюрбанах раскрывают двери Малахитового зала. Появляется государь с государыней, дядя Вилли и большая романовская семья. Зал застыл в обязательном поклоне до пояса. Бал начался.

Придворным полонезом открывают бал государь с неправдоподобно хрупкой императрицей. Придворный полонез – не танец в общепринятом значении. Это некое торжественное шествие романовской семьи с августейшим гостем. Несколько камергеров, церемониймейстеров и гофмаршал шествуют впереди. Они возвещают прохождение семьи через парадные залы Зимнего дворца. В длинной веренице «танцующих» идет наследник с цесаревной Марией Федоровной, великие князья и великие княгини в порядке старшинства.

Но молодых великих княгинь, увы, недостаточно, чтобы составить все пары. Мужчин в романовской семье заметно больше, чем женщин.

И оттого некоторым юным великим князьям достались в пару «важные придворные дамы». Важные дамы очень немолоды, хорошо помнят детство их отцов и порой сладко засыпают на стульях в перерывах между танцами.

Начались танцы. Кадриль, вальс и мазурка – единственные танцы, допущенные этикетом…Императрица удаляется сразу после придворного полонеза. Двор привычно жалеет императрицу. Все знают, что она покинула бал не только из-за болезни.

Проходя через одну из парадных зал, придворные глядят на мраморные хоры.

Там стоит она – молодая красавица с копной золотистых волос и профилем камеи… И государь, часто появляясь в этой зале, останавливается и, не стесняясь, смотрит вверх, ласково улыбаясь.

Это и есть княгиня Екатерина Долгорукая.

Во дворце у нее уже есть имя – «Одалиска». Одалиска – и никто не спрашивает, о ком речь.

И опять полетели годы. Начались свадьбы выросших детей и смерти старых родственников.

Дочь Александра II вышла замуж за младшего сына королевы Виктории герцога Эдинбургского.

В январе 1873 года умерла «Семейный ученый» – великая княгиня Елена Павловна. Так что теперь в семье только брат Костя мучил государя напоминанием о великом времени реформ. Каждая встреча с Костей превращается теперь в маленький диспут. Но великий князь с присущим ему упрямством пытался разбудить вчерашнего реформатора.

В это время его военный министр Д.А. Милютин с горечью записал в дневнике: «Какое поразительное и прискорбное сравнение с той обстановкой, при которой вступил я в состав высшего правительства 13 лет назад! Тогда все стремилось вперед; теперь все тянет назад. Тогда государь сочувствовал прогрессу, сам двигал вперед; теперь он потерял доверие ко всему, им же созданному, ко всему, окружающему его, даже к себе самому».

Брат Костя и военный министр Д. Милютин – только они остались от того, прошлого времени. Ибо военная реформа по-прежнему не закончена. И он уже не может расстаться с деятельнейшим министром. Хотя чувствует его молчаливое неодобрение.

Впрочем, в 1874 году великому князю Константину Николаевичу стало не до реформ. Случилось невообразимое, неправдоподобное, страшное!

Сын великого князя Никола, главный плейбой романовской семьи, оказался вором!

Голливудская история

Скандалы в благородном семействе

Вступив на престол, Александр стал главой большой романовской семьи. Но не сумел, как его отец, поддерживать железный порядок в ней.

Его сестра Маша, как мы уже рассказывали, тайно обвенчалась с графом Строгановым и родила от него детей.

Императору все труднее становилось быть хранителем устоев в августейшей семье. Он сам весьма открыто жил с Екатериной Долгорукой. У них тоже были дети, о которых все знали. И другие Романовы последовали его примеру… Брат Костя, еще недавно в дневнике осуждавший любовные интрижки императора, теперь открыто жил с балериной Кузнецовой. С балериной жил и великий князь Николай Николаевич. Да и сам императорский балет все больше напоминал бордель при дворце. Кареты молодых великих князей часто дежурили на улице Росси, где помещалось балетное училище, – «высматривали дичь». Роман с балериной стал бытом великих князей. Так что на балетных спектаклях глаза публики были устремлены на императорскую ложу. И если кто-то из многочисленных Романовых зачастил смотреть, как танцует очередная молоденькая балерина, публика тотчас делала вывод. И многие из великих князей традиционно начинали свою сексуальную жизнь со связи с балериной (не избежал этого и последний император Николай II в пору, когда был наследником).

И вечером в театре толпа видела то же обнаженное тело, которое ночью ласкал брат Цезаря.

Неким знаком наступившего разложения романовской семьи стала потрясшая двор и общество история сына великого князя Константина – великого князя Николая Константиновича, любимого племянника государя.

И государь, и Константин назвали своих первенцев Николаями в честь отца. Обоих Николаев ждала трагическая участь.

После безвременной смерти наследника (Никса) главным красавцем в большой романовской семье считался другой Николай (Никола – как его звали в семье) – сын великого князя Константина.

В Мариинском театре устраивались знаменитые петербургские маскарады.

Как и положено на маскарадах – здесь властвовала маска, и оттого греховно мешались под масками царицы света и полусвета..

Великий князь Никола был здесь частым гостем: двухметровый красавец – «украшение правого фланга», кумир петербургской золотой молодежи. Но однажды маленькая стройная кошечка в венецианской маске, скользя между танцующими, приблизилась к нему.

Так состоялась эта встреча, которую следует назвать «роковой».

«Американская танцовщица»

Фанни Лир, истинная француженка с опасным огнем в крови, родилась в Новом Свете. Родиться она явно опоздала: золотой век авантюристов – Казановы и Калиостро – век XVIII, увы, миновал. Да и место рождения – провинциальная пуританская Америка – было для нее весьма неудачно. И жажда приключений погнала ее прочь из Нового Света – в Старый.

И уже вскоре она принадлежала к тем очаровательным созданиям, которые порхали по грешным европейским столицам, разбивая сердца и, конечно же, состояния. Она называла себя «танцовщицей», чтобы не называться кокоткой.

Но она была блестящей кокоткой. И, конечно же, она очутилась в тогдашнем Вавилоне – в Париже.

Осенью в бархатный сезон блестящие дамы полусвета перемещались из жаркой столицы Франции на многообещающий Лазурный берег, куда приезжали очень богатые русские. Сюда, как писал поэт, «русская белуга шла метать золотую икру». Приезжали кутить и веселиться «новейшие русские» (как их тогда называли в России) – разбогатевшие купцы и фабриканты. Здесь бывала и августейшая семья, и придворные. В Ницце умирал наследник Никс, сюда приезжала поправлять здоровье императрица со свитой, здесь подолгу жили великие князья и русская аристократия.

И Фанни не замедлила свести очень близкое знакомство с весьма немолодыми и весьма богатыми русскими. Эти господа – «представители серебряной старости» (как она их называла) – так не походили на бережливых французов. Они легко прокучивали и проигрывали целые состояния. И наша Фанни им в этом охотно помогала. С этого момента видение такой далекой и такой богатой северной столицы вошло в ее сердце.

Как и положено истинной авантюристке, огонь в крови не давал ей засиживаться на одном месте – гнал по свету. И вот уже она – в нашей северной столице.

В Петербурге Фанни Лир на некоторое время задержалась в «серебряных объятиях». Но обворожительная царица петербургских кокоток (и, естественно, сотрудница Третьего отделения) англичанка Мабель рассказала ей о неутомимом искателе любовных приключений великом князе Николе.

Фанни все поняла правильно: «серебряный» период окончился и должен начинаться «золотой». И далее все шло по плану. Фанни, конечно же, была замечена. Адъютант великого князя послан к ней. И уже вскоре осчастливленный великий князь рассказывал о своей победе таким же веселым шалопаям.

Отец Николы теперь, как правило, ночевал у танцовщицы, мать печально жила в великолепном дворце в Павловске. И уже в первую ночь Никола привез Фанни в опустевший Мраморный дворец. Здесь Фанни дано было увидеть без лишних свидетелей все его великолепие.

По мраморной лестнице со скульптурами античных богов они поднялись на второй этаж. Лакей с зажженным канделябром шел впереди. Пройдя через анфиладу темных парадных комнат, попали в освещенный гигантскими хрустальными люстрами беломраморный зал в добрых тысячу метров. Можно только представить ее восторг. И как наша танцовщица танцевала одна в тысячеметровом зале.

Теперь она была с великим князем все время. Постоянная любовная охота Николы на этот раз закончилась неожиданно: дичь пленила охотника.

Теперь, когда мать была в Петербурге, Никола увозил Фанни в Павловский дворец. В залах, увешанных парадными портретами императоров-прадедов Николы – убиенного Петра III и опять же убиенного Павла I, стояли великолепная мебель и бронза в стиле еще одного убиенного – Людовика XVI. И во время военных учений в Красном Селе молодые Романовы завистливо узнавали, что красотка Фанни приехала с Николой и спрятана в очаровательном коттедже великого князя. И в часы их нежных прогулок, завидя издали государя, или кого-нибудь из семьи, Фанни тотчас шла прочь, «щадя его репутацию»… На самом деле, конечно же, зная, как провожают глаза молодых Романовых ее великолепное тело. Она была умело покорна Николе, в сущности сосунку, мнившему себя развратником. Он сочинил наивнейшую бумагу и потребовал от нее – подписать.

«Клянусь всем, что есть для меня священного в мире, никогда, ни с кем не говорить и не видеться без дозволения моего августейшего Повелителя. Обязуюсь верно, как благородная американка, соблюдать это клятвенное обещание и объявляю себя душой и телом рабою русского великого князя. Фанни Лир».

Она, смеясь, подписала. Она имела право смеяться, отлично зная, кто из них раб.

Бумагу эту он с торжеством показывал своим друзьям.

Но в обмен на «жизнь и тело» она попросила дать ей всего лишь жалкий вексель на сто тысяч рублей и завещание в свою пользу… Пусть ей, несчастной, хоть что-то принадлежит. У великого князя ничего своего не было, он жил с родителями.

Но она знала: Никола получал на содержание миллион франков в год, так что расплатиться сумеет.

Впрочем, скоро на лазоревых небесах любви появились грозные облака. Отец узнал об отношениях Николы с подозрительной кокоткой. Узнал поздно, почему-то Третье отделение ничего об этом ему не сообщало, хотя вокруг уже знали многие.

Костя посоветовался с государем. Но учить морали Николу им обоим было не очень ловко по причине собственных грехов, хорошо известных Николе. И было решено отправить «обезумевшего от любви» на войну…

Немного политики

В это время Александр начал завоевание Средней Азии.

Когда-то князь Потемкин – любовник и сподвижник его великой прабабки – уговорил Екатерину начать наш «марш на юг». Так был захвачен Крым и Черное море. После Крымской войны Россию оттуда изгнали. Теперь, отменив унизительные итоги Парижского договора, Россия туда вернулась.

Но для Александра это было только начало. Крест с мозаикой Святой Софии лежал в гробу отца, и он мечтал продолжить войны с Турцией. Для этого проводилась военная реформа и создавалась новая армия.

А пока. император решил возобновить экспансию на юге. После завоевания Кавказа наступала очередь Средней Азии.

Среднеазиатские ханства – Бухара, Хива и Коканд – были слабы и должны были сделаться чьей-то добычей. Англичане считали своим этот район, ибо он прикрывал их владения в Индии. Так что царю надо было спешить. Официальный повод был такой – дикие набеги наших воинственных соседей на юге – жителей Бухарского, Хивинского и Кокандского ханств – держат окраины России в постоянной тревоге. Разбоем добывают они средства к жизни. И так как образумить их нельзя, приходится их завоевывать.

Для начала Александр приказал генералу Черняеву занять несколько крепостей, принадлежавших Бухарскому эмиру. Генерал был изобретателен. Его солдаты, осадив крепость Чимкент, глубокой ночью по древнему заброшенному водопроводу проникли в город. Они возникли внутри крепости в лунной ночи, как призраки из-под земли, и легко подавили жалкое сопротивление. После чего Черняев с двумя тысячами штыков, не медля, двинулся к древнему Ташкенту. Он шел сквозь песчаную бурю. Песок был всюду– в волосах, в одежде, в еде. Но генерал шел налегке – всего с 12 пушками, и даже буря не остановила стремительный бросок к Ташкенту. Его встретил город со стотысячным населением, имевший под ружьем тридцать тысяч войска.

Эмир был в ярости. Англичане грозили международными осложнениями. Черняеву было велено действовать стремительно. Первый штурм Ташкента был неудачен. Вечером город сотрясали воинственные крики – ревела толпа, играли трубы, били барабаны, плясали воины. Эмир обещал выставить на площади головы русских офицеров… Но уже на следующий день после яростного штурма небольшой отряд генерала захватил легендарный Ташкент, 63 пушки, множество пороха и оружия.

Генерал с его древней татарской кровью хорошо чувствовал азиатский дух.

На другой же день после взятия Ташкента он торжественно объехал город в сопровождении всего двух казаков. Вечером преспокойно отправился в туземную баню, где мирно беседовал, голый, с голыми горожанами, как будто находился среди своих. После этого жители поняли – русские пришли надолго. И вскоре эмир стал покорным вассалом царя.

Далее пал Самарканд – древняя столица великого Тимура, где под голубым куполом Мавзолея, под двухсотпудовой плитой мраморного саркофага стоял черный гроб с истлевшим золотым покрывалом. В этом гробу спал величайший из величайших – беспощадный полководец Тимур.

Чтобы успокоить могущественных англичан, поход был на время приостановлен. Но как только страсти поутихли, Александр продолжил наступление в Средней Азии. Так началось покорение Хивинского ханства. Вся эта древнейшая земля должна была стать частью его империи.

В поход на Хиву государь и Костя и решили отправить великого князя.

Вор

Хотя поход оказался тяжелейшим, Никола был счастлив. Как все Романовы, он обожал воинскую службу. Безводье и прочие «прелести» пустыни встретили наступавшие русские войска. Спали и солдаты, и офицеры часто прямо на песке с седлами под головами. Посреди ночи просыпались от леденящего холода пустыни. Хивинцы испортили колодцы, набросав туда земли и всякой падали. Люди умирали от жажды. С трудом отыскали единственный колодец, из которого солдаты вытащили труп полуистлевшей собаки. Но – жажда!… Великий князь жадно пил эту воду, настоянную на падали. И вообще он великолепно переносил все трудности, с удовольствием описывая их в письмах к любимой Фанни.

Наконец, русские взяли столицу ханства Хиву. Древний город был воскресшей сказкой из «Тысячи и одной ночи» – луна над древними мечетями, силуэты минаретов. Начались долгие переговоры. Хан, по обычаю Востока, бесконечно говорил о посторонних вещах – так настраивают инструменты перед концертом.

В это время Никола с адъютантом Верновским грозился посетить гарем султана – по веревочной лестнице. Но готовившееся веселье было прервано. Командующий объяснил пылкому Николе, что гарем султана неприкосновенен, ибо хан признал протекторат России и станет нашим верным надсмотрщиком над своими поданными.

В Петербург великий князь вернулся полковником и с наградами. Император подарил ему захваченную хивинскую пушку, которую водрузили во дворе Мраморного дворца.

Было решено срочно женить Николу, для чего ему купили небольшой дворец… куда он тотчас привез Фанни! Он продолжил роман. Траты князя становились все безумнее. И вскоре случилось невероятное.

Вернувшись из Павловска в Мраморный дворец, мать Николы обнаружила кражу. Кражу – невозможную, кощунственную. Из оклада ее венчальной иконы пропали драгоценные камни – бриллиантовые лучи. Они были варварски выбиты из оклада.

Естественно, подозрение пало на слуг. Делом занялся лично петербургский градоначальник Трепов. Тотчас к делу подключился глава

Третьего отделения граф Петр Шувалов, открыто ненавидевший великого князя Константина Николаевича.

Его расследование было удивительно скоротечным.

12 апреля в Мраморный дворец явился градоначальник Трепов и с печалью изложил Константину Николаевичу обстоятельства, которые великий князь не мог представить в самом страшном сне.

Вся дальнейшая трагедия записана в дневнике Константина Николаевича:

«12 апреля 1874 года санкт-петербургский градоначальник генерал Трепов сообщил, что бриллиантовые лучи с иконы найдены заложенными в ломбард!!!)., и что заложил их туда адъютант моего сына».

Но арестованный адъютант показал, что бриллианты передал ему Никола и это он, великий князь, велел заложить их в ломбарде.

Итак, его сын украл драгоценные камни. Причем украл – из венчальной родительской иконы!

«15 апреля. Страшная сцена допроса Николы П.А. Шуваловым и мною. Никакого раскаяния. Ожесточение и ни одной слезы».

«16 апреля. У Николы ожесточение, фанфаронство и нераскаянность».

Ему устроили очную ставку с адъютантом.

«Чистосердечные рассказы Верновского», закладывавшего в ломбард украденные вещи, позволили восстановить картину содеянного.

Кража оказалось связанной с тратами великого князя на Фанни Лир… Тогда же обнаружилась история с векселем, подписанным Николой все той же Фанни Лир.

Последовало распоряжение градоначальника Трепова, и Фанни тотчас привезли в градоначальство. Как она потом вспоминала, в «мрачное здание, где порой бесследно исчезали люди». Ей велели немедля вернуть долговое обязательство великого князя на сумму 100 000 рублей и покинуть Россию.

Фанни пригрозила обратиться за помощью к американскому послу мистеру Джоэлу. Но ей объяснили, что если послу сообщат самую малую толику из ее похождений, то… Так что пришлось ей отдать столь любимую бумагу и отбыть из страны.

В это время уже весь двор был откуда-то осведомлен о происшедшем. И государю приходится все рассказать военному министру Д. Милютину. Во время ежедневного доклада Милютин записал в дневнике: «Государь рассказал мне все, как было; подробности эти возмутительны. Оказывается, что Николай Константинович после разных грязных проделок в продолжение несколько лет дошел, наконец, до того, что ободрал оклад с образа у постели своей матери».

Теперь двор ждал падения великого князя Константина Николаевича.

Ведь государю придется наказать беспощадно его сына, святотатственно поднявшего руку на святую икону – причем святую вдвойне – венчальную икону родителей! Как же мог быть советчиком царя отец, воспитавший сына – вора?

Из дневника великого князя Константина Николаевича:

«18 апреля. Что делать с Николой? После долгих колебаний решились ждать, что скажет докторское освидетельствование, и какой бы ни был его результат, объявить его для публики больным душевным недугом и запереть его. Этим для публики и ограничиться. Но для самого Николы устроить заточение в виде строго одиночного заключения с характером карательным и исправительным. Вчера последовало нужное заключение врачей… По окончании конференции сказал себе: «Как оно ни больно и ни тяжело, я смогу быть отцом больного и сумасшедшего сына, но быть отцом преступника, публично ошельмованного, – это сделало бы мое будущее невозможным…»

Итак, следуя традициям, предпочли объявить Николу безумным. Костя становился «несчастным отцом безумного сына» и по-прежнему оставался доверенным лицом царя. Несчастному отцу это было можно. Отцу преступника – нет. И государь, и великий князь, конечно же, поняли, кто стоял за кулисами истории. Кто, вместо того чтобы замять скандал, сделал его общеизвестным… И всесильный Шувалов потерял свою должность.

Ловушка

Как все это было совершено? Мы можем только догадываться.

Все блестящие иностранные кокотки находились под наблюдением, а чаще – на службе Третьего отделения. И Фанни, вероятно, предложили объявить Николе самое частое и банальное – она проигралась, теперь только деньги ее спасут. Деньги нужны очень большие и срочно. Не то придется лечь в постель к старику..

Он попросил у родителей, и они (как и предполагал Шувалов), конечно, поняли, для кого нужны деньги и, конечно же, отказали. И тогда яростный, не терпящий отказов Никола в бешенстве и в отместку им достал нужные деньги с помощью их иконы.

Так Николу заманили в ловушку, чтобы покончить с его отцом.

Расправа

Восьмилетнее правление графа Шувалова закончилось. Всесильный Петр IV был убран с поста главы Третьего отделения и отправлен из Петербурга – послом в Лондон.

Но Шувалов был лишь вершиной айсберга.

Петр IV оставил царю опаснейшее наследство – сплоченный им союз ретроградной партии с тайной полицией. Историей с Николой Шувалов давал царю возможность убрать великого князя Константина, считавшегося истинным отцом реформ. Сделать «будущее невозможным» для великого князя. Царь предпочел убрать самого Шувалова.

Тем хуже для царя.

Послесловие к воровской истории

Государь определил наказание Николе. Великого князя отправили «на лечение» за тысячи километров от опасной для него столицы – на Урал, в Оренбург, лишив всех орденов и звания полковника. Взбешенный Никола продолжил скандальные похождения и в Оренбурге. Великий князь женился… на дочери местного полицмейстера Надежде Дрейер! Так он мстил предавшей его семье. За этот брак его лишили великокняжеского титула и сослали еще дальше, в Ташкент – в ту самую Среднюю Азию, где он когда-то воевал в Хиве. Теперь князь жил в Ташкенте царьком. Получал из Петербурга положенное ему огромное содержание. Деньги тратил щедро. Устроил множество научных экспедиций, раскопал древние курганы – нашел древнее оружие и золотые украшения. Прорыл канал и сделал плодородной часть Голодной степи. На прибрежной скале была высечена огромных размеров буква «Н», увенчанная короной. В Ташкенте построил великолепный дворец – этакую ожившую восточную сказку. В его дворце висели картины русских и европейских художников – их скупали для него за границей. Военную форму он не имел права носить, вместо нее носил черный костюм или фрак, которые шил ему парижский портной. Был до конца дней безумен в любви. Похитил пятнадцатилетнюю красотку – гимназистку Варвару Хмельницкую и хотел с ней обвенчаться. Обряд был прекращен появившимися родителями. Приревновав какую-то очередную пассию, велел зашить ее в мешок и бросить в прорытый им канал, откуда ее с трудом спасли.

В конце концов при живой жене еще раз женился на шестнадцатилетней казачке. По легенде, купил красотку у ее отца – семиреченского казака – за сто рублей.

Он пережил Февральскую революцию. Послал даже приветственную телеграмму Временному правительству. Но большевистскую революцию пережить не смог. Умер 14 января 1918 года своею смертью в отличие от большинства несчастных Романовых – в доме юной жены. Как его двоюродный дед Александр I и дед Николай I, великий князь умер оттого, что «не захотел жить».

Еще одно послесловие: «нечеловечески красивое лицо»

Ее звали Наталья Андросова, и она была самой красивой женщиной послевоенной Москвы.

Жила она тогда на Арбате и все называли ее «королевой Арбата».

Каждый вечер в огромной деревянной бочке, построенной в Центральном парке культуры и отдыха, она ездила по отвесной стенке, постепенно взбираясь на мотоцикле под самый потолок. Это была ее профессия – мотогонщица по отвесной стенке.

Каждый вечер у нее было по пятнадцать – двадцать заездов.

«Это было страшно и прекрасно, грохот мотоцикла, лицо ее бледнело, глаза расширялись, и длинные рыжеватые локоны ее развевались сзади, оставляя за собой золотой след. Она была богиня, мотогонщица и амазонка, – писал Юрий Нагибин. – Все ребята с Арбата и из переулков знали ее красный с никелем “Индиан-Скаут”, у каждого в душе, как сияющий образ, неугасимо горели ее глаза, ее нечеловечески красивое лицо и летящая фигурка в мужской ковбойке или в жакетике, прекрасные ноги в бриджах и крагах, нежно сжимающие ревущий звероподобный “Индиан-Скаут”..»

Все знаменитые наши поэты – Александр Галич, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко – воспели ее в стихах.

Красавица Наталья Андросова была внучкой того безумца – великого князя Николая Константиновича. Единственная из Романовых, жившая тогда в советской России.

Она родилась в его ташкентском дворце. Ее отец Александр, сын великого князя и Надежды Дреер, после революции сражался в Белой армии, потом бежал за границу. Ее мать вместе с дочерью осталась в Советской России. Она вторично вышла замуж. И укрылась сама и укрыла дочь под фамилией мужа – Андросова.

В конце 1980-х, когда я встретился с нею, Наталья Андросова была старухой. Но вся ее однокомнатная квартирка была завешана ее молодыми фотографиями – ослепительной красавицы, принесшей в жалкое время красоту и стать романовской породы. Она долго рассказывала мне свою историю. Уже уходя, я спросил ее: «Вы его помните?»

– Очень смутно. Почему-то руки., и поцелуй… Дворец помню лучше. И картины мне снятся.

Она умерла в 1999 году, будто отказавшись уйти из века, где была похоронена их династия. Но я часто вспоминаю ее глаза – голубые глаза праправнучки Николая I, соединившие меня с тем временем.

Небывалый исход

Азиатский капитализм

Во второй половине XIX века в самодержавной России начинает развиваться капитализм. Но это был воровской, азиатский капитализм.

Когда Карамзина попросили дать короткое определение Российской империи, знаменитый писатель и историк определил страну одним словом: «Воруют».

После смерти Николая необъятная страна занимала последнее место среди европейских держав по количеству железнодорожных путей. Теперь начинается бурное железнодорожное строительство. И с самого-самого начала у изголовья рождающего русского капитализма стоят наши вечные азиатские спутники – бюрократия и ее законные дети – бесстыдное воровство и взятки.

Князь Владимир Мещерский вспоминал о тогдашнем железнодорожном строительстве:

«Эта железнодорожная вакханалия была курьезом… потому что главными воротилами являлись люди, про которых всякий спрашивал: что общего между ними и железными дорогами? И действительно, никто не мог понять, почему такие люди, как фон Мек, Дервиз, Губонин, Башмаков и проч. и проч., которые не имели. никаких инженерных знаний, брались за концессии, как ни в чем не бывало и в два-три года делались миллионерами… Я помню младшего брата Дервиза, моего товарища, Ивана бедным чинушкою в Сенате, а затем проходит несколько лет, и этот бедный чинушка меня принимает во всем блеске своего железнодорожного величия в роли кесаря Рязанской железной дороги… Ответ, как оказался, весьма простой: концессионеры прибегали к крупным взяткам. и эти-то взятки и были главною причиною крупных и баснословных нажив., этих монте-кристо железнодорожной вакханалии!». За взятки получали они концессии от Министерства путей сообщения.

Темными махинациями создаются небывалые состояния. Появляются богатейшие русские капиталисты – «новейшие господа» – как их называют. И поэт Некрасов писал:

…Грош у новейших господ

Выше стыда и закона;

Нынче тоскует лишь тот,

Кто не украл миллиона.

Бредит Америкой Русь,

К ней тяготея сердечно…

Шуйско-Ивановский гусь —

Американец?… Конечно!

Что ни попало – тащат,

«Наш идеал, – говорят, —

Заатлантический брат:

Бог его – тоже ведь доллар!..»

Правда! Но разница в том:

Бог его – доллар, добытый трудом,

А не украденный доллар!

Русский капитализм укрепляет у русских демократов веру в необходимость избежать капиталистического пути. Презрение и ненависть к капитализму – основная черта молодой русской интеллигенции.

«Мы презирали грязь материальных похотей, банков, концессий, нам было душно в чаду акций, дивидендов, разных узаконенных мошенничеств.», – писал молодой современник. Русская мечта– это поделить по справедливости, то есть поровну. Русская ментальность – антикапиталистична.

«В России интересы распределения и уравнения всегда превалировали над интересами производства и творчества», – писал наш великий философ Бердяев.

Идея особого русского пути к благоденствию – пути в социализм – завладевает умами радикалов. И путь этот лежит через крестьянскую общину. (В русском селе не было частной собственности на землю – землей владело «общество», то есть все крестьяне села сообща.)

Надо было только разбудить неграмотного русского мужика. «Чтобы русский народ смог осознать свое рабство, отказался жить в этом рабстве и подготовился к осознанному восстанию против подобной жизни» (Петр Лавров).

Восставшие крестьяне с их «древним общинным инстинктом» и должны были повести Россию в социалистический рай.

Чтобы разбудить мужика, нужны были агитаторы – новые апостолы.

И со страниц герценовского «Колокола» зазвучал призыв: «В народ! К народу!»

Вчерашний царский полковник Петр Лавров писал: «Каждое удобство жизни, которым я пользуюсь… куплено кровью, страданиями и трудом миллионов. Каждый “развитой человек”, каждая “критически мыслящая личность” обязаны вернуть долг – заняться просвещением народа и разбудить народ».

В это время русское правительство, обеспокоенное влиянием радикальных идей на русскую молодежь за границей, предписало всем учащимся на Западе – вернуться в Россию. Предписало на свою беду.

Опасный бумеранг, запущенный когда-то правительством на Запад, теперь возвращался обратно. Русская молодежь возвращалась на родину, подхватив эту невиданную доселе фантастическую идею – идти в народ. Чтобы слиться с народом и разбудить его.

Христианское начало – служение убогим и сирым, возвращение долга народу – пленило тогда молодых людей куда больше бакунинских и марксовых идей.

И из города в город, из уст в уста начинает передаваться удивительный призыв к молодым – ИДТИ В НАРОД.

Готовился небывалый в истории коллективный исход молодежи из городов в забитые темные русские деревни.

«Ничего подобного не было ни раньше, ни после. Казалось, тут действовало скорей какое-то откровение. Точно какой-то могучий клич, исходивший неизвестно откуда, пронесся по всей стране… И все, в ком была живая душа, отзывались и шли на этот клич, исполненные тоски и негодования на свою прошлую жизнь. Оставляли родной кров, богатство, почести, семью, отдавались движению с тем восторженным энтузиазмом, с той горячей верой, которая не знает препятствий, не меряет жертв и для которой страдания и гибель являются самым жгучим, непреодолимым стимулом к деятельности», – писал молодой дворянин Сергей Кравчинский. Окончивший знаменитое Михайловское артиллерийское училище (как и Бакунин), он послужил год офицером в провинции, вышел в отставку и сейчас один из первых «шел в народ».

«Прислушайтесь – со всех сторон огромной родины нашей, с Дона и Урала, с Волги и Днепра, растет клич: “В народ! К народу!”», – писал в восторге Герцен.

Третье отделение немедленно получило информацию о готовящемся странном движении.

Главноуправляющим Третьим отделением стал в это время генерал-адъютант Александр Потапов, вчерашний начальник штаба корпуса жандармов. Он был совершенно предан прогнанному Шувалову. Другими качествами Потапов похвастаться не мог, руководитель он был абсолютно ничтожный. (В иных властолюбивый Петр IV и не нуждался.) И Потапов совершенно растерялся, читая агентурные сведения. Вроде никакой организации нет, а между тем назревает что-то организованное и массовое. Вроде нужно арестовывать, но не очень понятно, кого арестовывать и за что. Нет явных зачинщиков, смутны цели, которые так трудно оказалось сформулировать агентам Третьего отделения.

