Изрешеченный пулями, переполненный свинцом и получивший прозвище Старый Гикори[74] за прочность древесины этого дерева, Эндрю Джексон стал приверженцем звонкой монеты в силу инстинкта и опыта. Он восхищался золотом и серебром и проклинал бумажные деньги в любом виде. Он не боялся никого и ничего, за одним примечательным исключением. Через четыре года после политического поражения, в 1828 году, Джексон одержал убедительную победу на президентских выборах и именно тогда признался в преследовавшем его страхе, зароненном в результате знакомства с английской историей в юношеские годы. «Я считаю правильным быть до конца откровенным с вами, — писал он Николасу Биддлу прямо в Банк Соединенных Штатов. — Я люблю ваш банк не больше прочих. Но с тех пор, как прочел о пузыре компании Южных морей[75], я стал бояться банков».
МАРКС говорил, что, когда история повторяется, трагедия превращается в фарс, и так называемая война с банками, начавшаяся в 1832 году, является наглядным тому подтверждением. Это вновь должно было стать столкновением между Гамильтоном и Джефферсоном — городской финансист ведет пикировку с сельским мудрецом. Но получилась оперетта с картонными мечами, ухмыляющимся злодеем, словами президента «Клянусь Богом!» и ролями, исполненными заново сорок лет спустя.
Биддл с легкостью очаровывал, что иногда казалось людям проявлением неискренности. Джексон мог изображать приступы неистовой ярости, заставлявшие его жертв пристыженно спрашивать себя, не угробили ли они старика; существует предположение, что нападки Джексона на Биддла и Банк были чем-то вроде трюка. О присутствии заплатившей за спектакль публики никто не забывал. Во время последнего возвращения из Вашингтона в 1837 году Джексон раздал 150 полудолларовых монет детям, приговаривая их родителям: «Вот орел нашей страны. Пусть те, кто сейчас совсем мал. подрежут ему крылья, но научите их любить и защищать его». Чувства были неподдельны, именно это делало борьбу интересной.
Деньги в Америке вели себя неправильно. Филадельфия должна была об этом знать в первую очередь, поскольку сама взвалила на себя долг знать о стране все. Но даже иностранцы, которых город притягивал, как самое замечательное место в США, признавали, что тот совсем не похож на остальную Америку.
Страна вовсе не была уверенной в своих силах, цветущей или преуспевающей. Скорее, ее массово охватила смесь тревоги и надежды. Жизнь казалась суровой и неустроенной, велась в неистовом возбуждении и неотвязном страхе неудачи не только на отодвигающейся все дальше на запад границе. Это была страна — множество стран, — где на смену ясности Старого Света, сколь бы тесной и удушливой та ни была, пришли ослепительные до боли возможности и сумрачные перспективы поражения.
10. Беспокойные деньги
Источники беспокойства — Детекторы подделок — «Саквояжники» — Мошенники — Банкноты спекулятивных банков
Признавшись Биддлу в своем страхе перед банками, Джексон занял стратегически выгодную позицию. Он был избран без всякой связной программы, просто как генерал и человек, побивший англичан под Новым Орлеаном. Противники пытались повернуть это обстоятельство против него: рисовали Джексона военным вождем, который погубит страну, как Наполеон погубил Францию. Он безрассудно растопчет тщательно выстроенную систему сдержек и противовесов, ограничивавших главу исполнительной власти. Но другим он казался последним представителем революционного поколения в политике, и было не найти более подходящего человека, который укрепил бы основополагающие принципы республики. Джексон имел бешеную популярность. Огромная толпа следовала за ним к Капитолию на его инаугурацию в качестве президента и одобрительно загудела, когда он нарушил традицию и вежливо ей поклонился. Она сочла, что ее пригласили в Белый дом, где истоптала шелковую обивку мебели, на которую люди забирались, чтобы получше видеть, съела все приготовленное мороженое, перебила посуду и уплела золотыми ложками желе. В конечном счете ее пришлось выманивать обратно на лужайку дымящимися котлами горячего пунша: окна распахнули, чтобы помочь массе народа выбраться наружу. Сторонники Джексона сочли, что день прошел неплохо. Впоследствии при Джексоне Белый дом был открыт для всех желающих: «От вице-президента до пьяного копателя канав в грязном плаще в красную клетку, — как заметил один очевидец. — Это зрелище поражает своей демократичностью, но, по правде сказать, она вызывает у меня отвращение».
