стала классическим для Филадельфии проектом — пришлось привлечь городского печатника, чтобы отыскать столько литер. И в той же мере гораздо более легкомысленная и наполовину вымышленная «Жизнь и памятные деяния Джорджа Вашингтона», а также стостраничный бестселлер «Пастора» Уимса[65], полный «развесистой клюквы». Неудобочитаемый патриотический эпос Барлоу «Колумбиада» и превосходная «Орнитология Америки» Уилсона увидели свет в первые годы нового столетия. Затем — «Элементы ботаники» Бенджамина Смита Бартона и «Виды североамериканских растений» Нателла. В 1824 году за ними последовала «Флора северной и центральной части Соединенных Штатов» Джона Торри.
Художники собирались в Академии изящных искусств, основанной ради экспонирования в 1805 году коллекции итальянской живописи почтенным банкиром Джорджем Клеймером — одним из тех, кто подписал Декларацию независимости. Первый американский живописец, ставший рисовать местные дикие пейзажи, Томас Доти, житель Филадельфии, устроил в 1816 году свою первую выставку. Первая американская литография была сделана здесь в 1818-м. Лучшие американские граверы соблазнялись традициями издательского дела именно в Филадельфии, и два искусных англичанина переехали, чтобы составить портфолио акварелей «Живописные виды американского ландшафта», изданных в 1820–1821 годах. Основанный здесь в 1801 году «Порт-фолио» стал первым в стране литературным журналом — во времена, когда самим портом могла быть только Филадельфия. Физиогномика использовала для лечения пантограф, снимавший механически репродукции с профиля. Здесь ставили пьесы,[66] строили первые дома блочной застройки («филадельфийские ряды») и родился журнал «В помощь строителю» (1818–1821), впервые описавший греческие ордера, а также здание Второго банка Соединенных Штатов (1819–1824) в греческом стиле юного Уильяма Стрикленда, которое «превосходит в изяществе и ничуть не уступает в практичности зданию не только Банка Англии, но и любого другого банка в мире», по словам английского критика 1830-х годов. Здание отличалось монументальностью, а в недрах его глубоко изрезанного белого мраморного фасада, на котором играли свет и тени, Филадельфия хранила деньги, которыми платили за кислород, адвокатов, эрудицию, книги, пьесы и «филадельфийские ряды».
Город привлекал свергнутых монархов. Итурбиде была мексиканской императрицей, Жозеф Бонапарт, брат Наполеона, — экс-королем итальянским, а ныне жил на Пойнт-Бриз, близ Бордентауна (он высадился в Нью-Йорке и в качестве приветствия услышал окрик носильщика: «Эй, Бони, помоги нам с чемоданом!»). Здесь проводил зиму и бронировал отдельную скамью в католической церкви король Испании, а князь Канино и Мусиньяно был постоянным членом Американского философского общества и страстным орнитологом-любителем, впервые описавшим чайку Бонапарта — мельчайшую из всех чаек, которую еще можно увидеть в подходящее время года у поросших тростником берегов Делавэра.[67]
Что касается императоров, у Филадельфии имелся собственный. Николас Биддл среди друзей был известен как Царь Николай. Он принадлежал к числу филадельфийской аристократии и питал патрицианские чувства республиканского долга. Родившийся в 1786 году и названный в честь дяди, героически погибшего в море во время Войны за независимость, Николас с максимальными баллами окончил Принстонский университет в возрасте пятнадцати лет (в этом же возрасте стал сам себе хозяином Джейкоб Перкинс). Биддл участвовал практически во всем, что выделяло Филадельфию из общего ряда. В 1804 году, после нескольких утомительных лет юридической практики он посетил Париж в качестве секретаря американского посланника Джеймса Монро, где приобрел картины для Академии художеств Филадельфии. Он присутствовал на коронации Наполеона — событие, которое в итоге привело в Филадельфию некоторых венценосных жителей, — и путешествовал по Италии, когда один из них, Жозеф, все еще был ее королем. Из Италии Николае проследовал к берегам Эгейского моря и, по сути, стал первым американским туристом, посетившим Грецию. Осененный мыслью, что в мире есть два божественных откровения — Библия и греческая архитектура, он завершил свое путешествие в 1807 году в должности секретаря Джеймса Монро в Лондоне, прежде чем вернуться в Филадельфию — американские Афины.
Здесь Биддл проявил себя в качестве соперника Джефферсона. Он женился на богатой наследнице, поселился в Андалусии, загородном поместье на берегах Делавэра, и стал авторитетом в области фермерства и садоводства (излишне говорить, что Биддлы до сих пор живут в Андалусии). Николас выращивал виноград в своих оранжереях и завозил в страну первых коров олдернейской породы. Он стал редактором «Портфолио» и был избран — самим Джефферсоном — осуществить первое издание дневников Льюиса и Кларка, открывших читателям широкие возможности американского запада. Он был членом Палаты представителей Пенсильвании и председателем Филадельфийского общества популяризации агрономии. Популярен, остроумен и умен. Когда Джеймс Монро стал президентом, он сделал Николаса Биддла директором Второго банка Соединенных Штатов. Тот протестовал, сославшись на незнание банковского дела, но свой долг исполнил. И вот на дворе 1817 год. и Николас присоединил свой голос к голосам шести других членов правления Банка, чтобы подытожить все. что Филадельфия знала о новом государстве лучше прочих.