Впрочем, у самих «народников» (так назовут участников этого небывалого похода в народ) цели были самые разные.

Зачем шли народники?

Одни молодые люди шли раскрывать народу глаза на царя, на угнетение, в котором живет, чтобы поднять народ на восстание. Другие просто желали обучить народ грамоте, помочь ему выбраться из тьмы и нищеты, третьи шли учиться у самого народа – узнавать, каков его идеал лучшей жизни.

Девушки, еще вчера избалованные богатством, сдавали экзамены на народных учительниц, фельдшериц, акушерок – и шли в нищую деревню лечить и просвещать.

«Наши “планы” и “мечтания” были крайне неопределенны, – писал народник Л. Тихомиров. – Шли “посмотреть”, “осмотреться”, “ощупать почву”… а дальше? Может быть, делать бунт, может быть, пропагандировать… Но главное – в хождении в народ было нечто столь новое, заманчивое, интересное, которое требовало столько мелких занятий, не утруждающих головы (вроде изучения костюмов, манер мужиков, подделки паспортов и т. д.), требовало стольких лишений физических (которые удовлетворяли нравственно, заставляя думать каждого, что он совершает акт самопожертвования). И это наполняло все существо человека».

Но, как не раз бывало в нашей истории, героизм соединился с фарсом и окончился кровью.

Рождение террориста

Чтобы теснее слиться с народом, часть народников решила переодеться во все крестьянское. Для этого срочно покупали на толкучках потрепанные зипуны, поношенные сапоги и прочую народную одежду. А чтоб окончательно легализоваться, готовили поддельные документы.

Это был общий призыв: «сбросим жалкие сюртучишки и переоденемся в святые народные зипуны». Так насмешливо писал современник событий, наш крупнейший историк Василий Ключевский.

И уже упомянутый, вчерашний офицер Сергей Кравчинский вместе с товарищем, переодевшись в грязные зипуны, купленные у старьевщика, отправляются изучать народные нравы в одну из самых бедных харчевен на окраине столицы. Но добирались до харчевни молодые люди, естественно… на извозчике! «Нам подали пылающие щи в общей деревянной миске и с нею две большие деревянные ложки. В ней плавали накрошенные кусочки соленых бычачьих щек, которые называются “щековина”».

В харчевне сидели, в основном, извозчики в аккуратных армяках, и наши «нигилисты» в грязной одежде выглядели довольно странно. Так что хозяйка властным тоном заявила: «Деньги вперед!»

Начав не без отвращения есть щековину, молодые люди попытались вывести извозчиков на разговор о тяжелой жизни народа. Но извозчики торопились окончить свой обед, чтобы быстрее продолжить работу – так что отвечали отрывистыми, односложными фразами. После чего будущие народники поспешили домой, чтобы побыстрее сбросить вонючую одежду и отправиться в приличный трактир – заесть ужасную щековину!

Но решение твердо – и подготовка к хождению в народ продолжается. Они решают научиться какому-нибудь бродячему ремеслу. Необходимо хоть что-нибудь уметь делать, чтобы путешествовать по деревням, просвещая народ.

На общем собрании идущих в народ решают сделаться бродячими сапожниками. Хорошего шитья сапог народ не требует – было бы прочно, потому и выучиться можно очень быстро. Учить ремеслу приходит мрачноватый неразговорчивый сапожник-финн. Финн верил: если в России произойдет революция, то и его родина станет свободной.

И вот наступила пора: первые народники отправляются в путь. Скопированы карты местности. Последняя ночь в родном доме – и прощай, столица!

Одетые по-крестьянски в полушубки, с котомками на плечах, выходят по двое, внимательно оглядываясь вокруг – а вдруг за ними уже следит всесильное Третье отделение? Вот наконец и Николаевский вокзал. И провожающие кричат «счастливый путь» этому авангарду великого движения.

И уже завтра за ними отправятся в народ их провожавшие, а потом все новые и новые отряды молодых людей.

Описанное происходило в марте 1874 года. Так начиналось «хождение в народ».

Но путь в народ оказался непростым. Карты, по которым они шли, оказались неверными. Только в пути поняли: в России ориентироваться надо не по картам, а по разговорам со знающими людьми. Вспомнили нашу бессмертную поговорку «язык и до Киева доведет». Но когда дошли до первой деревни, добрые крестьяне отказали им в ночлеге. Да и сапожников в деревнях оказалось великое множество, так что надо было придумать, чем еще можно заняться. Особенно трудно давалась необходимость притворяться народом, то есть лгать на каждом шагу. Все лето большинство пробавлялись случайными работами. И, как правило, народников прогоняли за неумение. Нанимались пахать, но не умели запрячь лошадь. Прогнали. Рыбачили, но не умели как следует поставить сети. Опять прогнали.

«И все-таки это было для меня счастливое время… как легко дышалось, – вспоминал один из участников. – Хотя впросак все время попадали. Помню, я нашел в своей рубахе каких-то белых блох. говорю об этом работавшим с нами, а они от смеха чуть не умерли – какие это блохи?… Ты что сдурел, малый, это– вши!». Так дворянские дети познакомились с главным народным насекомым.

Но все это время они выполняли главную задачу – агитировали крестьян.

В условленных местах их ждала запрещенная литература. Ее подвозили их товарищи на телегах, спрятав под сеном. Литературу печатали эмигранты на Западе и с великими трудами доставляли в Россию. Но раздавать ее было некому. Никто из крестьян не умел читать – все были неграмотны. Решено было читать самим вслух. Но слушать крестьяне не хотели. В лучшем случае засыпали, в худшем – шли доносить на странных «крестьян», которые не умеют пахать, но умеют читать. Только однажды народник Николай Морозов во время чтения антиправительственных стихов увидел неподдельный интерес на лице крестьянина и даже какую-то особенную озабоченность.

Он тотчас прервал чтение.

– По-моему, ты что-то хочешь сказать? – с надеждой спросил он.

– Сапоги у тебя справные, – сказал крестьянин. – Где ж ты купил такие?

Все чаще среди агитаторов возникали разговоры:

– Что мы здесь делаем?! Только время теряем… Ты же видишь, каков народ… Их в животных превратили, даже хуже. Животное о свободе мечтает, а это так – водоросли. Может быть, через сто лет проснутся.

– Ну, нет! Более чем три-четыре года ждать революцию я не согласен!

И многие из ушедших в народ весьма скоро решили вернуться в города и заняться любимым делом – революцией.

Но работавшие учителями и фельдшерами терпели дольше.

Сероглазая красавица дворянка Вера Фигнер вернулась в Россию из Швейцарии (в Лозанне изучала медицину). В России закончила фельдшерские курсы и отправилась фельдшерицей в деревню вместе с сестрой. Здесь Вера Фигнер изумляла красотой и манерами уездное начальство.

«Скоро я очутилась в Студенцах – громадном селе. До сих пор я знала о крестьянской бедности и нищете по книгам, журнальным статьям, статистическим материалам… Теперь восемнадцать дней из тридцати мне приходилось быть в разъездах по деревням и селам. Я останавливалась обыкновенно в избе, называемой «въезжей», куда тотчас же стекались больные… 30–40 пациентов моментально наполняли избу; тут были старые и молодые, большое число женщин, еще больше детей всякого возраста, которые оглашали воздух всевозможными криками и писком. Грязные, истощенные. болезни все застарелые, у взрослых на каждом шагу – ревматизм, почти все страдали накожными болезнями. Катары желудка и кишок, грудные хрипы, слышные на много шагов, сифилис, не щадящий никакого возраста, струпья, язвы без конца – и все это при такой невообразимой грязи жилища и одежды, при пище, столь нездоровой и скудной, что останавливаешься в отупении над вопросом: это жизнь животного или человека? Часто слезы текли у меня градом в микстуры и капли, которые я приготовляла для этих несчастных. …И когда работа кончалась, бросалась на кучу соломы, брошенной на пол для постели. И мной овладевало отчаяние: где же конец этой нищете, поистине ужасающей; что за лицемерие – давать все эти лекарства среди такой обстановки… Не ирония ли говорить народу, совершенно подавленному своими физическими бедствиями, о сопротивлении, о борьбе? Не находится ли этот народ уже в периоде своего полного вырождения?»

Наконец, не выдержала и уехала. Оказалось, «нужны десятилетия, чтоб пробудить спящий глубоким сном забитый народ». К этому подвигу в России были готовы единицы. Теперь народники один за другим покидали деревню, не выдержав общения с любимым народом. Захотелось быть со «своими».

«Потянуло в город с неотразимой силой. Не могу больше жить в деревне – знаешь: совсем обалдел! Тоска порой берет, хоть ревмя реви! Хочется поговорить со “своим” человеком, книжку почитать – совсем одичал! Раз – поверишь ли? – захотелось на “нашем” языке поговорить, и я обратился к печке и стал говорить с ней, воображая, что со “своим” веду разговор!» – писал один из них.

Но главное – нетерпеливые революционеры уже соскучились по столкновениям с правительством. Молодые люди вместо безвестной работы захотели зримой борьбы.

И как написал знаменитый радикал Г.В. Плеханов: «Революционное народничество погибало не под ударами полиции. а в силу. настроения тогдашних революционеров, которым во что бы то ни стало хотелось “отомстить” правительству за его преследования и вообще вступить с ним в “непосредственную борьбу”».

И правительство им в этом помогло. Новый шеф жандармов Потапов придумал дать крепкий урок молодежи, посмевший агитировать в народе.

Полиция начала сажать этих молодых идеалистов, будто выполняя то, к чему призывал Нечаев.

В 37 губерниях было арестовано четыре тысячи народников. Целых три года шло следствие, молодежь содержали в одиночных камерах. Итоги: 38 сошли с ума, 44 умерли в тюрьме, 12 самоубийств.

И в октябре 1877 года состоится небывалый «Процесс 193-х». Судили 193-х народников по обвинению в создании организации с целью свержения существующего строя. Это был крупнейший в истории русского суда политический процесс. Ни на одном из тогдашних процессов состав защитников не был таким блестящим. На «Процессе 193-х» собрался весь цвет русской адвокатуры: В.Д. Спасович, Д.В. Стасов, П.А. Александров, Н.П. Карабчевский, Г.В. Бардовский, Е.И. Утин, П.А. Потехин, А.Л. Боровиковский, А.Я. Пассовер и так далее. 35 лучших адвокатов, известных всей образованной России, защищали народников.

И это был ответ общества. Власть все более становились непопулярной.

Подсудимые и адвокаты будто соревновались в обличении власти. Известнейший адвокат П.А. Александров сказал в своей речи об устроителях процесса: «Вспомнит их история русской мысли и свободы и в назидание потомству почтит бессмертием, пригвоздив имена их к позорному столбу!»

Больше половины обвиняемых бойкотировали процесс. От их имени с речью выступил народник Ипполит Мышкин. Речь сделала Мышкина знаменитым. Он славил народников, издевался над правительством (читай – государем).

И Председатель суда был вынужден прервать его, но Мышкин не слушал. Тогда Председатель приказал жандармам навести порядок. Те попытались вывести Мышкина из зала. В ответ остальные подсудимые начали трясти решетки, выкрикивали проклятья, публика металась по залу, несколько женщин упали в обморок… Председатель суда объявил о закрытии заседания, члены суда последовали за ним. Жандармы с саблями наголо выпроваживали из зала подсудимых и публику. Защитники с лекарствами старались привести в чувство женщин, лежавших в обмороке. Прокурор В. Желеховский растерянно выкрикивал: «Это революция!»

103 человека были приговорены к разным видам наказания, из них 28 – осуждены на каторжные работы. 90 подсудимых были оправданы, но государь захотел проучить и их! По решению императора 80 из оправданных были сосланы административным порядком.

Во время этих преследований окончательно умерла мирная идея хождения в народ.

Происходило опасное преображение вчерашних народников, о котором так мечтал «бес» Сергей Нечаев, сидевший в это время в крепости.

«Пропагандист 1872–1875 годов. В нем было слишком много идеализма. И уже начал вырабатываться иной тип революционера, готовый занять его место. На горизонте обрисовывалась сумрачная фигура, озаренная точно адским пламенем, которая с гордо поднятым челом и взором, дышавшим вызовом и местью, стала пролагать свой путь среди устрашенной толпы, чтобы вступить твердым шагом на арену истории. То был террорист!» – писал вчерашний народник и завтрашний знаменитый террорист Сергей Кравчинский.

«Земля и воля»

Так оно и было! В 1876 году вернувшиеся народники собрались в столице – обсудить итоги и уроки «хождения в народ». Они решили образовать партию. Это была уже опасная партия, названная позже «Земля и воля». Так когда-то назвали свою партию Чернышевский и его соратники. Последователи Рахметова не забывали о своем кумире. В уставе «Земли и воли» были записаны любимые идеи русских радикалов: вся земля должна быть передана крестьянам, царизм должен быть уничтожен, Россия должна идти к социализму своим особым путем – минуя капитализм, через крестьянскую общину. Но было в уставе нечто совсем новое – право на политическое убийство! Правда, пока лишь на политическое убийство как акт возмездия за несправедливость, как ответный акт самозащиты в «специальных случаях»…

Членами организации стали народники, которых мы уже упоминали, – Кравчинский, Фигнер, Морозов, Тихомиров. Все будущие великие террористы!

6 декабря 1876 года у Казанского собора, где 10 лет назад молился царь после неудачного покушения, состоялась демонстрация. У любимого собора государя над демонстрантами впервые было поднято красное знамя.

Полиция разогнала демонстрацию, арестовала два десятка землевольцев. Но в их числе не было никого из главарей «Земли и воли», они все сумели уйти.

Центральной фигурой на скамье подсудимых стал рядовой землеволец А. Емельянов, преданный суду под своей революционной кличкой Боголюбов. Именно ему – Боголюбову – суждено было вскоре войти в русскую историю.

Так государь сделал еще один, уже большой, шаг к Екатерининскому каналу.

Он не мог не чувствовать: наступало тревожное время. И царь начинает метаться. Вместо Потапова главой Третьего отделения сделал генерал-адютанта Мезенцова. Но безынициативный и несколько ленивый Мезенцов окажется копией Потапова.

«Сонный тигр» – так прозвали Мезенцова.

И как бывало и будет в России – выход из столкновения с обществом Александр увидел в популярной войне.

Балканская война

Военная реформа преобразила армию, паровые суда были построены. И Турция щедро дала поводы для начала войны.

В 1875 году в Боснии и Герцеговине, измученными надругательствами турок, поднялось восстание. Ответом была беспощадная резня. Славян убивали зверски, насиловали женщин, сажали на кол младенцев. Сожженные деревни, отрезанные головы… Возмущение турецкими зверствами охватило русское общество.

В 1876 году в ответ на надругательства турок сербский князь Милан Обренович поднимает восстание. Сербия объявляет войну Турции. Это было внове: вассальное княжество объявляло войну своему суверену. Вместе с князем Миланом выступили черногорцы. Вспыхнуло восстание славян и в Болгарии.

В обеих столицах – Москве и Петербурге – шли непрерывные демонстрации с призывами помочь братьям-славянам. Общество требовало войны. И даже нигилисты в подпольных прокламациях требовали начать войну и обвиняли правительство в предательстве братьев-славян.

Александр видел: он вновь мог соединиться с обществом. Победоносная война могла вновь сплотить Россию. Жертвенные идеи молодых людей могли найти выход в этой войне.

«Великий восточный орел взлетел над миром. Не покорять, не расширять границы он хочет, а освободить, восстановить угнетенных и забитых, дать им всякую жизнь на благо человечества… а вот этому-то не хочет поверить Европа», – писал в это время Достоевский в «Дневнике писателя».

Но министры были против войны. Министр финансов объяснял государю, что экономика России, потрясенная реформами, не перенесет войны. Военный министр тоже был против, ибо военная реформа не доведена до конца. Министр иностранных дел, осторожнейший Горчаков, говорил о непременном конфликте с Западом в случае наших побед и возможном выступлении Англии.

Государь дал возможность Горчакову поискать компромисс. Прошли конференции послов европейских держав в Лондоне и Стамбуле. Послы потребовали от султана положить конец зверствам, незамедлительно провести реформы в славянских провинциях. Но, как и предполагал царь, Англия повела двойную игру. Английский премьер Дизраэли тайно поддержал Порту и советовал туркам быть несговорчивыми. И Порта гордо отклонила требования послов.

Так Дизраэли приблизил желанную царем войну.

Но, готовясь к войне, следовало успокоить могущественную Англию. Через дочь – герцогиню Эдинбургскую – Александр сообщил королеве Виктории: «Мы не можем и не хотим ссориться с Англией. С нашей стороны было бы безумием думать о Константинополе и об Индии..» Только защитить братьев-славян – вот и все его притязания.

Об Индии он, конечно же, не думал. Но Константинополь… Эта вековечная мечта русских государей – не только освободить от турок славянские народы, но создать великую славянскую империю. Его великая прабабка Екатерина II назвала его дядю Константином в мечте, что тот станет первым императором возрожденной Византии. И Константинополь сбросит с себя это чужое имя – Стамбул. С тех пор многочисленные Константины в романовской династии были напоминанием об этой мечте – возрожденной Византии. И крест с мозаикой великого храма Константинополя лежал в гробе отца.

И Александр решился – воевать. Но пока вслед за министрами он выступает., противником войны! Как бывало во время принятия ответственных решений, он хочет, чтоб его уговаривали. И военный министр Милютин записывает антивоенные речи царя:

«Я не менее других сочувствую несчастным христианам Турции, но ставлю выше всего интересы нашей страны. Мы не можем втянуться в европейскую войну». Но в конце государь добавил фразу, которую внес в дневник военный министр, уже начинавший понимать тайное: «Но если нас заставят воевать, мы будем воевать».

Уже осенью того же 1876 года царь созвал всех министров в Ливадии. И министры с изумлением услышали решительные речи. наследника, призвавшего начать войну.

При прежних царях наследники, как правило, хранили молчание. Это была традиция. Ни Елизавета, ни Екатерина II, ни Павел I, ни Александр I, а тем более его отец никогда не интересовались мнением наследников. Послушный «бульдожка» Саша, участвовавший во всех заседаниях Комитета министров и Государственного Совета, всегда хранил молчание. И вдруг так решительно выступил! Но Александр сделал удивительно мягкий выговор наследнику за резкость суждений. Царь отметил, будто к слову, что императрица держится таких же взглядов… и общество тоже. Так что он, пожалуй, против своей воли. возможно будет вынужден уступить!

И министры, наконец, поняли истинное желание монарха. Это была – война!

Царь действовал по-восточному. Уже вскоре старый вояка генерал Черняев оказался в Сербии и встал во главе сербского ополчения. («Конечно же, совершенно неожиданно для Петербурга и по собственному почину», – именно так объявил император.) Но вслед за этим царь приказал заявить державам, что давление общественного мнения не дает ему возможности сдержать поток русских добровольцев на Балканы. И он вынужден разрешить своим офицерам уходить в отставку и уезжать в Сербию… Военный министр Милютин запишет, «что Государь действует двойственно».

По всей стране возникают Комитеты добровольцев и собирают пожертвования восставшим братьям-славянам. В петербургских ресторанах под водку и цыганские пляски идут развеселые проводы добровольцев. Духовые оркестры играют марши на вокзале, и прекрасные девушки провожают отъезжающих героев. Идеалисты, патриоты, авантюристы, неудачники, запутавшиеся в долгах, или потерпевшие крушение в любви, или попросту, как писал Толстой, «бесшабашные люди, готовые и в шайку Пугачева, и в Хиву, и в Сербию» – все отправляются в Сербию. В толстовской «Анне Карениной» герой романа Вронский после самоубийства Анны выходит в отставку и уезжает воевать в Сербию. И многие вчерашние народники также поехали проливать кровь за братьев-славян.

Три с половиной тысячи русских волонтеров пересекли границу. Семьсот русских офицеров и две тысячи солдат оказались в ополчении Черняева.

Именно в это время Достоевский, славивший войну за освобождение славян, получил письмо.

Корреспондентка писала: «И вот кончилась мнимая рознь народа и интеллигенции… Среди приготовлений к войне за освобождение братьев-славян состоялось святое торжество примирения».

Это написала молодая женщина, народница Александра Корба, будущая участница покушений на царя. Написала, отправляясь на войну санитаркой, – помогать восставшим славянам.

Но турки оказались сильнее – армия Черняева потерпела сокрушительное поражение. Только ультиматум Александра остановил разгром славянских княжеств и готовившуюся резню.

Теперь было самое время для царя поддержать разбитых братьев-славян.

И все понявший военный министр Милютин запишет в дневнике о «нетерпении государя скорее взяться за оружие».

Наступил этот долгожданный в России день – 12 апреля 1877 года: Александр объявил войну Турецкой империи.

Что творилось! Какой восторг общества! В Москве, когда он ехал в Кремль, в Успенский собор, все главные улицы были заполнены ликующими людьми. Крики «ура», овации. На Соборной площади в Кремле – неописуемое зрелище. Люди истерически хлопали, бросались друг другу на шею, рыдали… Россия переживала миг всеобщего единения– второй и последний «медовый месяц» любви Государя и Народа. И государь вспомнил дни отмены крепостного права. Тут бы ему вспомнить, что было после – вспомнить, как быстро проходит народная любовь. Но тогда..

К восторгу народа, царь отправился на войну. Но решил действовать, как когда-то его дядя Александр I против Бонапарта. Царь должен быть судьей, разбирателем споров, но ни в коем случае не главнокомандующим… Ответственность за боевые действия и кровь должен нести другой. Царь должен быть безгрешен.

На фронте он будет посещать госпитали, участвовать в обсуждении операций, разрешать споры, но главнокомандующим во главе двухсоттысячной Дунайской армии он поставил великого князя Николая Николаевича.

«Мужские представители династии были высоки – шесть футов. В нем же было без сапог шесть футов пять дюймов, так что все высокие Романовы и сам Государь казались значительно ниже его», – писал великий князь Александр Михайлович. Гигант Николай Николаевич был воплощением воинственности. «Он даже за столом сидел так прямо, словно каждую минуту ожидал исполнения национального гимна» (Александр Михайлович).

Флотом, естественно, командовал Костя. Другой брат – Миша (великий князь Михаил Николаевич, наместник на Кавказе) – командовал Кавказской армией. Армейскими частями командовали наследник и младший брат Владимир. Николай и Евгений Лейхтенбергские получили кавалерийские бригады.

Так что все руководители военных действий были Романовы. В этом заключался ход царя: не принимая официального участия в управлении армией, через них он мог проводить нужные решения.

Иностранные корреспонденты, сопровождавшие армию царя, насмешливо описывали, как приехали свита государя и генеральный штаб. Из многочисленных вагонов выгружались великолепные лошади, кареты с величественными кучерами, похожими на генералов. Под ветерком покачивались плюмажи из павлиньих перьев.

На все это великолепие смотрели беспощадные глаза бедных армейских офицеров. Они-то хорошо знали, что иные из этих разодетых господ никогда не вернутся обратно в Россию. То, что война будет кровавой, никто из армейцев не сомневался – у турок была отличная армия, подготовленная превосходными европейскими инструкторами.

План российского командования предусматривал завершение войны в течение нескольких месяцев, чтобы Европа не успела вмешаться в ход событий.

Компания началась с успеха: войска императора легко перешли Дунай, турки отступили. Царь отправил послание болгарскому народу: «Болгары, мои войска перешли Дунай, где уже не раз они сражались за облегчение бедственной участи христиан Балканского полуострова. Задача России – созидать, а не разрушать. Она призвана Всевышним промыслом согласить и умиротворить все народности и все исповедания в тех частях Болгарии, где совместно живут люди разного происхождения и разной веры».

Вперед был отправлен отряд генерала Гурко.

Гурко должен был захватить перевал, открывавший путь в Южную Болгарию и далее – дорогу на Стамбул. Началось кровопролитное сражение за деревню Шипку (Шибку) у подошвы Балканских гор. И здесь генералу Гурко преподнесли урок азиатской войны. Турки выслали парламентера с белым флагом навстречу двум наступавшим стрелковым батальонам Гурко. Русские, поверив, что турки сдаются, подошли вплотную к турецким позициям. И были встречены шквальным залпом турок, положившим на месте 140 солдат. Батальоны отступили с поля боя, оставив убитых и раненых.

Но уже вскоре государь читал телеграмму о падении Шипки. «Шибка, атакованная с севера и юга, покинута турками, причем брошены пушки, знамена и лагерь». Отряд Гурко поднялся в горы: Шипкинский перевал был захвачен. Путь в Болгарию и далее, на Стамбул, был открыт.

После взятия Шипки русские увидели прелести варварского Востока – у убитых были отрезаны руки, носы, уши, а у некоторых головы.

Преодолев Шипкинский перевал, русские полки и отряды болгарских добровольцев спустились в Долину роз, восторженно встреченные населением. Но на этом продвижение Гурко закончилось. Двадцатитысячное войско Сулеймана-паши встретило генерала и отогнало его отряд обратно, к Шипкинскому перевалу.

В это время главные силы русских (Дунайская армия) не могли двигаться вперед. На фланге русской армии повисла крепость Плевна, где стоял Осман-паша с пятнадцатитысячным гарнизоном. Оставить в своем тылу постоянную угрозу флангового удара Александр не мог.

Было решено наступать на Плевну и захватить крепость с ходу.

Но первое же наступление провалилось! Три тысячи русских солдат полегли на поле боя.

Ко второму штурму Плевны приготовились обстоятельней. Но подготовился и Осман-паша. В Плевну подошли подкрепления: 24 тысячи турок обороняли теперь крепость. За короткий срок Осман-паша превратил Плевну в неприступную твердыню, опоясанную оборонительными укреплениями и редутами.

Начался второй штурм русских. Он тоже был отбит. И закончился трагедией – теперь 7 тысяч солдат легли у стен Плевны.

Из Петербурга на Балканы привезли гвардию.

Война затягивалась. На Кавказском фронте великий князь Михаил оказался беспомощен. И там был тоже неуспех.

Наступил самый страшный – третий – штурм Плевны. К этому времени гарнизон Плевны составлял уже 34 тысячи. Турки и русские понимали – здесь, возможно, решалась судьба всей войны.

Великий князь Николай Николаевич не нашел ничего лучшего, как назначить решительный третий штурм на 30 августа – в День ангела государя.

Осадные войска были доведены до 50 тысяч плюс 32 тысячи присоединившихся румын. Уже оценив полководческие способности Николая Николаевича, государь предложил великому князю передать общее командование штурмом румынскому королю Каролю I.

И началось.

Александр глядел с высот в подзорную трубу – как бежали вперед маленькие фигурки солдат. Румыны, наступавшие на Плевну с восточной стороны, взяли Гривицкие редуты. И отряд генерала Скобелева должен был решить дело. На знаменитом белом коне, в белом мундире Скобелев (его прозвали «Белый генерал») повел своих солдат в атаку. Его встретил убийственный огонь. Но он сумел захватить два редута, защищавшие город. Путь в крепость был открыт. Осман-паша бросил в бой последние резервы. Закипело жестокое сражение – резня у ворот Плевны… И великий князь Николай Николаевич (в который раз!) загубил дело – он пожалел резервы. Меньше половины русских батальонов участвовали в решающем бою. Истекающий кровью отряд Скобелева оставил завоеванное – турки отбили редуты. Двенадцать тысяч русских солдат и четыре тысячи румын полегло на поле боя. Турки потеряли всего три тысячи. Это было самое кровопролитное сражение за все наши войны с Турцией.

Теперь Александру показалось, что провидение «награждает его вторым Севастополем». Грозила повториться отцовская катастрофа. И опять турецкая западня!

И все это время почти ежедневно он писал письма – ей.

В это время турецкие войска Сулеймана-паши получили приказ – прорваться на помощь Плевне. Но для этого им надо было овладеть Шипкинским перевалом.

Перевал обороняли русский (Орловский) полк и 5 тысяч болгарского ополчения.

Против них Сулейман-паша сосредоточил 25 тысяч войска.

Оборонявшие страдали от страшной жажды и голода. Но продолжали удерживать перевал. 9 августа турки пошли на решающий штурм Шипки.

Началось знаменитое шестидневное сражение. Турки атаковали в лоб сильнейшую часть русских позиций у скалы «Орлиное гнездо». Расстреляв патроны, защитники Шипки отбились камнями и ружейными прикладами от лезущих на перевал турецких солдат. Дрались все – генерал Радецкий сам водил солдат в атаку.

После трех дней яростного натиска Сулейман-паша приготовился к вечеру 11 августа окончательно уничтожить последнюю горстку сопротивлявшихся героев. Но именно тогда подоспела помощь. Девять тысяч солдат генерала Драгомирова стремительным маршем, делая по 70 километров в удушающую жару, подошли к перевалу – и с ходу атаковали войско Сулеймана-паши. Яростной атакой они отбросили турок от перевала. После непрерывных шестидневных боев перевал остался в руках русских. Четыре тысячи русских и болгар легли в землю на перевале.

И после этого началось героическое «Шипкинское сидение» защитников перевала. В горах выпал снег, перевалы замело, и ударили жестокие морозы. Именно в этот период русские понесли самые жестокие потери. Не от пуль, а от ледяной стужи. Как всегда, подвело воровство. Не доставили теплой одежды. В боях полегли сотни, а от болезней и обморожения – тысячи.

Близилась зима и на равнине. Перед армией Александра стояло теперь два решения. Одно – отступить за Дунай и там перезимовать. Это предлагал главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич. Сие означало снять осаду Плевны, оставить Шипкинский перевал – отдать все, завоеванное кровью его солдат.

Было и другое решение – продолжить осаду Плевны и попытаться дожать противника. Это было очень рискованно после всех неудач.

Он написал ей ночью отчаянное письмо: «О, Боже, приди нам на помощь и заверши эту проклятую войну во славу России и во благо христиан. Это крик моего сердца, которое принадлежит тебе. Кумир мой, сокровище мое, жизнь моя!»

Утром он посетил госпиталь. Он увидел своего флигель-адьютанта – его ранило. Рядом умирал полковник-гусар. Его изувечило: ядро оторвало ногу. Ногу отрезали, и она лежала тут же, у кровати, в кровавом тазу.

Раненый адъютант почти в ужасе смотрел на государя: так изменился Александр II! Об этом же с изумлением напишет впоследствии фрейлина Толстая: «На войну уезжал бравый мужчина, с войны вернулся изможденный старик… У него так исхудали руки, что кольца сваливались с пальцев».

Его мучила астма, он постоянно был болен чем-то вроде дизентерии. Так он переживал ситуацию. Нервы, нервы!