Новый президент оказался на политическом минном поле. Нация была разобщена как, пожалуй, никогда за все время с момента обретения независимости. Рабовладельческий Юг желал свободы торговли, которая помогла бы ему увеличить экспорт хлопка. Север хотел протекционистских тарифов, которые защитили бы его промышленность. Запад хотел, чтобы федеральное правительство взяло на себя расходы по развитию инфраструктуры, вроде каналов и шоссе, строительство которых продвигал самый изворотливый в стране политик, Генри Клей. Духовный наследник Александра Гамильтона, в 1820-е годы Клей счел долгом правительства способствовать развитию Америки и уравнивать усилия отдельных граждан. Государство должно строить каналы, дороги и порты, делать все возможное для поощрения заселения запада и облагать пошлинами ввозимые товары, чтобы защитить нарождавшуюся американскую промышленность. Подобно методу печати Перкинса, политика Клея тоже получила название «американская система»: она была схожа с зачатками массового производства в том, что продвигала идею стандартизированных благ для всех. Подобно Гамильтону тридцатью годами ранее, Клей был уверен, что успех в погоне Америки за счастьем напрямую зависит от ее способности быть достаточно сильной и не допускать вмешательства европейских держав в дела Западного полушария. Надежды Джефферсона на конфедеративную по устройству республику — или даже союз нескольких — ныне безнадежно устарели. Миру предстояло подчиниться ненасытным промышленным державам, стремящимся обеспечить себе новые ресурсы и рынки сбыта.
Какой бы путь ни избрал Джексон, он рисковал оттолкнуть важную часть электората — например, рабочих в Пенсильвании или фермеров на юго-западе. Политические противники потирали руки и предрекали ему неминуемый провал.
Джексон же побил всех, следуя внутреннему инстинкту, который гармонировал с настроениями в обществе. Ухватившись за денежный вопрос, он отодвинул в сторону самые трудноразрешимые текущие проблемы и поставил себя во главе огромной части населения, у которой растущее число банков и первобытные пляски бумажных денег вызывали отторжение и тревогу. Объединил всех в борьбе с «плутократией».
Что касается самой плутократии — банкиров и Биддла, они долго не могли ничего понять. В конце концов, ворочать деньгами было их работой, и, возможно. именно в силу привычки каждый день иметь дело с деньгами, эти люди не видели, на чем сходились один за другим заезжие иностранцы: все твердили, что явной национальной особенностью американцев является одержимость деньгами. Даже такой вдумчивый приверженец американцев, как Алексис де Токвиль[76], счел эту одержимость «основой всего»: он решил, что деньги неизбежно становятся мерой существования в условиях демократии. Гамильтон, видимо, ломился в открытые двери, пытаясь сделать их мерилом амбиций американцев и принципом общественного порядка: кажется, доллар выполнял ту же функцию, что в Европе отводилась классу или вере. Доллар был их епископом, королем и судьей. То. что Мишель Шевалье[77] в 1839 году назвал «страстью к деньгам», по большей части, не было алчностью: оно просто отражало значимость доллара и центов для общества, у которого не имелось другого мерила.
Богатому, образованному и лично незаинтересованному Биддлу это было трудно понять. Денежный стандарт не был так прочно утвержден, как, вероятно, надеялся Биддл, но он был более значим для простых американцев, чем он, быть может, догадывался. Результатом стало глухое недовольство в обществе. Революционная волна в Европе привела к отправке на гильотину знати, обузданию власти духовенства и написанию или переписыванию либеральных конституций. В Америке она, наоборот, часто поднималась против денег, поскольку те являлись важнейшим институтом страны. Способ обращения денег для многих определял путь, которым следовала республика. Одни полагали «власть денег» величайшей угрозой американской свободе и благосостоянию, другие считали кредит даром свыше, который позволит им извлечь природные богатства страны; точкой отсчета американской мечты и американских страхов всегда оставались деньги. И когда американцы были встревожены, обеспокоены или чувствовали, что счастливый шанс ускользает из рук, они обращали подозрительный взор на доллар в поисках панацеи или объяснения.
Период с 1804 года, когда Перкинс изобрел неподделываемую банкноту, и до начала Гражданской войны в 1861-м стал для Америки временем нестабильности. Судьба банкноты Перкинса была одновременно симптомом и символом перекоса, который случился со страной в девятнадцатом столетии и сопровождался таким переселением народов, какого не видели со времен падения Рима.
В конечном счете неподделываемая банкнота Перкинса оказалась недостаточно защищенной от неумелого с ней обращения. Это не было его ошибкой — виноваты банки. Перкинс предполагал, что доллары будут выглядеть единообразно, за исключением названия выпустившего их банка. Это сильно облегчило бы выявление подделки. Его план отвергли сами банки, желавшие, чтобы их банкноты выглядели по-разному. Они составили величественную галерею Американы, и это подорвало их надежность. Тысячи разных банкнот печатали и эмитировали сотни банков в разных штатах. В таких условиях трудно знать наверняка, как должен выглядеть доллар, и, чем больший путь он проделывал от выпустившего банка, с тем большей опаской к нему относились люди, от которых трудно было ждать, что они смогут отличить подлинную банкноту или даже банк, не говоря о том, чтобы оцен