«Ваше правление. — писали они, — не может при взгляде на карту Соединенных Штатов не тешить себя самыми приятными ожиданиями». Читая эти строки, прямо слышишь, как члены правления потирают руки. «Оно видит перед собой страну, в границах которой заключены обширные пространства плодородной земли, достаточной, чтобы вместить в себя и вознаградить труды практически бессчетного числа жителей: растущие числом, богатством и великолепием города: огромный избыток разнообразной продукции почти всех климатических зон. текущий в эти города с тем, чтобы быть потребленным ими или быть вывезенным в другие страны, и порождающий столь деятельную внутреннюю и внешнюю торговлю, что она способна поддерживать обращение миллионов денежных знаков, связывающих воедино близкие и дальние селения, отдельные области и регионы этой великой страны».
Ассоциация! Плодородие и размах! И парящие миллионы долларов в виде ангелов в банкирском раю!
ДИРЕКТОРА Банка, предававшиеся составлению звучащего совсем не в духе банкиров панегирика будущему преуспеянию Америки, обнаруживали свою неискушенность, поскольку не делом банкиров Центробанка было говорить так, словно они являлись биржевыми дельцами. Но искушение было непреодолимо, поскольку война 1812 года[68] закончилась, и молодая Америка была на подъеме. Но, когда ливерпульские импортеры хлопка переключились на более дешевые поставки из Индии, за бумом внезапно последовал крах. В начале 1819 года цена на хлопок в Новом Орлеане упала в два раза. Потом на 50–75 % снизились цены на землю. Учрежденные на волне подъема банки штатов оказались с большими долговыми портфелями, недостаточно обеспеченными падающими в цене земельными активами. Они начали банкротиться, и Банк Соединенных Штатов, сам столкнувшийся с трудностями, потребовал назад их долговые обязательства, тем самым разорив еще больше учреждений. Связующие нити бумажных денег натягивались и обрывались — должникам приходилось расплачиваться звонкой монетой. Американские долги начали громоздиться в Филадельфии, где Банк Соединенных Штатов мрачно принимал к оплате тысячи закладных под земли на западе. «Люди были разорены, но Банк был спасен», — с горечью писал Уильям Кудж. А сенатор Бентон ревел в 1818 году в Вашингтоне: «Все цветущие города на западе оказались заложниками этой власти денег.
В любой момент они могут быть проглочены этим монстром! Кусок масла в пасти пса! Один глоток — и все пропало!» Это был первый финансовый кризис в Америке.
Кто был монстром, точнее говоря, пускающим слюнки псом, готовым проглотить кусок масла? Не кто иной, как преемник мрачного жупела джефферсоновских республиканцев — Банк Соединенных Штатов, чье здание по-прежнему высилось в Филадельфии, ныне поколебленное и осыпающееся, ровно напротив городской библиотеки, на другой стороне 3-й улицы. Основанный в 1791 году согласно хартии сроком на двадцать лет, он в свое время был главным распространителем кредита — крупнейшей операции по выпуску бумажных денег в стране; распоряжался государственными активами, перемещая денежную массу по стране от имени государства, взимая налоги и выплачивая жалованье федеральным чиновникам. В числе его обязанностей находилось обеспечение того, чтобы бумажные доллары меньших по размерам банков штатов, как обещалось, жители в любой момент могли обменять на золото и серебро. Его собственные, хорошо расходившиеся банкноты приравняли к золоту. Он поддерживал более чем достаточные резервы и с большой осторожностью ссужал правительству и внушающим доверие предпринимателям.
Но все равно его дни были сочтены. Двадцатигодичную лицензию, несомненно, продлили бы, если бы Гамильтон был жив, ведь Банк сослужил хорошую службу. В 1804 году он помог Джефферсону удвоить территорию страны по цене четыре цента за акр, целиком приобретя у французов Луизиану. Не будь Банка, деньги, вероятно, так и не материализовались бы, и Соединенные Штаты стали бы совсем другой страной. Даже Альберт Галлатин, канцлер казначейства в годы президентства Джефферсона, пришел к мысли о полезности Банка, но Галлатин был иммигрантом из Швейцарии, а швейцарцы, как известно, питают слабость к банкам. Другие сторонники Джефферсона страшились Банка и не могли смириться с его влиянием. Они наблюдали, как деньги аккумулируются в руках одного учреждения, и содрогались при мысли о том, какую власть над правительством могут приобрести его богатые акционеры — власть, которая могла ниспровергнуть волю народа.