Но как бывало не раз, в главную минуту этот обманчиво нерешительный человек становился железным. И Александр принял труднейшее решение – продолжить осаду Плевны и взять ее. За этим решением были будущие тысячи убитых… Ему не хотелось самому отменять решение главнокомандующего. И, видимо, он попросил вступить в игру военного министра. На очередном совещании в штабе военный министр Милютин вдруг осмелился резко критиковать решение великого князя Николая Николаевича. Министр заявил, что уход от Плевны нанесет непоправимый удар престижу армии, говорил о крови, пролитой солдатами. Великий князь в ярости предложил министру самому стать во главе войска.

Теперь государь смог стать арбитром.

Как всегда, он не обидел никого. Он поддержал предложение министра, но при этом попросил великого князя Николая Николаевича оставаться во главе войск.

Но в помощь ему (по совету министра) вызвал знаменитого военного инженера генерала Тотлебена, прославившегося в дни обороны Севастополя. «Помощь» заключалась в том, что Тотлебен стал истинным руководителем осады.

Приехавший Тотлебен отказался от новых штурмов. Он решил сначала добиться полной блокады крепости. Для этого надо было перерезать дорогу, по которой осажденный гарнизон получал подкрепления. Подступы к ней охраняли турецкие редуты. Но русский отряд в 20 тысяч человек во главе с все тем же бравым генералом Гурко после беспощадного штурма взял турецкие редуты. Теперь Плевна была блокирована. К середине ноября уже 100 тысяч войска осаждали крепость, где закончились запасы продовольствия. И тогда Осман-паша попытался вырваться из обреченной Плевны. Но русские загнали его обратно, в крепость. Шесть тысяч турок легли в тот день в кровавое поле Плевны.

И наступил великий день – Осман-паша с остатками своей армии сдался в плен.

Осман-паша стоял перед государем. Он протянул ему свою шпагу. Александр помнил об отрезанных головах, об изувеченных трупах, об убитых пленных. 32 тысячи русских лежали под Плевной. Но Александр не забывал: перед ним стоял человек Востока, у которого было свое понимание войны. И он был храбрый воин. И Александр преподал ему урок рыцарства. Как когда-то преподал его Шамилю.

Он взял шпагу турка, подержал ее в руке и. вернул Осман-паше, ожидавшему казни. Как было сказано: «В знак уважения к доблести воина».

В плененной крепости был отслужен благодарственный молебен. И чтобы поддержать дух брата (и не самого талантливого полководца) великого князя Николая Николаевича, Александр наградил его Георгиевским крестом.

Путь на Стамбул был открыт. Радость, как и беда, приходит не одна. На Кавказском фронте помощь брату Мише оказал генерал Лорис-Меликов. «Великолепный армянин» (как его называли) взял штурмом неприступные турецкие крепости – Ардаган и Карс, и теперь осадил Эрзерум. Так пришли великие победы.

В это время в горах разыгралась метель. Наступая по пояс в снегу, русские солдаты разгромили на перевалах турецкие отряды, спустились с Балкан и 23 декабря без боя заняли столицу Болгарии Софию.

Но, как записал министр граф П.А. Валуев в дневнике, «политический горизонт хмурится, наблюдая наши победы..». Дипломатия Англии становилась все более жесткой, и это приободрило Турцию. Чтобы задержать продвижение русских войск и выиграть время (на случай, если Англия решится открыто оказать помощь), турки предложили начать переговоры о перемирии. Вместо ответа русские войска начали марш на Стамбул! Великая мечта о Константинополе становилась явью.

Русская армия двигалась по безлюдным селениям. Местное население, перепуганное слухами о мстительных славянах, готовящих резню, бежало в панике. Дорога была запружена повозками, экипажами… Бедняки брели пешком, толкая перед собой телеги с жалким имуществом, и часто гибли в давке на дороге, сбитые экипажами богатых. На обочинах трупы людей валялись вперемешку с трупами лошадей и перевернутыми телегами.

В это время отряд «Белого генерала» Скобелева стремительно шел к Адрианополю – второй столице Турции. С боем брали турецкие позиции, мосты, железнодорожные станции. По пути Скобелев разгромил отряд египетского принца Гассана, шедшего оборонять Адрианополь, захватил большой обоз и около сотни верблюдов, раздав их по полкам. И уже вскоре русские солдаты сидели на верблюдах. Причем понятливые животные быстро научились понимать излюбленные русские солдатские выражения.

8 января Скобелев без боя занял Адрианополь. Через 9 дней он уже стоял в восьмидесяти километрах от столицы Турции. И турецкое правительство опять запросило перемирия. 19 января в Адрианополе, куда переместился штаб Дунайской армии, состоялось его подписание. Хотя военные действия прекратились, марш русских войск на Стамбул не остановился… Ближе всех к Стамбулу подошел генерал Скобелев. Он занял небольшой городок Сан-Стефано и вышел к берегам Эгейского моря.

Теперь «Белый генерал» находился всего в двенадцати километрах от столицы Турции – великой столицы древней Византии.

И это был ключевой миг войны: русские стояли у Стамбула – у вожделенного древнего Константинополя. Царьграда – как звали его с почтением в Древней Руси. Древняя мечта Руси могла осуществиться. С XVI века существовала эта гордая формула – «Московское царство – есть Третий Рим. Был первый Рим– Рим Цезарей, и погиб. Потом была Византия – наследница Рима. Погибла. И наконец, Москва – Русское царство – Третий, последний Рим. И четвертому Риму уже не быть». Отсюда из Византии пришло на Русь православие. И вот Русь пришла освобождать колыбель православия, его гнездо – второй Рим.

«Константинополь, рано ли, поздно ли, а должен быть наш!» – заклинал Достоевский («Дневник писателя»).

И многие тогда в России считали: возможность взять Константинополь дарована ей самим Богом.

Как мечтал взять Константинополь Александр! Это было бы величайшим продолжением. Освобождение крестьян от рабства. И освобождение от мусульманского рабства древней столицы православия. Он становился истинным Освободителем.

И тогда Англия пригрозила войной, если русские войска займут Стамбул. Чтобы ситуация стала совсем ясной, английское правительство послало к Дарданеллам флот, и султан разрешил судам войти в Мраморное море. Одновременно главные силы английского флота стали концентрироваться у острова Мальта. Королева Виктория заявила, что «скорее отречется от престола, чем позволит русским войти в Стамбул».

Но вся русская армия требовала освободить священный для России город.

Умолял занять Константинополь великий князь Николай Николаевич и все генералы. Говорили царю, что угрозы Англии – пустая риторика… Англия предпочитает воевать чужими руками. А желающих начать войну с Россией сейчас нет. Но старый Горчаков чувствовал совсем иное. Англия начнет войну, ибо мы сейчас слишком истощены войной прошедшей. И, понимая это (как в Крымскую войну), к Лондону присоединятся другие. И в первую голову – Австрия.

Горчаков заклинал царя остановиться – не брать опасной столицы.

Александр понимал, что Горчаков прав. Когда приходит решающий час, Англия действует своими руками. И доблесть ее солдат узнал Наполеон при Ватерлоо и его отец в Крымскую войну.

Против Горчакова яростно выступил воевавший вместе с отцом наследник. Впервые его Саша был воистину самостоятелен. Впервые посмел настаивать, зная, что отец решил иное. И как бывает с очень занятыми родителями, Александр вдруг осознал, что сыну пошел уже четвертый десяток, что он уже приблизился к тому возрасту, когда он сам вступил на трон.

Наследник выступил с любимой им славянофильской речью – там были и Константинополь, и братья-славяне, и великая славянская империя – все, что стало царю постылым после пролитой крови, гибели десятков тысяч его солдат.

Наследник и воспитатель

Император знал, что ретрограды давно уже группируются вокруг Саши. Усмиритель Польши Муравьев имел огромное влияние на сына. И Саша радостно слушал погромные речи ненавистника Запада. К счастью,

Вешатель скоро умер. Знал, что наследник открыто позволяет себе вздыхать о доброй крепостной старине. Знал, как легко поддается чужому влиянию его упрямый Саша. Знал, что в последнее время главным советчиком сына стал его вчерашний воспитатель Константин Победоносцев, с которым наследник был теперь неразлучен.

Константин Победоносцев окажет огромное влияние на русскую историю.

Сын университетского профессора и сам бывший профессор-правовед, Победоносцев с энтузиазмом участвовал в судебной реформе, был одним из творцов Судебных уставов 1864 года. Но последующие события – пожары, прокламации, студенческие волнения, покушение на царя – совершенно изменили его. «Страх ушел – оттого и гибнет Россия», – записал как-то в дневнике известный нам Никитенко. И это же становится главной мыслью Победоносцева. Вчерашний участник реформ сделался непримиримым врагом реформ. С тех пор вся энергия, блестящая эрудиция этого человека были направлены на подавление всего нового.

Но Александр оставил его воспитателем Саши. И позволил стать властителем дум сына. Что было за этим? Вечное родительское: не заметил – был занят делами, романами, потом второй семьей? Или? Или где-то в подсознании ему нравились взгляды сына? Ибо вторая часть души нашего двуликого Януса разделяла нынешние мысли Победоносцева.

Мир

Но Александр мучительно устал на войне. Призрак новой крови в европейском масштабе страшил. Для новой войны у него не было сил, а у страны не было средств. И он объявил наследнику, что мир будет заключен, ибо так решил он – Государь. Артуров меч русских самодержцев был поднят: «Я так повелеваю, я так хочу». И наследник тотчас отступил.

Но для престижа император грозно приказал: в случае высадки англичан в Константинополе немедленно занять великий город. Но коли турки предложат выгодный мир, столь же немедленно его заключить…

Он знал, что англичане не высадятся, а турки мир предложат. И турки предложили. Теперь он мог возвращаться в Петербург. Он не мог более без нее. Недаром эти умные восточные старики клали в постель юных красавиц. Она была его жизнью, только ее молодость давала силы.

И объяснив на прощанье брату-главнокомандующему: «Константинополь – это новая война», император повелел заключать мир. Он отбыл в Петербург, к восторгу последовавших за ним придворных.

Небольшому городку Сан-Стефано (совсем недалеко от невзятого Стамбула-Константинополя) суждено было стать местом подписания договора.

И вскоре тихая жизнь маленького городка была нарушена появлением множества важных лиц – военных и гражданских. Следом за ними потянулись актеры, певички с многоязыким репертуаром. Теперь по городу ездили великолепные экипажи. В короткий срок Сан-Стефано превратился в этакий маленький Париж.

3 марта 1878 года Сан-Стефанский договор был подписан.

Сербия, Черногория и Румыния признавались независимыми государствами.

В Сербии начала править династия князя Милана – династия Обреновичей.

Босния и Герцеговина получали автономию. Болгария после пятивекового турецкого господства становилась фактически независимым государством. Единственное ограничение – она обязывалась платить дань Турции.

Россия получила триста десять миллионов рублей контрибуции, южную часть Бессарабии, потерянную во время Крымской войны. На Кавказе к России присоединялись крепости Ардаган, Карс, Батум и Баязет.

Фельдмаршал

Стоять у Константинополя и не взять его! Конечно, это было великим разочарованием для русского общества.

И все-таки война окончилась победой, и мирный договор в Сан-Стефано был успешным, и царь победил вместе со своей армией. Вернувшись домой, Александр захотел отпраздновать это. Оба воевавших брата – великий князь Николай Николаевич и великий князь Михаил Николаевич – были произведены в генералы-фельдмаршалы. Но не они одни.

Как доказал исследователь А. Вилков, высшее воинское звание возложил на себя и сам царь. В памятной книжке Александра II за 30 апреля 1878 года Вилков нашел запись самого Александра II: «Отрадно, братья просили меня носить фельдмар[шальские] отличия… я укреп[ил] фельдмаршальские] погон[ы] на генер[альский] сюрт[ук]…».

И как положено в рыцарских романах, прекрасная возлюбленная дарит ему новые знаки отличия.

Александр пишет ей той же ночью: «Маршальское отличие, которое мои братья упросили меня принять от имени армии, признаюсь, доставило мне удовольствие, и я заранее благодарю тебя за погоны, которые ты хочешь мне подарить».

Но по существующему обычаю, царь не должен был присуждать звания самому себе. И подобное производство – «по просьбе братьев» «от имени армии» – вызвало смущение у ближайшего окружения государя. Военный министр Дмитрий Милютин записал в дневнике:

«Оба брата, фельдмаршалы, пошли к государю и просили его принять также звание фельдмаршала. Признаюсь, я полагал, что это странное предложение будет отвергнуто, но, к удивлению моему, в тот же день государь приказал наложить на свои эполеты и погоны знак фельдмаршальских жезлов».

Царь был щепетилен. Отсутствие одобрения сподвижников, видимо, подействовало. Возможно, поэтому не последовало никаких официальных объявлений о возложении царем на себя этого высшего воинского звания. Но погоны фельдмаршала победитель турок носил, и они сохранились до наших дней. Дошел до наших дней и фельдмаршальский жезл, изготовленный для государя.

Впрочем, уже летом 1878 года у нового фельдмаршала появились весьма печальные заботы: Россия потерпела жестокое дипломатическое поражение.

«Нагло срывают с тебя победный венец»

Сан-Стефанский мирный договор вызвал гневную реакцию Англии и Австрии. И тогда хитрый Бисмарк предложил примирить всех. В Берлине был назначен конгресс великих европейских держав. В свое время сам Бисмарк после победы над Францией сумел избежать подобного конгресса (который обсудил бы его победоносный мирный договор с поверженным Парижем).

Но старый Горчаков не сумел.

Итак, в Берлин поехал канцлер Горчаков. Старый пес решил доказать хозяину, что у него еще крепкие зубы. Окончилось катастрофой. Министр взял с собой некую секретную карту. Там были отмечены максимальные уступки, на которые следовало идти, если враги сумеют объединиться. Горчаков был нездоров, и в день открытия конгресса восьмидесятилетнего министра внесли на стуле. И далее судьба сыграла злую шутку с немощным князем. Рассеянный, больной, он случайно показал секретную карту английскому премьеру Дизраэли. И тот моментально все понял.

Теперь Англия и Австро-Венгрия уже не уступали. И тогда Бисмарк, конечно же, с грустью потребовал, чтобы его русские друзья согласились с этой плохой картой.

Так был заключен Берлинский договор.

В результате независимым остался только север Болгарии. Площадь Болгарского княжества урезалась почти втрое. Из приобретений по Сан-Стефанскому договору Россия возвращала город Баязет в Закавказье. Не воевавшая Австрия получила Боснию и Герцеговину в управление – до наведения там порядка. (В начале ХХ века Австрия аннексирует эти территории.) Территориальные приобретения Сербии сокращались.

После Берлинского конгресса министр Горчаков написал Александру: «Это самая черная страница моей биографии». «И в моей тоже», – ответил Александр старому министру. И это не было преувеличением.

Хотя в результате войны получили независимость славянские государства и Греция, хотя он добился (пусть и не целиком) осуществления мечтаний отца, хотя он вернул земли, потерянные по Парижскому миру (за исключением устья Дуная), но этого никто не хотел вспоминать.

Все как-то дружно забыли, что он сделал, и помнили только о том, что упущено. Особенно горестно восприняли итоги войны в недавно ликовавшей Москве. Те, кто звался «славянофилами», уже видели Россию во главе освобожденных славянских народов, видели православный крест и русский флаг над Константинополем. И вместо этого. Лучше бы не было победного марша на Стамбул, лучше бы не было достижений в Сан-Стефано, лучше бы не было обманутых великих надежд общества.

И начались протесты и выступления. Знаменитый славянофил Иван Сергеевич Аксаков – сын и брат столь же знаменитых славянофилов, идейный вождь славянофильской Москвы (за него вышла замуж известная нам фрейлина Анна Тютчева) – выступил на заседании Славянского комитета:

«Ты ли это, Русь-победительница, сама добровольно разжаловавшая себя в побежденную?… Едва сдерживая веселый смех, западные державы нагло срывают с тебя победный венец, преподносят тебе взамен шутовскую с погремушками шапку, а ты послушно, чуть ли не с выражением чувствительнейшей признательности склоняешь под нее свою многострадальную голову! Если в нас при одном чтении газет кровь закипает в жилах, что же должен испытывать царь России, несущий за нее ответственность пред Историей? Не он ли сам назвал дело нашей войны “святым”?.Россия не желает войны, но еще менее желает позорного мира. Спросите любого русского из народа, не предпочтет ли он биться до истощения крови и сил?! Долг верноподданных велит нам не безмолвствовать в эти дни беззакония и неправды, воздвигающих средостение между царем и землей, между царской мыслью и землей, между царской мыслью и народной думой.»

Раздраженный неблагодарностью, царь повелел: Комитет закрыть и выслать нашего Цицерона из Москвы в деревню. Впрочем, уже вскоре московский генерал-губернатор доложил, что «наш enfant terrible сидит тихо». И царь разрешил Аксакову вернуться в Москву.

Но, увы, это был не только голос славянофилов. Это был голос общества.

Война, которая должна была принести единение, принесла очередное разочарование в царе.

Все это происходило на фоне обычного в военное время падения благосостояния. Рубль на международном рынке упал на 40 процентов.

Война спровоцировала выступления ретроградов, недовольных ее исходом и реформами, и либералов, недовольных ее исходом и отсутствием реформ.

Вот что писал один из главных деятелей ретроградной партии, князь Мещерский: «Не будь этого печального исхода войны, анархическое движение осталось бы у нас по-прежнему хроническим недугом в умственной жизни России и не нашло бы почвы для себя, чтобы перейти в состояние острое и к дерзкому походу против государственного порядка».

Берлинский договор оказался пороховой бочкой для России.

И трагические события не замедлили начаться.

Выстрел

События эти начались с обстоятельств, которые по тем временам считались заурядными. В это время наш Янус, старательно глядевший назад, предпочитал иметь на службе людей исполнительных, то есть похожих на служак времен отца.

Генерал-адъютант Федор Федорович Трепов– петербургский градоначальник – был именно таковым. Государь знал, что Трепова не любили в обществе. Но уже свершилось: стоило ему кого-нибудь назначить, как его начинали дружно не любить. Александр с раздражением отмечал: чтобы теперь он ни делал – он ошибся.

Трепов, 60-летний сверстник государя, был, что называется, «старого закала папаша» – типичный николаевский Держиморда. Как писал зло современник: «У него на лице написана такая программа, что если четверть выполнит, десять раз надо повесить. И при том – какое благодушие!»

В тот летний день 13 июля 1877 года Трепов приехал в десять утра по каким-то делам в Дом предварительного заключения на Шпалерной улице. Здесь градоначальник встретил во дворе гуляющими вместе троих арестантов.

Один их них и был уже упоминавшийся нами член «Земли и воли» Боголюбов, арестованный за демонстрацию у Казанского собора и приговоренный к пятнадцати годам каторги. В Доме предварительного заключения Боголюбов ожидал исполнения приговора – отправки на каторгу.

Далее все было заурядно. Был градоначальник Трепов в плохом настроении, и ему не понравился Боголюбов – не так отвечал ему, не снял шапку… И выместил на нем градоначальник плохое настроение весьма обычно.

– В карцер его! Шапку долой! – и выбросил вперед руку, чтобы сбить шапку с головы заключенного.

Боголюбов, полагая, что генерал хочет его ударить, резко отпрянул. Шапка с его головы слетела, а сам Боголюбов, потеряв равновесие, пошатнулся и едва не упал. Эту сцену видели из окон Дома предварительного заключения многие арестанты, почти сплошь политические. Им показалось, что градоначальник ударил Боголюбова. Заключенные были люди молодые и страха николаевских времен, к сожалению для Трепова, уже не ведали. Более того, жаждали показать, как они относятся к власти. И градоначальник услышал проклятья, и полетело в него все, что можно было просунуть сквозь решетки: кружки, книги, зубочистки. Окончательно рассвирепевший Трепов велел поступить, как в добрые времена покойного императора, то есть наказать «поотечески». Он приказал высечь Боголюбова.

Считая инцидент исчерпанным, Трепов уехал.

Но тут-то все и началось.

Охранники ненавидели политических. И на виду у глядевших из окон арестантов неспешно таскали шпицрутены в карцер, куда посадили Боголюбова. Так они дразнили политических. Но политические были люди нервные, и у некоторых революционерок начались истерики. Арестанты сквозь решетки проклинали власть и начали грозить общим бунтом. Все опасно накалилось… Об инциденте пришлось доложить министру юстиции графу Палену. Министр был, подобно Трепову, из исполнительных людей. Он заявил, что Трепов поступил хорошо: «Если начнутся беспорядки, пошлем на Шпалерную пожарную трубу обливать их холодной водою, а если беспорядки будут продолжаться, то по всей этой дряни будем стрелять».

Но беспорядки не начались, и история вновь казалась законченной.

Но опять не учли: новая эпоха гласности плохо сочеталась с действиями исполнительных служак. Об истории во всех подробностях тотчас поведали петербургские газеты. Журналисты, как и положено, не отличались сочувствием к градоначальнику, и статьи были соответственные.

И произошло!

24 января 1878 года уже забывавший об этой истории Трепов принимал прошения в канцелярии градоначальства. Одной из просительниц была девушка среднего роста, с продолговатым, бесцветным, каким-то нездоровым лицом и гладко зачесанными волосами. Она была одета в серый бурнус, с нелепыми фестончиками на подоле. В одной руке у нее было прошение, другая рука пряталась под бурнусом. Подав одной рукой прошение Трепову, другой она распахнула бурнус и выстрелила в градоначальника в упор из револьвера «Бульдог».

Она, видимо, волновалась. Как сама потом скажет, «очень трудно поднять руку на человека». Так что выстрел получился нелепым. Как записано в протоколе: «Арестованная нанесла генерал-адъютанту Трепову рану в полость таза пулею большого калибра». Попросту – угодила в задницу генерала.

Она никуда не убегала и дала себя задержать. Как описывает очевидец, «сидела на стуле, глядя в потолок близорукими серыми глазами и безразлично отвечала на вопросы следователя». Она сообщила, что Трепова никогда до сего дня не встречала. Стреляла она в него, потому что в газетах прочла о его зверском обращении с беспомощным заключенным. «Очень трудно было поднять руку на человека, но совесть заставила».

В это время в соседней комнате безуспешно пытались вынуть пулю из зада градоначальника. Всю эту картину увидел государь – он пришел навестить раненого Трепова.

Александр, приехавший недавно с фронта, все еще не мог оправиться после войны. Поднимаясь по лестнице, он «останавливался почти на каждой ступеньке и тяжело дышал», – вспоминал находившийся здесь же знаменитый юрист, Председатель Санкт-Петербургского окружного суда Кони. Кони был либералом. Такое было время – рядом с оголтелыми ретроградами соседствовали немногочисленные либералы – как воспоминание о прошлых реформах.

Вера Засулич – такова была фамилия стрелявшей двадцативосьмилетней девушки.

Ее история весьма типична. Родилась, конечно же, в дворянской семье (как и большинство революционеров). Окончила немецко-французский пансион в Москве и там же познакомилась с идеями народников. В 17 лет приняла решение посвятить свою жизнь служению народу и революции. Засулич переезжает в Петербург. Работает в переплетно-брошюровочной мастерской, чтобы трудиться вместе с рабочими, преподает в школе для рабочих. Во время студенческих волнений 1869 года познакомилась с Нечаевым, который тщетно пытался вовлечь Засулич в свою организацию, – она не поверила в нечаевские идеи.

Тем не менее это знакомство закончилось для нее плачевно – заключением в Петропавловскую крепость. Потом – ссылка, переход на нелегальное положение…

Прочитав в газете об издевательстве над народником Боголюбовым, она начала готовить покушение на Трепова.

Они были первыми!

Как выяснится много позже, выстрел Засулич должен был иметь продолжение. В этот день было решено публично отомстить еще одному преследователю народников – прокурору В. Желяховскому (товарищу обер-прокурора Сената).

Он выступал обвинителем на «Процессе 193-х» народников. Ив то время как Засулич отправилась стрелять в Трепова, ее подруга Мария Коленкина, вооруженная таким же револьвером «Бульдог», отправилась казнить Желеховского. Так что это была продуманная большая террористическая акция. И обе женщины стояли у истока будущего великого террора.

И когда Засулич поджидала в приемной градоначальника, Коленкина позвонила в квартиру Желеховского.

Дверь открыл лакей. Она попросила позвать прокурора.

В это время в дверях передней появились жена и дети Желеховского. И она поняла, что придется стрелять в прокурора в их присутствии. Коленкина молча повернулась и ушла. Террор только начинался. Они еще не научились убивать в присутствии детей.

Очень повезло и Трепову. В него выстрелила женщина, стрелявшая впервые, страдающая от необходимости стрелять в человека. А в это время множество молодых людей, умеющих стрелять отлично, готовились расправиться с градоначальником. «Дикий поступок Трепова с Боголюбовым был последней каплей, переполнившей чашу горечи, как в моей душе, так и в душах товарищей», – писал будущий удалой террорист народник Николай Морозов. И он готовился застрелить Трепова. Решил отомстить за Боголюбова обучавшийся прежде в военном училище народник Александр Баранников. Покушение на Трепова готовилось целой группой народников под руководством Михаила Фроленко.

И все эти люди не сплоховали бы. Недаром они вскоре станут героями русского террора. Так что выстрел Засулич. спас жизнь градоначальнику.

Суд

Дело представилось государю совершенно ясным. Тем более что сама Засулич ничего не отрицала: да, стреляла в градоначальника, находившегося при исполнении обязанностей. И было совершенно понятно, как решит ее судьбу суд присяжных.

Так что не было никакого смысла передавать дело в Особое присутствие Сената. Наоборот, Александр хотел, чтобы несостоявшуюся убийцу-нигилистку осудили публично.

31 марта должен был начаться процесс по делу Засулич в Петербургском окружном суде – при открытых дверях. Вести процесс должен был Председатель суда А.Ф. Кони. Перед началом процесса. министр граф Пален пригласил к себе Кони. Он предупредил его: «По этому делу правительство вправе ждать от суда и от вас, Анатолий Федорович. особых услуг».

Либерал Кони ответил достойно: «Позвольте напомнить вам, граф, слова французского юриста, обращенные к королю, также попросившему его об услуге: «Ваше Величество, суд не оказывает услуг, суд выносит приговоры».

Пален не зря просил Кони. Дело, которое казалось таким ясным, все больше внушало тревогу. Стать обвинителем на процессе Веры Засулич один за другим отказались все известные прокуроры. В результате обвинять Засулич согласился только товарищ прокурора К.И. Кессель, весьма посредственных способностей. В то время как никто не хотел выступать на стороне власти, все адвокатские светила предлагали взять на себя защиту Веры Засулич. Выступление в роли защитника этой несостоявшейся убийцы (как и защита народников на «Процессе 193-х») сулило адвокату всероссийскую славу. Так стало модно быть против власти.

И это был тревожнейший симптом.

Защитником Засулич стал Петр Александров, выдающийся судебный оратор, блестяще защищавший народников на «Процессе 193-х».

Наступил день оглашения приговора– утро 31 марта 1878 года.

А.Ф. Кони, как он сам вспоминал, «провел эту ночь почти без сна». Возле здания суда– на Литейном и на Шпалерной– собрались огромные толпы людей, не попавших в зал, масса учащейся молодежи. У входа в суд и у ворот примыкающего к нему дома предварительного заключения – большие наряды полиции и жандармерии.

Судебный зал переполнен. И все это по преимуществу великосветская публика. На местах VIP – за судейскими креслами – сам канцлер, светлейший князь А.М. Горчаков, государственный контролер граф Дм. Сольский, товарищ генерал-фельдцейхмейстера (то есть начальника артиллерии) граф А.А. Баранцов, председатель департамента экономии Государственного Совета А.А. Абаза, бывший петербургский генерал-губернатор светлейший князь А.А. Суворов, члены Государственного Совета… В первом ряду сидел военный министр граф Д.А. Милютин, генералы и офицеры. На местах для прессы – Федор Михайлович Достоевский и весь цвет русской журналистики.

Адвокат Александров ловко использовал право отвода присяжных. В результате большинство присяжных заседателей составили средние и мелкие чиновники – либеральная часть бюрократии.

Выступая перед ними, П.А. Александров высказал мысли весьма удивительные в судебном заседании. Он сказал:

«Физиономия государственных преступлений нередко весьма изменчива. То, что вчера считалось государственным преступлением, сегодня или завтра становится высокочтимым подвигом гражданской доблести. Государственное преступление нередко… проповедь того, что еще недостаточно созрело и для чего еще не наступило время. Все это, несмотря на тяжкую кару закона, постигающую государственного преступника, не позволяет видеть в нем презренного, отвергнутого члена общества, не позволяет заглушить симпатий ко всему тому высокому, честному, дорогому, разумному, что остается в нем вне сферы его преступного деяния».

Не забыл и о чувствительном.

«.Да, мучителям Боголюбова нужен был стон не физической боли, но стон поруганной человеческой души, удушенного, униженного и раздавленного человека… Российский апофеоз розги торжествовал!»

В заключение Александров сказал:

«Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям. Были женщины, обагрившие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. В первый раз является здесь женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, – женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни».

Овация зала, с трудом прерванная председательствующим.

И, обращаясь к присяжным, адвокат Александров закончил:

«…Да совершится ваше карающее правосудие! …Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратят возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок. Но как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самих мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва. Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною.»

И опять овация зала.

От последнего слова, как и просил ее адвокат, Засулич мудро отказалась. Не следовало разрушать впечатление от блестящей речи, обошедшей тогда всю Россию.

Пошли часы революции

Наступил миг чтения приговора. Кони опишет все в своих «Воспоминаниях»:

«С бледными лицами присяжные столпились около угла судейского стола… В зале – мертвая тишина, все затаили дыхание… Старшина присяжных – чиновник Министерства финансов, быстро, скороговоркой читал вопрос:

– Виновна ли Засулич в том, что нанесла рану?.. – И громко, на весь зал. – Нет! Не виновна!

Тому, кто не был свидетелем, нельзя себе представить взрыва звуков, покрывших голос старшины, того движения, которое, как от удара током, пронеслось по всей зале. Крики несдержанной радости, истерические рыдания, отчаянные аплодисменты, топот ног, возгласы: “Браво! Ура! Молодцы! Вера! Верочка! Верочка!” – все слилось в один треск– и стон, и вопль. В партере многие крестились; в верхнем, более демократическом отделении для публики обнимались; даже в местах за судьями (в местах VIP. – Э.Р.) усерднейшим образом хлопали, – вспоминал Кони. – Один особенно усердствовал над самым моим ухом. Я оглянулся. Помощник генерал-фельдцейхмейстера граф А.А. Баранцов, раскрасневшийся седой толстяк, с азартом бил в ладони. Встретив мой взгляд, он остановился, сконфуженно улыбнулся, но, едва я отвернулся, снова принялся хлопать».

Сама Вера Засулич «ждала, что ее повесят после комедии суда». А тут. – Вы оправданы! – объявил Кони, обращаясь к Засулич. – Пойдите в Дом предварительного заключения и возьмите ваши вещи. Приказ о вашем освобождении будет прислан немедленно. Заседание закрыто!

И Достоевский сказал сидевшему рядом журналисту Г.К Градовскому: «Наказание этой девушки неуместно, излишне, – следовало бы выразить так: иди, ты свободна, но не делай этого в другой раз. Нет у нас, кажется, такой юридической формулы, а чего доброго, ее теперь возведут в героини».

Так неожиданно сказал автор «Бесов».

В это время огромная толпа на улице «возводила ее в героини». Оглушительное и долго не смолкавшее «ура» встретило Веру Засулич. Крики «Поднимите ее на плечи!». Опять «ура». Крики «Да здравствует Засулич! Слава Засулич!».

В это время в зале суда А.Ф. Кони собрался было уходить, но его задержал А.И. Деспот-Зенович, член Совета Министерства внутренних дел – старик со звездой ордена Александра Невского. – Счастливейший день моей жизни! Счастливейший день! – повторял он, крепко сжимая Кони руку.

Но восторженные поклонники «счастливейшего дня» тут же смогли увидеть его первые результаты. Когда карета с Засулич проезжала по Воскресенскому проспекту, к ней бросились жандармы. И тотчас раздались выстрелы. Это стрелял революционер-народник студент Григорий Сидорацкий. Он решил, что жандармы хотят вновь арестовать Засулич.

Председатель суда Кони уже обедал у знакомых, когда появившийся гость сообщил: «Знаете ли вы, что происходит на улице? Там стреляют. На Воскресенском проспекте лежит убитый».

И эти выстрелы, и убитый были кровавым эпиграфом к дальнейшему.

Так Россия продемонстрировала во всем блеске свое юридическое детство! Любимый и единственно понятный в России суд по Справедливости одержал сокрушительную победу над судом по Закону. Было оформлено законодательно право на этот суд по совести, легализовано право стрелять по убеждениям. С этой минуты великого унижения Закона и пошли часы революции.

Но так же как суд надсмеялся над законом, над законом надсмеялся и государь.

Узнав о происшедшем, Александр пришел в ярость.

И вскоре управляющего Домом предварительного заключения полковника Федорова потребовал к себе генерал-майор Козлов (исполнявший в отсутствие Трепова обязанности градоначальника). И объявил: «По повелению государя, за несвоевременное освобождение Засулич, вы должны отбыть семидневный арест на гауптвахте». При этом Козлов был весьма сконфужен. Ведь Федоров действовал по закону, то есть исполнил решение суда и письменный приказ Председателя суда.

Но государь тоже хотел справедливости.

И на следующий день после суда последовал приказ генерал-майора Козлова: «Предлагаю господам участковым приставам принять самые энергические меры к разысканию и задержанию… Веры Засулич, покушавшейся на жизнь генерала-адъютанта Трепова…».

Но Засулич и след простыл.

Западные газеты писали о деле Веры Засулич: славили героическое решение суда, выступившего против самодержавия. Слава Засулич, видимо, оказалась заразительной. И следом состоялись: два покушения на германского императора, покушение на итальянского короля, а потом и покушение на короля испанского.

Не прошел для Европы даром выстрел нашей Веры.

«Всероссийский суд по совести»

После оправдания первого выстрела «суд по совести» стал воистину всероссийским. Радикальные члены «Земли и воли» начали вершить акты возмездия, справедливости.

Стреляли в товарища прокурора киевского окружного суда Котляревского. Его спасла толстая шуба – сослужила роль пуленепробиваемого жилета. Убили агента сыскной полиции Никонова. На улице застрелили жандармского офицера барона Гейкинга… Все они, по мнению молодых людей из «Земли и воли», были нехорошими людьми, и молодые люди решили, что жить им не следовало. В Харькове застрелили харьковского генерал-губернатора князя Кропоткина. Так как губернатор был реакционер, то в праве на жизнь молодые люди отказали и ему.

Правительство ответило арестами. Во время ареста в Одессе член «Земли и воли» Ковальский, отстреливаясь, ранил полицейского. Был схвачен, расстрелян. Приговор землевольцы сочли несправедливым. И, согласно праву на самооборону, решили действовать.

Так террор пришел в Петербург.

8 августа Главноуправляющий Третьим отделением, шеф жандармов Н. Мезенцов возвращался домой из церкви после утренней службы. Дом шефа жандармов находился в самом центре Петербурга на Михайловской площади, рядом с Михайловским дворцом.

Степняк-Кравчинский

Здесь и поджидал его молодой человек – атлетически сложенный, со смуглым лицом, курчавыми волосами и курчавой модной бородкой a la Наполеон III. Это был Сергей Кравчинский. Тот самый дворянин, о котором мы уже упоминали, – ушедший в отставку офицер, одним из первых пошедший «в народ». За это время Кравчинский многое повидал. Успел бежать из России, участвовал в восстании славян против турок, сражался вместе с восставшей беднотой в Италии, вернулся в Россию и стал одним из руководящих членов «Земли и воли».

Много писал в подпольном издании «Земля и воля». В дальнейшем он станет известным литератором: под псевдонимом «Степняк». Он сделает это имя популярным. Его книгу «Подпольная Россия» будет читать вся Европа Под именем Степняк-Кравчинский он и войдет в русскую историю.

Так теперь будем называть его и мы.

Итак, Степняк-Кравчинский прогуливается у дома Мезенцова с загадочным свертком. А чуть поодаль, на Михайловской площади, стоит второй участник «дела» – молодой, высокий, в синем элегантном пальто. Это еще один несостоявшийся офицер и тоже атлет, и тоже красавец.

Ангел мести

Об этом человеке – одном из главных героев террора стоит рассказать подробнее.

Его звали Александр Баранников. Он учился в престижнейшем Павловском военном училище. Приехал в Петербург из провинции. Его семья мечтала, что он (как и покойный отец) станет военным. Уезжая в знаменитое училище, обещал стать генералом.

Высокого роста, стройный, с великолепной военной выправкой, он отличался огромной физической силой и цветущим здоровьем. Был он необыкновенно красив. «Если бы нужно было дать физическое воплощение террора, то нельзя было сделать лучшего выбора, как взяв образ Баранникова, – писала с гордостью знаменитая террористка Вера Фигнер. – Его матовое, без малейшего румянца лицо, волосы вороного крыла и черные глаза делали его непохожим на русского: его можно было легко принять за восточного человека – всего более за кавказца». (Мать у него была персиянка.)

Но от цветущего красавца исходила какая-то угроза.

«И когда надо было кого-то устрашить, мы посылали Баранникова» (В. Фигнер).

Как и положено медлительным натурам, Баранников не сразу принял революционные идеи. Но, приняв их, стал фанатиком. Высочайшая цель – освобождение народа – возвысила его над товарищами по училищу. А что может быть важнее для молодого человека! Да и что сулило ему Павловское училище? Отдаленный полк, куда наверняка загнали бы молодого офицера из провинции и без связей. Ежедневная нудная муштра, карты, тихий разврат, пьянство. То ли дело жизнь революционера – подпольные квартиры, явки – жизнь, полная опасностей, и вера в будущую победу, которая вознесет на вершину славы.

И это так отвечало его характеру. Он обожал опасность – в минуты опасности он расцветал.

Чтобы уйти из Павловского училища и чтоб не искала его любимая мать, Баранников инсценировал самоубийство – оставил на берегу реки свой мундир и записку к матери. Так он перешел на нелегальное положение.

И конечно, Баранников пошел в народ. И вместе с ним – одна из признанных красавиц движения народников – Мария Ошанина. Из семьи богатых помещиков, блестяще образованная, беспощадная якобинка – личность выдающаяся. «Она был писаная красавица, – вспоминал народник Чернов. – Изящнейшие черты лица, глаза… огромные, темные, с поволокой».

Мария Ошанина стала гражданской женой Баранникова. Естественно, ненадолго. Подпольная жизнь… Для полиции им часто приходилось часто играть в супружеские пары и все с новыми партнерами.

Множество добродетелей, которыми обладал Баранников, делали его нетерпимым к слабостям других. Такие люди не дорожат ни своей жизнью, ни жизнями других. И его, как и многих ему подобных, мог теперь остановить только эшафот. Баранников будет участвовать во всех покушениях на царя.

И террористы прозвали его «Ангелом мести».

Кинжал Степняка

Но возвращаемся к дому шефа жандармов Мезенцова.

Он повернул с Невского проспекта и вышел на Михайловскую площадь. Рядом с ним идет его старый друг – отставной полковник…

И тогда прогуливавшийся со свертком Степняк-Кравчинский бросается к Мезенцову. На глазах оторопевших прохожих рывком выхватывает из свертка кинжал и всаживает по рукоять в живот шефа жандармов. Хладнокровно успевает для верности повернуть кинжал в животе несчастного… Безоружный друг Мезенцова бросается на Кравчинского, нелепо ударяет его по шляпе единственным оружием – зонтиком. В ответ следуют предупредительные выстрелы. Это стреляет, прикрывая убегавшего Кравчинского, Александр Баранников… После чего оба вскакивают в подъехавшие дрожки. И запряженный в этот экипаж знаменитый вороной рысак по кличке Варвар лихо умчал молодых атлетов с места убийства. Для Варвара – это очередное подобное приключение. Легендарный конь уже не раз спасал бежавших из тюрьмы удалых террористов. У Варвара будет удивительная судьба.

Сам убитый, «Сонный тигр» Мезенцов, отнюдь не прославился ни жестокостью, ни кровожадностью. Его убили символически, как главу Третьего отделения.

Убийца Мезенцова, будущий знаменитый романист Степняк-Кравчинский, написал прокламацию «Смерть за смерть» с посвящением – «Светлой памяти Мученика Ивана Мартыновича Ковальского, расстрелянного опричниками за защиту своей свободы, 2 августа 1878 года в г. Одессе».

«Шеф жандармов – глава шайки, держащей под своей пятой всю Россию, убит, – писал Степняк-Кравчинский. – Мало кто не догадался, чьими руками был нанесен удар. Но во избежание всяких недоразумений, мы объявляем во всеобщее сведение, что шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцов действительно убит нами, революционерами-социалистами. Мы создали над виновниками и распорядителями тех свирепостей, которые совершаются над нами, свой суд, Суд справедливый, как те идеи, которые мы защищаем… Этим судом генерал-адъютант Мезенцов за все свои злодеяния против нас был признан заслуживающим смерти, каковой приговор и был приведен над ним в исполнение на Михайловской площади утром 4 августа 1878 года».

Так впервые вводилось новое правило русского террора – публичное принятие ответственности за убийство.

Причем сначала (будто предвидя грядущее) атлет Кравчинский собирался убить несчастного Мезенцова куда ужаснее. Он придумал обезглавить его – отрубить ему голову мечом на глазах публики. Но эффектное обезглавливание решили отменить, ибо трудно было спрятать меч, поджидая шефа жандармов.

Итак, в самом центре столицы, недалеко от Михайловского дворца, где так любит бывать Александр, где по воскресеньям (возвращаясь после развода гвардии из Михайловского манежа) он традиционно пьет чай у своей кузины, убивают главу могущественного Третьего отделения.

Все это вызвало шок в Петербурге!

Цель была достигнута. Впервые заговорили о могуществе террористов. Имя Кравчинского было у всех на устах. Но самое удивительное – напавший врасплох на безоружного немолодого человека Степняк-Кравчинский становится для многих бесстрашным Робин Гудом!

И это было новое поражение государя сразу после унизительного мира.

«Жертва баб и литераторов»

Новым шефом жандармов император назначил боевого генерала, 60-летнего Александра Дрентельна, славно воевавшего в Балканскую кампанию. Но уже вскоре генерал с изумлением обнаружил, что террористы незримо присутствуют в его собственном кабинете!

В это время в Петербурге одним из самых влиятельных политических салонов считался салон генеральши Александры Богданович. Генерал Богданович был членом Совета Министерства внутренних дел, уважаемым старостой Исаакиевского собора. Гостеприимная генеральша собирала в своем салоне цвет петербургской бюрократии. И аккуратно записывала в дневнике разговоры своих именитых гостей.

Генеральша рассказывает в своем дневнике, как вскоре после назначения Дрентельна (в середине марта) у нового шефа жандармов обедали двое его приятелей.

«После обеда они перешли в кабинет, где на столе увидели социалистический журнал «Земля и воля». Номер был не тщательно напечатан. Дрентельн сделал это замечание, но нашел, что все довольно литературно написано. (Даже шеф жандармов хочет показаться вольнодумцем – это модно! – Э.Р.) На другой день он получил письмо, в котором социалисты благодарили за оценку и заверяли, что недостатки эти они скоро исправят! Вот люди!».

«Вот люди!» – в этом восклицании генеральши – ужас бессилия.

А шеф жандармов тогда только посмеялся. Не оценил того, что оценила умная Богданович. Не увидел постыдной беспомощности странного бессилия некогда всемогущего Третьего отделения. И уже через несколько дней ему преподали урок.

13 марта около часа дня карета Дрентельна ехала вдоль Летнего сада, направляясь к Дворцовой площади, в Зимний дворец. Его карету обогнал молодой денди. Он и прежде встречался на пути генерала. Молодого человека трудно было не запомнить. «Стройный красавец с изящными манерами на великолепной английской лошади, все светские дамы, проезжавшие в открытых колясках, заглядывались на него в свои лорнеты», – так описывал этого всадника землеволец Николай Морозов.

На этот раз молодой человек скакал в карьер и, обогнав карету шефа жандармов, неожиданно выхватил револьвер и выстрелил в Дрентельна. Но не попал. Пробил только стекло кареты.

Проскакав немного вперед, всадник на полном скаку повернул лошадь и поскакал навстречу карете Дрентельна. И вновь выстрелил. И вновь безуспешно. После чего благополучно ускакал.

Стрелявшего выследили (по взятой напрокат лошади) и задержали.

Им оказался некто Леон Мирский, естественно, из дворян, член все той же партии «Земля и воля».

Мирский успел поучиться в мятежной Медико-хирургической академии и даже посидеть в крепости за распространение нелегальной литературы. Выяснились и удивительные мотивы покушения.

Оказалась, у Мирского была невеста. Дерзкое убийство Степняком-Кравчинским Мезенцова восхитило девушку! Образ бесстрашного революционера, убивающего посреди бела дня шефа жандармов, завладел воображением красавицы… И ревнивый Мирский решил вернуть ее сердце самым верным способом – убить нового шефа жандармов.

Он связался с членом «Земли и воли» Николаем Морозовым. Землевольцы его идею одобрили. Мирский сделал все по правилам: сначала изучил постоянный маршрут генерала, нашел место, где карета замедляла ход. Но стрелял неважно и оттого не убил.

В тюрьме Мирский вначале оставался верен себе. К заседанию суда, на котором должна была присутствовать его невеста, попросил разрешения сшить. фрак у дорогого портного. В этом фраке его и приговорили к бессрочной каторге.

Государь, только вернувшийся из Крыма, язвительно написал на деле Мирского:

«Действовал под влиянием баб и литераторов».

Но царь был взбешен. Он сказал министру юстиции, что «не ожидал подобного приговора, ибо не сомневался, что Мирский будет повешен».

Но компетентные органы знали, для чего они подарили жизнь Мирскому. Кокетливый молодой человек быстро сломался, не выдержав заключения в тюрьме, и согласился стать провокатором.

Он будет работать на тайную полицию, шефа которой он недавно собирался убить.

«Скоро честному человеку нельзя будет показаться на улице»

Камарилья требовала от царя новых чрезвычайных мер, и немедленно.

Знаменитый публицист М.Н. Катков предлагает проводить закрытыми все процессы над террористами. Открытые процессы становятся учебником по террору. «Благодаря гласности. нигилисты целого мира смогут узнать, что из дальнобойного револьвера, чтобы попасть в голову на близком расстоянии, надо целить в ноги и что не следует покупать револьвера без предварительного испытания».

Но государь знает, что жесткие карательные меры и так принимаются, что гласность судов и так ограничена. Но почему-то не дают плодов. Для окончательного наступления на данные им же свободы наш двуликий Янус пока не готов. Все кончается тем, что государь обращается за помощью к домовладельцам!

«Нужно, чтобы домовладельцы смотрели за своими дворниками и жильцами. Вы обязаны помогать полиции и не держать подозрительных лиц. Нельзя относиться к этому спустя рукава. Посмотрите, что у нас делается! Скоро честному человеку нельзя будет показаться на улице. Посмотрите, сколько убийств! Хорошо, меня Бог спас. Но бедного Мезенцова они отправили на тот свет. В Дрентельна тоже стреляли. Так я надеюсь на вас!»

Съезд цареубийц

«Слово – за револьвером и бомбой!»

В это время в партии «Земля и воля» начался великий раскол. Одни по-прежнему верят, что нужно просвещать крестьян – готовить к восстанию, работать в деревне. Их по прежнему именуют – «народниками» или презрительно – «деревенщиной». «Деревенщиной» их именуют другие землевольцы, называемые теперь «политиками». «Политики» считают работу в деревне бессмысленной: «Нужны столетия, чтобы неграмотных забитых крестьян, которые не умеют читать прокламации, боятся бунтовать и частенько выдают полиции своих просветителей, превратить в борцов со строем». Кучка героев добьется гибели царизма куда быстрее, если они используют новое оружие XIX века – террор. Террор против насилия власти вызывает уважение в обществе. И это доказали выстрел в Трепова и убийство Мезенцова. Они уже всколыхнули всю Россию. Только террор заставит всемогущую власть дрожать перед инакомыслящими и идти на уступки… Героизм террористов заставит уважать наши идеи, страх перед нами заставит обывателя давить на жалкое правительство. Слово – за револьвером и бомбой! Политический террор должен стать основным содержанием жизни «Земли и воли».

Как провозгласил благополучно бежавший за границу Степняк-Кравчинский:

«Террор – ужасная вещь. Есть только одна вещь хуже террора, это безропотно сносить насилие».

Фраза, ставшая лозунгом «политиков». И они начинают осуществлять свои идеи.

В это время все ступени общественной лестницы уже были политы кровью – убит генерал-губернатор, убит шеф жандармов. Оставался нетронутым только Олимп: дворец, самодержец.

Двенадцать лет прошло со дня выстрела Каракозова. Пора! Но «деревенщина» яростно возражает: это приведет только к новым, беспощадным репрессиям.

Опасный провинциал

Пока в Петербурге спорили, в провинции уже все решили. И весной 1879 года в Петербург из провинции приезжает некто Александр Соловьев.

Александр Соловьев был сыном бедного помощника лекаря в имениях той просвещенной великой княгини Елены Павловны. Отец его прослужил всю жизнь в ее имениях. И она щедро помогала их семье. Все дети получили воспитание за счет Ее Императорского Высочества. Сам Соловьев за ее счет учился в гимназии, потом в университете на юриста. Но университет бросил. Потом «ходил в народ», стал членом партии «Земля и воля».

Ему – 33 года. И вот в возрасте Христа он «понял свое предназначение». И отправился в Петербург.

В Петербурге Соловьев разыскивает одного из главных лидеров «Земли и воли» Александра Михайлова. Человека, которого землевольцы сравнивали с Робеспьером.

Наш Робеспьер

Александр Михайлов – конечно же, из дворян и тоже провинциал. Он – из города Пскова, как и Александр Баранников. Они дружили с Баранниковым еще в гимназические годы.

Александр Михайлов был из тех появившихся тогда многочисленных русских мальчиков – «великих критиков», рожденных временем свободы. О них Достоевский сказал: «Если русскому школьнику дать карту звездного неба, он и ее немедленно исправит». Уже в гимназии Саша Михайлов заболел идеей переустроить этот несовершенный мир. И тотчас почувствовал себя тогда, как он сам писал, «много выше своих сверстников». И сверстники это признали. Михайлов был лидером в дружбе с красавцем и силачом Баранниковым. Много способствовал его революционному образованию. Михайлов, конечно же, принял участие в хождении в народ, но скоро разочаровался. Он вернулся в столицу сторонником беспощадного террора. Александр Михайлов становится лидером «политиков»-террористов.

Вот к нему на нелегальную квартиру и пришел Александр Соловьев.

Вспоминает Александр Михайлов:

«Зная, что я близко стою к партии «Земля и воля», он открыл мне свою душу».

Оказалось, душа приехавшего Александра Соловьева жаждала одного – убить царя.

И за этим он явился в столицу.

Соловьев объясняет Михайлову: «Смерть императора может сделать поворот в общественной жизни… То недовольство, которое теперь выражается глухим ропотом народа, вспыхнет в местностях, где оно наиболее остро чувствуется, и затем широко разольется повсеместно. Нужен лишь толчок, чтобы все поднялось».

Вот так через 12 лет он излагает Александру Михайлову те же самые идеи, которые привели Каракозова к решетке Летнего сада. Убить царя – и все тотчас случится. И он просит содействия «Земли и воли».

Целеустремленность Соловьева понравилось Робеспьеру-Михайлову. Для начала они отправляются покупать револьвер Соловьеву. «Выбрали американский с большими стволами – с такими охотятся на медведей». И оттого револьвер назывался «Медвежатник». По революционной терминологии, русский царь часто именовался «медведем». Так что соответствующий револьвер выбрали молодые люди для подобной охоты.

Но не успел Михайлов снабдить оружием одного цареубийцу, как к нему пришел… другой! В Петербург приехал из Харькова еще один провинциал– Григорий Гольденберг. Тоже член партии «Земля и воля», прославившийся удачным убийством харьковского генерал-губернатора Кропоткина.

Возбужденный своим успехом в Харькове, Гольденберг приехал в столицу за продолжением успеха – убить царя. И он тоже просит содействия петербургской «Земли и воли». Трудно отказать такому заслуженному человеку!

Михайлов сообщает о волнующей ситуации другому лидеру «политиков» Александру Квятковскому. И они решают устроить встречу между двумя приехавшими цареубийцами.

Рождение смертников

Встретились в трактире. И здесь за рюмкой водки выяснилось чрезвычайное: перед Михайловым и Квятковским сидели террористы нового, невиданного прежде типа. Оказывается, оба покушавшихся, понимая, что вряд ли можно будет спастись от многочисленной царской охраны, бежать с места убийства не собирались. Убив царя, они оба, не сговариваясь, придумали тотчас принять яд. И уйти из жизни героически, но тайно.

Это и был новый тип террористов – террорист-смертник.

Квятковский и Михайлов сидели в замешательстве.

«Мы. в то время еще не были приготовлены к самопожертвованию и чувствовали это. Сознание такого нашего положения между двумя обрекавшими себя на смерть отнимало у нас всякую нравственную возможность принять участие в выборе того или другого», – вспоминал Михайлов. Но принять участие пришлось. Еврею Гольденбергу, решившему убить русского царя, Михайлов вынужден был объяснить:

«Необходимо избегать возможности дать повод правительству обрушиться своими репрессалиями на какое-либо сословие или национальность… чтобы на голову целых миллионов не упали бы новые тяжести».

Так он объяснил Гольденбергу, что еврей, убивший царя, откроет серию жесточайших еврейских погромов по всей России. Соловьев тотчас подхватил высказанное соображение. И сказал: «Только я удовлетворяю всем условиям. Мне необходимо идти. Это мое дело, Александр II мой, и я его никому не уступлю».

И Гольденберг согласился без спора.

Битва в «Земле и воле»

Приезд Соловьева оказался детонатором, взорвавшим «Землю и волю». На конспиративной квартире состоялось собрание петербургских «землевольцев». Александр Михайлов доложил о решении Соловьева.

Николай Морозов вспоминает: «Александр Михайлов, доложив на собрании о готовившемся покушении, просил представить в распоряжение Соловьева лошадь для бегства после покушения и кого-нибудь из членов общества, чтобы исполнить обязанности кучера..».

Так что Михайлов все-таки решил помочь смертнику остаться живым.

И тут началось! «Деревенщина» с криками требовала, «чтобы не только не было оказано никакого содействия приехавшему на цареубийство, но чтобы сам он был схвачен, связан и вывезен вон из Петербурга как сумасшедший!»

Им яростно возражали! Они гневно кричали в ответ, что в таком случае сами помешают Соловьеву. Один из них, некто Попов, среди общего крика и смятения прокричал: «Я сам убью губителя народнического дела, если ничего другого с ним нельзя сделать!» Они понимали, какая волна репрессий обрушится после этого убийства. И как придется сворачивать любимую работу в деревне… Лидер «деревенщины», тогдашний теоретик народничества Георгий Плеханов произнес речь: «Под влиянием ваших затей наша организация вынуждена будет покидать одну за другой наши старые области деятельности, подобно тому как Рим покидал одну за другой свои провинции под напором варваров. А единственной переменой после этого убийства будет только то, что после имени Александр появится три палочки вместо двух. Александра Второго сменит Александр Третий! И все!»

Однако у большинства было другое мнение. Они объявили, что хотя сами не будут помогать Соловьеву ввиду обнаружившихся разногласий, но ни в каком случае не запретят отдельным членам оказать ему посильную помощь.

И тогда собрание окончательно превратилось в общий яростный крик. Кто-то из «деревенщины» кричал, что если появится новый Каракозов, он готов быть новым Комиссаровым.

В ответ кричали «политики»: «Уж не хотите ли донести? Тогда мы с вами будем поступать, как с доносчиками!»

В ответ кричала «деревенщина»: «Уж не хотите ли вы нас убивать? Если так, то не забывайте, что мы стреляем не хуже вас».

И в этот миг, когда они уже были готовы взяться за оружие, раздался звонок во входную дверь.

«Господа, полиция! – воскликнул Михайлов. – Мы, конечно, будем защищаться?!»

Каждый из присутствующих молча вынул из кармана свой револьвер и взвел курок.

Михайлов пошел отворять дверь. Еще минуту – и раздался бы залп, но тревога оказалась ложной: Михайлов вернулся с известием, что звонил дворник, явившийся по какому-то делу.

Но эта ложная тревога. положила конец бурным сценам. И вскоре собрание спокойно разошлось.

«Но все унесли с собой убеждение, что старое, некогда доброе единство общества “Земля и воля” разрушено и теперь каждое направление пойдет своей дорогой», – вспоминал Плеханов.

Раскол «Земли и воли» стал неизбежен.

«Его травили, как зайца»

2 апреля 1879 года в девятом часу утра Александр, как всегда, вышел на утреннюю прогулку. День императора протекал обычным, неизменным порядком. Он был уверен, что он так и умрет с этим распорядком дня.

Но в тот день в расписание его жизни было внесено существенное изменение.

2 апреля 1879 года государь император навсегда лишился традиционной прогулки.

Из газеты «Русский инвалид» от 5.04.1879 года:

«2-го сего апреля, в 9-м часу утра, в то время, когда Государь Император изволил по обычаю прогуливаться в местности, окружающей Зимний дворец, на тротуаре, прилегающем к зданию штаба войск Петербургского военного округа, навстречу Его Императорскому Величеству, с противоположной стороны здания вышел человек, весьма прилично одетый, в форменной гражданской с кокардою фуражке. Подойдя ближе к Государю Императору, человек этот вынул из кармана пальто револьвер, выстрелил в Его Величество, и вслед за этим сделал еще несколько выстрелов. Проходившие вблизи люди, а равно и городовые немедленно бросились на злоумышленника и схватили его… Божие Провидение сохранило невредимо драгоценные для России дни Августейшаго нашего Государя. Злодей арестован. Расследование начато».

На самом деле все было куда постыднее.

Он возвращался с прогулки. Уже прошел Певческий мост и вышел на площадь перед дворцом. Сзади, на расстоянии, чтоб не мешал думать, шел начальник его охраны капитан Кох.

Поодаль у арки Главного штаба, как всегда, собралась толпа любопытных. И тут император увидел очень высокого молодого человека в длинном черном пальто и в форменной фуражке с кокардой (какие носят чиновники).

Из дневника генеральши Богданович: «Маков, видевший Государя через полчаса после покушения, рассказывал со слов Государя, что поравнявшись с Государем, молодой человек остановился и отдал ему честь. Лицо этого человека обратило на себя внимание царя. И когда он невольно обернулся., увидел пистолет, направленный на него».

Поворот головы спас ему жизнь – пуля просвистела мимо.

«Пуля пробила стену дворца, где и застряла. Злодей прицелился во второй раз – царь уклонился влево, преступник прицелился в третий раз – царь опять уклонился».

«Уклонился» – так назвал Маков бегство по площади Государя Всероссийского.

Итак, когда Соловьев выстрелил первый раз (стрелял с двух шагов. – Э.Р.), пуля просвистела мимо. И тогда Александр пустился от него наутек, как мальчишка. На глазах толпы Государь всея Руси удирал у собственного дворца! Первый раз после смерти отца его заставили исполнять чужую волю.

А Соловьев бежал за ним и палил.

Выстрел. Император резко подал вправо. Он убегал зигзагами, как его учили в гвардии. Шестидесятилетний царь не потерял присутствия духа. Еще выстрел – он бросился влево. Он уже слышал его дыханье… Еще два выстрела. Но он опять успел – увильнул в сторону, пуля царапнула шинель… И наконец, последний – где-то внизу, мимо ног. Это Соловьев выстрелил, уже падая, когда его догнал Кох.

В первую минуту Кох и полицейские на площади попросту остолбенели. Потом бросились за Соловьевым. Тот успел сделать пять выстрелов, когда резвый Кох догнал его и, ударив саблей плашмя, сбил с ног.

Огромный револьвер валялся рядом. Соловьева окружили, топтали черное пальто и били. Но Соловьев уже что-то грыз. Первым сообразил Кох. Поторопился разжать челюсть, но только расцарапал лицо Соловьеву.

Во рту у Соловьева был орех с ядом. Чтобы покончить собой (как обещал Михайлову), он принял цианистый калий – один из сильнейших ядов.

Но яд, видно, был очень старый и, как оказалось потом, в значительной степени разложился. Соловьев остался жив.

В это время из дворца выскочил Петр Шувалов. Отставной начальник Третьего отделения продолжал квартировать во дворце. Он умолил Александра сесть в подкатившую коляску. (Ведь кто-нибудь из «них» мог быть на площади!) В коляске Шувалова царь проехал считанные метры ко дворцу.

Несостоявшегося цареубийцу повезли в канцелярию градоначальника.

Александр вернулся во дворец триумфатором. Объявил: «Господь опять спас!» Императрица уже все знала, хотя он приказал ей не говорить… Она сказала плача фрейлине: «Больше незачем жить, я чувствую, что это меня убивает. Сегодня убийца травил его, как зайца. Это чудо, что он спасся».

В Белом зале – придворные, офицеры гвардейских полков. Один за другим прибывали члены романовской семьи. Брат Михаил, узнавший о покушении, прибежал во дворец без фуражки. Как и 13 лет назад, собралась масса народа. При появлении царя кричали «ура!» Как подсчитал услужливо кто-то, «кричали целых 10 минут». Отслужили молебен.

Но он чувствовал – что-то совсем изменилось… Тогда плакали от счастья. Теперь старались быть счастливыми. Потому что это было уже третье покушение… И случилось страшное– привыкли! Привыкли к покушениям на своего государя.

Вечером записал бесстрастно: «Гулял. У Главного Штаба неизвестный выстрелил в меня 5 раз из револьвера. Бог спас. Собралась вся семья – один за другим. Разговор с Дрентельном: убийца арестован. Благодарственный молебен. Много дам и кавалеров. Все офицеры: ура!».

Потом звонили колокола, и он вышел на балкон над Салтыковским подъездом.

Толпа, собравшаяся перед балконом, приветствовала государя.

Василий Бильбасов, известный публицист и историк (автор знаменитой «Истории Екатерины II»), стоял в этой толпе. И он с изумлением рассказывал генеральше Богданович, как кто-то громко сказал: «Если патриот – кричи “ура”, если социалист – то молчи..». Слова эти были произнесены человеком, одетым мастеровым. «И народ, близко стоявший, спокойно их слушал и ничего с этим человеком не сделал».

В это время уже передавали шутку: дворник, услышав колокольный звон, спрашивает:

– Опять промахнулись?

Множество людей приходило в тот день на площадь Гвардейского штаба (так назывался участок Дворцовой площади у Певческого моста), чтобы увидеть на южном фасаде здания штаба следы от пуль, неумело выпущенных Соловьевым.

Между тем в канцелярии градоначальника на диване лежал тот, о ком теперь говорила вся Россия. Ему 33 года, а он до сих пор ничего не сделал в жизни, он, говоря языком чеховской пьесы, «недотепа»! Он с трех шагов не смог попасть в государя, он даже цианистым калием отравиться не смог (как задумал), но этого недотепу теперь знает вся Россия! Его, которого никто и никогда не замечал! А теперь вокруг все хлопочут. Из ничтожества, безвестности – сразу в самые главные лица.

Одна из причин террора – слава! Слава Степняка-Кравчинского. Теперь слава его – Соловьева!

Очевидец описывал: «Рядом с диваном на полу стояла умывальная чашка с порядочным количеством рвоты (ему промыли желудок). Его первым вопросом, после того как он пришел в себя, был:

– Неужели я не убил государя?

Посокрушавшись открыто, успокоился. И лежал спокойный и важный. Потом как-то расслабленно попросил папироску. И уже кто-то с необыкновенной предупредительностью подскочил к нему, старательно чиркал спичками. У изголовья преступника, грациозно облокотившись на ручку дивана, изогнувшись над ним, стоял господин в вицмундире с судейским значком и вкрадчивым голосом задавал вопросы.

Вы знаете, что в вашем положении полная откровенность поведет к тому благому результату, что никто из невинных не пострадает, тогда как в противном случае…

Но Соловьев величественно молчал.

Однако уже вскоре следствие все знало о покушавшемся.

Показания убийцы

Соловьев вдруг стал словоохотлив. Он с удовольствием рассказал, что ночь перед выстрелами «провел у одной проститутки». (Ему нравилось шокировать.) Насладившись напоследок радостями жизни, он и отправился убивать императора, не забыв надеть «чистую рубаху, которую припас, а грязную бросил на панель». Ведь на смерть шел. Зачем шел на смерть? Мстил за товарищей.

«Как тени, проходят в моем воображении мученики за народ, фигурировавшие в целом ряде больших политических процессов и безвременно погибшие».

С удовольствием объяснял и цели, ради которых пошел на убийство: «Я принадлежу к русской социально-революционной партии, которая признает крайнею несправедливостью то, что большинство народа трудится, а меньшинство пользуется их трудом…

Мы, социалисты, объявляем войну правительству… К царю, как к врагу народа, могу питать только враждебные чувства».

Верил, что своим выстрелом «приближал светлое будущее». Правда, «светлое будущее», ради которого убивал, представлял несколько смутно: «Не могу ясно представить себе новый строй жизни, но думаю, что человечество должно дойти до такого совершенства, что каждый будет удовлетворять всем своим потребностям без всякого ущерба для других…».

И первые сановники империи, которые раньше и на порог кабинета его не пустили бы, теперь внимали каждому его слову, старательно записывали все его рассуждения!

Более того, он, неизвестный никому Соловьев, заставил Царя всея Руси и всю царскую семью изменить свою жизнь! От утренних прогулок по городу царь теперь отказался.

И на следующий день наследник записал в дневнике:

«Сегодня мне пришлось первый раз выехать в коляске с конвоем. Папа, слава Богу, решился тоже ездить с конвоем и выезжает, как и я, с урядником на козлах и двумя верховыми казаками».

Это было внове для населения – увидеть царя едущим по собственной столице в сопровождении такой охраны. И император Александр I, и его отец Николай I выезжали в коляске без всякой охраны.

Генеральша Богданович записала в дневник то, что говорили вокруг:

– Тяжело это видеть!

Особое присутствие Сената приговорило Соловьева к смерти. Он выслушал приговор совершенно спокойно. Ему предложили написать просьбу о помиловании. Он оставил бумагу чистой.

28 мая 1879 года при стечении четырехтысячной толпы его привезли на Семеновский плац, где когда-то ожидали смерти Достоевский и петрашевцы.

Эшафот – высокий деревянный помост – был окружен со всех сторон железной решеткой. На нем – два деревянных столба с перекладиной. С перекладины раскачивались на ветру две петли. А рядом с эшафотом, на виду у всех, стояло нечто прикрытое рогожей. Это был гроб, заготовленный для живого еще человека. Наконец подъехала колесница. Соловьев сидел на скамейке спиною к лошадям, руки его были перевязаны сзади веревкою. На груди висела черная доска, на которой было написано «государственный преступник». Войска выстроились вдоль помоста плотными шеренгами.

На эшафот поднялся некто Фролов – вчерашний преступник, который за помилование согласился стать палачом. Фролов был очень картинен – высокий, в красной рубахе, поверх – черный жилет с длинною золотою цепью от часов. Фролову предстояло еще много казней.

Соловьев с усмешкою стоял у позорного столба, пока читали приговор. Потом священник подошел к Соловьеву, но тот отрицательно покачал головой: как показал он на следствии – не верил в Бога. Теперь им завладел Фролов. Помог надеть белый балахон, который должен был скрыть лицо, точнее – муку в последний миг. И обняв за плечи, палач возвел его на «западню». Набросил петлю, заботливо поправил на шее и подал знак. Помощник ударом ноги выбил подпорки, и Соловьев рухнул в раскрывшийся под его тяжестью люк «западни». Белый балахон судорожно дернулся и повис, чуть раскачиваясь на ветру.

Вот до чего дожили!

На следующий день по городу была разбросана прокламация.

«Мы поднимаем брошенную нам перчатку, мы не боимся борьбы и смерти и в конце концов взорвем правительство, сколько бы ни погибло с нашей стороны».

В столице впервые началась паника.

А.А. Киреев, отставной генерал, публицист, знакомец Федора Достоевского, записал в дневнике: «Самые фантастические слухи ходят по городу о том, что-де нигилисты произведут революцию, чуть ли не всех нас перережут. Некоторые части войск держатся наготове!!! Наследник не может жить в Царском Селе, а переезжает в Петергоф. потому что в Царском слишком затруднительно уберечься от убийц. Это будет не жизнь, а каторга! Вот до чего дожили!»

Война с террором

Голос двора

Фрейлина императрицы Мария Фредерикс (ее мать Цецилия была фрейлиной и ближайшей подругой матери Александра II) писала в «Воспоминаниях»: «Государь Николай I знал, что с врожденной необузданностью и неустойчивостью можно еще долго и много бороться, а побороть их можно только силой и твердостью… Он знал, что по нраву русского человека строгость, она для него полезнее распущенности, которая к добру не ведет. То, что император Николай I был прав, видно из того, что произошло после него. Когда по смерти нашего мудрого царя повеяло слабостью и распущенностью, все вздохнули и обрадовались… Дали нам и свободу мысли, и свободу действий, и свободу печати; словом, бросились на все разом; думая этим ускорить развитие России. Бешеный поток этот, которому была внезапно открыта преграда. вырвался из своих пределов быстро и жестоко; сгоряча он стал все ломать, все сжигать за собою. И, в конце концов, что же вышло из этого всего?… Горсть изуродованных нравственно выродков, которые поставили себе задачей под предлогом преданности Отечеству, изменить весь строй России».

Это был голос двора. Это исповедовала с каждым днем крепнувшая оппозиция ретроградов, это царь читал теперь в глазах сына. Самое печальное – ретроградная партия все больше сплачивалась вокруг его Саши – вокруг наследника престола.

В толстой тетради в кожаном переплете с металлическим замком остался дневник наследника и его отчаянные записи в эти годы: «Просто ужас, что за милое время!». «Господи, дай нам средства и вразуми нас, как действовать! Что нам делать!». «Самые ужасные и отвратительные годы, которые когда-либо проходила Россия!»

Они

Как когда-то во время выступления декабристов был унижен собственным страхом его отец, так и Александр был теперь унижен на Дворцовой площади.

Бегать в шестьдесят «как заяц» (слова императрицы ему передали) на виду у собственного двора! Да еще накануне дня рождения! «Хороший подарок мне преподнесли», – сказал он тогда.

Но он старался не выходить из себя.

Но таинственные они продолжали свое дело. Они объявили свое загадочное имя – «Исполнительный Комитет».

Шеф жандармов Дрентельн, петербургский градоначальник и несколько других должностных лиц получили по почте письма одинакового содержания. На каждом из них стояла овальная печать некоего «Исполнительного Комитета русской социально-революционной партии». В центре печати были изображены пистолет, топор и кинжал.

«Исполнительный комитет, имея причины предполагать, что арестованного за покушение Александра II Соловьева могут подвергнуть пыткам, объявляет, что всякого, кто осмелится прибегнуть к такому роду выпытывания показаний, Исполнительный Комитет будет казнить смертью».

Война с террором

Это было слишком. И он решился быть беспощадным. Он задумал вернуть время отца, о чем так мечтал двор. Александр решил победить силой. И теперь, едва закончив войну на Балканах, он объявляет новую войну – в собственной стране. Войну с террором. Беспощадную войну – до полной победы.

Почти вся европейская Россия была поделена на шесть временных генерал-губернаторств (Киевское, Московское, Харьковское, Петербургское, Варшавское и Одесское). И чтобы не было ни у кого сомнений, что это война, на всех этих территориях объявляется военное положение. И во главе генерал-губернаторств назначаются знаменитые боевые генералы прошлой войны. Победитель на Кавказском фронте граф Лорис-Меликов, герой Шипки генерал Гурко, победитель Плевны генерал Тотлебен.

Военный министр ДА Милютин печально записал в дневнике:

«Все заботы высшего правительства направлены к усилению строгости, вся Россия, можно сказать, объявлена в осадном положении».

Генералы Гурко и Тотлебен начали по-военному: высылали, конфисковывали, бросали в тюрьму.

В обществе появилось даже понятие – «белый террор». Так он решительно начал бороться с решительными молодыми людьми.

В ответ продолжились покушения на сановников.

Наступила невиданная прежде жизнь. «Вокруг дворца, на каждом шагу полицейские предосторожности; конвойные казаки. чувствуется, что почва зыблется, зданию угрожает падение, во всех слоях населения появляется какое-то неопределенное, обуявшее всех неудовольствие». Это записал в дневнике его министр Валуев!

«Обуявшее всех неудовольствие!».

«И хозяева это чувствуют», – добавляет министр.

Конечно, он чувствует! Несмотря на расправы, напряжение в стране не спадает. Более того, было нечто тревожное в воздухе: что-то случится!

И это постоянное нервное напряжение его очень изменило… Все тот же министр П.А Валуев беспощадно записал в дневнике:

«Видел их императорских величеств. Государь имеет вид усталый и сам говорил о нервном раздражении, которое усиливается скрывать. Коронованная полуразвалина. В эпоху, где нужна в нем сила, очевидно, на нее нельзя рассчитывать!»

В это время ему надо было принять еще одно трудное решение, оно и стоило ему большого «нервного раздражения».

Его мучил страх за нее. Он встречался с ней, с детьми в ее особняке или в кабинете отца, куда ее по-прежнему тайно привозили.

И по внутренней лестнице из кабинета, по которой папа. поднимался к матери, он теперь спускался к ним. Но каждый раз, когда ее везли во дворец, он не находил себе места. Он не мог дать ей охрану с казаками, как остальным великим князьям. Это было бы излишне публично. Так что они могли подъехать к ее карете (как подъехали к карете Дрентельна), выстрелить, а то и попросту захватить ее с детьми!

И кто они? Сколько их? Как и многие в Петербурге, царь должен был задавать себе этот безответный вопрос. И все чаще видели, как он сидел в апатии часами в кабинете – и вдруг в ярости швырял канделябр в стену. Или вместо утренней прогулки угрюмо ходил по бесконечной анфиладе дворца. Затворник в собственной столице.

По городу ходила сплетня, что во время прогулки по анфиладе император увидел, как кавалергард, охранявший вход в апартаменты, что-то быстро спрятал за спиной. И царь тотчас выстрелил, а это была папироска.

Такие сплетни распространял про него теперь двор. Его не любили – точнее уже не боялись не любить. И ненавидели ее.

Но надо было решаться. И он решился. Он поселил Катю с детьми на третьем этаже дворца, там, где были камер-юнкерские комнаты и комнаты фрейлин. (Далеко от покоев Маши, которые были на втором этаже.)

В этом не было ничего нового. И при деде императоре Павле, и при дяде Александре I, и при отце во дворце жили их любовницы. Это не считалось непристойным, ибо никто не смел обсуждать. Но теперь – гласность. Теперь разучились бояться.

И тотчас возникла сплетня, будто Катя и дети живут прямо над императрицей – и несчастная, больная, старая императрица слышит над собой беготню его незаконных детей.

При всех этих сплетнях пребывание княгини во дворце считалось тайной!

Его министр двора Александр Адлерберг сменил на этом посту своего престарелого отца. Как мы уже писали, Саша Адлерберг воспитывался вместе с государем. Среди придворных только Адлерберг имел право входить к императору без доклада и называть его по имени. Этого права не было у великих князей. Но министр двора, который обязан был знать все, что происходит во дворце, «из скромности» должен делать вид что ничего не знает о княгине Долгорукой!

Как рассказывал впоследствии сам Адлерберг военному министру Милютину: «Когда государь решился переместить княжну Долгорукую в Зимний дворец, он призвал к себе коменданта генерал-майора Дельсаля и дал ему непосредственно все приказания, прибавив, чтобы мне ничего об этом не говорил. Само собой разумеется, что приказание это не могло быть исполнено в точности (И император это отлично знал! – Э.Р.). Но я был признателен государю… По какому-то чувству приличия, по какой-то утонченной деликатности при наших, могу сказать, дружеских отношениях с самого детства, Государь ничего мне не говорил об этом щекотливом предмете, а я показывал вид, что ничего не знаю…»

Императрица

Императрица разительно изменилась – скелет обтянутый кожей… Болезнь быстро прогрессировала после покушения Соловьева. Но еще быстрее – после переезда во дворец той женщины.

Александр сам ей сказал об этом Императрица промолчала.

Теперь больная жила затворницей в окружении постаревших вместе с нею фрейлин. Она проводила в постели целые дни, и когда ее пытались развлекать, усмехаясь, говорила: «Зачем это пикник у одра?»

Она боялась, что с ней заговорят о той женщине... И дабы этого не случилось, невзначай рассказала фрейлинам, как одна из любимых фрейлин покойной императрицы намекнула ей о связи Николая I с Нелидовой.

И усмехаясь тонкими губами, добавила: «Если бы я услышала подобное разоблачение, я не смогла бы больше встречаться с этой фрейлиной». Эти слова «святой» послужили всем уроком.

Император приходил к ней все реже и реже. Ее апартаменты: парадный альков, обитый алым штофом, мраморные девичьи лица кариатид над кушеткой, где лежит днем ее иссохшее невесомое тело… Салатная столовая, куда он все реже приходит пить кофе. И золотая гостиная, куда она выходит пройтись, опираясь на руку фрейлины. Горят свечи. Горят золотые стены. Золотая клетка, куда он поселил ее. Она ему прощает. Призванная прощать, она ни разу не проронила ни жалобы, ни обвинений. Тайну страданий и унижений, как и положено супругам пылких Романовых, она унесет в могилу..

Смерть была близко, пора было подводить итоги. Свой долг, ради которого везли немецких принцесс в постели русских царей, она хорошо исполнила. Она родила ему троих сыновей, но ее любимец умер. Кто-то еще в Средние века проклял их гессенский род. И как проклятье, наследником стал нелюбимый сын… Гигант с грузным бесформенным телом, с простонародным приплюснутым носом. Шутка природы. Нужно было долго жениться русским царям на немецких принцессах, чтобы родить такого! И все в Саше – истинно крестьянское – его медленный ум, нечеловеческая звериная сила, его отвращение к Европе.

Ее убивала не болезнь, ее убивала ненужность ее жизни. Ей незачем и не для кого жить.

Там – наверху – в комнатах любовницы бегают его незаконные дети, там – шум, там – жизнь. Она уверена: там ждут не дождутся, когда придет за нею смерть.

Прощание

Он все-таки уговорил Машу послушать врачей и отправиться на зиму на Лазурный берег.

Ее везли «лечиться в Сан-Ремо» (как сказал император), или «умирать» (как сказала она). Она знала: он хочет иметь право не думать о ней. Он хочет уехать в Крым с нею.

И вот она уезжала в Сан-Ремо.

Наследник был на военных учениях и приехал в Гатчину на вокзал – проститься с матерью. Императорский поезд пришел из Петербурга в глубоких сумерках.

«Уже становилось темно. И все лица были мрачны, словно это было погребальное шествие» (граф Шереметев, адъютант цесаревича).

Поезд подошел к станции. У окна показался государь – высокий, стройный, в обычной белой фуражке с широким козырьком – мрачный, бледный и задумчивый. (Он как-то сразу резко помолодел накануне ее отъезда.)

Императрица с тонким, ставшим совсем иконописным лицом глядела из окна.

Наследник прошел в вагон, но вскоре вышел. Простились быстро. Поезд тронулся… Как и все провожавшие, наследник думал, что больше не увидит мать.

Ливадийская идиллия

Теперь Александр был с Катей все дни. И уже вскоре они отправились в Крым – в любимую Ливадию. Вместе с царем в его вагоне ехали наследник, цесаревна и внуки.

И в другом вагоне – она. Катя.

Император проводил весь день в Ливадийском дворце с царской семьей и приезжавшими министрами. Но каждую ночь он покидал дворец.

Он садился на лошадь и в осенних южных теплых сумерках скакал к другой семье. Крымская ночь – пение цикад, запах полыни, шум моря. Уже 13 лет они жили вместе Катей, но обстоятельства не позволяли им стать скучными супругами. Они так и остались пылкими любовниками.

Но надо было возвращаться в осенний, промозглый Петербург. Впрочем, и в Крыму последние дни не баловали – полили осенние дожди. Уехал наследник с цесаревной. И последние дни Катя с детьми жила во дворце, а любовники спали вместе.

Министру двора Александру Адлербергу все труднее было делать вид, что ничего не замечает. Но он старался – играл в эту игру.

Приехал военный министр Милютин. Министр докладывал о результатах военного положения. Доклад вышел печальный – покушения продолжались.

Перед сном Александр, как всегда, записывал события в Памятной книжке:

«12 ноября. Встал в 1/4 9. Гулял, сыро, тепло, но мелкий дождь целый день. Кофе с Катенькой в комнате… Работал. В 11. Милютин и Адлерберг. Гулял… Обед в 7 ч., лег в 1/4 2».

Отъезд в Петербург был назначен на 17-е ноября.

Было два пути в Петербург – морем в Одессу и оттуда по железной дороге через Москву, где он всегда останавливался по возвращении из Ливадии. И второй – в экипажах до Симферополя. И дальше по железной дороге – через Москву в Петербург.

Он выбрал второй путь.

В Симферополь приехали вечером. Императорский поезд ждал его.

Когда его поезд отбыл из Симферополя, в Москву и в Одессу пошли срочные телеграммы. Это начали действовать все те же таинственные они.

Император не знал, что эта поездка должна была стать для него последней.

Таинственный и великий И.К.

«Они» съезжаются

События, о которых не знал государь и которые должны были стать причиной его гибели, случились еще до его поездки в Ливадию – летом того же 1879 года.

В июне 1879 года в сонный, провинциальный городишко Липецк начали съезжаться молодые люди. Липецк был известен своими целебными грязями. Здесь находился курорт, основанный еще во времена императора Александра I, и здесь привыкли к приезжим. Но прибывшие атлетически сложенные молодые люди мало походили на больных. Тем не менее в гостинице, где остановились, они объявили, что приехали лечиться.

Немного предыстории

После выстрела Соловьева, расколовшего «Землю и волю», стало ясно, что сторонники и противники террора не могли быть более вместе.

И те, и другие уже не забывали истерическую сцену – крики ненавистников и сторонников террора. И тот нежданный стук в дверь, который не дал перебранке перейти в стрельбу.

И жаждавшие террора молодые люди решились образовать тайное сообщество внутри «Земли и воли». Сообщество имело выразительное название «Свобода или смерть».

Но на этом эти «партизаны» – сторонники террора – не остановились. Они потребовали собрать съезд, чтобы официально сделать террор центром деятельности партии или окончательно разойтись. Решено было собрать съезд в городе Воронеже.

Но перед этим съездом в Воронеже сторонники террора решили провести свой тайный съезд в Липецке – чтобы сговориться и подготовиться к решительной атаке на нерешительных.

Вот зачем ехали в Липецк десять молодых мужчин и одна молодая, очень красивая женщина.

Курортный парад террористов

Они съезжались из разных уголков России – эти одиннадцать, решивших повернуть русскую историю. Несколько человек приехали с юга России. В отличие от дворянской петербургской «Земли и воли», в южной «Земле и воле» вместе с дворянами были дети бедняков.

И все они станут знаменитыми русскими террористами.

Из южного порта Одессы приехал крестьянский сын Андрей Желябов, богатырь с темной бородой.

Его отец – крепостной крестьянин. Когда Желябову было десять лет, пало крепостное право. Закончив гимназию, он поступил на юридический факультет университета в Одессе. Через два года его исключили за участие в студенческих беспорядках и выслали из Одессы. С этого времени несостоявшийся юрист прошел через многие подпольные кружки и студенческие сходки, через тюрьмы и политические процессы. И в конце концов пришел к выводу, что единственным средством осуществления его идеалов может быть только террор.

Из Киева приехал горячий сторонник террора дворянин Колодкевич, из Харькова – вечно возбужденный, нервный Григорий Гольденберг, помешанный на терроре убийца харьковского генерал-губернатора. С юга приехал Михаил Фроленко. Сын нищего отставного фельдфебеля, он, тем не менее, окончив гимназию, учился в столичном Технологическом институте. Но стало скучно. Фроленко переехал в Москву, поступил в ту самую Петровскую земледельческую академию, где Нечаев убил несчастного студента Иванова. В Москве учиться оказалось куда веселее. Фроленко становится частью московской революционной богемы – издает прокламации, участвует во всех студенческих сходках.

В конце концов он бросил академию, перешел на нелегальное положение. Во время «хождения в народ» отправился на Урал – искать носителей русского революционного духа. Носителями предполагались беглые арестанты из сибирских тюрем и сектанты, преследуемые церковью… Фроленко верил, что Урал должен был кишеть этими бунтарями. Переодетый в крестьянское платье, Фроленко совершил большое путешествие по Уралу, большею частью – пешком. Но потеряв три месяца, возвратился восвояси, так и не увидев ни одного сектанта, ни одного беглого каторжника. Вернувшись, вступил в «Землю и волю». Здесь Фроленко совершил дерзкие нападения на тюрьмы, освобождая арестантов-революционеров.

Он был очень ценен. Среди товарищей с холеными дворянскими интеллигентскими лицами Фроленко имел невзрачное лицо типичного русского простолюдина-рабочего. Он был «свой человек» на улице.

Приедет и знаменитый знаток динамита дворянин Степан Ширяев. Денди в модном европейском костюме. Он работал в Париже в лаборатории одного из изобретателей электрической лампочки Яблочкова, и вернулся в Россию блестящим специалистом-электриком Ширяев создал целую подпольную лабораторию, где трудился истинный гений – будущий отец ракетных двигателей, недоучившийся студент Николай Кибальчич.

И Николай Кибальчич, вступая в организацию, поклялся: «Даю слово, что все мое время, все мои силы я употреблю на служение революции посредством террора. Я займусь такой наукой, которая помогла бы мне и товарищам приложить свои силы самым выгодным для революции образом».

Он и Ширяев создадут самую передовую технологию динамитных бомб. Их бомбы будут совершенны. Изготовленные ими для очередного покушения заряды пролежат длительное время на дне реки Невы., и сохранят боеспособность!

Приехала в Липецк и великолепная супружеская пара – Александр Баранников и его жена Мария Ошанина.

«Ангел мести» – красавец с оливковым лицом, иссине черными волосами. Достойный последователь дворян-якобинцев, которые убивали своих императоров. И красавица – дочь богатейшего помещика, с пепельной копной, темными, с поволокой глазами и «с жаждой крови угнетателей».

После удачного убийства шефа жандармов Мезенцова Баранников вернулся в деревню пробуждать в крестьянах дух революции. Но после удалой, полной опасности жизни в Петербурге просвещать крестьян стало ему невыносимо скучно. Как насмешливо сказал Михаил Фроленко о деревенской жизни Баранникова и Ошаниной: «Скука одолевать их стала страшная, и потому приглашение в Липецк было принято ими, как избавление от татарского ига».

Так добавилась к десяти мужчинам молодая красавица.

Приехал Николай Морозов – высокий тонкий молодой человек в очках, по виду типичный интеллигент-разночинец.

И еще один интереснейший персонаж – главный интеллектуал, мозг «Земли и воли» – Лев Тихомиров. Ему 27, но за ум, эрудицию и еще за хилое тело и старообразную внешность (так контрастирующую с большинством прибывших – красавцами-здоровяками) его называют «Старик». Теперь «Старик» – его партийная кличка. «Л.А. Тихомиров – наилучший выразитель наших идей и целей», – говорил о нем Николай Морозов. Пройдет время и «наилучший выразитель» Тихомиров станет злейшим и беспощадным врагом тех же самых идей и целей. Но тогда, как справедливо заявляла еще одна террористка, Вера Фигнер: «Лев Тихомиров был наш признанный идейный представитель, теоретик и лучший писатель».

Но раньше всех приехали главные организаторы этого съезда.

Это были основатели тайного кружка «Свобода или смерть», главные дезорганизаторы прежней «Земли и воли» – уже знакомый нам «Робеспьер» Александр Михайлов и Александр Квятковский.

Сын сибирского золотопромышленника, Александр Квятковский учился (как и Фроленко) в Технологическом институте. Участвовал в студенческих волнениях, естественно, вскоре институт бросил и отправился «в народ». Кем он только ни работал – батраком, кузнецом, рабочим, бродячим продавцом (коробейником) по деревням. Вернулся убежденным сторонником террора. Как и многие из приехавших, обладал выдающейся физической силой и отчаянной храбростью. Участвовал в нападениях на тюремные конвои, дважды освобождал заключенных.

Беседы на Антихристовом пруду

Молодые люди мирно жили в гостинице. Ходили принимать грязи, а потом подолгу катались на лодке на пруду с прозванием «Антихристов пруд».

«В Липецке… за курортным садом был большой пруд-озерко с очень прозрачной водой, – вспоминал М. Фроленко, – но к удивлению рыба здесь совсем не водилась. И мы не раз брали лодку и катались по пруду-озерку… Расспросив крестьян, услыхали, что причиной отсутствия рыбы является запруда, сделанная Антихристом. Под Антихристом они разумели… Петра I!»

(Во время реформ Петра Великого в народе распространился популярный слух, что уничтоживший патриаршество и древние обычаи царь и есть Антихрист, пришествие которого предрекали церковные книги. Появились сочинения, где это доказывалось при помощи вычислений. Но преобразователь России не церемонился с сочинителями – они отправлялись на костер или исчезали в застенках.)

Эти катанья на лодке не были развлечением.

На Антихристовом пруду, подальше от людских ушей «поднимались и обсуждались предварительно многие вопросы». И главный вопрос – организация террора в России.

К середине июня, наконец, съехались все 11 человек. И 15 июня они отправились на первое историческое собрание. Для собраний выбрали весьма романтическое место.

Рассказывает Михаил Фроленко:

«Распросив номерных, мы узнали, что за городом есть лес, где устраиваются пикники… Наняли извозчиков, накупили закусок, немного вина, очищенной водки и двинулись в путь».

Стояли прелестные летние дни. И 11 человек (почти все они закончат жизнь на виселице или умрут в одиночной камере) весело ехали.

«Дорога за городом шла бескрайними заливными лугами. Далеко вдали виднелся лес, к нему мы и направились. Тут Андрей Желябов и показал нам свою силу. Дорогой он с кем-то поспорил, что подымет пролетку вместе с седоком за заднюю ось».

И вскоре они увидели проезжавший новый экипаж

«Желябов тотчас соскакивает с нашей пролетки, бросается к подъезжавшему экипажу, схватывает его за заднюю ось и, подняв пролетку с седоком, останавливает на ходу лошадь, бежавшую рысью».

Такие это были люди.

Наконец приехали. И отпустив извозчиков, стали искать подходящее место. Место нашли очень скоро. Это была группа деревьев, стоявших на полянке почти в ее центре. Расположившись на этом зеленом острове, можно было видеть, что творится вокруг на полянке, оставаясь самими невидимыми и неслышимыми. Расставив на траве бутылки с вином, закуски, стаканы – будто приехали покутить, начали заседание.

Террор – сила бессильных

На этом первом заседании Квятковский и Михайлов прочли уже обговоренную программу и устав новой партии. Приняли единогласно.

Впервые в программу партии был записан политический террор.

На той же зеленой поляночке состоялось еще два заседания.

На последнем определяли главную цель грядущего террора.

«На третьем заседании Александр Михайлов произнес длинный обвинительный акт против императора Александра II. “„Император уничтожил во второй половине царствования, – говорил Михайлов, – почти все то добро, которое он позволил сделать передовым деятелям шестидесятых годов…” Яркий очерк политических гонений последних лет заканчивал эту замечательную речь… Перед воображением собравшихся проходили длинные вереницы молодежи, гонимой в сибирские тундры за любовь к своей родине, исхудалые лица заключенных в тюрьмах и неведомые могилы борцов за освобождение» (Вера Фигнер).

После этой обязательной революционной патетики были заданы конкретные вопросы. Должны ли простить Александру II за хорошие дела в начале царствования «все то зло, которое он уже сделал и еще сделает в будущем?»

И все присутствующие единогласно ответили:

– Нет!

Так на веселой зеленой поляночке 11 человек приговорили к смерти императора величайшей империи. После чего они много рассуждали, как они опрокинут эту величайшую империю с ее гигантским карательным аппаратом.

Казалось, что это было собрание безумных, но..

Но уже существовали новые технологии, которые делали убийство правителей вполне возможным, несмотря на любую охрану. Более того, они давали возможность убивать эту самую охрану вместе с охраняемыми. И уходить невредимыми. Пистолет и кинжал – главное оружие заговорщиков XIX века – становились старомодными, уходили в прошлое.

Ибо появился динамит, последнее ноу-хау, передовая технология, новое мощное взрывчатое вещество, которое изобрел швед Нобель в 1867 году – на следующий год после первого покушения на русского царя.

И Тихомиров – «Старик», самый умный из них, сформулирует: «Терроризм – это очень ядовитая идея, очень страшная, которая способна создать силу из бессилия».

Динамит – эта и была грозная сила бессильных.

Динамит– новая технология великого террора

Как показал впоследствии Гольденберг, именно на Липецком съезде «впервые заговорили об использовании в деле революции динамита».

Но мысль о динамите, как о могучем средстве борьбы, запала в умы революционно настроенных студентов уже в 1874 году. Европа была тогда взбудоражена загадочными морскими катастрофами, которые уносили множество жизней. Они происходили со старыми кораблями. По выходе их из гаваней Голландии суда загадочно взрывались в открытом море. Разоблачения показали, что судовладельцы страховали ветхие, негодные корабли. После чего с помощью часового механизма взрывали их только что появившимся тогда динамитом.

Террористы – партия нового типа

Впрочем, к динамиту на липецкой полянке прибавили еще одно существеннейшее изобретение. Это было создание партии совсем нового типа. «Робеспьер» Александр Михайлов сконструировал эту небывалую прежде партию.

Во главе ее и стоял Исполнительный Комитет. Все, кто входили в этот комитет, отдавали в его ведение все свое имущество и свою жизнь. Ибо в Комитет можно было войти, но нельзя было выйти. Распоряжения Исполнительного Комитета не подлежали обсуждению, но лишь безоговорочному исполнению всей остальной партией.

В ведении всесильного И.К. (так часто сокращенно называли Исполнительный Комитет его члены) находились агенты различных разрядов. Они являлись как бы теми самыми «революционерами второго разряда», о которых когда-то писал Нечаев в своем «Катехизисе революционера».

«Агенты Исполнительного Комитета, – вспоминала М. Ошанина, – назначались самим Комитетом и не имели никаких прав, а только обязанности». Они становились тем самым революционным капиталом, которым распоряжались члены И. К. (Все, как когда-то предлагал «бес» Нечаев!)

Членами И.К. назначили сами себя одиннадцать присутствовавших на полянке. В И.К. вошли А.И. Баранников, А.И. Желябов, А.А. Квятковский, Н.Н. Колодкевич, А.Д. Михайлов, Н.А. Морозов, М.Н. Ошанина, Л.А. Тихомиров, М.Ф. Фроленко, С.Г. Ширяев и Г. Гольденберг.

Во главе И.К. находилась Распорядительная комиссия (или Администрация, как они сами часто ее назвали).

Собрание членов И.К. обсуждало и принимало постановления, а Распорядительная комиссия следила за выполнением этих постановлений. В промежутки между собраниями Комиссия получала диктаторские полномочия и требовала абсолютного исполнения уже собственных решений. Она заседала почти ежедневно.

Распорядительная комиссия состояла из трех лиц, избираемых членами И.К. из своей среды.

В то время этими тремя стали Александр Михайлов, Лев Тихомиров и Александр Квятковский

Жесточайшая диктаторская дисциплина охватывала новую партию снизу доверху.

Именно так будет строить свою партию в будущем Владимир Ульянов-Ленин.

В Устав создаваемой партии впервые был вписан террор – как главное направление, главная цель.

Вся партийная организация, подчинявшаяся И.К, делилась на несколько отделов: во главе главного отдела – боевого – встал Андрей Желябов.

Желябов и сформулировал главное правило будущего террора – его непрерывность. «Все значение террора и все шансы на успех заключаются именно в последовательности и непрерывности действий… Под ударами систематического террора самодержавие даст трещины. Долго выдерживать подобное напряжение Правительство не в силах и пойдет на действительные, а не на призрачные уступки. Любое замедление для нас гибельно, мы должны идти только форсированным маршем, напрягая все силы.»

Беспощадный непрерывный террор должен был взорвать существовавший порядок – все, как мечтал когда-то Нечаев.

Так что на лесной полянке вместе с ними незримо трудился двенадцатый участник съезда, тогдашний узник Петропавловской крепости – Сергей Нечаев.

«Народная воля»

После чего приступили к обсуждению первого шага новорожденной партии, а точнее – организации террористов.

Было решено начать оглушительно: взорвать царя на железной дороге. И сделать это осенью, когда он будет возвращаться из традиционной поездки в Ливадию.

Липецкий съезд был объявлен закрытым. На другой день участники отправились в Воронеж группами по два или три человека, подобно тому как явились неделю назад и на Липецкий съезд.

В Воронеже состоялся съезд «Земли и воли», закончившийся официальным расколом. Прежняя «Земля и воля» была похоронена. Через два месяца террористы Липецкого съезда объявили о создании собственной организации.

Они назвали ее «Народная воля».

После Воронежского съезда в И.К. добавились новые члены – Вера Фигнер, Софья Перовская и прочие. Всего стало 25 членов Исполнительного Комитета.

Самой знаменитой из новых членов станет Софья Перовская. Именно ей суждено будет изменить русскую историю.

Девочка Сонечка

Она почти всегда в любимой одежде «прогрессивных курсисток» – скромном коричневом платьице с ослепительно белым накрахмаленным воротничком. На кругленьком личике сияют голубенькие глазки из-под легких светло-русых волос. Она казалась почти девочкой. Только слишком большой покатый лоб несколько портил личико этого нежного создания. И с каждым годом ее лоб становился круче и заметней – он как бы завладевал ее лицом… Такой лоб был у Ленина.

Вступая на стезю террора, народовольцы исповедовали фразу Нечаева: «Революционер – есть человек обреченный». И давали обет: никакой личной жизни до победы революции. Но обет нарушался – молодость оказывалась сильнее зарока.

И твердокаменная революционерка Сонечка стала любовницей Андрея Желябова. Вдвоем они составляли забавную пару – красавец-богатырь и лобастая маленькая девочка. Сын крепостного и праправнучка гетмана Украины, правнучка министра, внучка губернатора Крыма, дочь губернатора Петербурга. Потомок крестьян и потомица самых блестящих аристократов.

Впрочем, это была очень народная аристократия.

Великий род великой революционерки

Сонечка Перовская происходила из рода графов Разумовских. Их далекий предок был простым казаком и горьким пьяницей. Вместе с ватагами казаков ходил грабить турок. Его сына, Алексея Розума, за красивый голос взяли певчим в Петербург. В придворной церкви певчего Розума увидела будущая императрица Елизавета и тотчас влюбилась. Став императрицей, Елизавета наградила любовника титулом графа Римской империи. Вчерашний певчий стал графом Алексеем Разумовским, которого двор не без юмора называл «Ночным императором».

Трезвый он был добродушен, к графскому титулу относился с юмором и много над собой подтрунивал. Но пьяный (отцовская кровь!) становился буен и беспощадно лупил елизаветинских вельмож. И супруги знаменитых придворных заказывали молебны в церкви, когда мужья уезжали на обед к хлебосольному графу Разумовскому. Молили Господа, чтобы вернулись они домой без разбитых физиономий… Доставалось и самой Елизавете. Пьяный Разумовский подчас колотил «свое сокровище» – Императрицу Всея Руси. Протрезвев, ползал на коленях перед закрытой спальней повелительницы. Но долго обходиться без его ночных услуг императрица не могла.

В придворные интриги граф не лез, о своем уме был мнения невысокого, единственной книгой, которую он постоянно читал, была Библия. Вместо интриг занимался семьей. Выписал из деревни мать и брата.

Мать нарядили в придворное платье и привезли во дворец к императрице.

В селе не было зеркал. И когда казачка увидела себя в зеркале, тотчас бухнулась на пол в поклоне – решила что перед нею сама императрица.

Выписал он и своего брата Кирилла. Кирилл пас коров, когда за ним приехали – увезти его в Петербург. Увидев посланных, Кирилл от страха влез на дерево – думал, что приехали забирать в солдаты. В 15 лет Кирилл был неграмотен. Но уже вскоре блестяще окончил Гетингенский университет! И впоследствии он возглавлял Академию наук. В отличие от брата, Кирилл Разумовский принимал участие во всех придворных интригах и заговорах. При Екатерине Великой стал последним гетманом Украины.

Вот он и был прапрадедом Сонечки.

Его сын граф Алексей Разумовский, министр просвещения при Александре I, был женат на одной из самых богатых невест России, но с ней не жил. Он жил с любовницей, которая родила от него 10 (!) детей.

Все они получили фамилию Перовские от названия имения графа «Перово». Всем им дали дворянство, и некоторые сделали блестящую карьеру при Александре II. Один стал министром, другой – генералом, третий – влиятельнейшим воспитателем наследника престола. Они-то и помогли отцу нашей Сонечки Льву Перовскому стать губернатором Петербурга.

Следуя семейной традиции, отец Сонечки открыто содержал любовницу, в то время как его семья нуждалась в деньгах.

Все другие Перовские жили в роскоши. И девочка видела эту роскошь, когда ее возили в гости к знаменитым, влиятельным Перовским. После первого покушения на Александра II отца Сонечки отправили в отставку и положение семьи стало совсем нелегким.

Возможно, тогда у удивительно самолюбивой девочки родилась ненависть к неравенству, жажда социальной справедливости.

Уже в гимназии ее подругами становятся будущие революционерки. В 16 лет Сонечка Перовская оставила родительский дом. Участвовала в рабочих кружках, была арестована, сидела в крепости. Но отец поехал к тогдашнему шефу жандармов Петру Шувалову, и ее освободили. Сонечку отправили в Крым, где губернатором был ее дед. Здесь она изучила фельдшерское дело. И уже вскоре участвовала в «хождении в народ». Потом ее судили на знаменитом процессе по делу 193-х народников. Была сослана в Олонецкую губернию.

Во время этапа подсыпала снотворное в чай жандармам и преспокойно ушла, когда те заснули. Бежав, перешла на нелегальное положение. Приняла участие в вооруженной попытке освободить народника Мышкина, сказавшего на «Процессе 193-х» знаменитую речь. Когда его везли на каторгу, она с товарищами устроила засаду. Стреляла вместе с ними. Ранили жандарма, сопровождавшего Мышкина. Но Мышкин был в кандалах и не смог соскочить с телеги.

У нее была железная воля. Приняв решение, была непреклонна. Товарищи ее побаивались. Она не прощала слабости. И как говорил о ней убийца Мезенцова Степняк-Кравчинский: «Эта женщина способна за малейший промах довести товарища по партии до самоубийства».

Императорский поезд был обречен

Вернувшись с Воронежского съезда, члены И.К. начали действовать. В Швейцарию был направлен посланец для закупки динамита. Динамит доставили в Россию контрабандным путем. Ширяев и Кибальчич приступили к изготовлению взрывных устройств.

В конце августа в глухом подполье, на конспиративной квартире под Петербургом, состоялось заседание И.К. «Народной воли». Обсуждался главный вопрос: следует развернуть широкие террористические акции против высших царских сановников или сосредоточиться исключительно на убийстве государя?

И.К. постановил единогласно: все силы направить на убийство императора. Была создана успокоительная теория «окончательного убийства», которое должно закончить эпоху террора. Это и было – убийство царя.

Они верили: оно немедленно всколыхнет народ, страна восстанет и ненавистное самодержавие тотчас падет. Фактический глава «Народной воли» Александр Михайлов, который был летописцем партии, записал: «26 августа 1879 года Императору Всеросийскому Александру II был вынесен смертный приговор Исполнительным Комитетом».

В то время наличные силы «Народной воли» в столице составляли несколько десятков человек. Но при новой технологии этого было достаточно!

Сила бессильных действовала.

Осенью, когда Александр II уехал в Ливадию, И.К. собрал уже достаточно динамита, чтобы уничтожить императорский поезд.

План был прост и безупречен: Александр II мог вернуться в Петербург только двумя путями. Путь первый – морем через Одессу. оттуда поездом в Москву и в Петербург. И путь второй – из Ливадии в каретах до Симферополя, из Симферополя в Москву и далее в Петербург по железной дороге.

Во втором случае он должен был проезжать через маленький городок Александровск.

Итак, Одесса – Александровск – Москва. Этот треугольник перекрывал все возможные пути возвращения царя в Петербург. Приговоренный император непременно должен будет миновать один из этих пунктов.

Динамит и был распределен между этими тремя городами: Одесса – Александровск – Москва. И в каждом из этих городов под полотном железной дороги царский поезд должны были ожидать динамитные засады.

Короче, царь должен был погибнуть при любом маршруте..

И члены «Народной воли» отправились развозить смертоносные подарочки царю.

В сентябре 1879 года в Одессу приехала Вера Фигнер с первой партией динамита. За ней с грузом взрывчатки прибыл сам Николай Кибальчич. Изобразив супружескую пару – необычайно интеллигентный Кибальчич и сероглазая красавица Фигнер – сняли квартиру на престижной Екатерининской улице.

Туда же вскоре прибыл знакомый нам М. Фроленко.

И троица занялась своим опаснейшим делом – изготовляли запалы, сушили пироксилин, проверяли аппараты для взрыва. Динамит был необычайно чувствителен и часто при работе самовзрывался, унося на тот свет «динамитчиков».

«Динамитчики» – так они теперь назывались. Это было новое слово нового времени.

Вскоре заряды были готовы. Осталось самое трудное – пристроить их на пути царского поезда.

Вера Фигнер отправляется к барону Унгерн-Штернбергу, зятю одесского генерал-губернатора графа Тотлебена. Безукоризненные манеры великосветской дамы сразу пленили барона. Фигнер попросила устроить на работу железнодорожным сторожем своего слугу, которому «врачи прописали жить на природе в связи с болезнью легких». Барон был в восторге от того, что может помочь благородной красавице. И он пишет рекомендательную записку начальнику дистанции Одесской железной дороги – оказать всяческое содействие.

Так у местечка Гниляково под Одессой появился новый железнодорожный сторож. Эту роль отлично исполнял Михаил Фроленко с его лицом типичного простолюдина.

Но вся работа в Одессе оказалась напрасной.

В Симферополе в это время находился агент-народоволец А. Пресняков. Ему была поручена разведка. (В свои 23 года Пресняков успел побывать под арестом, бежать из-под стражи, пожить за границей в эмиграции. Но террор в России для молодого революционера оказался притягательней, чем веселый Париж и богатый Лондон.)

Пресняков сообщает в Одессу шифрованной телеграммой, что государь через Одессу не поедет. Царь выезжает из Симферополя.

Теперь поезд государя должен был проехать через Александровск и Москву.

Но и там его уже ждали.

Подкоп в Александровске

В Александровске покушение готовила группа террористов, возглавляемая Андреем Желябовым. Желябов изображал купца, приехавшего в Александровск построить кожевенный завод. Для этого Желябов и купил участок земли, конечно же, рядом с железнодорожными путями. Причем в том месте, где железная дорога проходила по высокой насыпи. Все было задумано исключительно кроваво.

На следствии Желябов показал: «Место, где была заложена мина, – это громадный овраг… Вот в этом месте было заложено два снаряда – по такому расчету, чтобы они охватили весь поезд… Нам известно было, сколько вагонов должно быть в царском поезде».

Чудовищной силы взрыв должен был «охватить» – уничтожить весь царский поезд. И выбранное им место – высокая насыпь гарантировала наибольшее количество жертв. Взорванные вагоны должны были рухнуть с этой насыпи в огромный овраг. Жертвами должны были стать не только царь и его семья, но и множество простых людей – слуги, охрана. Впрочем, о них вчерашний крестьянин Желябов уже не думал. Появилось понятие «революционная целесообразность». Цель, которая оправдывает средства.

Каждую ночь Желябов с помощниками в черных балахонах, сливаясь с ночью, работают у огромной насыпи. Грунт промерзлый: рано наступили холода. Начались холодные осенние дожди. Но богатырь не знает усталости – копает тоннель под насыпью. Тоннель готов. Теперь Желябов проделывает самое опасное – переносит в тоннель снаряженную мину со вставленными запалами. Несет опаснейший, чувствительный снаряд. Несет, ожидая каждую секунду взрыва.

Теперь все было готово. И Желябов выговорил себе почетное право – соединить провода для взрыва. Его крестьянские руки должны были отправить на воздух поезд Царя всея Руси.

Наступило 18 ноября – день, когда через Александровск должен был проехать царский состав. Шифрованная телеграмма сообщила Желябову: первым проследует поезд с царской свитой. Императорский состав идет вторым. Царь находится в четвертом вагоне.

В 9 утра Желябов с товарищами подъехал к насыпи, спустился в овраг. Вынул из земли концы проводов и стал ждать.

И вот над ними по насыпи пролетел свитский поезд. Вскоре показался следовавший за ним императорский. Уже три вагона прошли над тем местом, где была заложена мина. И вот он, четвертый, – царский вагон! Желябов, торжествуя, замкнул цепь… и– ничего! Состав невредимым умчался по насыпи. Столько трудов – впустую!

(В дальнейшем И.К. создал специальную комиссию, которая расследовала причину неудачи. Оказалось, крестьянский сын Желябов не справился с новыми технологиями. Неправильно соединил провода.)

Но впереди была Москва..

Обычные будни террористов

В Москве действовали по той же схеме.

В Первопрестольной на окраине, за Рогожской заставой, появилась приятная супружеская пара – мещане Сухоруковы.

С. Степняк-Кравчинский описывал: «На одной из окраин Первопрестольной русской столицы., в этой почти уже сельской части города, стоял ветхий одноэтажный домик с мезонином, почерневший от времени и полуразрушенный».

Вот этот домик – всего в полусотне метров от полотна Московско-Курской железной дороги – и сняли мещане Сухоруковы.

Это были народовольцы Софья Перовская и Лев Гартман.

И из этого домика начали вести подкоп, в конце которого должны были заложить мощную мину. Для этого предстояло прорыть галерею длиной почти 50 метров.

Начались будни террористов. Объявили хозяину дома, что они решили сделать капитальный ремонт. Окна в доме забили досками. И теперь по ночам в доме появлялись знакомые нам землекопы. Это были А. Михайлов, А. Баранников, Н. Морозов, С. Ширяев с товарищами. Работали всю ночь, чтобы исчезнуть на рассвете.

Как рыть галерею, они не знали. Так что учились на ходу. Рыли на небольшой глубине, опуститься глубже мешала подпочвенная вода, быстро выступавшая на поверхность. На четвереньках, в мокрой грязи они рыли с раннего утра до позднего вечера.

Проходили за рабочий день не более двух метров. Выкопанную галерею укрепляли досками. На случай, если их все-таки засыплет землей, брали с собой яд – чтоб долго не мучиться.

Но была куда большая опасность – появление полиции.

На этот случай в доме стояла бутылка с нитроглицерином, которая должна была быть взорвана, если полиция станет ломиться в дверь.

Однажды рядом с их домом начался пожар. Соседи постучали к ним – помочь вынести вещи. Но они не могли их впустить. Все спасла находчивая Сонечка Перовская. Она схватила икону и выбежала во двор крича: «Оставьте все как есть, это Божья воля! От Божьей кары защищаться следует только молитвой».

И богомольные соседи (вокруг в основном жили староверы) тотчас ушли от их дома. А маленькая девичья фигурка так и простояла с иконой, загораживая вход, пока не был потушен пожар..

«Однако, невзирая на все опасности, самая искренняя веселость царила в домике… За обедом, когда все сходились вместе, болтали и шутили, как ни в чем не бывало. Чаще всех раздавался серебристый смех Софьи Перовской. Хотя у нее-то в кармане лежал заряженный револьвер, которым она в случае необходимости должна была взорвать всех и вся на воздух», – вспоминали народовольцы.

Так они трудились в поте лица и «искренне веселились», слушая «серебристый смех» Сонечки, перед тем как взорвать на воздух множество людей!

Между тем галерея уже ушла под насыпь железнодорожного полотна. Теперь, доползая до этого места галереи, они слушали гул приближающихся поездов. Гул нарастал, и вот уже с ревом почти над головой проносится поезд, и укрепленная досками галерея жалко трясется. Из щелей сыплется земля на голову, в уши, в глаза, и пламя свечи колеблется.

Наконец, подошла пора заложить самую мину.

И тогда некоторым из них стало казаться, что наличного динамита недостаточно, хотя Кибальчич уверял, что его вполне хватит. Но вскоре они получили телеграмму из Симферополя от неутомимого разведчика А. Преснякова: «Цена пшеницы два рубля, наша цена – четыре».

И они теперь знали: царский поезд (как обычно) следует вторым – за свитским поездом. Вагон, в котором едет царь, – четвертый… Так что на этот один вагон динамита предостаточно.

Губительный динамит

Но неистовый и жаждущий деятельности Гольденберг все-таки отправился в Одессу – забрать для верности у Фигнер лежавший без дела динамит.

Приехав к Фигнер, Гольденберг сложил динамит в большой чемодан и отправился назад, в Москву.

Уже на одесском вокзале Гольденберг оплошал. Одетый истинным денди, он сам потащил по перрону большой, явно тяжелый чемодан с динамитом. Вместо того чтобы, как положено такому богатому на вид человеку, взять носильщика. Это вызвало подозрение у одного из слонявшихся без дела носильщиков. Он пошел сообщить полицейскому. Но полицейский явился поздно, Гольденберг уже уехал. Немедленно сообщили на следующую станцию – в Елисаветград. И в Елисаветграде у подошедшего поезда Гольденберга ждала полиция. Он бросился бежать, но тотчас был окружен. Тогда он выхватил пистолет…

Теперь подойти к нему не было никакой возможности: он взвел курок револьвера и целился в каждого, кто приближался.

Наконец удалось – вырвали револьвер из рук. И толпа с ожесточением набросилась на бедного Гольденберга. Только вмешавшиеся жандармы прекратили избиение. «Однако и после сего только шести человекам удалось связать ему руки: так был силен. и к тому же зол, и даже кусался» (из показаний очевидца).

Судьба Григория Гольденберга будет ужасна.

В Петропавловской крепости к пылкому, нервному Гольденбергу был приставлен опытный следователь. И он хорошо понял его главную черту – чудовищное самолюбие. (Реакция на бесконечные унижения еврейского мальчика в детстве.) Выслушав гордую, вызывающую речь Гольденберга о великих и благородных целях «Народной воли», следователь предложил ему спасти Россию. Для этого нужно было немного – открыть правительству высокие цели народовольцев и описать благородных деятелей революционной партии. После чего правительство, конечно же, откажется преследовать таких людей. «Все дело во взаимном заблуждении! Но теперь ему– Гольденбергу – суждено вывести заблудшую молодежь России из тьмы террора и заблудшее правительство – к свету общего примирения».

Гольденберг поверил – и с восторгом принялся за работу. Написал полторы сотни страниц показаний с именами, адресами, событиями, фактами и характеристиками 143 «благородных народовольцев». После чего на очередном допросе предупредил: «Учтите, если хоть волос упадет с головы моих товарищей, я себе это не прощу!»

– Уж не знаю, как насчет волос., а то, что голов много слетит, это верно, – усмехнулся следователь.

Гольденберг повесился в тюремной камере.

Вагон превратился в мармелад

В Москве народовольцы узнали про арест Гольденберга, но были в нем уверены – не выдаст. 18 ноября их ждал новый удар. Они узнали, что поезд благополучно миновал Александровск. И они приписали это также аресту. Решили, что взяли Желябова с товарищами. Это могло означать только одно: полиция напала на след! И они ждали ее появления каждую минуту. Нервы были на пределе.

Но наступил день 19 ноября – день прохождения императорского поезда, и все пока шло благополучно.

Время прибытия поездов свиты и царского в Москву было назначено на 10 и 11 часов вечера.

Все землекопы покинули дом. Николай Морозов, уходя, взял на память исторический камень из смертоносной галереи.

«Обсуждали, кому следует оставаться в квартире – ожидать царский поезд и произвести взрыв. Решили, что в доме остаются до конца Гартман и Перовская. „Роль лица, взявшегося произвести взрыв, сводилась лишь к тому, чтобы соединить пластинки коммутатора..» (С. Ширяев).

Итак, Сонечка должна была наблюдать. И при прохождении царского (четвертого) вагона – подать знак Гартману, находящемуся в доме. Тот соединяет провода, мина взрывается – и императорский поезд взлетает на воздух.

Наступил исторический миг.

И вот он показался – мчавшийся на всех парах первый поезд. Как указывалось в телеграмме, это был свитский поезд, и Сонечка его пропустила. Приблизительно через полчаса показался императорский. Первый вагон, второй… И вот – четвертый.

Сонечка подала условный знак Гартману.

Гартман соединил провода, и мощный взрыв потряс окрестности. Вагон буквально взлетел на воздух и рухнул, перевернувшись… Один за другим сходили с рельс остальные вагоны.

Счастливые Перовская и Гартман покинули дом. Царя больше не существовало.

Но они не знали главного

Военный министр Д. Милютин, ехавший в царском поезде, писал: «Царский поезд обыкновенно идет на полчаса позади другого, так называемого свитского поезда. На сей же раз он был пущен… по маршруту впереди свитского. Это было связано с техническими неполадками в паровозе свитского поезда. Государь не захотел ждать, пока сменят локомотив, и императорский поезд отправился первым».

Так что Перовская пропустила., императорский поезд! Который и шел первым. Взрывали они поезд свиты, который шел вторым.

Уничтожен был багажный вагон с крымскими фруктами, человеческих жертв не было.

Когда на воздух взлетали царские фрукты, царь в это время уже был в Москве.

Они знали его вагон!

В поезде он получил телеграмму от государыни из Ниццы.

Она пребывала, как писала, «в том же состоянии». Ему показалось, что она хочет вернуться и потому шлет эти безнадежные телеграммы.

Было совсем темно, когда въехали в Москву. На вокзале были выстроены войска. Играла музыка. Когда он отъехал от вокзала, услышал эхо далекого взрыва.

Он остановился в Кремле в Николаевском дворце. Здесь он родился… Д. Милютин: «Около 10 часов вечера въехали мы в Кремлевский дворец и не успели разобраться в своих помещениях, как узнали с удивлением, что второй поезд, шедший на полчаса сзади первого с частью свиты, прислугой и багажом, при самом въезде в предместье Москвы потерпел крушение от тайной мины. Очевидно, злодейское это покушение приготовлено против царского поезда; совершенно чрезвычайные обстоятельства (перемена поездов. – Э.Р.) ввели злоумышленников в заблуждение… Паровоз успел проскочить, а шедшие за ним два багажных вагона повалились на бок; прочие вагоны от толчка сошли с рельсов, но, к счастью, остались неповрежденными и ни один человек не пострадал».

Царь устраивался в комнатах, когда появился министр двора Александр Адлерберг. Адлерберг сообщил государю о том, что взорвали поезд свиты.

– Четвертый вагон свитского поезда превратился в мармелад, – сказал Адлерберг. – Но там были только крымские фрукты.

И вот тут император должен был побледнеть. Фрукты везли в четвертом вагоне свитского поезда. Его вагон в императорском поезде был также четвертым.

Теперь он понял: они знали все – и порядок следования поездов, и даже секретный номер его вагона. Кто-то очень осведомленный заблаговременно предупреждал их обо всем.

Передавали беспомощную фразу царя: «Что хотят от меня эти негодяи? Что травят они меня, как дикого зверя?»

Из Москвы он послал ответную телеграмму императрице: «Благополучно прибыл в Москву, где теперь 14 градусов морозу. Огорчен, что ты все в том же состоянии. Чувствую себя хорошо и неутомленным. Нежно целую».

На следующий день по Москве разнесся слух, что взрыв – дело рук студентов. Толпа ринулась к университету, но там уже стояла полиция…

В это время в Успенском соборе служили благодарственный молебен за здравие и чудесное спасение государя.

– Бог вновь спас меня, – сказал царь.

Он так и не узнает, что должно было быть два взрыва, и Бог спас его дважды во время этой ужасной поездки.

«Происшествие 19 ноября наложило на всю нашу Москву какой-то мрачный колорит, – писал военный министр Д. Милютин. – Под этим же тяжелым впечатлением совершался и наш переезд в Петербург. Принимались все возможные меры для предохранения Императорского поезда от какой-либо новой опасности. В Петербург не сообщили даже о часе прибытия Императора. Войска императорского гарнизона, все офицерство, начальство и даже императорская фамилия ожидали несколько часов на улицах и на вокзале, при чрезвычайном для столицы в это время жестоком морозе. Всякие телеграфные сообщения были приостановлены. На беду, ночью поднялась метель. Император прибыл в Петербург только около 3-х часов пополудни. Он был грустен и серьезен».

Во дворце его ждал наследник.

Наследник был мрачен. В его глазах был все тот же постоянный призыв – надо сломить крамолу.

Наследник записал в дневнике: «22 ноября. Вернулся папа из Ливадии, пробыв два дня в Москве, где опять было покушение на его жизнь. Просто ужас, что за милое время!»

Теперь охраняется не только царская карета, когда он едет по собственной столице. Начала охраняться и железная дорога, когда по ней ехал императорский поезд. Все это было внове для людей.

Великий князь Александр Михайлович, приехавший в Петербург вместе с отцом – наместником Кавказским, с изумлением описывает:

«Линия Москва – Петербург, протяжением в 605 верст, была вся оцеплена войсками. В течение всего пути мы видели блеск штыков и солдатские шинели. Ночью тысячи костров освещали наш путь. Сперва мы думали, что это входило в церемониал встречи наместника Кавказского, но потом мы узнали, что Государь Император предполагал в ближайшем будущем посетить Москву, а потому правительством были приняты чрезвычайные меры по охране его поезда от покушений злоумышленников. Это несказанно огорчило нас. По-видимому, политическая обстановка принимала крайне напряженный характер, если для поезда Императора Всероссийского необходимо было охранять каждый дюйм дороги между двумя столицами. Это было так непохоже на то время, когда Император Николай I путешествовал почти без охраны по самым глухим местам своей необъятной империи. Отец наш был очень огорчен и не мог скрыть своего волнения».

Тем временем в Москве под железнодорожными путями нашли галерею, где было заложено сработавшее взрывное устройство. Штольня вела в дом мещанина Сухорукова. Дом стоял всего в 150 метрах от полотна железной дороги. Дом был пуст, но покинули его совсем недавно.

В момент, когда явилась полиция, еще не остыл самовар и догорала свеча.

Тот, кто назвал себя Сухоруковым, оказался большим хитрецом. Перед самым взрывом он сумел занять у некоей купеческой вдовы крупную сумму денег под залог того самого дома, который он перед этим снял у другого хозяина.

Вскоре государю принесли их прокламацию. «19-го ноября сего года под Москвой, на линии Московско-Курской железной дороги, по постановлению Исполнительного Комитета, произведено было покушение на жизнь Александра II посредством взрыва царского поезда. Попытка не удалась. Причины ошибки и неудачи мы не находим удобным публиковать в настоящее время.

Мы уверены, что наши агенты и вся наша партия не будут обескуражены неудачей, но почерпнут из настоящего случая. уверенность в своих силах, в возможность успешной борьбы… Обращаясь ко всем честным русским гражданам, кому дорога свобода, кому святы народная воля и народные интересы, мы еще раз выставляем на вид, что Александр II… главный представитель узурпации народного самодержавия, главный столп реакции, главный виновник судебных убийств… Для того чтобы сломить деспотизм и возвратить народу его права и власть, нам нужна общая поддержка. Мы требуем и ждем ее от России».

Вопрос к царской полиции

Но самое удивительное во всей этой истории – это поведение царской полиции.

14 ноября, сразу после задержания Гольденберга в Елисаветграде, в Третье отделение пошла телеграмма: «Сего дня на елисаветградском вокзале задержан жандармами прибывший одесским поездом неизвестный человек. При задержании оказал сопротивление. В багаже оказалось больше пуда взрывчатых веществ. На допросе объявил себя социалистом. Произвожу дознание».

«Не к проезду ли императорского поезда готовился?» – наложил вопрошающую резолюцию глава Третьего отделения Дрентельн.

Впрочем, вопрошать весьма странно! Вряд ли задержанный вез динамит для собственного развлечения. Было совершенно ясно – террористы готовят взрыв на пути царского поезда. Надо было телеграфировать в царский поезд, конечно же, остановить его., проверить полотно железной дороги или изменить порядок движения поездов. Короче, надо было что-то предпринять.

Ничего этого сделано не было! И только судьба спасла царя!

Так что остается довольно зловещий вопрос: почему?

И вот уже совсем поразительное.

С. Степняк-Кравчинский писал: «Громадный динамитный заговор, организованный Исполнительным Комитетом в 1879 году в ожидании царского возвращения из Крыма, был едва ли не самым грандиозным делом, когда-либо предпринятым и доведенным до конца путем заговора. Наличных сил организации далеко не хватало на его выполнение, и поэтому приходилось по необходимости пользоваться в обширных размерах услугами посторонних людей, набранных из того многолюдного мира сочувствующих, который всегда окружает такую популярную организацию, как та, которой руководил в то время И.К. Не удивительно поэтому, что при такой массе участников слухи о предстоящих покушениях распространились очень скоро буквально по всей России. Конечно, публика не знала, где именно имеет быть взрыв. Но все студенты, адвокаты, литераторы, за исключением состоящих на откупу у полиции, знали, что царский поезд взлетит на воздух во время следования из Крыма в Петербург. Об этом разговаривали, как говорится, повсюду. В Одессе один довольно известный литератор. собирал почти открыто подписку на взрыв, и полученные таким путем полторы тысячи рублей были целостью доставлены Комитету. Полиция же ничего не знала».

Не знала?… С многочисленными агентами и штатом осведомителей?

И опять все тот же вопрос: почему?

«Возможна ли в этих условиях борьба с новыми варварами?»

Наступил новый 1880 год– предпоследний Новый год в его жизни. Он вынужден был сказать себе: ни казни, ни военное положение – ничто не замиряло страну. И теперь после взрыва на железной дороге, когда все вокруг ждали расправ, император вдруг позвал Костю.

Великий князь Константин Николаевич потом радостно рассказывал: «Государь сообщил мне, что желал бы к предстоящему дню 25-летия царствования (19 февраля 1881 г. – Э.Р.) оказать России знак доверия, сделав новый, важный шаг к довершению предпринятых преобразований. Он желал бы дать обществу больше, чем ныне, участия в обсуждении важнейших дел..».

И тотчас пошли слухи. о Конституции!

Александр устроил совещание. Но когда он сообщил о планах продолжения реформ, в глазах цесаревича был ужас! И тот же ужас он читал в глазах придворных и членов большой романовской семьи. От него ждали ужесточения расправ, а не уступок.

Вечером он записал в «Памятной книжке»: «29 января. Совещание с Костей и другими, решили ничего не делать».

И опять в мрачной апатии он просиживал часы в кабинете.

Пришлось ему испытать и новое унижение. Из Парижа поступило донесение от главы русской зарубежной агентуры. Некто Лев Гартман, недавно приехавший поездом в Париж, оказался тем самым пройдохой-террористом «господином Сухоруковым», который устроил взрыв свитского поезда в Москве.

Министр иностранных дел Горчаков тотчас обратился с посланием к президенту Франции:

«Вопрос здесь идет не о русском нигилисте, а о принципе безнаказанности. Необходимо задать себе вопрос: возможна ли в этих условиях борьба с этими новыми варварами?»

Горчаков далее писал, что нельзя дать возможность им осуществлять «заговоры вполне свободно– без всякого личного риска». Ибо ныне «для них достаточно составить план, сделать подкоп, завести механизм на определенный час или пустить в ход электрическую искру на расстоянии», а потом – «исчезнуть в другой стране в ожидании результатов своего разрушительного дела. под покровом права убежища, которое гарантирует им безопасность и свободу».

Русское правительство потребовало выдачи «нового варвара».

Но канцелярия президента Франции тотчас была завалена письмами общественности, возмущенной «русским монархическим неистовством». Общественную кампанию возглавил сам Виктор Гюго, который обратился к президенту Греви с посланием. Французское общество требовало защитить Гартмана от «царского террора». Французские газеты печатали статьи знаменитых русских радикалов-эмигрантов – Георгия Плеханова, Петра Лаврова, Степняка-Кравчинского. Русский посол князь Орлов получил уведомление по почте о вынесении ему смертного приговора «Русским социалистическим комитетом в Париже».

И президент Франции отказался выдать Гартмана. Царю оставалось единственное решение – отозвать посла из Парижа.

«С больной горничной обращаются лучше»

Александр решил привезти обратно в Россию больную императрицу – климат ей не помогал. Ему казалось, что она боится умереть одна на чужбине. Его это мучило.

Была зима. За ней был послан граф Александр Адлерберг.

Императрица уже прочла в газетах о новом покушении на Московской железной дороге. Это был для нее новый удар. Оказалось, она совсем не хотела вернуться. Особенно теперь, после покушения на государя. Она не собиралась ехать в страну, где унижали монарха и где монарх так унижал императрицу.

«Со мной даже не посоветовались. Это жестокое решение. Мне кажется, с больной горничной обращаются лучше», – жаловалась она фрейлине.

Готовясь к возвращению, она плакала и говорила, что в своем состоянии едва ли сможет перенести столь длительное путешествие зимой, и это предчувствует. Действительно, она была так плоха, что во время пути ее фрейлинам много раз казалось, что не довезут ее живой.

Доктор Боткин объяснил царю, как важно уберечь ее от всякого волнения. И потому никому, кроме нескольких членов семьи, не было разрешено встречать ее на вокзале.

С вокзала ее привезли в Зимний. Императрица легла в постель и более не вставала.

Царь должен умереть от руки рабочего

Молодые люди не зря грозили царю в своей прокламации. В это время в Зимнем дворце уже появился – он.

О том, что он проник во дворец, не знали даже члены Великого И.К. (Так почтительно будут называть народовольческий Исполнительный Комитет русские революционеры.) Все сохранялось в строжайшей тайне и находилось исключительно в ведении Распорядительной комиссии. Только Комиссия – Александр Михайлов, Лев Тихомиров и Александр Квятковский знали о таинственном агенте «Народной воли», который находился в доме царя – Зимнем дворце.

Все началось с того, что в рабочих кружках все больше укреплялась любимая вера народовольцев – если погибнет царь, тотчас падет и царизм.

Именно тогда у рабочего Степана Халтурина и появляется идея: царь должен пасть от руки рабочего. «Пусть знают все цари, что мы – рабочие – не такие глупые и можем достойно оценить те “услуги”, которые цари оказывают народу». Эта мысль, что царь, изменивший народу, должен погибнуть от руки человека из народа, преследует Халтурина.

Задумав цареубийство, Халтурин начинает свой путь в Зимний дворец. Он – великолепный столяр. И уже вскоре добился участия в ремонте царской яхты. Это была отличная ступенька на пути в Зимний дворец. На яхте он сумел зарекомендовать себя лучшим из столяров. И конечно же, дворцовое ведомство обратило на него внимание. Так Степан Халтурин получил желанное место в Зимнем дворце.

После этого Халтурин вступил в связь с народовольцами.

Он обращается к Квятковскому с предложением взорвать Зимний дворец, причем– со всем царским семейством… И просит сотрудничества Исполнительного Комитета. И.К. должен помогать ему разного рода сведениями и главное – снабжать динамитом.

Предложение обсудили в Распорядительной комиссии. И оно, конечно же, принимается, но только как резервное. Ибо в то время Комиссия готовила покушение на железной дороге, и у них не было ни свободного времени, ни свободного динамита.

Халтурину велели поступить на службу во дворец и ждать своего часа. В октябре 1879 года опасный человек под именем столяра Батышкова поступает в Зимний дворец. И ждет.

Халтурин – высокий, розовощекий молодой человек. При одном взгляде на его постоянно счастливое молодое лицо становилось радостно. И он сразу расположил к себе прислугу, особенно ее многочисленную женскую часть.

На первом этаже и в обширных подвалах громадного дворца располагались хозяйственные службы – кухни, кладовые, мастерские. Халтурин жил в подвале вместе с другими столярами и, здесь же, в подвале, была его мастерская.

На втором этаже жила царская семья. В царских покоях, в великолепных парадных залах, в так называемых «Запасных половинах» – роскошных апартаментах, где проживали августейшие родственники Романовых, в комнатах фрейлин, в покоях княгини Долгорукой, в камер-юнкерских комнатах и комнатах фрейлин – все время что-то портилось, нужно было что-то подновлять, полировать, ремонтировать. И всегда старались вызывать из подвала Батышкова – самого умелого из столяров.

Халтурин чинил даже в Бриллиантовой кладовой, где хранились императорские регалии и драгоценности, накопленные за столетия романовской династии. Здесь находились знаменитые бриллианты. Только монархи России, Германии и Австро-Венгрии покупали в то время большие драгоценные камни.

(И впоследствии большевики, захватившие царские бриллианты, как писал великий князь Александр Михайлович, окажутся в положении людей, «которые, овладев товаром, уничтожили единственно возможных его покупателей».)

Так что уже вскоре Халтурин отлично знал расположение комнат в Зимнем дворце.

Между тем царь должен был скоро вернуться из Ливадии и во дворце шла усиленная уборка. Халтурин трудится с утра до ночи и главным образом в царских покоях, подновляя драгоценную мебель.

Изображая крестьянина Батышкова, Халтурин оказался отличным актером.

Он придумал выгодную маску глуповатого, простодушного мужика. Над его манерами, привычкой задумчиво и важно чесать за ухом издевалось все дворцовое лакейство. Всякий старался показаться важным перед наивным мужиком. Благодаря этим хвастливым рассказам лакеев Халтурин и познакомился с распорядком жизни царской семьи.

На собственном опыте познавал он и быт огромного дворца. Страх времен Николая I давно ушел из Зимнего. «Благоговейную, как в церкви, атмосферу» помнили только старые лакеи.

В это время охраной Зимнего дворца занимался комендант дворца Дельсаль, вояка, искалеченный под Севастополем. Старый генерал сохранил во дворце патриархальные нравы «дотеррорных» времен. Дворцовая прислуга устраивала в своих комнатах веселые пирушки, на которые без всякого контроля и надзора приходили их знакомые.

«В то время, как с парадных подъездов во дворец не было доступа самым высокопоставленным лицам, черные ходы во всякое время дня и ночи были открыты для всякого трактирного знакомца, последнего дворцового служителя». Нередко посетители оставались ночевать во дворце. Разврат в лакейских, удивительный беспорядок в управлении изумили Халтурина. «Вольность нравов прислуги продолжалась повальным воровством».

Воровство царского имущества оказывалось настолько всеобщим, что сам Халтурин принужден был воровать съестные припасы, чтобы не показаться подозрительным.

И все это – не выдумка революционера Халтурина. Те же вороватые нравы царили даже во время великолепных балов в Зимнем дворце. Ситуация была столь типична, что Лев Толстой описал ее в «Анне Карениной»…Великая княгиня во время бала просит одного из гвардейцев показать свою новую каску послу Италии, который заинтересовался касками русской армии. Кавалергард мнется и каску не снимает. Но великая княгиня настойчива, и гвардейцу приходится снять злополучную каску. Великая княгиня «повернула каску, и оттуда – бух – груша, за нею – два фунта конфет», – пишет Толстой. Все это своровал с накрытых для ужина столов удалой гвардеец.

Итак, во дворце с нетерпением ждали прибытия царского поезда.

В это время и народовольцы еще с большим нетерпением ждали этого поезда в Александровске и в Москве… Но царь, как мы знаем, вернулся в Петербург невредимым.

Обреченные гвардейцы

И с этой минуты основным исполнителем убийства царя становится Халтурин.

Связным между Халтуриным и И.К. назначен Квятковский. Он ежедневно встречается с Халтуриным – передает ему динамит.

И каждый день наш богатырь небольшими порциями проносит динамит во дворец.

Квартира Квятковского превращена в динамитную лабораторию. Здесь хранятся детонаторы и прочее. Но взрывоопасная квартира должна выглядеть тихим семейным гнездышком. Поэтому Квятковскому добавлена «жена». Роль жены играет младшая сестра Веры Фигнер – еще одна красотка в «Народной воле». Элегантный Квятковский и его жена – типичная аристократка с безукоризненными манерами – хорошо монтировались.

Чтобы пробить мощнейшие гранитные перекрытия Зимнего дворца, по расчетам Ширяева и Кибальчича, надо было собрать как минимум 7, но лучше – 8 пудов динамита.

В это время у Халтурина появилась возможность одним ударом завершить «дело». Его вызывают в царский кабинет для полировки мебели – и в кабинете находится царь. Император стоит спиной у секретера. Удар молотком сзади по голове – и Халтурин покончит с императором. Но он еще не готов убивать сзади безоружного старого человека. И Квятковский, узнав о происшедшем, материт Халтурина.

Но все впереди! Халтурин не готов убивать безоружного, когда он его видит. Это Халтурину трудно. Но если не видеть своих жертв, то он готов.

Познакомившись с дворцом, Халтурин убедился, что подвал, где жили столяры и где жил он сам, находится как раз под царской столовой. И он решает уничтожить царя и его семью, когда все они будут в столовой.

Но между столовой и подвалом расположена кордегардия, где находится караул. Здесь полсотни с лишком гвардейцев – все те же любимые народовольцами крестьяне, одетые в солдатские шинели. Все они будут обречены при взрыве в подвале. И Халтурин преспокойно говорит Квятковскому: «Человек пятьдесят перебьешь, без сомнения., так уж лучше класть побольше динамиту, чтобы хоть люди недаром пропадали, чтоб наверняка свалить самого».

Адское приданое

И он продолжает приносить динамит во дворец. «Каждое утро, – рассказывал Халтурин, – окончив работу, я выходил (на встречу с Квятковским. – Э.Р.) и приносил с собой во дворец небольшую порцию динамита, которую прятал у себя под подушкой. Я боялся приносить больше, чтобы не привлекать внимания. Обыски были довольно частыми, но настолько поверхностными, что (мое счастье!) никому ни разу не пришло в голову приподнять мою подушку, что погубило бы меня. Правда, я сумел внушить абсолютное доверие своим хорошим поведением».

Но спать на динамите – даром не проходит… Нитроглицерин – вещество крайне ядовитое, сильно испаряется и после вдыхания этих испарений отравляет кровь. И цвет лица Халтурина стал черный, землистый, его преследуют ужасающие головные боли, глаза вылезают из орбит.

И Халтурин придумывает: покупает огромный сундук, который доставляют в подвал. Своим соседям – изумленным столярам – он сообщает, что решил жениться. И будет теперь копить на приданое невесте. Благо получил он премию за хорошую работу. А приданое он собирается хранить в сундуке.

Теперь под купленными женскими платьями он хранит большое количество динамита. В дальнейшем сундук, набитый динамитом, должен сыграть роль адской машины.

Но в это время происходит неожиданное: 24 ноября Квятковский не принес очередную порцию динамита. И на следующий день Квятковский на ежедневную встречу с Халтуриным не пришел.

Еще один вопрос к полиции

Халтурин не знал, что 24 ноября Квятковский уже сидел в Доме предварительного заключения. Он был арестован, и на его квартире шли обыски. Оказалось, простодушная сестра Веры Фигнер доверила хранение нелегальной литературы своей приятельнице. Та показала ее своему любовнику, каковой незамедлительно донес. И на квартиру нагрянула полиция.

И далее вновь происходит странное. Полиция обнаруживает банку зеленого стекла, в ней – смесь нитроглицерина и магнезии – необходимые составляющие динамита. Находят сосуды с гремучей ртутью, используемой для взрывателей.

Все это оказывается частями взрывных устройств большой разрушительной силы.

При этом полиция захватывает некий клочок бумаги, который застигнутый врасплох Квятковский тщетно пытался сжечь. На этой бумажке – план здания, одно из помещений которого помечено крестом….Полиция устанавливает, что это план Зимнего дворца. И крестом на этом плане, найденном в «динамитной квартирке», отмечена царская столовая. Теперь полиции должно стать ясно: собираются взорвать столовую в Зимнем дворце! В доме царя!

Надо немедля устроить тотальные обыски во дворце. Необходимо проверить всю прислугу – особенно вновь поступивших. Ведь скорее всего, кто-то из дворца сообщил террористам точный план здания.

Ничего этого не происходит, как и в случае на железной дороге.

Удовлетворяются обысками помещений, прилегающих к столовой. Стесняют свободный вход и выход прислуги из дворца. (Теперь живущие во дворце обязаны постоянно иметь при себе свой значок – медную бляху.) Вот, пожалуй, и все. И хотя вскоре начинают обыскивать всех рабочих, возвращающихся во дворец после отлучки, но делают это весьма формально. И Халтурин, который уже успел перенести во дворец 6 пудов динамита, продолжает пополнять свой адский запас. Теперь динамит ему носит Андрей Желябов..

Так что обоих великих дел Великого И.К. – взрыва на железной дороге и того, что случится вскоре в Зимнем дворце, – могло, точнее, должно было не быть.

Но они были при странном поведении полиции..

И опять возникает все тот же вопрос – почему?

Свершилось!

Но вернемся в Зимний дворец. Наступил новый 1880 год.

В сундуке скопилось почти 7 пудов динамита. И Халтурин предлагает – взрывать. Состоялось специальное заседание Распорядительной комиссии. Пригласили главного динамитчика – гения Кибальчича.

Кибальчич настаивал:

– Мои расчеты остаются в силе – восемь пудов… А лучше – десять. Но Халтурин ждать не хочет. Он боится нового ужесточения мер. К тому же он очень устал. И Халтурин торопит с решением.

Нетерпеливый Желябов тоже жаждет побыстрее пустить динамит в дело. И Распорядительная комиссия, несмотря на мнение Кибальчича, отдает приказ – взрывать!

Теперь на Дворцовой площади каждый вечер Халтурина поджидает Желябов. Но, проходя, не останавливаясь, мимо Желябова, Халтурин бросает короткое – «Нет».

Взрыв все откладывается.

Халтурин ждет, чтобы взорвать наверняка. И он дождался. Ему становится известно, что 5 февраля в Зимний дворец приезжает любимый брат царицы принц Александр Гессенский. По этому поводу ровно в 6 часов (во дворце все происходит точно) в столовой состоится семейный обед. На нем будет присутствовать царь с сыновьями – наследником и Владимиром. Царица, как говорили во дворце, присутствовать на обеде не сможет: она уже не встает с постели.

Так что Халтурину выпадает возможность отправить на тот свет сразу царя и старших сыновей.

Удачной прелюдией к 5 февраля стало для народовольцев убийство некоего Жаркова, наборщика подпольной типографии, завербованного охранкой.

3 февраля агенты Исполнительного Комитета заманили Жаркова на лед Малой Невки. Оглушенный кистенем, Жарков упал, и уже знакомый нам молодой Пресняков ударами кинжала добил его.

И наступило 5 февраля.

К шести часам вечера Халтурину надо было выманить из подвала живших вместе с ним столяров. Это оказалось несложным. Халтурин пригласил столяров в ресторан – отметить его помолвку. Ресторан был недалеко от дворца. Ближе к шести часам Халтурин объявил столярам, что хочет познакомить их со своей невестой. И оставив столяров в ресторане (ждать его и невесту), Халтурин быстро возвращается во дворец.

На часах – шесть. Прислуга озабоченно бегает. Он понял: гость уже приехал.

Халтурин спустился в подвал и соединил провода.

Благодаря устройству взрывателя у него оставалось четверть часа, и он смог неторопливо покинуть царский дворец.

В тот день в Петербурге мела метель. Снег валил густыми хлопьями. Метель мела третий день. Мосты, дома тонули в снегу и горевшие фонари едва мерцали во мгле. Все было тревожно и красиво. Египетские сфинксы над Невой – в снежных мантиях. И огни Зимнего дворца с трудом светили в густом снегу.

В метели на Дворцовой площади ждал Халтурина покрытый снегом Желябов.

И из метели появился Халтурин.

«Замечательно спокойный, поздоровался с Желябовым и словно фразу из самого обычного разговора произнес: “Готово”» (вспоминал Л. Тихомиров).

И буквально через пару секунд на Дворцовой площади в Зимнем дворце страшно грохнуло. Дворец будто содрогнулся. В дворцовых окнах погас свет.

И темный дворец исчез в белой метели.

Взрыв, потрясший Россию

5 февраля в Зимнем дворце император ждал принца Александра Гессенского.

Метель занесла дороги, не работала даже конка. На вокзал встречать принца император отправил сыновей – наследника и Владимира. Поезд опоздал из-за снежных заносов, и принца привезли к самому обеду.

Было самое начало седьмого, когда император, сыновья и гость подходили к Желтой столовой («Желтой» она называлась из-за цвета стен). И вдруг пол под ними начал отчетливо подниматься… и внизу тяжко, чудовищно грохнуло… Газ в галерее погас, наступила совершенная темнота, и в воздухе распространился невыносимый запах пороха.

«Мы все побежали в Желтую столовую, откуда был слышен шум, и нашли все окна лопнувшими, стены дали трещины в нескольких местах, люстры почти все затушены, и все покрыто густым слоем пыли и известки» (из дневника наследника).

В столовой стоял дым. Окно было разбито взрывной волной, и даже ворвавшийся морозный ветер не смог рассеять этот густой дым и вонючий запах серы. Горела только одна люстра, и у стола навытяжку стояли еле видные в дыму лакеи, покрытые густым слоем известки. Парадный сервиз был укрыт известью, из извести торчали канделябры. Пальмы, украшавшие стол, стояли белые от известки. Все это поседевшее пространство с недвижными, призрачными лакеями и с дьявольским запахом серы было, как видение из Апокалипсиса.

Ад

Из дневника наследника:

«На большом дворе совершенная темнота, и оттуда раздавались страшные крики и суматоха. Немедленно мы с Владимиром побежали на главный караул (в кордегардию. – Э.Р.), что было нелегко, так как все потухло и везде дым был так густ, что трудно было дышать.» В темноте сновали испуганные слуги со свечами. Дворец охватила паника. Нигде не могли найти коменданта. В это время комендант. висел между этажами! Дворцовый комендант Дельсаль из-за изувеченной ноги обыкновенно пользовался лифтом. В тот день он вошел в лифт и начал подниматься, когда произошел взрыв. Погас свет, и лифт остановился на половине дороги.

«Несчастный, не понимая причины остановки, провисел в воздухе 20 минут, которые, должно быть, показались ему вечностью. Глубокая темнота окружала его со всех сторон», – вспоминала фрейлина А. Толстая.

На площади зазвонил пожарный колокол. Ко дворцу мчались пожарные машины.

По мраморным лестницам дворца пожарные вбежали в кордегардию.

«Там был ад!… Гарь, сплошной дым., дышать невозможно… В дыму тускло светили факелы. сверкали каски пожарных. Принесли еще факелов. Теперь место катастрофы было освещено. Гранитный пол, построенный из многопудовых плит, как жалкий мячик, подбросило вверх ужасающей силой взрыва. Груда разбитых плит, камней, извести. Под обломками слышались стоны. Между глыбами в дыму лежали фигуры в амуниции. Ходить было нельзя: всюду разбросаны части человеческого тела… И в свете факелов – темные пятна на стенах… Несчастный караул буквально разметало. Раненые, умирающие, стоны, мольбы о помощи, которую не могли оказать обезумевшие от ужаса и темноты пожарные. Единственный лейб-медик, дежуривший в этот вечер во дворце, и сестра милосердия метались между ранеными» (из петербургской газеты).

В это время в кордегардию вбежали наследник и Владимир. «Прибежав, мы нашли страшную сцену: вся большая караульня, где помещались люди, была взорвана и все провалилось более чем на сажень глубины, и в этой груде кирпичей, известки, плит и громадных глыб сводов и стен лежали вповалку более 50 солдат, покрытых слоем пыли и кровью. Картина раздирающая, и в жизнь мою не забуду я этого ужаса!» – записал в дневнике наследник.

Если бы не эти гранитные перекрытия, от столовой ничего не осталось бы, от них – тоже. Царскую семью спасла уничтоженная кордегардия!

Пока его сыновья побежали вниз в кордегардию и появившийся из темноты лакей уводил перепуганного принца Гессенского, император бросился наверх.

Все газовые фонари, освещавшие коридоры, погасли, и все коридоры погрузились во тьму… А если они уже во дворце? Он бежал в полнейшей тьме и тяжелом дыму… Из тьмы выдвинулось освещенное лицо – лакей с канделябром. Выхватил канделябр, взбежал по лестнице во тьму третьего этажа. Вдали у камер-юнкерских комнат увидел слабую полоску света.

Она стояла со свечой в дверях. Она ждала его.

Только императрица – единственная во всем Петербурге – так ничего и не узнала. Она спала. Она теперь почти все время спала.

И государь запретил сообщать ей.

Вечером привычно звонили в церквях по случаю очередного чудесного спасения.

И это покушение было пятым по счету. Если и вправду существовало предсказание цыганки, он должен был считать.

Ужас 5 февраля

Итак, свершилось: сначала они запретили ему гулять в его столице, потом ездить по железной дороге в его стране, теперь они запретили ему спокойно жить в собственном доме!

На следующий день, как всегда, он принял военного министра Д. Милютина.

Он постарался быть спокоен. Опять же – привычно.

Из дневника Д.А. Милютина: «Государь вызвал меня в кабинет. Как и в других, прежде бывавших подобных случаях, он сохранил полное присутствие духа, видя в настоящем случае новое проявление Перста Божьего, спасающего его в пятый уже раз от злодейских покушений».

Это было прекрасное объяснение. Однако министр, как и вся Россия, не мог избавиться от иной мысли:

«Настоящий случай как-то особенно поразителен. Всякому приходит на мысль – где же можно искать спокойствия и безопасности, если в самом дворце царском злоумышленники могут подкладывать мины?!»

И Милютин был прав – «где же можно искать спокойствия и безопасности?»

В Петербурге царила невиданная паника.

Вот они – голоса современников:

«Динамит в Зимнем дворце! Покушение на жизнь русского царя в самом его жилище! Это скорее похоже на страшный сон. Где же предел и когда же конец этому изуверству?» (петербургская газета «Голос»).

И великий князь Александр Михайлович впоследствии напишет: «Было бы слишком слабым сравнением, если бы я сказал, что мы все жили в осажденной крепости. На войне друзья и враги известны. Здесь мы их не знали. Камер-лакей, подававший утренний кофе, мог быть на службе у нигилистов. каждый истопник, входящий к нам, чтобы вычистить камин, казался нам теперь носителем адской машины».

Видимо, это было общим рассуждением – и в большой романовской семье, и в Петербурге.

«Берегитесь ваших трубочистов, им велено в важных домах сыпать порох в трубы. Избегайте театров, маскарадов, ибо на днях будут взрывы в театрах, в Зимнем дворце, в казармах» (из письма в Третье отделение).

«Говорили, что под Малою церковью Зимнего дворца найдено несколько пудов динамита.». «Теперь в Исаакиевском соборе ежедневно осматривают подвалы – неровен час, может, и туда подсыплют динамита, благо, что так легко теперь делают..». «..Угрожают 19-го февраля взорвать весь Петербург.». «..Одни рассказывают, что будет испорчена водопроводная труба в Петербурге., останемся без воды, другие, что были получены печатные листки в казармах Преображенских, Конногвардейских и 8-м флотском экипаже, что они будут взорваны; говорят, что вторично во дворце было какое-то несчастье, что продолжают находить динамит» (из дневника генеральши Богданович).

«Пережившие эти дни могут засвидетельствовать, что нет слов для описания ужаса и растерянности всех слоев общества. Говорили, что 19 февраля, в годовщину отмены крепостного права, будут совершены взрывы в разных частях города. Указывали, где эти взрывы произойдут. Многие семьи меняли квартиры, другие уезжали из города. Полиция, сознавая свою беспомощность, теряла голову. Государственный аппарат действовал лишь рефлекторно. Общество чувствовало это, жаждало новой организации власти, ожидало спасителя» (Эжен Мельхиор де Вогюэ, дипломат).

Эхо 5 февраля – взрыва во дворце царей – покатилось по всей России.

На нелегальной квартире обсуждали случившееся и народовольцы. Халтурин был в ужасающей депрессии. Нет, не потому что убил и искалечил больше полусотни человек… Он не мог себе простить, что царь остался жив.

«Известие о том, что царь спасся, подействовало на Халтурина самым угнетающим образом. Он свалился совсем больной, и только рассказы о громадном впечатлении, произведенном 5 февраля на всю Россию, могли его несколько утешить, хотя никогда он не мог примириться со своей неудачей» (Л. Тихомиров).

Сожаление о погибших гвардейцах Великий И.К., конечно же, выразил.

Прокламация Исполнительного Комитета «Народной воли» от 7 февраля 1880 года:

«С глубоким прискорбием смотрим мы на погибель несчастных солдат царского караула, этих подневольных хранителей венчанного злодея. Но пока армия будет оплотом царского произвола, пока она не поймет, что в интересах родины ее священный долг – стать за народ против царя, такие трагические столкновения неизбежны».

Так что сами виноваты.

И в заключение – новая угроза: «Объявляем еще раз Александру II, что эту борьбу мы будем вести до тех пор, пока он не откажется от своей власти в пользу народа, пока он не предоставит общественное переустройство всенародному Учредительному собранию».

В тот же день 7 февраля хоронили погибших гвардейцев.

Царь был в церкви во время отпевания и погребения. На катафалке стояло 10 гробов. Глядя на эти выстроившиеся гробы, Александр сказал: «Кажется, что мы еще на войне, там, в окопах под Плевной!»

Пророчество Достоевского

Вернувшись в Россию и издав роман «Бесы», заклейменный передовой русской критикой, Достоевский на некоторое время отдается публицистике.

Он начинает печатать «Дневник писателя». И не обманывает в названии – это дневник. С исступленной откровенностью он беседует с читателем обо всем, что его захватило в эти дни, – о событиях в политике, о своих воспоминаниях, сражается с либеральной критикой и письмами несогласных с ним читателей. Он жаждет быть искренним, он не признает никакой политической корректности, его «кусательные мысли» – постоянно против течения. «Дневник» жадно читали даже несогласные с ним. Ибо это было приглашение в мир Достоевского.

Работа над «Братьями Карамазовыми» прервала «Дневник».

В эти годы самые близкие вечно одинокому писателю люди – Константин Победоносцев, журналист Алексей Суворин и прочие вожди ретроградной партии. Это его круг. Но и они должны опасаться Достоевского. Как бы ни был он консервативен в своих убеждениях, он никогда не сможет стать официозным. И если он славит союз «народабогоносца» с самодержцем, то в интересах народа, и если выступает против нигилистов, то отрицает расправы и казни. «Сжигающего еретиков я не могу признать нравственным человеком. Нравственный образец и идеал есть у меня один – Христос. Спрашиваю: сжег ли бы он еретиков? – нет. Ну так значит, сжигание еретиков есть поступок безнравственный» (письмо К. Кавелину).

Эти знаменитые строчки – ключ к Достоевскому.

Верность Христу важнее для него верности убеждениям. Она и есть его убеждение. И если сегодня он ретрограднее всех ретроградов, то завтра он вдруг – либеральнее всех либералов. Он напишет в «Записной книжке»: «Наша консервативная часть общества не менее говенна, чем всякая другая. Сколько подлецов к ней примкнули…». И будет называть себя., «русским социалистом!»

Он в постоянном диспуте… с самим собой. Это битва «нет» и «да», которые подчас мучительно одновременно звучат в его душе.

И последний его роман-завещание «Братья Карамазовы» – гигантская фреска, изображающая битву Бога и дьявола в человеческом сердце, полный предчувствий апокалипсической катастрофы, которая грозит России.

«Братья Карамазовы» печатаются сейчас– в 1879–1880 годах – под грохот взрывов террористов. И роман имеет небывалый читательский успех.

И конечно же, самый злободневный из русских писателей, был потрясен случившимся 5 февраля. Вскоре после взрыва в Зимнем дворце в квартире Достоевского состоялся прелюбопытнейший разговор.

20 февраля его навестил Алексей Сергеевич Суворин – человек, которого знала вся читающая Россия. Алексей Суворин – владелец и редактор «Нового времени» – влиятельнейшей официозной газеты.

Суворин явился с морозца – высокий, худой, как всегда, в распахнутой бобровой шубе с тростью. В лице этого человек было что-то лисье, бесовское. Суворин вполне мог стать героем романа Достоевского.

Он выбился из жесточайшей бедности, стал известным журналистом, его фельетоны читала вся Россия. Ему пришлось пережить трагедию, после которой он едва не помешался, – его жену застрелил в гостиничных номерах любовник. Суворина привезли в гостиницу, и она умирала на его руках. И все это обсуждалось в газетах. Но он не сломался. Весь ушел в дело – купил захудалую газету «Новое время» и в короткий срок сделал ее знаменитой. Причем основной линией газеты вчерашнего бедняка стал патриотизм националистической партии, ненависть к либералам и антисемитизм. «Девиз суворинского “Нового времени”, – зло писал Салтыков-Щедрин, – идти неуклонно вперед, но через задний проход».

И тем не менее этот блестящий и страшный человек был другом двух величайших писателей – Достоевского и впоследствии Чехова. Суворин подробно описал в дневнике свой разговор с Достоевским. И этот удивительный разговор совершенно необходим для понимания того, что происходило тогда в России.

«…Достоевский занимал бедную квартирку. Я застал его за круглым столиком в гостиной, набивающим папиросы».

У Достоевского только что закончился припадок эпилепсии, и «красное лицо его походило на лицо человека вышедшего из бани, где он парился».

И они заговорили, естественно, о том, о чем говорили тогда все и всюду, – о 5 февраля, о взрыве в Зимнем дворце. И Федор Михайлович, набивая папиросы, предложил Суворину разыграть весьма страшноватую коллизию.

Представьте себе, Алексей Сергеевич, что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро (магазин на Невском, где продавались картины. – Э.Р.) и смотрим на картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину». Мы это слышим. Как бы мы с вами поступили? Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?

Иными словами, Достоевский спрашивает Суворина: если бы мы с вами узнали, что произойдет тот взрыв 5 февраля в Зимнем дворце, мы бы пошли об этом сообщить?

Ответ, кажется, совершенно ясен – побежали бы!

Ничего подобного! Следует совсем иной страшный ответ Суворина.

Редактор официознейшей газеты отвечает: «Нет! Не пошел бы!»

И Достоевский, автор «Бесов» говорит. то же!

И я бы не пошел! Почему? Ведь это ужас! Это – преступление. (Ну, еще бы искалеченные и убитые! И возможное убийство государя! – Э.Р.).

Мы, может быть, могли бы предупредить!

Итак, автор «Бесов» отказывается идти предупредить страшное преступление – вероятное убийство царя! И далее он объясняет – почему.

«Вот набивал папиросы и думал, перебирал причины, по которым нужно было это сделать: причины серьезные, важнейшие, государственной значимости и христианского долга. И другие причины, которые не позволяли бы это сделать, прямо ничтожные. Просто – боязнь прослыть доносчиком. Представлялось, как приду, как на меня посмотрят, станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду, а то заподозрят в сообщничестве. Напечатают: Достоевский указал на преступников. Разве это мое дело? Это дело полиции. Она на это назначена, она за это деньги получает. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаянья... Разве это нормально? У нас все ненормально».

«Достоевский… долго говорил на эту тему, – пишет в дневнике Суворин, – и говорил одушевленно».

Да, произошло самое ужасное. Либеральная, прогрессивная часть русского общества сочувствует. террористам! Они стали героями, «священными коровами», которых нельзя трогать. Убийцы людей в глазах либеральной интеллигенции – главные борцы со слякотной властью. Властью, когда-то соблазнившей страну реформами и нынче от реформ отказавшейся и занимающейся вместо реформ беспощадными репрессиями. И неслучайно с террористами приятельствуют известные литераторы, журналисты, адвокаты. Наш знаменитый писатель Глеб Успенский – хороший знакомый члена И.К. «Народной воли» террористки Веры Фигнер, а другой террорист, член И.К. Николай Морозов в 1879 году прятался на квартире литератора Владимира Зотова и т. д.

И Вера Фигнер скажет в это время: «Мы окружены сочувствием большей части общества».

И будто подтверждая это, Достоевский в заключение сообщает Суворину невероятное. Достоевский говорит, что «напишет роман, где героем будет Алеша Карамазов..». «Он хотел провести его через монастырь. И сделать революционером. Он совершил бы преступление политическое. Его бы казнили. Он искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционером», – записал Суворин в дневнике.

«Преступление политическое», за которое казнили, был террор.

Итак, Достоевский, заклеймивший «русский нигилизм» в «Бесах», объявляет, что сделает революционером-террористом (то есть «бесом») любимейшего своего героя – святого Алешу Карамазова! Невероятно!

Великий князь Александр Михайлович впоследствии напишет в своих мемуарах, будто Достоевский прямо говорил об этом с «необычайной искренностью»: «Подождите продолжения («Братьев Карамазовых». – Э.Р.). В нем Алеша уйдет из монастыря и сделается анархистом. И мой чистый Алеша – убьет Царя».

Такова теперь правда жизни, мимо которой не может пройти Достоевский: в террористы, в «бесы» идут лучшие молодые люди, думающие о счастье народа. («Он искал бы правду и в этих поисках, естественно, стал бы революционером!») В этом трагический результат последнего десятилетия правления Александра II! Месть соблазненного его же реформами общества. Так что и наш герой – государь всея Руси тоже в какой-то мере. отец русского террора!

Но как опасны слова писателя-пророка! Они способны сделать фантазию страшноватой реальностью.

Пройдет несколько месяцев и в ноябре того же 1880 года напротив квартиры Достоевского, на той же лестничной клетке поселится удивительный молодой человек. Он будет ходить по той же узкой лестнице, что и Федор Михайлович, подниматься на тот же этаж… Квартира Достоевского – «10», его квартира– «11». Он будет жить за стеной квартиры Достоевского. Причем не заметить его Достоевскому будет никак нельзя. Это – молодой красавец, с великолепной выправкой гвардейца, смуглым лицом без тени румянца и иссиня черными волосами. Да, это уже знакомый нам Александр Баранников – вчерашний соучастник убийства шефа жандармов Мезенцова, член Исполнительного Комитета «Народной воли», участвовавший во взрыве царского поезда и прозванный «Ангелом мести».

И здесь, за стеной квартиры Достоевского, будут собираться эти правдолюбцы – алеши карамазовы, ставшие террористами. Те, кого искали по всей России – члены Великого И.К. Собираться – чтобы готовить последнее решительное покушение на Александра II… И все с ними случится, как задумал Достоевский в своем ненаписанном романе: большинство их, захваченных идеей цареубийства, погибнут – на эшафоте или в тюремной камере.

Но все это произойдет потом. А сейчас мы вновь вернемся в квартиру Достоевского – к его интереснейшему разговору с Сувориным.

Итак, Достоевский не пойдет сообщать о взрыве во дворце, потому что – «либералы измучили бы». Но почему ретроград Суворин не пойдет спасать царя? Он ведь не боится, что его измучают либералы! Он сам этих либералов мучает!

Оказывается, его тоже измучают… но консерваторы!

В 1880 году в Москву из Петербурга посылались интереснейшие письма.

Письма эти получала бывшая фрейлина императрицы Екатерина Федоровна Тютчева (родная сестра знакомой нам и к этому времени тоже бывшей фрейлины Анны Тютчевой).

Вот что писал Екатерине Тютчевой в этих письмах их автор:

«Судьбы Божии послали нам его на беду России. Даже здравые инстинкты самосохранения иссякли в нем: остались инстинкты тупого властолюбия и чувственности».

«Жалкий и несчастный человек!..»

«Мне больно и стыдно, мне претит смотреть на него…»

«Явно, что воля в нем исчезла: он не хочет слышать, не хочет видеть, не хочет действовать. Он хочет жить только бессмысленною волею чрева»..

Кто этот он, которого поносят в письмах такими словами?

Это – Александр II, Император Всероссийский!

Но кто его так проклинает?

Его клеймит не революционер и не либерал! Это антилиберал и антиреволюционер. Все эти антицарские цитаты написал один из самых влиятельных русских сановников – Константин Победоносцев. Воспитатель наследника престола, который вскоре станет главой Святейшего синода.

И который нынче являлся истинным главой ретроградной партии.

Человек-мороз

В кабинете Победоносцева стоит чрезвычайных размеров стол с бронзовыми львами. Стол, всегда заваленный горами бумаг, окружен огромными шкафами с книгами. И над столом на фоне книг возвышается его длинное узкое лицо, так напоминающее иссушенное молитвами и постами лицо Великого инквизитора. Высоченный лоб заканчивается голым черепом, оттопыренные уши, нос-клюв. И постоянный, беспощадно насмешливый взгляд, который так озадачивал его собеседников.

Здесь, в этом кабинете, рождались идеи и страхи, которыми кормились все ретрограды в России – тогда и до сих пор.

Сначала о страхах.

Есть народная легенда о духе разбойника Степана Разина, который заключен в скале. Только самодержавие и суровые законы сдерживают в скале бунтарский дух русского народа. Хотите реформы? Конституцию? И тотчас раскроется скала и «дикий человек» выйдет с кистенем в бескрайнее русское поле. В свободе наш не ведавший доселе свободы дикий человек – страшен. он весь мир вокруг себя разрушит… и потом сам себя погубит. У европейца все на лице, европеец – прост. Ненавидит – видишь, любит – тоже. А наш мужик поприветствует, а потом., с тем же добрым лицом за горло ухватит и задушит, после чего не забудет перекреститься!

И Победоносцев мечтает заморозить Россию, чтобы ее спасти. Но для этого нужен вождь. И он его находит – будущего спасителя России.

Когда государь после смерти Никса назначил его воспитателем нового наследника Александра, Победоносцев сказал: «Я приведу его к другому полюсу». И привел.

Наследник

Наследник живет в Аничковом дворце. Здесь ничего не менялось со времен прабабушки Екатерины Великой. Зимний сад во дворце освещен холодным зимним низким солнцем. Мрамор античных статуй, итальянский фонтанчик со струями воды, вечнозеленые деревья на фоне снега за окном… Здесь жили дед и отец Саши, когда они были наследниками. Дворец этот должен был занимать его брат Никс. Но Никс занимает сейчас могилу в Петропавловском соборе, и воды Невы наверняка уже проникли в гроб. А вместо красавца Никса теперь в Аничковом живет он – Его Императорское Высочество цесаревич Александр Александрович…

Ему 36 – совсем приблизился к возрасту, когда отец его сел на трон.

После взрыва в Зимнем дворце к нему в Аничков дворец почти ежедневно является Победоносцев. И министр Д. Милютин насмешливо называет теперь Победоносцева «нимфой Эгерией Аничкова дворца» (нимфой вдохновительницей, руководительницей).

Победоносцев и наследник… Необычайно худой Победоносцев – высокий скелет с голым черепом. И рядом толстый гигант наследник – огромный живот закрывает от него собственные сапоги.

Интеллектуальный портрет будущего правителя России оставил его будущий министр – граф Витте:

«Совершенно обыденного ума, пожалуй, можно сказать, ниже среднего ума, ниже средних способностей и ниже среднего образования». Так что пронзительно умному Победоносцеву не составило большого труда «привести к другому полюсу» наследника – создать из цесаревича этакого колосса незыблемого самодержавия.

И наследник как никто годился для этой роли. Этот прямой потомок урожденного голштинского принца (императора Петра III) и ангальтцербской принцессы (Екатерины Великой), в котором, благодаря трудам немецких принцесс в постелях русских царей, было 99 процентов немецкой крови, имел удивительно русский облик. «По наружности – походил на большого русского мужика. к нему больше всего подошел бы полушубок, поддевка и лапти; по манерам был, скорее, более или менее медвежатый» (похож на медведя) (граф Витте).

Цесаревич знал это и обожал все русское. И все его привычки – привычки средней руки русского помещика. Он любит выпить и умеет выпить, он – убежденный антисемит, как многие русские помещики. Будучи посредственностью, он трезво относится к своим способностям и уважает умных людей – беспрекословно слушает Победоносцева. Но истинный его товарищ – генерал-адъютант Петр Черевин, занимавший тогда место товарища министра внутренних дел. Этот невысокий, без шеи генерал был в душе генерал-слуга, генерал-денщик. Он обожает Александра, будущего истинного царя. И хотя карьерой был обязан его отцу, считал Александра II царем неистинным, царем западным. Да и вообще весь мир для Черевина был разделен на две части: на одной – наследник и служивший ему Черевин, на другой – «прочая сволочь».

И Черевин с восторгом делит с наследником нехитрые забавы русского помещика – рыбную ловлю, охоту и выпивку. Последнее развлечение цесаревна весьма не одобряла и не уставала с ним бороться. И Черевин придумал – пошил им обоим сапоги с очень широкими голенищами. В эти восхитительные сапоги входила плоская фляжка коньяка, вместимостью с бутылку.

Черевин вспоминал впоследствии (когда цесаревич уже стал государем Александром III):

«Мария Александровна – подле нас, и мы сидим смирнехонько, этакие паиньки. Отошла она подальше – мы переглянемся – раз, два, три! – вытащим фляжки, пососем и опять, как ни в чем не бывало. И называлось это у нас: голь на выдумки хитра».

В семейной обстановке цесаревич мил и прост, добр и «уютен». Он очень нравствен и религиозен. У него «прекрасное сердце, благодушие, справедливость» (граф Витте). Будучи отличным семьянином и однолюбом, он ненавидит распутство и с ним страстно борется, подчас ребячливо. Он не упускает случая дернуть за фалды полумужского костюма, который любит носить его тетка Маша, княгиня Лейхтенбергская, живущая в тайном браке со Строгановым. И радостно, как ни в чем не бывало извиняется.

История связи отца с Долгорукой была для него нестерпима.

Вождь ретроградов

Самой опасной чертой наследника была привязчивость. Сначала он обожал брата Никса и был под его влиянием, потом под влиянием жены.

Теперь он был под влиянием Победоносцева. И цесаревна поддерживала эту привязанность. Присутствие в Зимнем дворце фаворитки, ее незаконные дети, умирающая императрица, опасность брака царя с Долгорукой после смерти императрицы – все это нависло над наследником и цесаревной. И цесаревна была счастлива, когда Победоносцев начал собирать вокруг наследника ту самую партию, которую великий князь Константин называл «ретроградной».

Вот цитаты из произведений Победоносцева, которые он внушал наследнику и которые исповедовала эта оппозиция. И они же востребованы у нас до сих пор:

«Конституция и парламент – великая ложь нашего времени». «Великая правда – самодержавие царей».

«Старые учреждения, старые предания, старые обычаи – великое дело… народ дорожит ими, как Ковчегом завета предков».

«Выборы – всего лишь дело искусства, имеющего свою стратегию и тактику, подобно военному искусству. Толпа слушает того, кто громче кричит и искуснее подделывается пошлостью и лестью под ходячие в массе понятия и наклонности. Выбранный, как правило, – излюбленник хорошо организованного меньшинства. В то время как большинство бессильно перед кружком или партией… По теории избиратель отдает свой голос за кандидата, потому что знает его и доверяет ему. На практике… он его совсем не знает, но избирателю натвержено о нем речами и криками заинтересованной партии.»

Партия аничкова дворца

Так возникла эта партия. Она должна была защитить права цесаревича Александра Александровича.

В нее входят все противники реформаторского курса. В конце 1870-х годов участники этой вельможной оппозиции генерал Р.А. Фадеев и генерал-адъютант И.И. Воронцов-Дашков написали некий манифест контрреформаторов. Это была книга «Письма о современном состоянии России». В «Письмах» западным конституциям противопоставлялось «живое народное самодержавие»:

«Царь должен быть самодержцем царем, а не главой исполнительной власти». Критиковался «непомерно громадный бюрократический механизм, зараженный нигилизмом» и содержался призыв к. «восстановлению допетровских государственных форм».

Наследник преподнес рукопись отцу. И император разрешил издать ее. но только – за границей.

Между тем оппозиция растет. В постоянных совещаниях в Аничковом дворце принимают участие люди страстной убежденности – идеологи национализма, публицисты – князь Мещерский и поборник идеи великой славянской империи Катков.

Вот так оформился этот союз самых консервативных элементов. И во главе его – наследник престола. Но дирижирует происходящим нимфа Эгерия – Константин Победоносцев.

Они объявят себя партией – охранительницей устоев, порядка.

Так начинаются сражения Аничкова дворца с Зимним дворцом, о котором уже знает весь чиновный Петербург.

Вот почему не побежал бы доносить о взрыве в Зимнем дворце Суворин, чья газета была рупором ретроградов, голосом камарильи.

Он не стал бы спасать царя, про которого вождь ретроградов так ясно сформулировал: «Судьбы Божьи послали нам его, на беду России».

«Колеблясь над бездною»

Итак, либералы против императора, потому что реформы остановились, ретрограды – потому что были реформы. Но это все – политики, вожди общественности. Но с кем обычные люди, что говорит «народ»? Оказывается, и народ – недоволен.

«Истинная подкладка этого недовольства очевидна: общий упадок благосостояния при частных искусственных исключениях», – писал все тот же современник событий, знаменитый историк Ключевский.

Половинчатые реформы и прежде всего не доведенная до конца аграрная реформа плюс воровской русский капитализм сделали свое дело. Наступило «обнищание масс и общее недовольство», которое всегда сопровождает русские реформы. И на фоне этого обнищания, как писал тот же Ключевский, «шла упорная работа старины». Ретроградная партия внушала обществу, что всебеды оттого, что были реформы. И настоящий путь – назад, в московскую Русь, в николаевское царствование, в самодержавие.

Обществу с успехом объясняли любимое российское: что Вперед – это значит назад.

«В результате апатия времен Николая I уступила место общему ропоту», «вялая покорность судьбе сменилась злоязычным отрицанием существующего порядка» (Ключевский).

И военный министр Милютин записал в дневнике: «Правительство сейчас не поддерживает никто».

«Колеблясь над бездною» – так определил тогдашнее состояние России Федор Достоевский.

Лисий хвост и волчья пасть

И тотчас после взрыва император созывает руководителей силовых ведомств. Но они сидят в полной растерянности и молчат.

«Видел генералов Дрентельна и Гурко. Оба будто зрители того, что происходит. А один – шеф жандармов, другой – полномочный генерал-губернатор и командующий войсками. Полуголовые!» (П.А. Валуев, из дневника, 6 февраля).

Во дворце частым гостем становится великий князь Константин Николаевич. Камарилья знает, как опасно его влияние… И тотчас среди придворных начинает распространяется слух, что за спинами террористов стоит… великий князь Константин Николаевич! Недаром он отсутствовал в Петербурге во время взрыва в Зимнем дворце. И уже генеральша Богданович записывает: «Какая-то судьба всегда удаляет из Петербурга Константина Николаевича, когда что-либо такое случается».

Из доноса в Третье отделение: «Оберегайте царя от происков Константина, бунтари в его руках – ширма и орудие для своих целей».

И все это передают царю.

А к Аничкову дворцу каждый день подъезжает карета и высокий костлявый, иссохший человек-скелет Победоносцев поднимается по мраморной лестнице и запирается в кабинете с наследником. После чего цесаревич отправляется в Зимний дворец.

«Я каждый вечер вижусь с папа», – записывает наследник в дневнике.

Аничков дворец начинает действовать.

8 февраля царь устраивает большое совещание.

Опять молча сидят растерянные «полуголовые» министры. Но зато громко говорит наследник. Говорит, как власть имеющий, и Александр отчетливо слышит в его речи голос Победоносцева.

Наследник высмеивает идеи Конституции, «которые кто-то (Костя) может сейчас предлагать».

«И в западных государствах от Конституции беда. Я расспрашивал в Дании тамошних министров, и они все жалуются на то, что благодаря парламентским болтунам нельзя осуществить ни одной действительно полезной меры. По моему мнению, нам нужно теперь заниматься не конституционными помыслами, а чем-нибудь совершенно иным».

И наследник предлагает: «Мысль моя очень проста. Я нахожу, что мы находимся теперь в положении почти невозможном. В управлении нет никакого единства. Все идут вразброд, не думая об общей связи».

Цесаревич говорит и о том, что сейчас идет война. Война – с «варварами нынешнего века». И «на войне, как на войне». Нужен верховный главнокомандующий, который объединит власть в одних руках. Нужен диктатор, который сумеет расправиться с врагами отечества.

И наследник вспоминает, как после первого покушения в 1866 году, наделенный чрезвычайными полномочиями любимый им генерал Муравьев (Муравьев-Вешатель), беспощадно расправлялся с нигилистами.

Фактически цесаревич поставил вопрос о передаче власти постаревшим царем, неспособным прекратить хаос. И о новых беспощадных расправах, как о единственно возможном выходе из тупика.

Молчат министры. Но говорит царь. Он не согласен с предложением. Нужно продолжать думать. Все расходятся в прежней растерянности.

«Сегодня утром продолжительное, но почти безрезультатное совещание у Государя… Цесаревич, министры – военный, двора, внутренних дел, шеф жандармов и я» (П.А. Валуев. Из дневника, 8 февраля).

Но вечером в Зимний дворец принесли письмо от наследника. Рассыпаясь в сыновьих благодарностях за то, что отец его выслушал, Саша упрямо предлагал образовать карательную комиссию. Было нетрудно догадаться, кто продиктовал Саше это письмо.

И наступила решительная ночь. Вряд ли спал в эту ночь император. Это была нечастая ночь в жизни правителей – когда приходится сказать себе то, что больше всего сказать не хочется. Расправы не оправдали себя. 14 казней, процессы, ссылки – ничего не дали. Не вышло: свобода внизу и самодержавие наверху – не получилось. Это оказался путь в бездну. Оставался только один выход – создать гармонию. Нужна реформа наверху – реформа власти. Но это поворот к… Конституции! Но иначе сегодня не выходит. Прав Костя, повторивший слова графа Гейдена. Этот либеральный бюрократ писал: «Самодержавие – нынче есть путь к революции. Единственная возможность сохранить монархию – это ее ограничить».

И царь обязан принять решение… Трудно предавать заветы отца. Но нужно отвергнуть сжатый кулак, держащий Россию. При этом придется победить могучую оппозицию «полуголовых», которая соединила двор, министров, сына – всех ждущих продолжения расправ – отцовского кулака. Но это обычная участь великого царя в России. Наш публицист Посошков замечательно сказал: «У нас царь сам десять на гору – наверх тянет. А под гору, вниз – миллионы».

И он придумал путь… Извилистый восточный путь. Но нужен был исполнитель. Коварный, хитрый, не связанный с двором. А вокруг одни растерянные – «полуголовые». Но сила истории! Когда правитель слышит ее голос, исполнитель тотчас появляется. Нужный человек на нужном месте…

И он о нем вспомнил в ту ночь.

Утром внезапно всех министров вновь вызвали в Зимний дворец. И опять началось обсуждение – что делать? И опять – прежние невнятные выступления, которые царь внимательно выслушал. После чего, к изумлению собравшихся, император объявил то, от чего вчера отказался: учреждается Верховная распорядительная комиссия для борьбы с крамолой. Ей даются чрезвычайные полномочия. Председатель комиссии наделялся властью, которой обладают в России только самодержцы. Ему будут подчинены все высшие учреждения в государстве, в том числе Третье отделение Собственной Его Величества канцелярии и корпус жандармов.

Итак, назначался диктатор. И все поняли: Александр сдался и предложение наследника принимается!

И все замерли, ожидая услышать имя этого диктатора.

После чего, к полнейшему изумлению присутствующих царь объявил его имя – генерал граф Лорис-Меликов.

Это был один из блестящих генералов Балканской войны. Но совершал он свои подвиги на периферийном Кавказском фронте и, вообще, был совершенно неизвестен в Петербурге.

Из дневника Валуева: «9 февраля. Утром опять приказание быть во дворце. Перемена во взглядах Государя (как догадывается граф Адлерберг, вследствие письма, вчера полученного от цесаревича); учреждается здесь Верховная комиссия, и во главе ее граф Лорис-Меликов. Воля государя объявлена внезапно для всех… Неожиданность впечатления выразилась на всех лицах».

В состав Верховной распорядительной комиссии вошли сенаторы, генералы и чиновники высших рангов по службе, ответственные за сохранение порядка. Среди них – два ближайших к наследнику человека– член Государственного Совета сенатор К.П. Победоносцев и товарищ управляющего Третьим отделением генерал-майор П.А. Черевин.

И все собравшиеся решили, что на деле неизвестный в Петербурге генерал Лорис-Меликов – лишь псевдоним. Всем будет управлять наследник.

Так, видимо, думал и сам простодушный наследник. 14 февраля он радостно писал в дневнике: «Сегодня вступил в новую должность гр[аф] Лорис-Меликов; дай, Боже, ему успеха, укрепи и наставь его!»

Цесаревич торжествовал!

Теперь все в Петербурге интересовались этим малоизвестным армянином, который не имел даже дома в столице. Пришлось ему по приезде снять квартиру на аристократической Большой Морской улице.

Граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов, 56 лет, по происхождению армянин, из высшего армянского дворянства (то есть никоим образом не принадлежал к петербургской элите – человек со стороны).

Тридцать лет отслужил Лорис-Меликов на Кавказе, участвовал в 180 сражениях с горцами и турками. Как положено восточному воину, отважный и коварный, умевший обращаться с солдатами – и ласково, и жестко. Его называли «Лисий хвост и Волчья пасть»… Но у Лорис-Меликова была черта, отличавшая его от других героев-генералов: он – блестящий администратор. Граф умел управлять не только солдатами, но и мирным населением.

Царь запомнил, как во время войны Лорис-Меликов не только взял штурмом неприступные крепости Ардаган и Карс, но сумел сотворить невозможное. Во время военных действий убедил местное население принимать русские кредитные билеты – вместо золотых рублей. На них Лорис-Меликов и вел войну, сэкономив много золота. По заключении мира получил титул графа и продолжал опасные подвиги. Он блестяще справился с эпидемией чумы в Астраханской губернии. И что было совсем поразительно – вернул в казну неистраченные деньги. Жест совершенно невозможный!

Во время войны с террором Лорис-Меликов был назначен харьковским генерал-губернатором. Он управлял губернией жестко, но без изуверства. И действовал не только репрессиями, но и уступками общественному мнению. В результате он стал единственным военным генерал-губернатором, прекратившим террор в своей губернии.

Часть четвертая